Даниэль Галеви «Жизнь Фридриха Ницше»

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

* * *

Мы знаем из одного письма Фр.Ницше к Петеру Гасту от 13-го февраля 1887 года, что он в это время не был доволен своею работой. “Я так и не пошел дальше попыток, введений и всевозможных обещаний…” пишет он и затем прибавляет: “Первый черновик моего “Опыта переоценки” это, в общем, была сплошная пытка; у меня нет силы воли даже думать о нем. Через десять лет дело пойдет лучше”. Какова была причина этого недовольства? Может быть, он устал от того дела, которое взял на себя в течение этих трех месяцев? Устал от терпимости, снисхождения к потребностям слабой толпы. Может быть, ему не терпится сдерживать более свой гнев?

Мы можем подойти к его душе очень близко благодаря его письмам к матери и сестре (не все из них были опубликованы). Он пишет этим двум разлученным с ним женщинам с такою нежностью, при которой невозможно ни лицемерие, ни искусственная бодрость духа. Он пишет им так откровенно о самом себе, как будто ему доставляло удовольствие снова чувствовать себя ребенком около них. Матери он пишет ласковые, послушные письма и смиренно подписывает их “твое старое создание”. Он по-товарищески болтает с сестрой и кажется, что он забыл все обиды, которые он прежде претерпел от нее; он знает, что она никогда не вернется из далекого Парагвая, жалеет и любит ее, потому что считает ее потерянной; она так энергична, его Лизбет, и храбро рискует своей жизнью, и Ницше восхищается этими ее добродетелями, которые он ставит выше всех и которые, как он думает, составляют добродетели их фамилии, благородной фамилии графов Ницких. “Как я живо чувствую, - пишет он ей, - в том, что ты говоришь и делаешь, что в наших жилах течет одна и та же кровь…” Он выслушивает ее, но она не перестает давать ему слишком мудрые советы. Так как он жалуется на одиночество, отчего он не хочет стать профессором или жениться? Ницше отвечает очень просто: “Где я найду себе жену? И если я и найду ее, буду ли я иметь право предложить ей разделить со мною мою жизнь?” Но между тем он чувствует потребность в женской ласке. Об этом говорит его письмо сестре.

Ницца. 25 января 1888 года

Я должен рассказать тебе об одном маленьком происшествии: вчера, во время моей обычной прогулки, я услышал неподалеку голос, искренний, веселый смех (мне показалось, что это ты смеешься); и потом увидел прелестную молодую девушку, с карими глазами, нежную как молодая козочка. Мое старое сердце оди нокого философа забилось сильнее; я подумал о твоих матримониальных советах и в продолжение всей прогулки не мог отогнать от себя образ этой молодой, милой девушки. Без сомнения, это было бы чистое благодеяние иметь около себя такое грациозное существо, но для нее было ли бы это благодеянием? Разве я с моими идеями не сделал бы эту девушку несчастною? и разве не разрывалось бы мое сердце (я предполагаю, что я любил бы ее), видя страдания этого милого творения? Нет, я не женюсь!”

Приблизительно в это же время им овладевает странная больная мысль. Каждую минуту он думал о том счастье, которого он был лишен, о славе, о любви, о дружбе; он злобно вспоминает о тех, кто обладает ими, и особенно о Вагнере, гений которого был всегда так щедро вознагражден. “Как была прекрасна Козима Лист, эта несравненная ни с кем женщина, когда он увидел ее в первый раз в Трибшене! Она приехала тогда, еще будучи женою Листа, не взирая на общественное мнение, жить с Вагнером и помогать ему в его работе. Внимательная, с ясным умом, деятельная и всегда готовая идти на помощь, она служила ему той поддержкой, которой он был лишен до того времени. Что было бы с ним без нее? Мог ли бы Вагнер без нее управлять своим горячим характером, умерять свое нетерпение и беспокойства? Мог ли бы он реализовать свои творения, о которых он всегда говорил? Козима умеряет его пыл, руководит им, благодаря ей он оканчивает “Тетралогию”, он воздвигает Байрейтский театр, пишет “Парсифаля”. Ницше ясно вспоминает чудные дни, прожитые им в Трибшене; Козима любезно встречала его, выслушивала его мысли, проекты, читала его рукописи; она от носилась к нему благосклонно, говорила с ним. Страдания и раздражения придают воспоминаниям Ницше ложный характер; он в волнении спрашивает себя: “не любил ли он Козиму? Она сама не любила ли его?” Ницше хочет верить этим мечтам и, действительно, начинает верить в них. Без сомнения,между ними существует любовь, и Козима спасла бы его так же, как спасла Вагнера, если бы, благодаря какому-нибудь счастливому случаю, узнала его несколькими годами раньтше. Но все настроено против Ницше, и здесь Вагнер ограбил его. Он взял у него все: славу, любовь, друзей.

