Страницы: 1 2
5. Новый дух
Кто же он, этот зашифрованный, забытый, случайный и оживляющий дух? Откуда он взялся и почему производит такое воздействие? Я хочу рассказать вам эту мало кому известную историю. Историю, влияние которой на мир еще никто справедливо не оценил. Так сделаю же это я и теперь.
Они встретились в апреле 1882 года в сердце Италии - Риме. Сближение этих двух удивительных людей произошло молниеносно. Вот их имена: Лу Андреас Саломе, потомственная русская дворянка, и Фридрих Вильгельм Ницше, отставной профессор Базельского университета.
Первый раз, увидев Лу, Фриц (так друзья звали Фридриха Ницше) воскликнул: «Какие звезды свели нас вместе?» Ах уж этот вездесущий пророк, в одно мгновенье он умел увидеть события надолго вперед. «Какие звезды встретились тогда!» - удивляюсь я сейчас. Однако тогда они еще не знали своей звездной судьбы…Ницше был безвестен и даже отвергнут, Саломе только что прибыла в Европу из Санкт-Петербурга.
Ницше однажды написал, что «вряд ли когда-либо между людьми существовала большая философская открытость», чем между ним и Саломе. «Она сильная как львица и при этом очень женственный ребенок… Она поразительно зрела и готова к моему способу мышления… Кроме того, у нее невероятно твердый характер, и она точно знает, чего хочет, – не спрашивая ничьих советов и не заботясь об общественном мнении». Они были ужасно похожи! Однажды Ницше сказал Лу с изумлением: «Я думаю, единственная разница между нами – в возрасте. Мы живем одинаково и думаем одинаково».
И Лу вторит ему: «Разговаривать с Ницше… очень интересно. Есть особая прелесть в том, что ты встречаешь сходные идеи, чувства и мысли. Мы понимаем друг друга полностью». В своем очерке «Опыт дружбы» Лу вспоминает: «В одном из писем, которые я написала Паулю Рэ, можно прочесть (сегодня я бы подчеркнула это высказывание дважды): «Мы увидим его (Ницше) появление как проповедника новой религии, и это будет религия, которая потребует преданных последователей. Мы с ним думаем и чувствуем одно и то же в этой сфере, мы произносим абсолютно одни и те же слова и выражаем одинаковые мысли. За эти три последние недели мы буквально истощены дискуссиями и, что удивительно, он переносит сейчас беседы почти по 10 часов кряду». Странно, но наши беседы вели нас в некие пропасти, в дебри, куда забираются однажды по одиночке, чтобы почувствовать глубину. На прогулках мы выбирали нехоженые тропинки, и если нас слышали, то думали, наверно, что это беседуют два дьявола. Неизбежное очарование, которое оказывали на меня характер и слова Ницше, преодолеть было невозможно. И все же я не стала его ученицей и преемником: я всегда колебалась вступить на путь, с которого мне все равно пришлось бы сойти, чтобы сохранить ясность мысли. Была тесная связь между предметом обожествления у Ницше и моим отступничеством...»
Да, Ницше бурно реагировал на различия между ними, на любые нюансы в устремлениях. «Когда два человека такие разные, как ты и я, – пишет Лу в письме к Паулю Рэ, – они довольны уже тем, что нашли точку соприкосновения. Но когда они такие одинаковые, как Ницше и я, они страдают от своих различий».
Саломе очень быстро покорила Ницше. «Вот душа, которая одним дуновением создала это хрупкое тело», - с задумчивой улыбкой делился он впечатлением от первой встречи с ней. За долгие месяцы уединенных размышлений Ницше совсем отвык от удовольствия говорить и быть выслушанным. Ницше читал Лу и их общему другу Паулю Рэ только что законченную «Веселую науку», самую жизнерадостную свою книгу, предвещающую приближение Сверхчеловека, впервые упоминавшую Вечное возвращение. Человек со всей его «слишком человечной» «человечиной» больше не способен удовлетворить Ницше. «Иной идеал влечет нас к себе, чудесный, искушающий, губительный, чреватый опасностями идеал...», - читал Ницше, внезапно переводя внимательный взгляд на Лу. В этом взгляде читалась надежда, надежда воплотить в живом существе этот свой высочайший идеал. Ведь Лу подавала эти надежды, что ж удивительного, что в живом и творящем сознании Ницше она превратилась в его идеализированное воплощение! Идеал обрел плоть и кровь, перестал быть пустой абстракцией и игрой духа. С ним теперь начинают соизмеряться слова и стиль, ему теперь посвящается полет и восторг мысли, он теперь служит главенствующим источником вдохновения, великолепным шансом вынырнуть из стремительного течения собственных гениальных идей, размывавших и разрушавших его, в полнокровную земную жизнь. Ницше и сам осознает это: «Я не хочу быть больше одиноким и хочу вновь открыть для себя, как быть человечным», – писал он Лу.
