Интерпретация философии Ницше Вл.Соловьевым – центральной фигурой в русской философии – сложна и неоднозначна. В общем разделяя взгляды Ницше на кризис европейской цивилизации, Соловьев был склонен видеть как раз в философии Ницше симптом этого кризиса (см. статью “Первый шаг к положительной эстетике”, 1894). В одном из первых анализов учения Ницше (работа “Оправдание добра”, 1897) он критиковал ницшевский отрыв “красоты” и “власти” от религиозного контекста, настаивая на том, что истинная реализация ценностей Истины, Добра и Красоты возможна лишь как синтез этих трех сущностей в рамках религии, и что именно христианство призвано охранить красоту от самоуничтожения. Соловьев считал наиболее важной проблемой в творчестве Ницше концепцию сверхчеловека. Однако принимая саму идею сверхчеловека, подчеркивая важность раскрытия проблемы сверхчеловеческого начала, он принципиально иначе видел суть вопроса: сверхчеловеку Ницше (понятому Соловьевым как прообраз Антихриста) российский философ противопоставил Богочеловека Иисуса Христа. В ницшеанской идее сверхчеловека он видел величайшую опасность, грозящую христианской культуре31. Отношение Соловьева к Ницше было весьма настороженным. (Более подробно об этом см. в статье Н.В.Мотрошиловой “Вл.Соловьев о Ф.Ницше”, помещенной в данной книге).
Неожиданно благосклонное признание концепция Ницше получила в статьях ведущего теоретика народничества – Н.Михайловского, одним из первых отечественных литераторов воспринявшего Ницше прежде всего как социального мыслителя и философа истории, идеи которого представляли позитивную ценность для развития субъективного метода в этике и социологии. Особое внимание при изучении взглядов Ницше Михайловский уделил проблеме противостояния личности и общества, а также тезису о безусловной ценности волевой деятельности человека. Однако, разделяя ницшевский пафос отвержения идеи исторического детерминизма и приветствуя воззрения философа на роль личности в истории, Михайловский серьезно расходится с Ницше по вопросам, касавшимся устройства и переустройства современного общества.
И все же очевидно, что первоначальное (примерно с 1892 по 1899-1900 годы) отношение российских интеллектуалов к творчеству Ницше можно охарактеризовать как резкое отрицание позитивной роли его учения, в котором традиционно усматривали симптом и отражение кризисных тенденций, присущих европейской культуре. Если обратиться к критическим статьям, откликам и рецензиям последней декады прошлого века, посвященным сочинениям Ницше, бросается в глаза тот факт, что практически все авторы, независимо от конкретного отношения к его идеям – враждебного или, напротив, сочувственного, - говорили о негативных аспектах ницшеанства. Так в последние годы уходящего века был создан устойчивый образ Ницше – декадента, имморалиста, ниспровергателя идеалов, сторонника рабства и крепостного права, безбожника и проповедника зла. А термин “ницшеанец”, крайне популярный в России с конца прошлого века, нередко прилагался к различным оригинальным идеям и теориям, часто напрямую не связанным со взглядами германского мыслителя. Это оценочное понятие, прижившееся в отечественном литературном обиходе, носило преимущественно негативный характер.
Второй этап (вольной интерпретации философии Ницше) охватывает первую четверть ХХ века. Рубеж столетий – пик популярности философии Ницше в России. В 1900 году опубликовали первое собрание его сочинений на русском языке под общей редакций А.Введенского (Собр. соч.: В 8 т. М., 1900; 2-е изд.: в 9 т. 1902-1903). В 1909 году было начато издание полного собрания сочинений Ницше под редакцией Ф.Зелинского, С.Франка, Г.Рачинского, Я.Бермана и при сотрудничестве А.Белого, В.Брюсова, М.Гершензона (Полн. Собр. соч. М.: Московское книгоиздательство, 1909-1912. Т. 1-4), которое осталось незавершенным. Учение Ницше, наряду с философией Вл.Соловьева, оказало катализирующее воздействие на деятелей Русского духовного ренессанса. В центре внимания оказались философские, религиозные, экзистенциальные и историко-культурные вопросы. Это было время выхода в свет отечественных монографий, содержащих всесторонний анализ философии Ницше: “Философия Ф.Ницше: критический очерк” кн. Е.Трубецкого (М., 1904). “Философия Ницше и его произведения” В.Битнера (СПб., 1904), “Трагедия Ф.Ницше: опыт психологии личности” Г.Рачинского (М., 1900). Появились серьезные исследования, главной темой которых стало сопоставление концепции Ф.Ницше с творчеством известных российских мыслителей, главным образом, Ф.Достоевского и Л.Толстого. Данной теме посвящены труды Л.Шестова, Д.Мережковского, В.Иванова, Г.Рачинского, В.Щеглова. Публиковалось значительное число художественных произведений (М.Арцыбашев, А.Вербицкая, М.Горький, В.Крыжановская, Д.Мережковский), в которых главными героями были ницшеанцы.