Этот странный роман является сюжетом последних сочинений Ницше. Греческий миф помогает ему выразить и несколько затушевать его мысль: это миф об Ариадне, Тесее и Вакхе. Тесей заблудился, Ариадна спасла его и провела в глубь лабиринта; но Тесей неблагодарен: он покидает на скале спасшую его женщину; Ариадна умерла бы одинокая, полная отчаяния, если бы не явился Вакх. Вакх-Дионис любит ее. Очень легко разгадать загадку этих трех имен: Ариадна – это Козима, Тесей – Вагнер, Вакх-Дионис – Ницше.

31-го марта он снова пишет, но это уже письмо погибшего человека:

“Меня день и ночь нестерпимо мучит долг, который возложен на меня (mir gestellt ist); меня мучат также условия моей жизни, которые абсолютно не соответствуют осуществлению этого долга; очевидно, в этом обстоятельстве надо искать причину моей тоски. Мое здоровье осталось сравнительно хорошо, благодаря исключительно прекрасной зиме, хорошему питанию и продолжительным прогулкам. Все здорово, кроме моей бедной души. Кроме того, я не скрою, что зима для меня была богата духовными завоеваниями для моего великого произведения. Значит ум мой не болен, все здорово, кроме моей бедной души…”

На другой день Ницше уехал из Ниццы. Прежде чем подняться в Энгадин, он хотел попробовать пожить в Турине, сухой воздух и просторные улицы которого ему очень хвалили. Путешествие его было неблагополучно: он потерял багаж, раздражался, ссорился с чиновниками и два дня пролежал больным в Сампьердарена около Генуи; в Генуе он остановился на три дня и отдыхал там, весь окутанный счастливыми воспоминаниями. “Я благодарю мою судьбу, - пишет он Гасту, - что она привела меня в этот город, где возвышается воля и где нельзя сделать ничего низкого. Я никогда не испытывал большего чувства благодарности, как во время моего поломничества в Геную…” В субботу 6-го апреля он приехал в Турин, разбитый усталостью. “Я не могу больше путешествовать один, - пишет он Гасту в том же письме. – Это слишком волнует меня, и все на меня действует нелепейшим образом”.

3. На пути к мраку

Мы должны на время приостановить наш рассказ и предупредить читателя: мысль Ницше, историю которой мы старались до сих пор найти не имеет больше никакой истории; разбивает Ницше не болезнь духа, а болезнь тела. Иногда говорят, что Ницше уже давно был душевнобольным. Это возможно, но точный диагноз поставить невозможно; во всяком случае, воля и способность рассуждать не были поражены, он мог еще сдерживаться и умерять себя. Весною 1888 года эта способность у него пропадает; сознание его еще не затемнено, он не пишет ни одного слова, которое не проникало бы вглубь и не рассекало бы какой-нибудь вопрос; ясность его ума была поразительна, но чрезвычайно гибельна; вся сила его направлена только на разрушение. Наблюдая последние месяцы этой жизни, кажется, что присутствуешь при работе военного снаряда, которым не может уже управлять никакая человеческая рука.

Ницше прекращает все моральные изыскания, которые до тех пор поддерживали, обогащали и возвышали его произведение. Вспомним содержание его письма к Петеру Гасту, написанного в феврале 1888 года. “Я нахожусь в состоянии хронической раздражительности, над которой в лучшие моменты я беру род реванша, вовсе не самый лучший – все это имеет вид чрезмерной жестокости…” Эти слова освещают содержание его трех ближайших сочинений: “Явление Вагнер”, “Сумерки идолов”, “Антихрист”.

Мы в кратких чертах изложим содержание этих дней, когда Ницше перестал быть самим собою.

* * *

Около седьмого апреля Ницше получил в Турине неожиданное письмо от Брандеса, в котором тот писал ему о своем намерении посвятить философскому учению Ницше несколько лекций. “Меня возмущает, что никто Вас здесь не знает, и я хочу сразу заставить людей познакомиться с Вами…” – “Право, для меня совершенно неожиданно, - отвечал ему Ницше, - что у Вас хватает храбрости публично говорить о vir obcurissimus. Вы, может быть, воображаете, что на моей родине меня знают? Меня принимают там за нечто странное и нелепое, которое нет никакой надобности принимать всерьез”. – “Длинный ряд препятствий, - пишет он в конце письма, - понемногу убили во мне гордость. Философ ли я? Не все ли равно!”

Это письмо должно было бы быть для него поводом к великой радости, и если бы его можно было спасти, то, может быть, и его спасением. Без сомнения, он ощущал какое-то счастливое настроение, но мы с трудом замечаем его признаки. Было уже слишком поздно, и Ницше идет по тому пути, куда влечет его судьба.

В течение этих дней, полных усталости и наппряжения, он прочел последнюю и очень для него важную книгу. Желая познакомиться с примером иерархических обществ, на восстановление которых он надеялся, Ницше достал перевод “Законов Ману”; он прочел их и ожидания его оправдались. Этот кодекс является основанием нравов и определяет порядок четырех каст; этот прекрасный, простой, человеческий, даже в своей строгости, язык, это постоянное благородство, наконец, это впечатление спокойной уверенности и мягкости, которыми проникнута вся книга, восхитили его. Прочтем правила ее первых страниц:

“Прежде, чем делать отсечение пуповины, рождению ребенка мужского пола должна предшествовать церемония: ему должны дать смесь очищенного меда и масла с золотой ложки и читать при этом молитву.