О, это была замечательная девочка, она не просто слушала, она отзывалась! В «молодой русской» жил изумительный дар слушать и слышать. Она говорила мало, но ее спокойный взгляд, мягкие уверенные движения, любое произнесенное ею слово не оставляло сомнений в ее восприимчивости, сочувствии и глубине. Ее искренне потрясала пылкость Ницшевской мысли: Лу даже потеряла сон! Воодушевление Ницше легко передается ей, Лу сама начинает делать пробы в обретении стиля. В знак духовной симпатии она посвящает Ницше поэму «К скорби». Кто-то, прочитав эти строки, решил, что их написал Ницше. Как обрадовала эта ошибка Фридриха! «Нет, - писал он в ответ, - эти стихи принадлежат не мне. Они производят на меня прямо-таки подавляющее впечатление, и я не могу читать их без слез; в них слышатся звуки голоса, который звучит в моих ушах давно, давно, с самого раннего детства. Стихи эти написала Лу, мой новый друг, о котором вы еще ничего не слыхали; она дочь русского генерала…»
Итак – Ницше влюбился. Борьба с нежеланием признавать это была недолгой – он делает Лу несколько (!) предложений о браке и… получает отказ, причинами которого были объявлены, нет, вы только послушайте! – неприятие брака как социального института, желание сохранить целомудрие и нежелание закрывать себе более высокие перспективы. Такой отказ мог иметь только одно следствие - он еще более подстегнул серьезное чувство Ницше. Он стал готовым на все, лишь бы быть рядом с этим своим «созданием», он предлагает себя третьим в безумную идею о жизни втроем (третьим был их уже упоминавшийся общий друг Пауль Рэ).
В этом проекте «жизнь втроем» сошлись высочайшие духовные запросы и мечты этих людей. И здесь же, запираемая засовами интеллекта, билась, росла и взлетала в неизведанные высоты человеческая любовь. С невероятной одержимостью и энергией они хотели построить маленькую интеллектуальную и духовную коммуну, а построили фантастический инкубатор любви. Саломе к тому времени едва исполнился 21 год, Рэ было 32, Ницше - 38. Я далек от мысли, что Саломе могла просчитать и предвидеть то, что будет происходить в сердцах двух мужчин, обладающих серьезной волей, любящих одну женщину, давших клятву дружбы и только дружбы и каждый день находящихся рядом с …любимой женщиной и … друг с другом. Однако я ни на минуту не сомневаюсь в том, что это была ее идея. И это «понимание» вкупе с ее хладнокровной решимостью на подобный эксперимент для меня есть очевидный знак ее загадочной душевной силы и смелости, ее исключительной необычности, проистекавшей …
Но здесь я остановлюсь и таинственно умолкну, скажу лишь, что дорожка эта ведет на ее родину – в Россию, туда, где любовь давно возведена в национальную религию, где любовь есть и евангелие, и высочайшая духовная пища, где из нее рождаются загадочные русские души. Пусть останется не раскрытой здесь эта русская тайна, - история Лу Саломе до ее приезда (или бегства) в Европу.
Как же рассчитывали эти трое превратить столь эксцентричную духовную конструкцию в повседневную действительность? Вполне ли отдавали они себе отчет, сколько провокаций для игры чувствами таит в себе подобный замысел? Нет, вы только представьте себе эту «жизнь втроем», это эмоционально- интеллектуальное безумие! Они просыпаются в одном доме, они говорят друг другу «Доброе утро! Как спалось?», они вместе завтракают, читают друг другу книги, пишут, ходят на прогулки, отправляются в гости и проводят вечера. С упрямым романтизмом они уповали на то, что все житейские недоразумения задыхаются «на высоте 6 тысяч футов над уровнем человека», где они собирались существовать.
Вот, например, что пишет Ницше в письме к Лу по этому поводу: «Люблю жизнь в убежище и желаю себе всем сердцем, чтобы Вас, как и меня, миновали европейские пересуды. Тем более что я связываю с нашей совместной жизнью такие высокие надежды, что любые обязательные или случайные побочные следствия в настоящее время меня мало занимают: и то, что произойдет, мы будем готовить вместе, и весь этот мешок огорчений мы каждый вечер вместе будем выбрасывать на дно - не правда ли?»
Что могла принести всем троим попытка осуществить свою мечту, такую невозможную и такую богатую возможностями? Ставки были высоки: на кону стояли самые значимые для каждого из них вещи - Дружба и Истина, а для двоих из них там пряталась еще и Любовь. После того, как надежды на «обычную» любовь и матримониальные планы по воле Лу были выброшены за борт их трехмачтового судна, над ним был поднят новый священный флаг - знамя Идеальной Дружбы. Они должны были доказать самим себе, друг другу и миру, что таковая существует, что они могут жить выше всего обычно- человеческого, выше даже человеческой любви и ее притязаний. Вопреки очевидности сердца, они попытались реализовать интеллектуальную волю к созданию новых отношений, сознательно закрывая глаза на то, что в основе любой подлинной дружбы лежит мощное эротическое напряжение.
…Они продержались несколько месяцев. Надо отдать должное Лу, только она с честью вышла из этого испытания. Только она! Ни Ницше, ни Рэ не смогли быть адекватными этой принадлежащей Лу идее, более того. Она же, в свои 20 с небольшим лет показала себя, признаюсь честно, на непонятной мне высоте. Она никогда сознательно не использовала в своем поведении никаких женских козырей, никакого специального дамского оружия. Она любила напоминать своим «друзьям»: «Дружеские связи должны быть бессмертными, не дружеские – смертными». Ницше в своих письмах мог только подтверждать это: «В настоящее время эта девушка связана со мной крепкой дружбой (такой крепкой, какую можно создать на этой земле); долгое время у меня не было лучшего завоевания...» или «Дорогой друг, для нас, безусловно, будет честью, если Вы не назовете наши отношения романом. Мы с нею - пара друзей, и эту девушку, равно как и это доверие, я считаю вещами святыми».