Одной из конструктивных черт российского духовного возрождения, отличавшей его от традиционного русского идеализма, является принятие и творческое переосмысление идей Ницше. Философия германского мыслителя дала столь существенный импульс к взлету отечественной культуры в полтора десятилетия между началом века и Первой мировой войной, что это позволило западному ученому Михайло Михайлову назвать Ницше “великим катализатором” русского неоидеализма32. О значении творчества Ницще в жизни нового поколения отечественных интеллектуалов красноречиво свидетельствуют воспоминания очевидцев-современников: “В эту зиму все читали “Так говорил Заратустра”” – писала Л.Менделеева-Блок о 1901 годе33. “Фридрих Ницше, ниспровергатель кумиров, стоит в дверях нового века. Недавние тоскливые декаденты превращаются в ницшеанцев анархистов, революционеров духа”, - констатировал К.Мочульский34; “Ницше – настоящий бог молодежи того десятилетия”, - утверждал А.Бенуа35. Н.Бердяев, один из главных героев умственной жизни на рубеже столетий, писал: “Это была эпоха пробуждения самостоятельной философской мысли, расцвет поэзии и обострение эстетической чувствительности, религиозного беспокойства и искания, интереса к мистике и оккультизму. Появились новые души, были открыты новые источники творческой жизни”36.
Если позитивное отношение небольшой части отечественной интеллигенции к учению Ницше в 1890-х годах встречалось весьма нечасто, то уже на рубеже веков высокая оценка и признание работ мыслителя стали преобладающими. Символисты прочитали Ницше так, что это не закрыло им путь к традиционным ценностям кантовской триады Истины, Добра и Красоты. Более того, творчество философа сыграло существенную роль в обращении новой формации русских идеалистов к религиозным основам культуры. Учение Ницше стало средством раскрепощения индивидуальности, помогавшим человеку познать самого себя в античном смысле этого слова, решить, кто он есть и каково его место в мире. Русские философы-неоидеалисты обратились к учению Ницше как миросозерцанию, в основе которого лежала вера в абсолютные ценности духа и в необходимость борьбы за них.
Однако, на рубеже нынешнего и минувшего веков учение Ницше оказывало не только консолидирующее, но порой и “разъединяющее” воздействие на отечественных гуманитариев, принадлежавших к различным “культурным” поколениям. В XIX веке философ получил устойчивую репутацию гениального эстета, имморалиста, разрушителя этических идеалов. Именно такой образ Ницше сложился в английском дендизме и французском символизме. К тому же в пользу такого понимания пафоса учения Ницше говорили и некоторые весьма известные высказывания самого философа: “Скверный воздух! Эта мастерская, где фабрикуют идеалы – мне сдается, она провонялась ложью”37. И все же предшествующая логика становления отечественной умственной жизни вкупе с общецивилизационными изменениями, которые несла с собой новая культурная эпоха, подготовили настоящий духовный переворот, обусловивший небывалый успех философии Ницше у российских интеллектуалов.
Некролог Ф.Ницше, опубликованный в траурном выпуске “Мира искусства” (1900), одном из ведущих литературных органов отечественных модернистов, явился программой нового духовного поколения российских читателей Ницше: “Нам, русским, он особенно близок. В душе его происходила борьба двух богов или двух демонов Аполлона и Диониса, - та же борьба, которая вечно совершается в сердце русской литературы, от Пушкина до Толстого и Достоевского. Для того круга мыслей и деятельности, который близок “Миру искусства”, да и для всего будущего русской и европейской культуры Ф.Ницше нее умер. Все равно, “за” или “против” него, мы должны быть с ним, близь него… понимая и принимая как согласное, так и противоположное в себя до последней глубины своего чувства и разума”38.