Отец должен выполнитиь церемонию наречения на десятый или двенадцатый день после рождения, или в следующее полнолуние, в благоприятный для этого момент, под звездой, обладающей хорошим влиянием.

Пусть имя брахмана будет означать благоволение, кшатрия – власть, вайшья – богатство, шудры – подлость.

Имя женщины должно быть легко произносимо, нежно, ясно, приятно, благосклонно; оно должно оканчиваться на длинную гласную и напоминать слова благословения…” (13)

Эта книга восхитила Ницше и он переписал из нее многие места; он узнает в индусском тексте этот гетевский взгляд, полный любви и доброй воли, и слышит тот canto d’amore, который он сам хотел петь.

Но он судит произведение, одновременно с тем и восхищаясь им. В основании этого индусского порядка лежит мифология; священники, объясняющие ее, вовсе не глупы.

“Эти мудрецы, - пишет Ницше, - сами в это не верят, иначе они не измыслили бы этих законов”. “Законы Ману” – это ловкая и красивая ложь, но эта ложь необходима. Если природа представляет из себя хаос, насмешку над всякою мыслью и порядком, то всякий, кто желает восстановить в ней какой-либо порядок, должен уйти от нее и создать новый мир, полный иллюзий. Эти учителя-строители, индусские законодатели, очень умелы в искусстве лгать, и если бы Ницше не был осторожен, их гениальность увлекла бы его на путь лжи.

Это был момент кризиса, из которого мы знаем только его происхождение и конец. Ницше был в Турине один, никто не присутствовал при его работе и он никому не говорит о ней. О чем он думал? Без сомнения, он изучал эту старую арийскую книгу, давшую ему пример его мечтаний, и немало размышлял над ней; это был лучший памятник эстетического и социального совершенства, но это было также памятником духовного лукавства. Нет ничего больше, что бы Ницше мог любить или ненавидеть; он размышляет, изумляется, потом на время оставляет свою работу. Те же трудности четыре года тому назад помешали ему окончить “Заратустру”, не говорят уже о “Сверхчеловеке” и “вечном возвращении”. Наивные формулы оставлены, но не были ли иллюзорны сами тенденции, которые они содержали? – одна лирическая, жаждущая строитиельства и порядка, другая критическая жаждущая разорения и ясности; обе неизменны и действуют по-прежнему. Ницше колебался, что же ему в конце концов делать? Слушать ли ему этих брахманов, жрецов, хитрых руководителей человечества? Нет: честность – это добродетель, против которой он не поступится. Позднее, много позднее через несколько веков, люди, лучше знающие о смысле их жизни, лучше осведомленные о происхождении и ценности их инстинктов, о механизме наследственности, будут в состоянии испробовать новые законы. Сейчас они этого не могут сделать; они могут дополнить прежние лицемерие и ложь, которыми они окутаны, новою ложью и новым лицемерием. Ницше отказывается от мыслей, которые так сильно занимали его в течение шести месяцев, и возвращается к тому душевному состоянию, в каком был на тридцатом году своей жизни, а именно к безразличию перед всем, что не составляет служения истине.

“Надо вывести наружу все подозрительное и ложное, - писал он в то время. – Мы не хотим ничего создавать преждевременно, мы не знаем, можем ли мы что-нибудь создать и, может быть, даже лучше не создавать ничего. Мы не хотим принадлежать к числу низких и безропотных пессимистов”.

Когда Фр. Ницше говорил таким образом, то у него было достаточно силы, чтобы ясно и спокойно смотреть на свой труд, освещаемый надеждой. Эту силу и его молодость, это спокойствие прошлых дней он потерял на протяжении пятнадцати лет, и всякая надежда покинула его. Его больная душа не противится больше раздражению. Наконец, один факт разрешает и заканчивает наши догадки: Ницше отказывается от своей большой работы и оставляет ее для того, чтобы приняться за памфлет.

Время ясного сознания миновало, раненная насмерть душа Ницше мстит ударом за удар. Всю свою злобу он вымещает на Рихарпде Вагнере, на лживом апостоле “Парсифаля” иллюзионисте, увлекшем свое поколение. Когда-то и он был в числе его поклонников, теперь же он хочет развенчать его; Ницше страстно хочет этого и чувствует, что в этом даже его долг. “Я создал вагнеризм, я же должен погубить его”, - думает он. Жестоким нападением хочет он освободить своих современников, которые, будучи слабее его, все еще подчиняются обаянию этого искусства. Он хочет унизить этого человека, которого он любил и все еще любит; он хочет опозорить своего учителя, оказавшего благотворное влияние на его молодые годы; он, наконец, хочет (мы не ошибаемся?) отомстить ему за потерянное счастье. Он оскорбляет Вагнера, называет его декадентом, комедиантом, современным Калиостро. Подобная грубая бестактность – неслыханный факт в прежней жизни Ницше; ее одной достаточно, чтобы доказать близость трагической развязки.