Но разрыв был неизбежен. Сам Ницше позже утверждал, что у «всякого имеется свой духовный гранит фатума». Интересно - именно мистерия дружбы роковым и, может, решающим образом отразилась на судьбе Ницше. Как некий загадочный и настойчивый лейтмотив звучит она над волной всех его жизненных перипетий. Дружба будет для него полем самых невероятных завоеваний и самых непереносимых утрат. Она же станет для него крыльями, с помощью которых он осуществит свое тайное предначертание. Все высокое и невозможное он уже пережил в дружбе с Рихардом Вагнером. Их дружба носила какой-то сверхчеловеческий характер: большинство людей просто не подозревает, что с дружбой можно связывать столько упований, потому оно застраховано от бездн отчаяния, связанного с их крахом. «Такое прощание, когда люди расстаются потому, что по-разному думают и чувствуют, невольно нас опять как бы сближает, и мы изо всей силы ударяемся о ту стену, которую воздвигла между нами природа», пишет в последствии Ницше. Когда три года спустя после разрыва с Вагнером, ставшим для него тяжелейшим ударом, от которого он оправился с величайшим трудом, мистерия дружбы вновь разыграется с Лу, Ницше поймет, что терять друзей из-за чрезмерного сходства душ не менее тяжело, чем из-за их разности. И вот – снова пустота, великая пустота, из которой вновь должен родиться целый мир.
И так на протяжении всей жизни. Не только человеческие отношения и их утрата, но и собственное существо постоянно опустошало Ницше своими непереносимыми болезнями. И после каждого такого испытания этот человек не просто восстанавливался и возрождался, - он обновлялся и начинал жить всё сильнее и упрямее. Я говорю сейчас не о теле, но о духе этого человека, который на пороге физического и психического износа своего организма заявлял – «теперь я здоров, как никогда ранее в своей жизни», который в последней из своих книг «ECCE HOMO» («Сё человек») писал, что все его достижения и вершины духа достигнуты только благодаря тому, что он много раз уже умирал и столько же раз воскресал, что все его нечеловеческие озарения и открытия – лишь результат и отражение постигнутого им в борьбе за свою жизнь, его негаснущей любви к жизни. Этот человек имел право сказать, что ни у кого из философов не было такой судьбы, не было такого инструмента познания.
Почему же при всем своем культе Дружбы они не сумели стать друг для друга «совершенными друзьями»? Ведь работа у троицы спорилась: они действительно много читали, обсуждали, писали. Под руководством Ницше Лу делает очерк о метафизике женского начала, пробует писать афоризмы. Многие ее идеи он, не колеблясь, называет гениальными. Часто они проводят с ней ночи напролет. «Я никогда не забуду тех часов, когда он открывал мне свои мысли; он поверял мне их, как если бы это была тайна, в которой невыразимо трудно сознаться, он говорил вполголоса с выражением глубокого ужаса на лице. И в самом деле, жизнь для него была сплошным страданием: убеждение в ужасной достоверности «Вечного возвращения» доставляло ему неизъяснимые мучения». Потрясенная их ночными откровениями, она написала и посвятила Ницше небольшой гимн. Тот пришел в восхищение от такого подарка и решил отплатить тем же: он задумал положить стихи Лу на музыку и сделать своего рода дифирамб. Восемь лет Ницше намеренно избегал всякого музыкального творчества: музыка взвинчивала его нервное возбуждение до изнеможения. Этого не способен понять тот, кто, подобно Ницше, «не страдал от судьбы музыки, как от открытой раны». Так почему же ничего не вышло?
Ничего не вышло из их «духовной жизни втроем» потому, что они предъявили сверхчеловеческие требования к себе, будучи людьми (пусть даже столь необычными), надеясь победить и проигнорировать человеческое в себе, включая сильнейшую и высочайшую человеческую эмоцию - любовь. Однако этот их эксперимент над собой достоин уважения и подарил миру удивительные плоды.
Однажды продолжать прежние отношения стало для Ницше мучительно, его честность не позволяла ему больше играть в эту сверхчеловеческую игру, от которой он начал терять силы. Мучителен был и разрыв. Через год после встречи Ницше уже проклинает Лу, называя ее «воплощением совершенного зла». «Если я бросаю тебя, - пишет он ей, - то исключительно из-за твоего ужасного характера… Ты принесла боль не только мне, но и всем, кто меня любит… Не я создал мир, не я создал Лу. Если бы я создавал тебя, то дал бы тебе больше здоровья и… то, что гораздо важнее здоровья, – может быть, немного любви ко мне». Обратите внимание на эти выделенные слова…
Да, Ницше уехал. Его поспешный отъезд скорее напоминал бегство. «Сегодня для меня начинается полное одиночество», - обронил он одному из друзей. Как бы то ни было, после разрыва, на вершине отчаяния, всего за 10 дней Ницше создает 1-ю часть «Так говорил Заратустра», рожденную, по словам одного его давнего друга, «из его иллюзий о Лу...» Именно Лу вознесла его на Гималайскую высоту чувства. Далее в жизни его ждала усугубляющаяся болезнь, неповторимое творчество, срыв, сумасшедший дом и … сумасшедшая слава. За свои оставшиеся 6 лет он напишет самые сильные и самые беспримерные свои книги. НО! В то время у его «Заратустры» во всем мире найдется только семь читателей! И это у книги, которой была уготована слава первого философско-этического бестселлера! Слава, правду сказать, нисколько не сделавшая эту книгу доступнее.
