Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ПРЕДПОСЫЛКИ К ВОСПРИЯТИЮ НИЦШЕ
То свойство духа, которое роднило Ницше с русскими читателями, наиболее точно можно охарактеризовать как романтический порыв к нравственному и метафизическому бунту в рамках рационалистической позитивистской системы ценностей. Русские читатели незамедлительно разглядели сходство суждений философа Ницше и литературных персонажей романа идей середины ХIX века. Литературно-философская личность Ницше во всем сочетании биографических реалий и литературной легенды, казалось, совпадает с излюбленным русским литературным архетипом морального бунтаря: и по стилю, и по направленности мыслей, и самое главное, по особенностям менталитета, обусловившего этот бунт. Действительно, ницшевскую критику общепринятых ценностей не раз сравнивали с русской традицией нравственного бунта, причем настолько часто, что поневоле возникает вопрос, а оказывал ли Ницше влияние вообще (9)? Иной раз казалось, что его идеи – это просто замаскированные переложения аналогичных русских идей. Однако же более проницательные читатели без труда отличали одно от другого, и даже те, кто путал своих предшественников, делал это весьма примечательным образом. Для того, чтобы в дальнейшем обсудить подобную соотнесенность, полезно проложить границу между русской мифологией морального бунта с одной стороны и идеями Ницше – с другой.
Русский литературный архетип бунтаря, выступающего против общепринятой морали, вырос в культурной среде, пораженной социальным и политическим недугом. Декабристское восстание 1825 года, закончившись полным провалом, оставило после себя легенду о благородных, свободных духом героях, которые добились политических реформ и социальной справедливости. Затем, в последнее десятилетие царствования царя Николая !, эта легенда была подкреплена теоретическим обоснованием необходимости социальных и политических изменений. В 1840-е годы в основных университетских центрах, - в первую очередь в Москве и Санкт-Петербурге, - создаются философские кружки: умы будоражило пьянящее сочетание французских социалистических теорий с немецкой идеалистической и постидеалистической философией. Рискуя исказить общее представление об эпохе, стоит все-таки выделить ряд мыслителей этого периода, которые обеспечат культурный подтекст восприятия Ницше полувеком позднее. Прежде всего, следует назвать далеко не выдающегося философа, младогегельянца Макса Штирнера (Иоганн Каспар Шмидт 1806-1856). Книга Штирнера “Единственный и его достояние” (Der Einzige und sein Eingentum, 1845) была с определенным энтузиазмом воспринята в России в 1840-1850-х годах. Эта философия анархического индивидуализма утверждала примат воли индивидуума. Штирнер отстаивал социальный анархизм, поскольку верил, что лишь в атмосфере совершенной политической и духовной свободы каждый может полностью реализовать свою индивидуальность. Таким образом, штирнер провоцировал общественную смуту, поощряя сопротивление государству и “войну каждого против всех”. В сороковые годы учение Штирнера поставило перед Белинским и его кружком вопрос о возможности “положительного” эгоизма, эгоизма, преобразованного в “моральный принцип”, в “чуткий, восприимчивый духовный инструмент” (10). Этот же вопрос был еще более заострен тургеневскими “лишними людьми”, социальными и нравственными чужаками, вроде Рудина (1856) и “Гамлета” Шигровского уезда (1852), которые были более всего озабочены собственной неповторимостью и оригинальностью. В девяностые годы штирнеровское наследие настроит читателей на восприятие анархической темы в философии Ницше (11).