Делая все это, он не чувствует угрызений совести, он возбужден и этот счастливый экстаз помогает его работе и ускоряет ее. Психиатрам известно то странное состояние, которое предшествует последнему кризису общего паралича: на Фр. Ницше находит приступ непонятной радости. Он приписывает это благотворному климату Турина.

“Турин, милый друг, - пишет он Петеру Гасту, - это большое открытие. Я пишу вам об этом с задней мыслью, что и вы, может быть, воспользуетесь его климатом. У меня хорошее расположение духа, я с утра до вечера работаю, в данный момент над маленьким памфлетом в области музыки; пищеварение у меня как у полубога; несмотьря на ночной стук экипажей, я хорошо сплю: как видите, множество симптомов того, что Ницше приспособился к Турину”.

В июле Ницше становится значительно хуже, после нескольких холодных и сырых недель, прожитых в Энгадине; наступила бессоница, приятное возбуждение сменилось лихорадочным и горьким настроением. M-lle фон Силас-Маршлинс, которая передает свои воспоминания о Ницше в интересной брошюре, увиделась с ним после десятимесячной разлуки и заметила перемену в его состоянии. Она тщательно наблюдала за ним; он гулял один, ходил очень быстро, быстро раскланивался со знакомыми, едва останавливался с ними или вовсе не останавливался, всегда спешил возвратиться в гостиницу записать пришедшие ему на прогулке мысли. Он несколько раз посещал ее и не скрывал своей озабоченности. Ницше ненавидел денежные затруднения: та сумма, которую ему удалось достать уже почти истощилась; мог ли он с тремя тысячами франков пенсиона, которые давал ему базельский университет,существовать и еще дорого платить из них за публикацию своих книг? Напрасно он сокращал свои путешествия, примирялся с самыми упрощенными помещениями и питанием: его деньги приходили к концу.

Он кончил книгу “Явление Вагнер”; прибавил к тексту предисловие, постскриптум, второй постскриптум и эпимлог. Он не может остановиться и не расширять дальше свое произведение, не делать его более резким. Но тем не менее он не удовлетворен и, написав свою книгу, чувствует угрызения совести.

“Для меня очень значительное утешение представляет то обстоятельство, что моя рискованная брошюра вам понравилась, - пишет он Петеру Гасту 11-го августа 1888 года. – Бывают часы, целые вечера, в особенности когда у меня не хватает достаточно храбрости для такого безумия, такой жестокости; я сомневаюсь относительно нескольких мест. Может быть, я зашел слишком далеко ,не в содержании, а в манере выражаться?). Не лучше ли сократить то место, где я говорю о семейных делах Вагнера?”

Около этого же времени он пишет письмо m-lle фон Мейзенбуг, над которым можно задуматься.

“Я дал людям глубочайшую книгу, - пишет он, - но это дорого стоит… Иногда для того, чтобы стать бессмертным, надо заплатить ценою целой жизни! На моей дороге постоянно стоит байрейтский кретинизм. Старый соблазнитель Вагнер, хотя и мертвый, продолжает похищать у меня техлюдей, до которыхмогли бы достигнуть мои творения. Но в Дании – нелепо кажется даже говорить об этом – меня частвовали этою зимою! Доктор Георг Брандес, у которого такой живой ум, осмелился говорить обо мне в Копенгагенском университете! И с блестящим успехом! Каждый раз было свыше трехсот слушателей, и в конце лекции овация! В Нью-Йорке приготовляется нечто подобное! У меня ведь самый независимый ум во всей Европе и я единственный немецкий писатель – это что-нибудь да значит”.

В постскриптуме он прибавляет: “Для того, чтобы выносить мои произведения, надо иметь великую душу. Я очень счастлив, что восстановил против себя все слабое и добродетельное”.

Снисходительная m-lle фон Мейзенбуг поняла, что в этих словах был намек на нее, и отвечала мягко, как она всегда делала: “Все слабое и добродетельное, говорите Вы, против Вас? Не будьте парпадоксальны! Добродетель не слаба, этто сила, об этом достаточно говорится. А сами Вы разве не представляете собою живое противоречие тому, что Вы говорите? Вы добродетельны, и пример Вашей жизни, если бы люди могли только его знать, убедил бы их скорее, чем Ваши книги…” Ницше ответил ей: “Я с волнением прочел Ваше милое письмо, дорогая моя и друг мой; без сомнения, Вы правы – и я тоже…”

Он вел очень подвижную жизнь: днем он ходил в ритме со своими фразами, изощряя свои мысли; вечером он работает и часто он все еще пишет при первых лучах зари; когда встает хозяин гостиницы, тогда Ницше выходит бесшумно из дому и бредет в горы, наблюдая за следами серны. “Разве я сам не охотник за сернами?” – спрашивает себя Ницше, не прерывая работы.