Действительно ли Ницше нашел в двадцатилетней русской девушке свой идеал сверхчеловека, а Заратустра есть тот самый «совершенный друг», о котором Ницше мечтал всю жизнь (того, кто исполнен бесстрашия всегда быть собой и стремления стать «тем, что он есть»), зашифрованная прекрасная Лу? Некоторые исследователи творчества Ницше предполагают, что именно Лу Саломе была прообразом Заратустры. Я очень далек от буквального принятия подобной интерпретации. Для меня ясно и важно другое: любовь к Лу, неудовлетворенная и до конца неизжитая, вкупе с беспримерной волей к преодолению этого гнетущего чувства, вызвали в страдающем и борющемся Ницше тот накал чувств, которым его книги обжигают и зажигают других. И чтобы понять и принять отрывшиеся Ницше высоты человеческого духа нужно так немного и так много – иметь такой же накал чувств, читая его и разговаривая с ним.
Давайте немного послушаем самого Ницше и одно из удивительнейших мест его «Заратустры». Посмотрите, как он разговаривает со своей любимой Лу:
«В твои глаза недавно заглянул я, о жизнь! И мне показалось, что я погружаюсь в непостижимое.
Но ты вытащила меня золотою удочкой; насмешливо смеялась ты, когда я тебя называл непостижимой.
«Так говорят все рыбы, - отвечала ты, - чего не постигают они, то и непостижимо.
Но я только изменчива и дика, и во всём я женщина, и притом недобродетельная: хотя я называюсь у вас, мужчин, «глубиною» или «верностью», «вечностью», «тайною».
Но вы, мужчины, одаряете нас всегда собственными добродетелями - ах, вы, добродетельные!»
Так смеялась она, невероятная; но никогда не верю я ей и смеху её, когда она дурно говорит о себе самой.
И когда я с глазу на глаз говорил со своей дикой мудростью, она сказала мне с гневом: «Ты желаешь, ты жаждешь, ты любишь, потому только ты и хвалишь жизнь!»
Чуть было зло не ответил я ей и не сказал правды ей, рассерженной; и нельзя злее ответить, как «сказав правду» своей мудрости.
Так обстоит дело между нами тремя. От всего сердца люблю я только жизнь - и поистине, всего больше тогда, когда я ненавижу её!
Но если я люблю мудрость и часто слишком люблю её, то потому, что она очень напоминает мне жизнь!
У ней её глаза, её смех и даже её золотая удочка - чем же я виноват, что они так похожи одна на другую?
И когда однажды жизнь спросила меня: что такое мудрость? - я с жаром ответил: «О, да! мудрость! Её алчут и не насыщаются, смотрят сквозь покровы и ловят сетью. Красива ли она? Почем я знаю! Но и самые старые карпы ещё идут на приманки её.
Изменчива она и упряма; часто я видел, как кусала она себе губы и путала гребнем свои волосы.
Быть может, она зла и лукава, и во всём она женщина; но когда она дурно говорит о себе самой, тогда именно увлекает она всего больше».
И когда я сказал это жизни, она зло улыбнулась и закрыла глаза. «О ком же говоришь ты? - спросила она. - Не обо мне ли?
И если даже ты прав, можно ли говорить это мне прямо в лицо! Но теперь скажи мне о своей мудрости!»
Ах, ты опять раскрыла глаза свои, о жизнь возлюбленная! И мне показалось, что я опять погружаюсь в непостижимое.
Так пел Заратустра. Но когда пляска кончилась и девушки ушли, он сделался печален.
«Солнце давно уже село, - сказал он наконец, - луг стал сырым, от лесов веет прохладой. Что-то неведомое окружает меня и задумчиво смотрит. Как! Ты жив ещё, Заратустра?
Почему? Зачем? Для чего? Куда? Где? Как? Разве не безумие - жить ещё? Ах, друзья мои, это вечер вопрошает во мне. Простите мне мою печаль! Вечер настал: простите мне, что вечер настал!»
Чудовищно прекрасна эта ностальгия Ницше. Здесь в высочайшем стиле отдано должное своей любви, здесь признано давешнее поражение, и здесь за это свое прошлое просится прощение! Просится прощение у своих друзей! Поймете ли вы Ницше? Поймете ли вы его так, как понимаю его я?
Послушайте, он даже мудрость свою назвал женщиной. Потому то непохожа она ни на одну из человеческих мудрствований. Вот, прочтите, - это начало его знаменитой книги «По ту сторону добра и зла», которую он еще называл «Прелюдией к философии будущего»:
«Предположив, что истина есть женщина, - как? разве мы не вправе подозревать, что все философы, поскольку они были догматиками, плохо понимали женщин? Что ужасающая серьезность, неуклюжая назойливость, с которой они до сих пор относились к истине, были непригодным и непристойным средством для того, чтобы расположить к себе именно женщину? Да она и не поддалась соблазну - и всякого рода догматика стоит нынче с унылым и печальным видом. Если только она вообще еще стоит!»
Надо ли еще что-то сказать здесь? Все ли выводы уже звучали в словах редких рассказчиков этой истории? Нет, не все, более того, никто никогда не решался делать из этой истории выводов, достойных ее участников. Но время пришло, и я скажу вам кое-что.
Первое: Лу была выше и сильнее своих «друзей» по идеальной дружбе. Они любили, скрывая свою любовь под мантией дружбы, она же не любила их, она не могла любить тех, кто ниже ее. И за это я хочу сказать этой женщине великое спасибо, то самое спасибо, которое она слышала в своей жизни много раз – спасибо за то, что она такая есть, такая близкая и такая недоступная, такая манящая, смеющаяся, прекрасная, своенравная.