Революции, потрясшие Европу в 1848 году, привели к разгону большинства маленьких интеллектуальных кружков, как подрывающих устои государства; члены этих кружков понесли различные наказания. Невозможность реального претворения идей в жизнь общества породила поколение тургеневских “лишних людей” которые продумывали путь к социальным реформам, но не годились для их осуществления на практике. Однако реформаторский дух не умер окончательно и, возродившись, принял куда более радикальный и бескомпромиссный характер. Половинчатые результаты Реформы 1861 года, освободившей крестьян от крепостной зависимости, подготовили почву для революционной ситуации. В конце 1850-х годов в студенческих группах сформировалось новое поколение более радикальных мыслителей. Теперь интеллектуальная полемика приобрела большую энергию и более четкую направленность. Заметную роль в этом брожении сыграли французская радикальная мысль и английский научный позитивизм. Немецкий идеализм был отвергнут за расплывчатость и отрыв от земли. Важное значение для формирования русского представления о Ницше имел успех дарвинизма в :60-е – 70-е годы XIX столетия. Прогресс в биологии, в особенности – книга Дарвина “Происхождение видов” и труды Спенсера, обеспечил базу для становления русского радикального материалистического мышления. Идеолог “нигилизма” Дмитрий Писарев и его литературное alter ego Базаров в “Отцах и детях” (1862) воспринимали социальную действительность гиперрационалистически, считая, что лишь научный подход дает возможность для ее познания. Писарев уподоблял идеальное общество улью, а Базаров находил общее у людей с лягушками. Именно в 1890-е годы хулители Ницше обвинят его в подобном же грубом материализме, в отрицании духовных начал человеческой природы ради ее животных начал (12).
Многие замечательные русские романы возникли в раскаленной воинственной атмосфере 60-х годов. Их социальная направленность во многом предопределялась нравственной и метафизической неудовлетворенностью. Личности нигилистов, ожившие на страницах этих романов, можно считать наиболее глубоким выражением русской традиции нравственного бунта. Именно к этим персонажам следует обратиться, если ставится задача постичь среду, в которой происходило освоение философии Ницше.
Между бунтующей личностью Ницше и русским архетипом нигилиста, бесспорно, существует немало сходства. Их можно причислить к “высшим натурам”, им свойственно сильно развитое чувство нравственной и интеллектуальной честности, презрение к окружающей жизни и страстное желание найти достойную жизненную цель – то, что Ницше называл “господствующей мыслью” (Ницше, Заратустра, II, 45). Они отрицают общепринятые системы ценностей, разоблачая их фальшь. Метафизической предпосылкой для морального нигилизма является мысль Ивана Карамазова о том, что, если нет Бога, то “все дозволено”, и аналогичное высказывание так называемых “убийц” времен Крестовых походов, проводимое Ницше в его книге “К генеалогии морали” в качестве высшего выражения духовной воли: “Ничто не истинно – все позволено”. И в ницшевском исследовании морального сознания, и в русской традиции нравственный скепсис питается глубоким отвращением к “человеческому, слишком человеческому”, то есть, к доверчивости и предсказуемости человеческой природы. Человек сам по себе выглядит существом никчемным и глупым – этакая жестокая шутка природы. Но печальнее всего, что людям, похоже, недоступно совершенствование. И Ницше, и русские “бунтари” исследуют фатальный раскол между “сердцем” (страсть, потребность, инстинкт, интуиция) и “рассудком” (самообладание, ясное видение, рационализм). Героями русской литературы владело презрение к “сердцу”: оно казалось им слабым и уязвимым. В результате не оставалось ничего другого, как полагаться на гордыню разума. Так, Печорин в лермонтовском “Герое нашего времени” (1840) показывает себе и окружающим презренную предсказуемость человеческой натуры, расчетливо завоевывая, а затем отвергая любовь княжны Мэри. Базаров в “Отцах и детях” (1862) низводит чувство до биологически вычисляемой величины. Подпольный человек Достоевского (1864) впадает в другую крайность, силясь не выглядеть предсказуемым и управляемым: извращенное наслаждение страданием, как он утверждает, удерживает его от того, чтобы стать просто “клавишей рояля”. Тем не менее, он, как и другие, оскорбляет высокое чувство любви в истории с Лизой. Ницше, в противовес им, - попытается преодолеть традицию нигилизма, послужившую ему исходной точкой: он хочет перебросить мост через пропасть между чувством и разумом, отдавая должно иррациональному в природе человека и устанавливая плодотворную взаимосвязь между рациональным и иррациональным.