Он кончает “Явление Вагнер” и начинает новый памфлет не против определенного человека, а птротив идей, против всех идей, найденныхлюдьми для того, чтобы определить свои поступки. Нет мира метафизического и рационалисты только мечтатели; нет и мира морального, и моралисты только предаются мечтаниям. Что же остается? “Мир видимостей, может быть? Нет. С миром истины мы разрушили мир видимостей”.

Существует только с каждой минутой обновляемая энергия: “Incipit Zaratoustra”. Ницше ищет заглавия для нового памфлета: “Досуги психолога” – думает он сначала, потом решает: “Сумерки идолов, или как философствуют молотом”. 7-го сентября он посылает рукопись издателю. “Эта маленькая книга, - пишет он, -должна поразить, скандализировать, привлечь умы и приготовить их к принятию его большого труда”.

Он все еще не забыл о нем и, едва окончив второй памфлет, принимается за работу. Но нельзя более узнать тон гетевского спокойного произведения, о котором он мечтал. Он придумывает новые заглавия: “Мы имморалисты”, “Мы гиперборейцы”, и наконец, возвращается к прежнему заглавию и останавливается на нем: “Воля к власти, опыт переоценки всех ценностей”. С 3-го по 30-ое сентября, в двадцать семь дней, он написал первую часть и пишет третий памфлет “Антихрист”. На этот раз он говорит нам откровенно: он указывает нам свое да, свое нет, свою прямую линию, свою цель; он высказывается очень грубо и энергично. Все продиктованные народом или его избранными моральные императивы Моисея и Ману – одна ложь.. Европа была на пороге величия, пишет Ницше, когда в начале XVI века можно было надеяться на то, что на папский престол вступит Чезаре Борджа. Должны ли мы считать эти мысли определяющими все остальное только потому, что это последние высказанные им мысли?

В это же время Ницше пишет “Антихриста” и так же возвращается к своим “Дионисийским дифирамбам”, набросанным еще в 1889 году, и кончает их. Мы находим в них некоторые выражения тех предчувствий, которые его тогда волновали:

“Солнце садится! Скоро, мое сожженное сердце, ты уже не будешь болеть! В воздухе чувствуется прохлада, я ощущаю дыхание неведомых уст, надвигается сильный холод… Солнце стоит над моей головой в полдень и жжет ее. Я приветствую вас, летящие быстрые ветры, добрые духи вечерней прохлады! Воздух колышется, спокойный и чистый. Эта ночь, не бросила ли она на меня тайного соблазнительного взгляда? Сердце мое крепись! Не спрашивай зачем? Вечер моей жизни настал!.. солнце зашло”.

21-го сентября Ницше снова в Турине. 22-го “Явление Вагнер” вышло в свет; это была, наконец, книга, о которой журналы немного поговорили, но Ницше пришел в отчаяние от их комментариев; кроме швейцарского писателя Карла Спиттелера, никто не понял книги; каждое слово говорило о том, как мало чувствует публика его произведение. Немецкие критики о нем ничего не знали; они знали, что какой-то Ницше был учеником Вагнера и что-то писал; прочитав “Явление Вагнер”, они напечатали, что Ницше только что порвал со своим учителем. Кроме того, он чувствует, что некоторые из последних друзей недовольны им и осуждают его: Яков Буркхардт, всегда очень аккуратный, не отвечал ничего на присылку книги, добрейшая Мейзенбуг прислала возмущенное и суровое письмо.

“Это вопросы, - отвечал ей Ницше, - по поводу которых я не допускаю возражения. Я говорю о вопросах декаданса, самых животрепещущих, какие только существуют; люди, с их жалким и дегенеративным инстинктом, должны бы чувствовать себя счастливыми, что около них есть кто-то, который великодушно дает им благородное вино, в самые темные моменты. Что Вагнеру удалось заставить поверить в себя, это без сомнения доказывает его гениальность, но лживая гениальность… А я имею честь быть совсем другим, гением истины…”

Несмотря на такое возбуждение, письма Ницше дышат неслыханным счастьем; все это восхищает: осень прекрасна, улицы, галереи, кафе Турина великолепны, стол питателен, цены умеренны; у него прекрасное пищеварение и чудесный сон; он слушает французские оперетки, и ничто ему не кажется таким совершенным, как этот легкий жанр, “рай утонченнейших впечатлений”. Он бывает в концертах и одинаково прекрасными кажутся ему Бетховен, Шуберт, Россаро, Гольдмарк, Вильбах и Бизе. “Я плакал, - пишет он Петеру Гасту. – Я думаю, что Турин с музыкальной точки зрения, как и со всякой другой, самый основательный город, который я знаю”.