Творчество Ницше оказало решающее воздействие на С.Франка – крупнейшего отечественного метафизика, представителя религиозной философии всеединства. Уже став именитым мыслителем, Франк в мемуарах описал историю своего обращения к идеям Ницше: “Зимой 1901-1902 гг. мне случайно попала в руки книга Ницше “Так говорил Заратустра”… С этого момента я почувствовал реальность духа, реальность глубины в собственной душе – и без каких-либо особых решений моя внутренняя судьба определилась. Я стал “идеалистом”, не в кантианском смысле, а идеалистом-метафизиком, носителем некоего духовного опыта, открывшего доступ к незримой внутренней реальности бытия”39.
С.Франк – автор нашумевшей работы “Ф.Ницше и этика “любви к дальнему”” (1902), вошедшей в знаменитый сборник “Проблемы идеализма”. Она была первым серьезным философским сочинением двадцатипятилетнего мыслителя. Основную цель своей статьи он определял так: “…характеристика учения Ницше как этического идеализма”40. Из сочинений немецкого философа Франк сделал казавшийся парпадоксальным многим из его современников вывод о том, что учение Ницше представляет собой не что иное, как “нравственный кодекс жизни героя, впервые написанное евангелие для людей творчества и борьбы”41, “этику активного героизма”42, и даже “нравственный императив самопожертвования”43.
Главной заслугой Ницше российский мыслитель считал выработку новой этической системы, в основе которой лежит принцип “любви к вещам и призракам” – впервые выделенный германским философом вид нравственного чувства, равноудаленный, по мысли Франка, как от эгоизма, так и от альтруизма, и по своему этическому значению претендующий на большую ценность, нежели любовь к людям. (Франк взял понятие “любовь к призракам” из знаменитого изречения Заратустры: “Выше, чем любовь к ближнему, стоит любовь к дальней и грядущему; еще выше, чем любовь к человеку, ценю я любовь к вещам и призракам”44. Речь идет о любви к отвлеченным ценностям – истине, справедливости, свободе, религиозному или нравственному идеалу, красоте, чести.)
Принятие проповеди Заратустры и провозглашаемой им “любви к дальнему” означало для С.Франка утверждение “моральных прав личности”, то есть тех “священных и неотчуждаемых прав человека, которые некогда были общественно-моральным лозунгом времени, и которые теперь, с господством позитивистски-утилитарных моральных воззрений… стали “забытыми словами””45. Для него, как и для Н.Бердяева, пафос Заратустры был пафосом свободной личности. Однако индивидуализм не воспринимался ими как начало, тождественное эгоизму. С.Франк даже критиковал Ницше за то, что “любовь к дальнему” тот уподобил эгоизму. “Обладая более художественной глубиною и прозорливостью, нежели аналитическою силою ума, - писал С.Франк, - Ницше в своем протесте против утилитаризма… ударился в противоположную крайность, сблизив “любовь к призракам” с эгоизмом”46.
Несмотря на тот факт, что дальнейшая интеллектуальная эволюция философа привела его к не столь безоговорочному принятию взглядов германского мыслителя, как это было в первой апологетической статье, Франк и в последующем своем творчестве продолжал обращаться к идеям Ницше47.
В сознании современников имя Ницше прочно связывалось с духовными исканиями Д.С.Мережковского – яркого философа и литератора, одного из первых проповедников “нового религиозного сознания”. По свидетельству М.Кореневой: “…”ницшеанец Мережковский” стало чуть ли не устойчивым словосочетанием, которое проникает и в современные исследования, посвященные изучению творчества Мережковского”48.