Литературных нигилистов и философскую личность Ницше роднит некая нравственная двусмысленность: в их характерах существует несоответствие между повышенной нравственной восприимчивостью и крайним имморализмом поведения. Хотя и поступки подчас выглядят обдуманно омерзительными, за ними кроется жажда истины, какое-то пронзительное сознание “неправедности” мироустройства и чересчур высокие требования к жизни. Им, сторонним наблюдателям, очевидна внутренняя несогласованность привычных ценностей и самообман так называемых хороших людей. Все они – Печорин, Базаров, князь Андрей в “Войне и мире” (1863-1867), Иван Карамазов (1880) – отмечены печатью величия, безжалостно честны и с собой, и с самыми близкими людьми. Более глубокое понимание окружающего смягчает жестокость их поведения, открывая возможность социального и духовного самовыражения.
В то время как у Ницше эти носители “свободного духа” находятся на высшей ступени человеческого сознания, которое в конце концов трансформируется в более плодотворное, жизнеутверждающее ощущение личности, в русской традиции они откровенно враждебны фундаментальной инстинктивной привязанности к самой жизни. Игнорирование чувств других людей и собственная болезненная ранимость приводит героя к отрицанию реальных запросов своей души: потребности доверять, переживать, верить во что-то и просто жить. Результатом является странное сочетание аскетизма с холодной, разрушительной формой гиперрационализма, которое подрывает способность справиться с жизнью. Например, Печорина влечет все дальше от света, в экзотические дикие уделы Кавказа, но и там ему нет покоя. Князю Андрею суждено смертельное ранение на войне, и, что характерно, он ранен в живот – в самую “животную” часть тела. Базаров умирает от тифа: инфекция занесена через порезанный палец при лечении больных крестьян. Такую “случайность”, как рана князя Андрея, можно трактовать как неумышленное отрицание тела, самой животной сути. Подпольный человек разговаривает сам с собой в мрачном своем уединении, сторонясь людей, Раскольников помышляет о самоубийстве, Ставрогин и Кириллов кончают с собой, а Иван Карамазов получает мозговую горячку.
Чстобы заполнить вакуум, образовавшийся в результате краха существующей системы ценностей, и Ницше, и русские бунтари творят собственные архетипы “нового человека”, идеализируя те стороны человеческой натуры, которым более всего доверяют сами: это, интеллект и воля. Эти архетипы отражают пламенное желание полного преображения человека и общества в нечто более благородное, прекрасное и несокрушимое. Один лишь Базаров видит живой пример нового человека в самом себе: он преисполнен безграничной энергией, знаниями и энтузиазмом. И Хотя у него нет конкретной программы, будущее общества видится ему совершенно новым, отличающимся от настоящего. В других случаях образцами становятся исторические или религиозные прототипы. Например, князь Андрей считает Наполеона идеалом совершенного человека: победоносный военачальник, реформатор общества и разумный, справедливый правитель. Раскольников в “Преступлении и наказании” (1866) тоже “метит в наполеоны”. То есть хочет войти в разряд людей, которым дарованы особые моральные привилегии для построения нового общества.
Остальные нигилисты обзаводятся мистическими идеалами, дабы утолить жажду правды и справедливости. Так, Кириллов в “Бесах” Достоевского грезит о христоподобном мученике, человекобоге, который исцелится от метафизической тоски, преодолев страх смерти и божьей кары. Нравственная ориентация Кириллова весьма схожа с ориентацией Ницше. Оба переосмысливают христианский миф. Кириллов и Заратустра – это позднейшие аскетические воплощения архетипа Христа. Ницшевский сверхчеловек удивительно близок человекобогу Кириллова в том смысле, что оба сулят в будущем преображение и освобождение человеческого сознания вообще. Оба видят в нынешнем человеке “мост” к более совершенному существу. Хорошо известен образ человека у Заратустры: “мост между обезьяной и сверхчеловеком”. Кириллов, инженер по профессии, приехал в провинцию именно с этой целью – построить мост. “Мост”, разумеется, духовный: проложить путь ко всеобщему счастью – вот задача, которой намерен посвятить себя Кириллов. В конечном счете и Кириллов, и Ницше пытаются заменить традиционную подавляющую мораль более продуктивной. Оба отвергают непреложные, данные свыше законы и критерии. Человекобог, подобно сверхчеловеку, переоценивает нравственные ценности, творит суд не над своими поступками, а над самим собой. Кириллов убежден, что тот, кто действительно ощущает себя добрым, обязательно будет творить добро, в то время как Ницше доказывает, что настоящая любовь к себе есть непременный компонент “создающего ценности” менталитета.