Можно было бы предполагать, что, полный этим опьянением, Ницше не знает о том, какая судьба его ожидает. Ничего подобного; нескольких беглыхслов достаточно, чтобы указать на его прозорливость; он чувствовал охватывающее его волнение. 13-го ноября 1888года Ницше выражает Петеру Гасту свое желание видеть его около себя и сожаление, что он не может приехать; это была его постоянная жалоба, самое постоянство которой уменьшало его силу. Ницше знает это и предупреждает сказанные до этого дня "”стины умирающих"” Нельзя ли здесь повторить те же слова? Ницше не торжествовал: Ecce Homo разбит, но не сознается в этом. Он поэт, он хочет, чтобы его предсмертный крик был песнью; последний поэтический порыв волнует его душу и дает ему силы для того, чтобы лгать…

Это состояние физического возбуждения, куда влечет его явное сумасшествие, не мешает ни предчувствиям, ни страху перед надвигающейся катастрофой. Ницше хочет в последний раз собрать все воспоминания и впечатления, оставленные ему жизнью, и пишет странное, самодовольное и отчаянное произведение. Вот названия глав: “Почему я так мудр”, “Почему я так умен”, “Почему я пишу такие хорошие книги”, “Почему являюсь я роком”…Свое последнее произведение он называет “Ecce Homo”. Что означает это заглавие? Это Антихрист, или новый Христос? То и другое вместе. Как Христос, он принесен в жертву. Христос – человек и Бог; он победил искушения, которые предоставлялись ему. Ницше – человек и сверхчеловек: он знал все слабые желания, все низкие мысли и оттолкнул их. Никто до него не был так нежен и так суров, никакая реальность не испугала его. Он взял на себя не только грехи человечества, но все их страсти в самой сильной их степени. “Иисус на кресте, - пишет он, - это проклятие жизни; Дионис, разрезанный на куски, это обещание жизни, жизни неразрушимой, навсегда воскреснувшей”. У христианского отшельника был Бог: Еницше одинок и у него нет Бога; древние мудрецы имели друзей: Ницше одинок у него нет друзей. У стоика была вера в смысле своего отречения: Ницше живет без веры и в постоянной борьбе с самим собою. Но он все-таки живет и может заставить себя в этой жестокой жизни петь свои дионисиевские гимны. “Я не святой, - пишет он, - я сатир…” “Я написал столько книг, - пишет он снова, - и таких прекрасных, каким же образом я могу не быть благодарным жизни?”

Это было неправдой: Ницше не был сатиром, это святой, раненый святой, который жаждет смерти. Он говорит, что благодарен жизни; это неправда: душа его полна горечи. Он лжет, но ложь бывает иногда победой, единственной, оставшейся человеку. Когда Аррия, умирая от нанесенного себе самой удара, говорила мужу, отдавая ему свое оружие: “Pete, non dolet”, она лгала, и это стало ее славой. “Ее святая ложь, - писал Ницше в 1879 году, - затмила все сказанные до этого дня истины умирающих”. Нельзя ли здесь повторить те же слова? Ницше не торжествовал: Ecce Homo разбит, но не сознается в этом. Он поэт, он хочет, чтобы его предсмертный крик был песнью; последний поэтический порыв волнует его душу и дает ему силы для того, чтобы лгать:

“День моей жизни! ты приближаешься к вечеру; уже глаз твой светится наполовину истомленный; уже журчат капли твоей росы, рассеянные, как слезу; уже расстилается спокойно по твоему молочному морю твой любимый пурпур, твой последний поздний ясный свет. Кругом нет больше ничего, кроме играющих волн. Моя, прежде непокорная, лодка бессильнозатонула в голубом забвении. Язабыл о грозах, о путешествиях, потонули все желания и надежды, и душа и море спокойны. Седьмое одиночество. Никогда я не чувствовал, что нежное успокоение так близко от меня, так жарки лучи солнца. Лед моей вершины, не блестит ли он уже вдали? Вдоль моей лодки скользнула и исчезла серебряная рыбка…”

Но тем не менее Ницше чувствует приближение давно желанной славы. Георг Брандес, собиравшийся повторить и издать свои лекции о нем, находит ему нового читателя, шведа Августа Стриндберга. Ницше был чрезвычайно счастлив и поделился своим счастьем с Петером Гастом. “Стриндберг прислал мне письмо, - пишет он ему, - и в первый раз я получил отклик мировой и исторический (Welthistorik)”. В Петербурге собирались переводить его “Вагнера”. В Париже Ипполит Тэн ищет и находит ему корреспондента: Жан Бурдо, редактор “Debats” и “La Revue des deux Mondes”. “Наконец, - пишет Ницше, - открылся великий панамский канал во Франции”. Его старинный друг Дейссен передал ему 2000 франков от одного неизвестного, который хочет подписаться на издание его книг. M-lle фон Салис-Маршлинс с тою же целью дает ему тысячу. Ницше мог бы быть счастлив, но уже слишком поздно.