Ницшеанские мотивы: эстетическое творчество как первоценность культуры религиозный мистицизм, смешение христианской и языческой тем, начали звучать в сочинениях Мережковского уже с конца 1880-х годов, задолго до того как имя философа впервые было открыто упомянуто на страницах его произведений49. Потенциальной близости интеллектуального мира Мережковского к идеям Ницше немало способствовало увлечение русского писателя новейшими течениями мировой литературы, в частности, французской символической поэзией. Так, знаменитая лекция Мережковского “О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы” (1893), ставшая литературным манифестом, провозгласившим новые принципы художественного творчества, была определена современниками как “русское отражение французского символизма” (Н.Михайловский)50. И хотя имя Ницше в этом тексте также еще отсутствовало, пафос манифеста был крайне близок ницшевскому. По меткому определению американской исследовательницы Б.Розенталь: “Эта лекция объединила романтические, символические и ницшеанские темы: искусство было представлено как наивысшая форма человеческой деятельности, воображение как самая возвышенная человеческая способность, а художник как герой, отважный исследователь человеческой души, созидатель новой культуры”51. Проблемы личностного, индивидуального начала в культуре, воспевание земной красоты, языческих ценностей, поднятые в работах Мережковского конца 1890-х годов, носили явное влияние философии Ницше.
Однако, на рубеже нынешнего и минувшего веков учение Ницше оказывало не только консолидирующее, но порой и “разъединяющее” воздействие на отечественных гуманитариев, принадлежавших к различным “культурным” поколениям. В XIX веке философ получил устойчивую репутацию гениального эстета, имморалиста, разрушителя этических идеалов. Именно такой образ Ницше сложился в английском дендизме и французском символизме. К тому же в пользу такого понимания пафоса учения Ницше говорили и некоторые весьма известные высказывания самого философа: “Скверный воздух! Эта мастерская, где фабрикуют идеалы – мне сдается, она провонялась ложью”37. И все же предшествующая логика становления отечественной умственной жизни вкупе с общецивилизационными изменениями, которые несла с собой новая культурная эпоха, подготовили настоящий духовный переворот, обусловивший небывалый успех философии Ницше у российских интеллектуалов.
Некролог Ф.Ницше, опубликованный в траурном выпуске “Мира искусства” (1900), одном из ведущих литературных органов отечественных модернистов, явился программой нового духовного поколения российских читателей Ницше: “Нам, русским, он особенно близок. В душе его происходила борьба двух богов или двух демонов Аполлона и Диониса, - та же борьба, которая вечно совершается в сердце русской литературы, от Пушкина до Толстого и Достоевского. Для того круга мыслей и деятельности, который близок “Миру искусства”, да и для всего будущего русской и европейской культуры Ф.Ницше нее умер. Все равно, “за” или “против” него, мы должны быть с ним, близь него… понимая и принимая как согласное, так и противоположное в себя до последней глубины своего чувства и разума”38.
Творчество Ницше оказало решающее воздействие на С.Франка – крупнейшего отечественного метафизика, представителя религиозной философии всеединства. Уже став именитым мыслителем, Франк в мемуарах описал историю своего обращения к идеям Ницше: “Зимой 1901-1902 гг. мне случайно попала в руки книга Ницше “Так говорил Заратустра”… С этого момента я почувствовал реальность духа, реальность глубины в собственной душе – и без каких-либо особых решений моя внутренняя судьба определилась. Я стал “идеалистом”, не в кантианском смысле, а идеалистом-метафизиком, носителем некоего духовного опыта, открывшего доступ к незримой внутренней реальности бытия”39.
С.Франк – автор нашумевшей работы “Ф.Ницше и этика “любви к дальнему”” (1902), вошедшей в знаменитый сборник “Проблемы идеализма”. Она была первым серьезным философским сочинением двадцатипятилетнего мыслителя. Основную цель своей статьи он определял так: “…характеристика учения Ницше как этического идеализма”40. Из сочинений немецкого философа Франк сделал казавшийся парпадоксальным многим из его современников вывод о том, что учение Ницше представляет собой не что иное, как “нравственный кодекс жизни героя, впервые написанное евангелие для людей творчества и борьбы”41, “этику активного героизма”42, и даже “нравственный императив самопожертвования”43.