Однако, между этими двумя архетипами существуют значительные различия. Сверхчеловек отличается от идеала Кириллова тем, что преодолевает отчужденное своеволие кирилловского человекобога. Будущее преображение достигается через самопознание, когда, заглянув в бездну, все-таки говоришь жизни “да”. а не через предельную форму отрицания – самоубийство. Сверхчеловек устанавливает глубокую связь с подсознательными “телесными” силами бытия, которые в сублимированном виде дают личности активность устремлений, творчества, и в конце концов – силу славить самое бытие.
Все рассмотренные нравственные архетипы страдают от той же двойственности, что и их создатели: они - пример того, как приносятся в жертву привычные нравственные стандарты во имя осуществления более высоких целей. Нравственное обновление мыслится достижимым лишь ценою отказа от общепринятых норм поведения. Ницше дополнительно усиливает эту мысль, доказывая, что основные моральные установления, такие как Десять заповедей, губительны для подлинных источников жизненной энергии. Таким образом, он выдвигает идею человека, находящегося “по ту сторону добра и зла”, понимая под этим, что раскрепощенный дух должен преступить существующие законы, дабы вновь обрести глубоко заложенные творческие силы и сформировать жизнеутверждающий миф. Однако в противовес русским предшественникам, Ницше отдает должное человеческим чувствам (Ницше, Заратустра, II, 10). Несмотря на неприятие добродетели сострадания, Заратустра не в силах подавить жалость. Более того, он ценит “любовь” как редкую и могучую побуждающую силу. Таким образом, Ницше, в отличие от русских нигилистов, реанимирует вечные добродетели, борясь с ними и переоценивая их.
В русской традиции моральный бунт и следующий из него нигилизм обычно трактуются как некая благородная, возвышенная болезнь (13). Они несут разрушение и самоуничтожение в самом глубоком смысле. Герои-нигилисты более преданы собственному мифу спасения, нежели самой жизни. В их понимании действительность проигрывает по сравнению с идеалом, вследствие чего ими овладевает смертельно опасное презрение к земному бытию. Ницше в этом отношении идет дальше своих предшественников, ибо одновременно отстаивает ценность и нигилистического опыта, и полноты жизни. Болезнь нигилизма, по Ницше – это своего рода “беременность”, завершающаяся появлением нового, жизнеутверждающего сознания. В нигилистическом бунте – страсть умирающего, безумного, деспотичного Диониса, которого в будущем ждет новое рождение. В противоположность Ницше, русские писатели девятнадцатого века находили самые притягательные “решения” проблемы ужасающего раскола между рассудком и чувством в мифах смирения и самоотречения. Эти ценностные структуры, впоследствии подвергшиеся резкой критике Ницше за присущую им духовную “усталость”, рассматривались русскими писателями как источники истинного спасения.