Мы нее знаем о том, как прошли его последние дни. Он жил в меблированной комнате, в семье небогатых людей, которые, по его желанию, и кормили его. Он поправлял отрывки “Ecce Homo”, прибавив к основному тексту постскриптум, потом дифирамбическую поэму; в то же время он готовил новый памфлет “Ницше contra Вагнер”. “Прежде, чем выпустить в свет первый том моей большой работы, - пишет он своему издателю, - надо приготовить к нему публику, надо создать настоящее напряжение внимания, или его постигнет та же судьба, что и Заратустру…” 8-го декабря он пишет Петеру Гасту: “Я перечел “Ecce Homo”, я взвесил каждое слово на вес золота; оно буквально делит на две части историю человечества. – Это самый страшный динамит”. 29-го декабря он пишет своему издателю: “Я присоединяюсь к вашему мнению: не будем издавать “Ecce Homo” в количестве тысячи экземпляров; неблагоразумно издавать в Германии тысячу экземпляров книги, написанной таким высоким стилем. Во Франции, я вас говорю серьезно, я допускаю 80000-40000 экземпляров”. 2-го января он снова пишет письмо (буквы большие и бесформенные): “Возвратите мне поэму – вперед с “Ecce!””

Согласно трудно поддающемуся проверке сведению, Ницше в течение последних дней играл своим хозяевам отрывки из Вагнера и говорил им: “Я знал его”, и рассказывал им о Трибшене. Очень важно, что воспоминания самого высшего счастье, которое он испытал в жизни, снова посетили его и он с самозабвением рассказывал о них бедным людям, ничего не знающим о его жизни. Ведь он только что написал в “Ecce Homo”:

“Так как здесь я говорю о дняхотдыха, которые я встретил в моей жизни, я должен в нескольких словах высказать мою благодарность тому, что было самым глубоким, прекрасным моим покоем. Это было, без сомнения, время моей самой интимной дружбы с Рихардом Вагнером. Я отдаю должное моим остаткам отношений с людьми, но ни под каким видом не хочу стирать в моей памяти дни, проведенные в Трибшене, дни доверия, веселья, божественных случайностей – глубоких взглядов… Что Вагнер давал другим, я не знаю. На нашем небе не было никогда ни одного облака”.

* * *

9-го января 1889 года Франц Овербек с женой стояли у окна своего мирного базельского дома. Он заметил старого Бурхардта, который остановился и позвонил у его дверей; он очень этому удивился; с Буркхардтом он никогда не былблизко знаком, и какое-то внутреннее предчувствие подсказало ему, что общий их друг Ницше был причиной этого посещения. В течение нескольких недель он получал из Турина тревожные известия, и Буркхардт подтвердил его подозрения; теперь он принес длинное и очень прозрачное по своему содержанию письмо. Было ясно, что Ницше сошел с ума: “Я Фердинанд Лессенс, - писал он, - я Прадо, я Chambige (двое убийц, которые занимали все парижские газеты); я был погребен в течение осени два раза…” Через несколько минутОвербек получил подобное же письмо, и все друзья Ницше получили такие же. Он написал каждому из них.

“Друг Георг, - писал он Брандесу, - с тех пор, как ты открыл меня, теперь не чудо найти меня; гораздо труднее теперь потерять меня…

Распятый”.

Петер Гаст получил письмо, все трагическое значение которого он не понял:

“Моему maestro Pietro. Спой мне новую песню. Мир ясен, и все небеса радуются.

Распятый”.

“Ариадна, - писал он Козиме Вагнер, - я люблю тебя”. Овербек тотчас же поехал в Турин. Он нашел Ницше под наблюдением его хозяев; он играл на пианино локтем своей руки, пел и кричал во славу Диониса. Овербеку удалось перевезти его в Базель без особенно тяжелыхсцен; там он поместил его в лечебницу, куда вскоре приехала и его мать.

* * *

Ницше прожил еще десять лет. Первые годы были мучительны, последние более спокойны, минутами даже была надежда на выздоровление. Иногда он вспоминал о своих птроизведениях: “Разве я не писал прекрасныхкниг?” – спрашивал он.

Когда ему показали портрет Вагнера, то он сказал: “Этого я очень любил”.

Светлые промежутки его сознания могли бы быть ужасными, но, кажется, они такими не были. Однажды сестра, сидевшая около него, не могла удержаться от слез. “Лизбет, - сказал он ей, - зачем ты плачешь? Разве мы не счастливы?”

Погибший интеллект спасти было нельзя;но нетронутая душа его осталась такой же нежной и обаятельной, восприимчивой к каждому чистому впечатлению. Однажды (молодой человек, занятый изданием книг Ницше, сопровождал больного в его недолгих прогулках) Ницше заметил на краю дороги прелестную маленькую девочку. Он подошел к ней, остановился, поднял упавшие ей на лоб волосы и, с улыбкой глядя в ее целомудренное лицо, сказал: “Не правда ли, вот – олицетворение невинности?”

Фридрих Ницше умер в Веймаре, 25-го августа 1900 года.


Примечания

1. Г-жа Козима Вагнер. – Прим. перев.