Главной заслугой Ницше российский мыслитель считал выработку новой этической системы, в основе которой лежит принцип “любви к вещам и призракам” – впервые выделенный германским философом вид нравственного чувства, равноудаленный, по мысли Франка, как от эгоизма, так и от альтруизма, и по своему этическому значению претендующий на большую ценность, нежели любовь к людям. (Франк взял понятие “любовь к призракам” из знаменитого изречения Заратустры: “Выше, чем любовь к ближнему, стоит любовь к дальней и грядущему; еще выше, чем любовь к человеку, ценю я любовь к вещам и призракам”44. Речь идет о любви к отвлеченным ценностям – истине, справедливости, свободе, религиозному или нравственному идеалу, красоте, чести.)
Принятие проповеди Заратустры и провозглашаемой им “любви к дальнему” означало для С.Франка утверждение “моральных прав личности”, то есть тех “священных и неотчуждаемых прав человека, которые некогда были общественно-моральным лозунгом времени, и которые теперь, с господством позитивистски-утилитарных моральных воззрений… стали “забытыми словами””45. Для него, как и для Н.Бердяева, пафос Заратустры был пафосом свободной личности. Однако индивидуализм не воспринимался ими как начало, тождественное эгоизму. С.Франк даже критиковал Ницше за то, что “любовь к дальнему” тот уподобил эгоизму. “Обладая более художественной глубиною и прозорливостью, нежели аналитическою силою ума, - писал С.Франк, - Ницше в своем протесте против утилитаризма… ударился в противоположную крайность, сблизив “любовь к призракам” с эгоизмом”46.
Несмотря на тот факт, что дальнейшая интеллектуальная эволюция философа привела его к не столь безоговорочному принятию взглядов германского мыслителя, как это было в первой апологетической статье, Франк и в последующем своем творчестве продолжал обращаться к идеям Ницше47.
В сознании современников имя Ницше прочно связывалось с духовными исканиями Д.С.Мережковского – яркого философа и литератора, одного из первых проповедников “нового религиозного сознания”. По свидетельству М.Кореневой: “…”ницшеанец Мережковский” стало чуть ли не устойчивым словосочетанием, которое проникает и в современные исследования, посвященные изучению творчества Мережковского”48.
Ницшеанские мотивы: эстетическое творчество как первоценность культуры религиозный мистицизм, смешение христианской и языческой тем, начали звучать в сочинениях Мережковского уже с конца 1880-х годов, задолго до того как имя философа впервые было открыто упомянуто на страницах его произведений49. Потенциальной близости интеллектуального мира Мережковского к идеям Ницше немало способствовало увлечение русского писателя новейшими течениями мировой литературы, в частности, французской символической поэзией. Так, знаменитая лекция Мережковского “О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы” (1893), ставшая литературным манифестом, провозгласившим новые принципы художественного творчества, была определена современниками как “русское отражение французского символизма” (Н.Михайловский)50. И хотя имя Ницше в этом тексте также еще отсутствовало, пафос манифеста был крайне близок ницшевскому. По меткому определению американской исследовательницы Б.Розенталь: “Эта лекция объединила романтические, символические и ницшеанские темы: искусство было представлено как наивысшая форма человеческой деятельности, воображение как самая возвышенная человеческая способность, а художник как герой, отважный исследователь человеческой души, созидатель новой культуры”51. Проблемы личностного, индивидуального начала в культуре, воспевание земной красоты, языческих ценностей, поднятые в работах Мережковского конца 1890-х годов, носили явное влияние философии Ницше.
Отношение Мережковского к учению Ницше претерпело ряд изменений. В начальный период своего творчества Мережковский воспринимал идеи Ницше как воплощенный индивидуализм, провозглашавший отношение к искусству, красоте и культуре как творчеству, а самого немецкого философа – как предтечу будущей новой духовности. Критика Ницше традиционного христианства и воспевание таких ценностей, как красота, чувственность, самоутверждение, присущих язычеству, определили первоначальные религиозные искания Мережковского. Страстно желая преодолеть мертвенность исторического христианства, поэт вновь и вновь обращался к ницшеанской идее сверхчеловека.