Нравственный бунд разрешился рождением двух мифов: мифа о многострадальном русском народе и мифа о земном Христе, приносящем себя в жертву. Оба мифа берут начало в средневековом русском христианстве, но обретают новую жизнь в славянофильских идеях общины – идеала социального объединения, и соборности – единения в вере (14). В первом мифе предметом поклонения становятся крестьянские массы. Как указывает Дональд Фенгер, образ крестьянства формируется не в результате обобщения конкретных наблюдений, но как иконописный лик народа (15). Он становится истинной антитезой заблудившейся индивидуальности “лишних” людей. Более того, этот образ имеет явно “женские” черты в противовес “мужскому” эгоизму и своеволию нигилистов: всепрощение, долготерпение, мудрость и забора – его определяющие черты. Терпеливая калека Лукерья из тургеневского рассказа “Живые мощи” (1852), добрый молодой крестьянин Герасим из рассказа Толстого “Смерть Ивана Ильича” (1886), любящий Марей в рассказе Достоевского “Мужик Марей” (1876) и даже Макар, простой страдающий крестьянин из рассказа Короленко “Сон Макара” (1885) принимают судьбу с безмятежностью и бесстрашием, которых так жаждут бунтующие нигилисты. Существенно, что перечисленные образы, за исключением Марея, - это люди, ориентированные на смерть: крупное событие, с которым им приходится столкнуться – это их собственная гибель или гибель кого-либо из близких. И они встречают смерть со спокойной радостью.
Второй миф, миф о земном, живом Христе вырастает как сознательное противопоставление абстрактному образу Христа, освященному церковью. Новый образ Христа, подобно образу крестьянина, также “феминизирован”. И не удивительно, что среди первых воплощений этого мифа нам встречаются женские образы: Соня Мармеладова в “Преступлении и наказании” и княжна Марья в “Войне и мире”. Этим женщинам, как и крестьянским типам, присущи духовная ясность, покорность страданию и готовность пожертвовать собой. Для нравственных бунтарей эти мессианские фигуры более приемлемы в качестве оппонентов, нежели иконописные образы крестьян. Они предлагают осуществимую альтернативу нигилизму. Социально эти персонажи занимают то же положение, что и главные герои, а иной раз, как в случае с княжной Марьей или Алешей Карамазовым, они связаны с героями-бунтарями узами родства. Психологически это натуры более сложные, чем крестьяне: они способны к развитию и изменению. Они куда лучше иконописных крестьян могут понять и приобщить опыт нравственного бунта к поискам живой веры. В этих характерах подчас обнаруживаются радость бытия и приятие судьбы, родственные идеям Ницше о “вечном возвращении” и amor fati. Однако, здесь нет и намека на стремление Ницше создать нечто новое в самом себе. Эти мифы открывают путь спасения от бытия. Только Достоевский в “Братьях Карамазовых” приблизится к концепции самореализации в бытии.
Еще одна фигура, стоящая несколько в стороне от русского нигилистического опыта, достойна, тем не менее, упоминания в связи с огромным влиянием, оказанным этой “литературной личностью” на процесс мифологизации Христа в среде русской интеллигенции. Речь идет о философе Владимире Соловьеве. Символисты “второго поколения”, символисты-мистики – поэты Вяч.Иванов, А.Белый, А.Блок, - связывали личность Соловьева с мифом о живом Христе. Соловьев вспоминался Белому высоким, худым, седеющим, в ореоле почти святого (16). В категориях Ницше Соловьев принадлежит к философам-аскетам, заметившим своих предшественников и выработавшим возвышающее жизнеутверждающее моральное сознание. Его идея “богочеловечества” расширяет идею Христа Достоевского, делая акцент на активном личном опыте и развитии. Он поддержал и придал стройность славянофильской концепции соборности, или религиозного и социального единения, что для него означало союз личностей, стремящихся к богочеловечеству. Его концепция соборности станет важной моделью для второго поколения символистов.