Второе: Это НЕВИДАННОЕ душевное испытание, невиданное человеческое НАПРЯЖЕНИЕ, «жизнь втроем» ТАКИХ ЛЮДЕЙ, без всякого сомнения, увлекло любовное чувство Ницше к этой девочке на невероятную высоту. На ту самую высоту, которую, быть может, не достигал еще ни один человек на земле и откуда Ницше сумел увидеть иные горизонты.
Не стоит понимать сказанное мной как упрек Ницше в неадекватной самооценке, в этом человеке не стоит заблуждаться. Однажды, когда Ницше высказал свое отвращение к романам с их однообразной любовной интригой, - кто-то спросил, какое же другое чувство могло бы захватить его? «Дружба, - живо ответил Ницше. - Она разрешает тот же кризис, что и любовь, но только в гораздо более чистой атмосфере. Сначала взаимное влечение, основанное на общих убеждениях; за ним следуют взаимное восхищение и прославление; потом, с одной стороны, возникает недоверие, а с другой - сомнение в превосходстве своего друга и его идей; можно быть уверенным, что разрыв неизбежен и что он принесет немало страданий. Все человеческие страдания присущи дружбе, в ней есть даже такие, которым нет названия».
Кто-то сказал, что если в результате своих отношений люди не могут обрести друг друга, они обретают новых самих себя. Кто-то спросил: способен ли один человек сделать для другого нечто большее, чем подарить ему его самого? Все банальное верно, но разве я способен теперь говорить банально и рассказывать банальные истории? Я хочу сказать здесь много нового. И вот, например, что: любящий тянется к любимому, потому что любимый выше, и сильно любящий рано или поздно перерастает любимого и свою любовь. И мы должны говорить спасибо своей настоящей любви за то, что она делает с нами, она есть та наша качественная слабость, которая одним скачком способна сделать нас выше и сильнее. Но! Одной, даже сильной и настоящей любви для этого недостаточно, надо чтобы кто-то взял человека за руку и заставил посмотреть дальше. И кроме Ницше, в этой роли сегодня не способен выступить более никто. Не много ли я беру на себя, утверждая такое? Нисколько, мой редкий читатель. Вы обойдетесь и без Ницше, если сможете сами полюбить также сильно, как он, и иметь за плечами жизнь, подобную его жизни.
Очень многое в этой истории остается за кадром... И все же я хочу рассказать вам еще немного о Лу Саломе. Никто не знает, насколько глубок оказался шрам, который остался в душе Лу после «жизни втроем», и можно ли отыскать ту грань, где через ее скрытность, загадочность, высоту и калейдоскопичность биографии проступает ее ранимость, ее человечность. Но даже если согласиться с Ницше относительно «абсолютного зла» в ней, то это было бы зло в гетевском смысле этого слова: «то, что без числа творит добро». Она могла разрушать жизни и судьбы, но само ее присутствие побуждало к жизни.
После разрыва с Ницше, Лу и Рэ три года жили вместе в Берлине, сохраняя бесполое интеллектуальное партнерство. В их салоне собиралась интеллектуальная элита Европы. Герман Эббингаус, один из основателей экспериментальной психологии, и Фердинанд Теннис, крупнейший немецкий социолог конца XIX века, ухаживали за Лу и получили отказ. На самом деле, такой «коллекции» потерявших голову знаменитостей не встретишь более ни в одной женской биографии. Лу была не только «великой русской революцией» в жизни Ницше. Ее собеседниками были Ибсен и Толстой, Тургенев и Вагнер, с ее именем связывают самоубийства Виктора Тауска и Пауля Рэ. В 1886 году Лу вышла замуж за Фреда Андреаса, сорокалетнего знатока восточных языков, причем на своих излюбленных условиях: никакой физической близости. Необъяснимо. Она потеряет невинность только после тридцати. Она еще будет любовницей и наперсницей Рильке, который боготворил и воспевал ее. В 50 лет она познакомится и подружится с Фрейдом, который будет ею восторгаться, а она станет его ученицей и практикующим психоаналитиком. Самой известной ее книгой станет «Эротика», которая стала бестселлером в Европе и выдержала 5 переизданий. Послушайте эту «девочку»:
«Только творческий человек знает, что счастье и мучение являются одним и тем же во всем самом интенсивном, самом творческом опыте нашей жизни. Но задолго до него чудак-человек, который любил, - моля, простирал руки к звезде, не спрашивая, будет ли это радостью или страданием».
«Вечное отчуждение в вечном состоянии близости - древнейший, извечный признак любви. Это всегда ностальгия и нежность по недосягаемой звезде».
Разве не кажется вам, что это написано знакомой вам рукой? И здесь написано о той самой, о моей, но нет, что говорю я? о нашей любви!
Штамп «женщины-музы» слишком одномерен для нее. Также ее совсем не развлекал «список поверженных». Какая же тайная, неутолимая тоска гнездилась в ее душе, гоняя ее «от костра к костру»? Исследователи и писатели запутались в догадках, что за «танец семи покрывал» исполняла она на интеллектуальных подмостках Европы? Пишут, что она хотела во что бы то ни стало реализовать на практике ницшевское кредо – «стать тем, кто ты есть» - вскрой свою глубину, извлеки на свет свою подлинность! Становясь «тем, что она есть», Лу предоставляла право «своему близкому окружению» либо соответствовать ее жизненному эксперименту, либо уйти с ее пути. Каждый из длинной череды мужчин был заворожен ее даром творить из ничего целый мир интенсивной духовной близости, и каждый же столкнулся с ее отнюдь неженской твердостью, с которой она требовала соблюдения в «этом ее мире» установленных ею законов.Лишь на таких условиях можно было иметь к ней доступ. Все также отмечают ее врожденное чувство справедливости, она требовала только тех жертв и ограничений, которые сама уже перенесла. Она научилась ставить точку в своем потакании «слишком человеческому», поэтому смела требовать этого и от других.