2.Хорошо известен поэтический образ Платона, где он сравнивает отражение в человеческом сознании мира явлений с миром идей, и приводит пример узника, от рождения прикованного к пещере. Перед входом в пещеру горит огонь. По дороге мимо входа в пещеру ходят люди, пронося на плечах разные вещи. Узнику видны только отражения этих предметов, делаемые огнем на стене, только движущиеся тени, далеко не похожие на действительность. Если с узника снять оковы и заставить его выйти из пещеры, то он увидит предметы в настоящем виде, при солнечном свете, но он не поверит, что это действительность, а не отраженные в пещере тени. – Прим. перев.

3. Vehme – тайное судилише, учрежденное Карлом Великим. – Прим. перев.

4. См.: С. Трубецкой. “История древней философии”, стр. 124. Философия Эмпедокла: “Верховный закон, управляющий судьбами душ, и верховный закон физический, управляющий судьбою мира, - роковое слово, роковая могущественная клятва”. – Прим. перев.

5. Абу (Эдмонд Франсуа-Валентин, 1825-1885 гг., французский писатель). Посвятил себя сначала изучению археологии; в 1851 году выпущена его “La Grece contemporaine”. Играл видную роль при Наполеоне Ш в качестве популяризатора его идей; с большим сарказмом отзывался о немцах и о немецкой политике. – Прим. перев.

6. По-немецки “Mahnruf” – Прим. перев.

7. Кельтская легенда о святом Граале и Парсифале представляет из себя самое значительное мифологическое сказание средневековья. В ней ярко горит высокий рыцарский идеал. По словам трубадуров и средневековых рассказчиков, на дальнем Востоке, по мнению некоторых, награнице Индии, находилась высокая гора, называемая Люнсвальт. На ее вершине стояла белая твердыня из сверкающего мрамора, которая, одинокая и недосягаемая, возвышалась над кедрами и кипарисами окружавших лесов. Внутри она представляла из себя великолепный храм, с опаловыми колоннами, с готическими сводами, украшенными ониксом, с асбестовыми перекладинами и гранитными ступенями. Благовоние алоев наполняло его высокие и блестящие своды, из глубины которых неслись неземные голоса незримых хоров. В этом великолепном храме жил орден рыцарей, посвятивших себя на стражу священной вазы Грааля, источника великих чудес. Это была чаша, в которой Христос отсвятил хлеб и вино во время своей последней вечери с апостолами. Иосиф Аримафейский затем в нее собрал Его кровь. Таким образом, чудная чаша святого Грааля служила как бы залогом, оставленным Богочеловеком на Земле. (“Рихард Вагнер и его музыкальная драма”, Эдуард Шюре, стр. 99-100).

8. Эта интимная история жизни Ницше была известна очень немногим, теперь же почти всеми забыта. После смерти Ницше две женщины опубликовали свои воспоминания о нем: одна из нихбыла m-lle Ферстер-Ницше, которая напечатала рассказы о брате, от которых хотелось бы большей ясности и определенности, и другая, m-lle Лу фон Саломэ, написавшая целую книгу о Фридрихе Ницше, где упомянуты некоторые события из его жизни, приведены некоторые письма; но она отказалась полемизи ровать по поводу одного события, относительно которого она не хотела давать никаких указаний. Устные предания об этом событии крайне многочисленны и разноречивы; одна версия, распространившаяся в римском обществе, где самое приключение и произошло, менее благоприятна для m-lle Саломэ; если верить слухам, ходившим о ней в Риме, это была интеллигентная авантюристка, может быть, даже слишком предприимчивая, вроде Марии Башкирцевой. Другие слухи, распространившиеся в Германии, между друзьями ь-дду Саломэ, говорят совсем другое. Мы выслушали и ту, и другую сторону;первые, римские слухи, породили собою рассказ, помещенный нами в “Cahiers de la quinzaine”, двенадцатая тетрадь десятой серии, страница 24 и далее. Вторая версия, дошедшая до нас позднее, кажется нам более достоверной. Конечно, полного доверия не может быть ни в том, ни в другом случае. – Прим. автора.

9. Пер. Ю.М. Антоновского. – Прим. перев.

10. Это последняя фраза попадается в одном месте “Ecce Homo”. – Прим. перев.

11. Хлорал-гидрат. – Прим. перев.

12. Нравы пансионов на побережье Средиземного моря очень свободны и, конечно, нам не известны все эпизоды из жизни Фр.Ницше. Но здесь надо быть осторожным. По собранным нами сведениям жизнь в Энгадине не давала поводов к подобного рода болтовне. Даже, напротив, там, кажется, избегали женского общества.

13.Я очень счастлив, - писал Тэн, - что мои статьи о Наполеоне показались вам правильными, и ни чтио не может вернее передать мое впечатление, как те два немецких слова, которые вы употребляете: Unmensch und Uebermensch. (Письмо от 12 июля 1887 года).

14.Д.Галеви цитьирует шлоки 29-33 из второй главы “Законов Ману” (Манавадхармашастра). Перевод на русский язык: Законы Ману. Наука, М.: 1960 (1-е изд.); Наука & Ладомир, М.: 1992 (2-е изд.). – Прим. ред.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17