Несмотря на различие культурных истоков, Ницше сближала с русскими предшественниками одна важная черта: общий настрой души, моральная восприимчивость. Их объединял крайне критический взгляд на рационализм и либерализм девятнадцатого века. Несмотря на отчаянную борьбу с каноническим христианством, Ницше, как и русские романисты, перенес в свое творчество элементы христианского мифа: Заратустра, подобно Христу -–странствующий учитель и пророк. Он изъясняется аллегориями, заимствуя библейские образы. Однако Ницше существенно отличается от своих русских собратьев в подходе к нравственному бунту. Он порывается приветствовать то, что русские герои-нигилисты пытались подавить – иррациональное в природе человека – причем не просто одобрить, но положи ть его в основание дальнейшего развития: переключить внутренние побуждения, сублимировать их в творческую энергию. Ницше, вслед за русскими литературными предтечами, бесспорно, ищет возможности преобразовать природу человека. Однако путь к этой цели лежит, на взгляд Ницше, через процесс самопризнания и самоанализа. Он опирается на “познаваемое” начало реальной человеческой природы, не уставая указывать на опасность идеалистического мышления. Иными словами, Ницше предостерегает от отрицания чувственной реальности ради эфемерных измышлений.
На грани веков русская традиция нравственного бунта в процессе восприятия Ницше сыграет роль горизонта ожиданий в сложном взаимодействии текстов Ницше с русским читателем. В некоторых случаях его мысль огульно и прямо станут отождествлять с мыслью какого-либо другого писателя, чаще всего – Достоевского. Это можно наблюдать у популяризаторов и вульгаризаторов Ницше, а также у таких сравнительно массовых писателей, как Л.Андреев и А.Куприн. В других случаях – в частности, при переоценке Мережковским нравственного бунта в русской литературе – чтение Ницше помогло исключительно плодотворному переосмыслению самой русской традиции.
Общие принципы русской традиции – а не противостояние какого-либо одного автора – определили в конечном счете читательские “горизонты ожиданий” и ту степень, в какой философия Ницше окажется способной воздействовать на них. Мнение о сверхчеловеке как о всего лишь иной ипостаси несущих разрушение “лишних людей” стимулировало окончательный отказ от учения Ницше и новое освоение специфически русских “решений”, то есть теософского (богочеловеческого) и коллективистского мифов, которые будут заново сформулированы в работах как символистов, так и революционных романтиков. Воздействие Ницше будет просматриваться здесь через характер трансформации автором старого мифа. Ницшевское прославление “земного” в человеке не утратится, но будет претворено в образах самосозидающих героев Андреевича, Луначарского и Горького и в трагическом Дионисе-Христе символистов.
Взятое в европейском контексте, русское восприятие философии Ницше замечательно своей быстротой и интенсивностью дискуссий. Естественно, возникает вопрос: почему с начала 1890-х годов читателей так притягивали сочинения Ницше? Бесспорно, двадцатилетний опыт нравственного бунта обогатил русскую литературу, однако в следующее десятилетие, начиная с 1880 года, нигилистические архетипы были благополучно изжиты и для назревших общественных и моральных проблем найдены более “спокойные” народнические решения. Казалось бы, как раз тесная связь Ницше с предыдущими интеллектуальными течениями могла привести к тому, что его труды не привлекли бы особого внимания, будучи оценены как нечто знакомое, испробованное и оказавшееся тупиковым, ошибочным. Действительно, именно таким и было первоначальное суждение о Ницше многих интеллектуалов старшего поколения, среди которых философ Н.Я.Грот, литератор Ф.И.Булгаков, популярный романист П.Д.Боборыкин (17). Тем не менее, в этот период существовали иные тенденции, обусловившие более пристальное внимание к нестандартному образу мыслей и благоприятствовавшие более сочувственному прочтению Ницше.