«У нее был дар полностью погружаться в мужчину, которого она любила, - вспоминал о Лу шведский психоаналитик Пол Бьер. - Эта чрезвычайная сосредоточенность разжигала в ее партнере некий духовный огонь. В моей долгой жизни я никогда не видел никого, кто понимал бы меня так быстро, так хорошо и полно, как Лу. Все это дополнялось поразительной искренностью ее экспрессии... Она могла быть поглощена своим партнером интеллектуально, но в этом не было человеческой самоотдачи. Она, безусловно, не была по природе своей ни холодной, ни фригидной, и, тем не менее, она не могла полностью отдать себя даже в самых страстных объятиях. Возможно, в этом и была по- своему трагедия ее жизни. Она искала пути освобождения от своей же сильной личности, но тщетно. В самом глубоком смысле этих слов Лу была несостоявшейся женщиной».
Бедный, бедный Пол Бьер! Психоаналитик! Влюбленный и также отвергнутый! Потому что удел психоаналитиков - душа, но не дух! Кто живет и рассуждает не в тех координатах, в которых жили и рассуждали Лу Саломе и Фридрих Ницше, как может тот понять их, да еще и судить! «Она искала пути освобождения своей же сильной личности, но тщетно!» Как это верно и какая при этом слепота и неспособность увидеть суть! Она не нашла мужчину сильнее себя, она была лучшей, она была выше всех, поэтому она не могла по- настоящему полюбить, «не могла полностью отдать себя даже в самых страстных объятиях». «Только настоящий мужчина способен освободить в женщине женщину», - это слова ее единоверца, Фридриха Ницше. Такого мужчину Лу так и не встретила, - вот и вся ее «трагедия несостоявшейся женщины».
Современники говорили, что Лу «воплощенная философия Ницше». Даже, сестра Ницше, Элизабет, ненавидевшая Лу всей душой, с досадой признавала: «Как искусно она использует максимы Фрица… Надо отдать ей должное - она действительно ходячая философия моего брата». Я же скажу, что верно и обратное: «Философия Ницше – это воплощенная Лу Андреас Саломе».
6. Ницшеанский дух
Конечно, проницательный читатель сам сумеет сделать много интересных выводов из рассказанных мной историй. Но плох тот автор, который полностью надеется на читателя. Я все-таки облеку в слова ту красную нить, что проходит через все эти рассказы. И вывешу забытые новые флаги.
Мои долгие размышления о странной судьбе «учения Ницше» в нашей современности, привели меня к совершенно неожиданной разгадке его феномена. Как возможно объяснить, что настоящее, всепоглощающее проникновение в это учение является столь невероятно редким, почти невозможным? Как возможно, что самые высочайшие вершины духа, достигнутые этим учением, остаются непонятыми, отвергнутыми, извращенными, несмотря на неисчислимое количество исследований, научных и литературных работ на эту тему? Я читаю Соловьева, Бердяева, Шестова, Иванова, Троцкого, Цвейга, Юнга, Рассела, Ясперса, и еще бесконечную вереницу звучных имен, посчитавших нужным говорить о Ницше, и я не нахожу у них понимания Ницше. Как слепые проходят они мимо его творений, как «профессионалы» вступают с ним в полемику, как судьи выносят суждения о нем. Как объяснить одновременное существование непререкаемого авторитета имени Ницше и ореола самой глубочайшей отчужденности вокруг него? Как объяснить, наконец, что двум ницшеанцам не о чем разговаривать между собой в отношении сказанного Ницше? Молчание и солидарная отчужденность царят между ними.
Так вот, для того, чтобы стало возможным восприятие Ницше и дальнейшее следование по его пути, необходимо, чтобы в жизни личности произошли последовательно-одновременно два РЕДЧАЙШИХ события – пик личной экзистенции и знакомство с текстами Ницше. Пик личной экзистенции чаще всего воплощается в неразделенной любви к недостижимому и следующим за ней падением в личную духовную бездну. Знакомство с текстами Ницше на дне этой бездны – это путь к его звездам, доступным лишь оттуда, видимым лишь оттуда. Лев Шестов – единственный человек, который ранее меня вскользь сказал об этом феномене Ницше: «Для того, чтобы свет этой звезды дошел до человека, нужно спуститься в «темную бездну страданий»: из этой глубины она станет видна. При обыкновенном же дневном освещении отдаленные светила – даже самые яркие – недоступны человеческому глазу».
Много есть путей из этой бездны и много есть последствий нахождения там. Но путь Ницше есть самое высшее и достойное, что создавал доселе человек, и я готов приветствовать всех, кому судьба преподнесла такой редчайший подарок и кто осознает, что этот подарок есть еще честь и личная ответственность, кто не философствует по Ницше, а живет по нему.