Центральная для российского религиозного возрождения антиномия “иерархизм – стихийность” волновала Мережковского. В этом контексте вполне понятны его метания от “цезаризма”, поклонения героям – Наполеону и Петру – к внезапному увлечению русской демократической общественностью. Однако диссертация Ницше, видимо, не произвела сильного впечатления на Мережковского, а работы Вяч.Иванова, развившего в России идеи “Рождения трагедии из духа музыки”, получили у него неодобрительную оценку. “Одну половину Ницше взяли босяки, другую наши декаденты-оргиасты, не успел еще скрыться Пляши-Нога, как поклонники нового Диониса запели: “выше поднимайте ваши дифирамбические ноги”” (Иванов В. “Религия Диониса” в журнале “Вопросы жизни”). “Одного немца пополам разрезали, и хватило на два русских слова”, - писал Мережковский52. Дионисийской религии и связанной с ней концепции “мистического анархизма” поэт не принимал так же, как не принимал и другой крайности интерпретации ницшеанства в России – так называемого “босячества”.
Наиболее глубокое влияние философия Ницше оказала на ведущего теоретика символизма Вяч.Иванова. С идеями Ницше Вяч.Иванов познакомился в самом начале девяностых годов, когда творчество философа еще только начинало завоевывать умы современников учениями о “сверхчеловеке” и “воле к могуществу”. Но не эти темы сыграли решающую роль в обращении Вяч.Иванова к текстам Ницше. Российского мыслителя связали с Ницше глубокая укорененность в античной традиции, стремление к мистическому постижению окружающей действительности, к преодолению рассудочности и непосредственному восприятию мира как единства жизни и поэзии. Наиболее существенным для Вяч.Иванова явились размышления Ницше о “братском союзе двух божеств” – “Дионисово-Аполлонийском гении”. На страницах сочинений Вяч.Иванова эти божественные сущности предстали как “центростремительное” и “центробежное” начала в стихии жизни и в культуре.
Ницшевское учение о дихотомии аполлонийского и дионисийского начал Иванов использовал для обоснования своей историософской концепции. Русский философ увидел в дионисийском культе исток и тайну человеческой жизни вообще. Если Ницше в “Рождении трагедии…” раскрыл тайны Диониса, то Иванов пошел дальше, провозгласив “братский союз” двух божеств Дионисийско-Аполлинийского гения – не только началом античной трагедии, но и истоком европейской культуры. На этом открытии Иванов построил свое доказательство близости культур Востока и Запада. Миф об Аполлоне и Дионисе стал парадигмой единой христианской культуры. На русской почве “дельфийские братья”, по мысли Иванова, выступили в новых обличьях – Аполлон воплотился в культуре органической, поддерживаемой славянофилами, народниками, а Дионис стал провозвестником и смыслом культуры критической, западнически-интеллигентской. Ивановская концепция логики исторического развития России, представленная циклической сменой во времени органических и критических эпох, послужила импульсом к росту интереса к ницшевской философии в кругах отечественных неославянофилов. Прежде же единственным аспектом творчества Ницше, находившим отклик в славянофильских кругах, была критика философом западной цивилизации и культуры.
Во многом благодаря Вяч.Иванову в прессе Москвы и Петербурга на заре нынешнего века появилось и часто мелькало имя Диониса53. В стихии ницшеанско-дионисийского гения, боге хаотического смешения и “ночной стороны души”, боге восторженного исступления, крушащего границы между человеком и внешним миром, русский философ уловил возможность спасения от индивидуализма и рационализма европейской цивилизации, тяготеющей душу современного “теоретического” человека мертвенностью отчужденных от “живой жизни” культурных форм. Вновь явленный Ницше миру дионисизм мог бы, по Иванову, стать способом преодоления культурного кризиса, способствуя “рождению” из личного опыта человека – опыта сверхличного.