Литературная культура, возникшая в 90-е годы, уже достаточно полно описана многими исследователями. Мы становимся лишь на тех ее особенностях, которые сделали это время столь восприимчивым к новому. Одной из них является крах народничества в его стремлении к достижению духовного подъема или социальных результатов. Голод 1891-1892 годов отчетливо выявил потрясающее убожество крестьянской жизни. Едва ли ее можно было счесть моделью социальной утопии. Другим фактором стало появление нового поколения писателей, и, что еще более существенно, - писателей из иного общественного слоя. Литературная культура первой половины XIX века была создана представителями образованного дворянства и утратившими связь со своим сословием выходцами из среды православного духовенства. Теперь дети и внуки бывших крепостных, чьи виды на образование и продвижение в обществе улучшились после реформ 1861 года, вливаются в ряды городской интеллигенции, чтобы создать культуру с существенно новыми целями и ценностями. Часть наиболее видных писателей и литературных деятелей были потомками крепостных: поэт и критик Брюсов, организатор известного литературно-философского салона Маргарита Морозова, писатели Чехов, Горький, Сологуб. Часть других – выходцы из семей интеллигентов и мелких чиновников; например, Андреев был сыном землемера, а Белый – сыном известного математика. Эти писатели, достигнув определенного положения, по-иному взглянули на общественные идеалы старшего поколения. Максим Горький, выросший в суровой мелкобуржуазной среде, вспоминал, как его раздражало снисходительное отношение активистов студенческого движения в Казани, где он вначале влачил жалкое существование (Горький. 25тт., XVI, 33). Для них он был не более, чем символический “сын народа”, что-то вроде фетиша их политических грез. Мережковский в своей ранней поэзии передает ощущение тщетности надежд переложить на свои плечи моральный гнет народного страдания. Эти люди были открыты для тех интеллектуальных течений, которые освободили бы их от этнических и эстетических ограничений старших.
Урбанистическая и в целом ориентированная на будущее, новая культура, казалось, сопротивлялась всему, что воплощало собой народничество. Интеллектуалы старшего поколения, Толстой вместе с народниками, исповедовали сельский идеал жизни общества. Сотворив кумира из крестьянина как лучшего представителя человечества, они желали сохранить сельскую общину; образцом было все традиционное, простое, “естественное”. В противовес им, многих, более молодых писателей, оторвавшихся от своих крестьянских корней на одно-два поколения, влекло все дальше от этого мира. Детей чиновников и городской интеллигенции с деревней связывали очень слабые эмоциональные узы, и они не веровали в народническую сельскую идиллию. Эти литераторы считали город и его культурную общность центром мироздания. Для них “искусство” значило больше, чем “природа”. В то время как заборы старшего поколения были обращены к улучшению и изменению уже существующих общественных форм, внимание молодых переключилось на неиспробованные возможности будущего. Если они и обращались к прошлому, - будь то средневековая Германия вагнеровских опер, или древние Афины, или итальянское Возрождение Якоба Буркхардта, или, допустим, Россия восемнадцатого века времен Петра Великого, - то всегда искали в нем перспективу будущего. Нет ничего удивительного в том, что такие устремленные в будущее философы, как Карл Маркс и Фридрих Ницше, или апокалипсическое христианство последних работ Владимира Соловьева нашли восторженную аудиторию.
Последнее десятилетие девятнадцатого века считается “переходным”: одни тенденции угасали, другие набирали силу. В данном исследовании мы рассмотрим этот период как неотъемлемую часть культурного и общественного движения, приведшего к революциям 1905 и 1917 годов, движения так или иначе продолжавшегося вплоть до 1928 года и заглохшего лишь в сталинские времена. Именно в рассматриваемый период 1890-х годов социальная подавленность и культурная стагнация 1880-х годов сменились живым поиском.
В эти годы еще не возникло новых объединений и делались лишь первые робкие попытки в этом направлении. Люди, ставшие впоследствии влиятельнейшими литературными деятелями, организаторами и теоретиками – Мережковский, Брюсов, Горький, Гиппиус – только начинали формирование своих эстетических взглядов, сменивших концепцию гражданского искусства середины XIX века. Обычно развитие литерутары этой поры делят на две ветви: символистскую и реалистическую. Однако обоим направлениям присущи определенные романтические черты, в частности, это проявляется в стремлении к запредельному переживанию личности, к полубожественному озарению, к более возвышенной реальности: оба течения сближает сильная мифопоэтическая тенденция. На рубеже веков между символистами, такими, как Мережковский или Бальмонт, и так называемыми реалистами, такими, как Горький или Луначарский, велся оживленный диалог. Горький принимал участие в раннесимволистском журнале “Северный вестник”. Марксистские критики Поссе и Андреевич (Евгений Соловьев) ставили мыслителей-иррационалистов – Штирнера, Шопенгауэра и Ницше – по меньшей мере столь же высоко как философов-материалистов и позитивистов. С началом нового века в Москве – епархии Брюсова, - границы между двумя направлениями литературного развития остались еще более прозрачными, нежели в Санкт-Петербурге, где тон задавали Мережковский и Гиппиус. Например, Брюсов, Бальмонт и другие московские символисты будут в эти годы откровенно восхищаться и даже сотрудничать с Горьким.