Да, много есть дорог у человеческого духа, я сам встречал удивительные человеческие экземпляры, и кое-что общее нашел я у всех живущих высоко. И сегодня я первым хочу заявить, что я заглядываю за времена заката информационного общества, которое только-только нарождается сегодня у всех на глазах, я заглядываю во времена, лежащие после этого царства оцифрованного последнего человека, я заглядываю туда, где начинается время торжества человеческого духа и, если хотите, духовного общества. Это будет общество, где ценностями, определяющими уровень жизни человека, будет не количество и качество земли, собственности, денег или информации, а личные качества и способности, - эти «призраки», выражаясь современным языком, станут основной валютой. Для зорких людей эта валюта всегда была в ходу, - группа крови индивидуальности легко обменивается на любые современные блага. Но в будущем, там, где потребности станут иными, где на первый план выйдут потребности духа, группа крови будет началом и концом всех благ, будет самоцелью. В качестве доказательства этого я предлагаю самого себя.
И эта дорога человеческого духа, идущая из глубины веков, будет пролегать в конкуренции высших состояний, одним из которых одарен я сам. Здесь прозвучит краткий манифест этого духа, который я называю ницшеанским, потому что он наиполнейшим образом воплощен в образе-призыве ницшеанского Заратустры.
Да, друзья мои, разве для того я столько пишу к вам, чтобы лишь поделиться с вами своими разгадками? Поистине, это лишь ближайшая, поверхностная цель. Я сам из тех, кто принял на себя эту личную ответственность, кто поднимает вновь это заброшенное знамя, кто собирается громко и ясно заявить о том, что означает сегодня быть ницшеанцем, чтобы заявить - кто мы есть, откуда мы пришли и куда мы идем. Поговорим же теперь об этом!
Да, наша родина – человеческая любовь и человек вообще. Да, мы все еще люди, но мы уже идем по мосту, отделяющему человека от того, что лежит за его пределами, что лежит выше него.
Мы знаем, что такое наша настоящая любовь и зачем она была нам дана. Мы знаем, что закон человеческой любви краток, и он гласит: сильный не может любить слабого. Все остальные законы любви вытекают из него. Этот закон позвал нас в дорогу.
Мы знаем, что наша человеческая любовь была демонстрацией нашей слабости нам самим. Вот и сейчас, к чему лукавить, мы с ностальгией вспоминаем о ее временах. Это неизжитое человеческое говорит в нас и плачет. Не скоро еще его голос перестанет звучать в нашей душе!
Но мы уже сейчас объявляем любовь последним великим человеческим бредом, позволившим нам увидеть иные, пленительные, сверхчеловеческие горизонты. Человеческая любовь – ее объявляем мы водоразделом между нами и людьми, ибо те, кто поднялся выше нее, тот уже не совсем человек.
И нашей прежней любви мы говорим теперь: «мы так хотели», пусть мы были слепы, теперь мы благодарны ей. Но еще мы благодарны и тому усатому человеку, который взял нас за руку под проливным дождем и показал нам свое солнце, свой сияющий полдень. Не зонтик и не укрытие от дождя предложил он, он предложил нам путь в иные места, где дождь запрещен. И в знак этой благодарности, его именем готовы мы называть себя, как бы ни запятнали в прошлом это имя его дурные поклонники.
Да, мы должны покинуть нашу родину, также как однажды дети покидают отчий дом, - для новой судьбы и иных свершений. Мы покидаем ее для другой страны, далекой, высокой, загадочной и наполненной настоящей жизнью. Там мы будем жить по иным законам, там мы будем жить – зная и любя самих себя.
А тем, кто не понимает нас, мы скажем еще раз. Нам жаль, что вы не видите наших звезд!
Нам жаль, что вы запутались в хаосе своих идеалов, часто жалких, часто мифических. Нам жаль, что единственным вашим высшим и непрекословным идеалом остается любовь. Вокруг этого идеала, как вашей высшей ценности, кружится и вертится все ваше искусство, вся ваша литература, все ваши чаяния и мечты. Вы перемыли все косточки любви и, казалось бы, пора бы вам ее развенчать, но увы… вы не способны отказаться от своих слабостей.
Что зовем мы человеческим? Слабость. Ваша любовь есть лишь квинтэссенция всего человеческого в вас, квинтэссенция вашей человечины. Ваша любовь – есть лишь капитуляция перед самими собой, признание своей никчемности, подчинение себя своей слабости. Она так приятна вам!
Вы зациклились и остановились на этом последнем человеческом рубеже, и даже уже не веря в эту свою последнюю ценность, вы не смеете сказать ей публично «нет», вы не смеете шагнуть дальше, вверх и жить над ней.
Нет, конечно, вы уже шли от своей любви, и иногда вы даже шли выше, но чаще, почти всегда, вы шли в сторону и вниз, а шагнувшие верх с вожделением смотрят назад, готовые снова fall in love.
Человек! Не лови нас на слове, не ищи противоречий. Любовь – не только бездна, но и последняя твоя вершина, человеческая вершина. Не всем дано подняться до нее, огромные толпы все еще бродят ниже этого чувства, но и нескончаемы ряды поднимающихся к ней. Смотрите – вершина переполняется теми, кому ниспослан дар любить. Дар обесценивается числом, превращается в рутину и безысходность. Нам невозможно больше быть здесь, с вами, нам нужно взлетать!
Сегодня, когда мы слышим слово «любовь», мы сдерживаем или прячем свою улыбку. Нас забавляет «любовь», нам жаль обоих игроков этой детской игры. Мы считаем смешным и нечестным участвовать в ней. Сами мы стали только любимы и некого нам полюбить среди вас.
Да, сейчас мы гоним прочь это сонное видение нашей слабости, нашу человеческую любовь! Мы идем, нет, мы летим дальше, мы расправляем нечеловеческие крылья. Впереди нас ждет полдень, наполненный другими, отнюдь не человеческими вещами. А тем, кто боится всего нечеловеческого, мы должны сказать, что не к не-человеческому, не к надчеловеческому и не к античеловеческому стремятся наши сердца, но к человеческому в квадрате, сверхчеловеческому, прекрасно человеческому!