Максимально сближая христиа-нство и эллинское язычество, философ считал роковой ошибкой Ницше тот факт, что “в героическом боге Трагедии Ницше почти не разглядел бога, претерпевающего страдания”54: “Ницше увидел Диониса и отшатнулся от него. Трагическая вина Ницше в том, что он не уверовал в бога, которого сам открыл миру. Он понял дионисийское начало как эстетическое и жизнь – как “эстетический феномен”. Но то начало прежде всего религиозное…”55 В противоположность Ницше, Вяч.Иванов считал, что религия Диониса давала своим последователям “метафизическое утешение” посредством веры в реальность потустороннего мира, а не только автаркию от любования ею как эстетическим феноменом. Подтверждение своему прозрению Иванов находил в метаморфозах философских воззрений и самой судьбе германского гения: “Только в пору своего уже наступившего душевного омрачения Ницше прозревает в Дионисе бога страдающего, - как бы бессознательно и вместе с тем пророчественно, - во всяком случае, вне и вопреки своего законченного и проповеданного учения. В одном письме он называет себя “распятым Дионисом”. Это запоздалое признание родства между дионисийством и так ожесточенно отвергаемым дотоле христианством потрясает душу”56.
Одно из центральных мест в российском ницшеведении занимают получившие мировое признание работы Л.Шестова, талантливого представителя религиозного экзистенциализма, “Добро в учениях гр.Толстого и Ницше” (1899) и “Достоевский и Ницше: философия трагедии” (1902)57. (Подробнее влияние учения Ницше на творчество Л.Шестова рассмотрено в нашей следующей статье, помещенной в этой книге.)
Существенный вклад в процесс интеграции философии Ницше в отечественную культуру внесли московские и петербургские журналы модернистской и символистской направленности. Так, петербургский “Северный вестник” (1885-1898) – издававшийся под редакцией Л.Гуревич первый печатный орган литературного модернизма в России, на своих страницах утверждал первостепенную роль взаимосвязи искусства и жизни, открыто выступая против народнических, позитивистских и материалистических тенденций в современной отечественной духовности. На страницах журнала публиковали свои работы “декадентского периода” Д.Мережковский, З.Гиппиус, Н.Минский. Ведущий теоретик “Северного вестника” – А.Волынский, автор известной работы “Литературные заметки: Аполлон и Дионис” (1896), был признанным знатоком и почитателем философии Ницше. О значении деятельности А.Волынского для становления символизма в искусстве России тех лет красноречиво свидетельствует признание современника: “…умственная атмосфера русского конца века “изошла” в известной степени от этого писателя [Волынского. – Ю.С.], - он первый восстал на нашу радикальную критику и взял под свою защиту литературный “модернизм” в годы, непосредственно предшествовавшие журналу “Мир искусства””58.
Одним из ярких событий интеллектуальной жизни России конца девяностых годов XIX века явились знаменитые “среды” С.П.Дягилева. Неизменный участник этих приемов З.Гиппиус вспоминала: “Все, на чем лежала малейшая тень или отзвук 60-х годов, было изгнано, как слишком долго царившие в России идеи общественные с их узкими мерками”59. Результатом “сред” явился ежемесячный журнал “Мир искусства” (1899-1904), основанный Дягилевым и несколькими молодыми писателями и художниками: Л.Бакстом, К.Сомовым, А.Бенуа, Д.Мережковским, Д.Философовым. Редакция журнала объявляла своей первоочередной задачей выработку новой концепции культуры, центральное место в которой отводилось “ницшеанским” ценностям: творчеству, красоте, эстетическому чувству. “Мир искусства” знаменовал собой наступление новой эры в культурной жизни конца XIX века.
Вокруг московских “Весов” (1904-1909) сплотились талантливые поэты-символисты “второй волны”: В.Брюсов, А.Белый, В.Иванов, Эллис, Б.Садовской, М.Кузмин, использовавшие в своем творчестве ницшеанские мотивы. Цель данного содружества эти поэты и другие писатели, сотрудничавшие в “Весах”, видели не только в противостоянии враждебной им по духу литературно-философской среде народничества, первых марксистов и мыслителей в духе позднего славянофильства, но шире: в борьбе за духовное возрождение русского общества, в “борьбе за культуру”. По словам Элиса, необходима была “неотложная перестройка всего здания культуры”60. “Весы” отстаивали идею безусловной свободы художественного творчества, представляя на своих страницах широкую картину современной западноевропейской и русской литературной и философской жизни. Наиболее заметное место в журнале занимало обсуждение идей Ницше. “Паролем нового поколения было творчество и будущее. “Весы” искали мыслителя, который смог бы развить эти идеи и сделать их орудием борьбы с отжившим. Таким мыслителем для русских символистов стал Ницше”. И далее: “Идеи Ницше переплетены, а порой просто слиты с мыслями тех, кто писал о нем на страницах “Весов”, - к такому выводу пришел автор специального исследования “Ф.Ницше на страницах “Весов””, - С.Артанеовский61.