Несмотря на непримиримые противоречия, которые еще возникнут между ними, эти люди, ставшие родоначальниками новых направлений, организаторами и лидерами литературы нового времени, обладали и некоторыми общими чертами, характеризующими их эстетический облик. Никто из них не выделился из общего ряда как великий художник – жребий, уготованный более молодым поэтам Белому или Блоку. Все они, однако, были людьми замечательными, вдохновляемыми желанием расширить возможности искусства и творческого процесса, вывести их за ограничивающие пределы. К каждому из них приложимо то, что Андрей Белый сказал о Мережковском: “…при всей огромности дарования нигде не довоплощен: не до конца большой художник, не до конца проницательный критик, не до конца богослов, не до конца историк, не до конца философ. И он больше, чем только поэт, больше, чем только критик” (18). Все эти художественные вожди 90-х годов с помощью искусства искали более глубокие, скрытые истины и пытались познать творческие принципы самой жизни. Именно эта страстная увлеченность в сочетании с подлинным даром вдохновлять, направлять и распознавать чужой талант, сделает их движущей силой наступающей эпохи.
Культура на рубеже веков зачастую характеризуется смещением акцента с “этических” ценностей на “эстетические”, и заслуга этого сдвига приписывается главным образом Ницше. Подобное мнение чересчур упрощает действительное соотношение сил в происходившей тогда “революции морального сознания”. На самом деле не было ни резкого противопоставления двух систем ценностей, ни откровенно аморальной эстетической позиции. Приверженцы Ницше остро ощущали банкротство гражданских и народнических мифов, а вместе с ними и таких этических норм, как гражданский долг, самопожертвование, любовь к крестьянину и “естественному” человеку, к общинной гармонии. Они боролись за иное видение мира, которое открыло бы новые многообещающие перспективы и более убедительную этику. В этом смысле они имели эстетический уклон, не будучи эстетами: они первыми восстали против традиционной сдерживающей этики и обратились к подсознательным творческим побуждениям как к источнику, который породит новую культурную, общественную и духовную цель. Сложная взаимосвязь между творческим импульсом и моральным сознание была главным предметом споров в этот период. Тщательно анализируя решения, найденные каждым писателем и характерные именно для него, можно глубже понять это время в целом.
Но в одно утро проснулся он еще задолго до зари, долго припоминал что-то, сидя на своем ложе, и наконец заговорил в своем сердце:
“Что же так напугало меня во сне, что я проснулся? Разве не ребенок подходил ко мне, несший зеркало?
“О Заратустра, - сказал мне ребенок, - посмотри на себя в зеркале!”
Посмотрев в зеркало, я вскрикнул, и сердце мое содрогнулось: ибо не себя увидел я в нем, а рожу дьявола и язвительную усмешку его.
Поистине, слишком хорошо понимаю я знамение снов и предостережение их: мое учение – в опасности: сорная трава хочет называться пшеницею!
Мои враги стали сильны и исказили образ моего учения, так что мои возлюбленные должны стыдиться даров, что дал я им.
Утеряны для меня мои друзья; настал мой час искать утерянных мною!”
Ф.Ницше. Так говорил Заратустра, “Ребенок с зеркалом”
Ясно видно, что в учении Ницше много глубоких мыслей; но странно: этот писатель отражает в своем уме истину вещей, как кривое зеркало.
Н.Я.Грот. “Нравственные идеалы нашего времени”.