На исходе первой декады нынешнего века, после поражения революции 1905 года, отчетливо обозначился сдвиг в интеллигентском умонастроении. Происходило обращение российских интеллектуалов к традиции отечественного идеализма, идущей от славянофилов к Вл.Соловьеву и братьям Трубецким и развивавшейся в стороне от интеллигентского поиска “истинного революционного миросозерцания”. В среде отечественных гуманитариев крепло желание самоопределения, самоидентификации в культурной традиции, ясно обозначилась тяга к возвращению российской интеллигенции в лоно церкви, к преодолению оторванности церковности России и религии вообще от реальной жизни людей. “Массы не могут жить ни декадентством, ни ницшеанством, ни анархизмом, ни чисто отрицательными революционными идеями... Человечество может быть собрано и поднято на высоту лишь положительными, органическими идеями, лишь абсолютной покорностью Богу… Абсолютное утверждение человеческого, человечества и человека, как Бога, человеческой свободы, как последнего, есть страшный обман духа зла, величайший соблазн, окончательное рабство и небытие. Только богочеловеческая свобода реальна, только богочеловеческий путь к ней действителен. В Христе этот путь указан миру”, - писал Н.Бердяев в 1907 году62.
Изменения в интеллектуальной атмосфере времени, непосредственно определявшие духовную ситуацию в стране, не замедлили наложить отпечаток на отношение российских читателей к философскому наследию германского мыслителя. К 1908 году популярность философии Ницше начала уменьшаться, а с 1912 года отечественные критики в своих исследованиях стали избегать открытого упоминания его имени.
Такая перемена была порождена рядом причин. Решающее значение имел тот факт, что на смену ницшеанскому бунту против мертвенности старых, отживших культурных форм пришла новая историко-культурная ситуация, ознаменовавшая заключительный этап русского религиозного Возрождения. Духовная жизнь на новой стадии была сосредоточена вокруг образованных в те годы в Москве славянофильски-православного книгоиздательства “Путь” (1910-1919, а фактически 1910-1917) и неозападнически ориентированного международного журнала “Логос” (1910-1914)63. По авторитетному свидетельству современника и бытописателя той эпохи: “редакции “Мусагета” и “Пути”… представляли собою странную смесь литературных салонов и университетских семинарий. Вокруг выдающихся мыслителей и выдвинувшихся писателей здесь собирался писательский молодняк, наиболее культурные студенты и просто интересующаяся московская публика для заслушивания докладов, горячих прений по ним и ознакомления с новыми беллетристическими произведениями и стихами”64.
Эти издания вели оживленную полемику в печати, занимая полярные позиции по принципиальным мировоззренческим вопросам. Так В.Эрн, один из ведущих идеологов “Пути”, непримиримый противник немецкого идеализма и неокантианства, вскоре по выходу в свет первого номера “Логоса”, выступил с книгой “Борьба за Логос”, в которой подверг резкой критике оторванность научной философии от христианской традиции. Оба интеллектуальных союза сыграли значительную роль в культурной и идеологической жизни страны, выразив ряд новых тенденций в развитии русской духовности.
Целью единомышленников, собравшихся вокруг “Пути”: Е.Трубецкого, Н.Бердяева (в 1914 году отошедшего от сотрудничества с редакцией), С.Булгакова, Г.Рачинского, П.Флоренского и В.Эрна было религиозное осмысление культуры, отстаивание русских национальных ценностей как средства осуществления вселенского христианского идеала, модернизация и активизация этих ценностей, а также провозглашение национальных приоритетов в развитии отечественной мысли, обоснование собственной, отличной от западной, философской традиции, покоящейся на началах христианства и идущей от Г.Сковороды, российских духовных академий, славянофилов и Вл.Соловьева. При этом современному западному рационализму, в особенности неокантианству с присущим ему субъективизмом, эти мыслители противопоставляли платонизм, рассматривая его как источник и православного, и западнохристианского типов философствования.