Вот, например, наша новая любовь – любовь к самим себе, уверенность в самих себе, знание своей высоты.
Вот, например, наша новая любовь – заинтересованность в развитии своих друзей, любовь к тому, чем они еще могут стать, к будущему и нереализованному в них.
Вот, например, наша новая любовь – любовь к дальним и будущим, любовь к стране детей наших.
Вот, например, наша новая любовь – она нисходит сверху, она есть дар и благословение наше, она есть свет наших немеркнущих звезд.
А вот наш мир и мы в нем:
Погребальные свечи под ногами, звездное небо над головой, а между ними суверенная личность со своим собственным нравственным законом, который является не набором априорных убеждений, истин, принципов, консервирующих человека, но диковинным механизмом собственного возвышения, самоутверждения и полной самореализации, вплоть до самоисчерпанности и радостного заката.
Сила и слабость – вот ценностные координаты нашего мира, в котором делается сознательный выбор в пользу силы, где она провозглашается высочайшей ценностью жизни. И хотя мы стремимся к силе духа, которую наши поэты называют еще и высотой, мы готовы признать ценной любую другую силу.
В нашем мире не борются за существование, не выживают и не доживают, здесь живут все сильнее, все полнее, все выше.
В нашем мире у всего и у каждого свое добро и свое зло, поэтому мы находимся по ту сторону современности, что лежит в будущем, по ту сторону добра и зла, то есть вне его. Мы живем так, что ни одно божество не смотрит более сверху на нас, ни один закон не довлеет над нами. Не наше прошлое, но наше будущее отныне определяет нас. И поэтому наше настоящее – это не голое философствование, как это кому-то может показаться, это повседневная практика нашего ницшеанского духа.
Мы разные, и нас нелегко узнать. Мы прячем свою новую сущность под многочисленными масками человека, мы лицемеры в новом смысле этого слова, ибо наше лицемерие есть наше снисхождение к человеку и наша защита от него.
Мы не можем больше быть «просто людьми», нам тошно и смешно от самого существования такой «мысли». Мы должны еще держать в тайне свои основания, и даже сказанное здесь есть лишь жалкая попытка рассказать о нас.
Мы не признаем никаких человеческих истин, но при этом мы смеемся и над бедным нигилизмом. Ложной является для нас любая «истина», при произнесении которой не слышится еще и хохота. И если в глубине души мы всегда серьезны, то еще глубже звучит в нас несмолкающий смех, - там мы смеемся еще и над самими собой.
Мы те, кого нельзя застать врасплох, кто старается жить каждую минуту так, как будто это его последняя минута, кто стоит у каждого своего жизненного перекрестка, как перед решающей битвой, кто ежесекундно готов к войне, кто ежесекундно готов взять управление ситуацией в свои руки. И при этом наши мышцы расслаблены, наша воля не напряжена, но мы собираемся в одно мгновенье и часто, смеясь, напрягаем всех вокруг себя.
Мы – прожженные реалисты, но реальность не ставит нам границ во вне, ибо внутри мы – новые романтики, и душа наша необъятна и широка.
Мы непревзойденные психологи, прошедшие школу повиновения и повеливания, перед которой меркнет всякий психоанализ и всякая психомедицина. Все наши дьяволы приручены нами, мы научились жить с ними в ладу.
Мы умеем делить и менять свое сердце, но внутри нашего существа есть стержень, есть гранит нашего духовного фатума, который велит нам оставаться всегда самими собой и не позволяет жизни прогибать и ломать нас. Мы те, кто всегда знают, чего они хотят. Наша воля протяженна во времени и ради нее мы умеем и ждать. Такой волей мы способны повергнуть в дрожь любых своих врагов.
Мы те, кто способен к насилию и кто не боится правды следующих слов: самолюбие, властолюбие, сладострастие, месть, жестокость, недоверие, ложь. Нас не приводит в ужас явление преступности, потому что мы не из породы жертв.
Мы не верим в возмездие, кроме нашей собственной мести. Возмездие будет ниспослано лишь тем, кто верит в него. Мы же в любом человеческом грехопадении хотим обрести лишь собственную невинность, лишь собственную красоту.
Мы беззаботны и часто богаты, мы праздны, мы те, кто имеет время в достатке. Разве не значит это иметь и жизнь в достатке? Мы не любим человеческий труд. Создавать и творить из ничего миры вокруг себя – таково наше призвание, которое любим мы называть игрой и развлечением своим.
Мы законченные эстеты, ибо жизнь для нас представляется эстетическим феноменом. Мы тоскуем в отсутствии красоты и совершенства, и если долго нет этих призраков возле нас, то мы спешим сами создать или найти их. Среди искусств наш пароль – дионисийская музыка, но наши композиторы еще не родились.
Жизнь не может утомить нас, ибо мы легки и идем по жизни, танцуя. Мы говорим «да» молодости, - молодость всегда права; мы говорим «нет» старости, - беззубый рот пусть оставит себе свои наставления. Ну а смерть? Мы всегда готовы сразиться с ней, но мы не заставляем ее искать нас, когда жизнь покидает нас. Мы сами тогда приходим к ней.
Мы любим свое тело, - оно есть и наш разум. В человеческий же разум, в так называемый «интеллект», мы не верим; также, как не верим в науку и познание. Пусть склероз разбросает все ваши интеллектуальные достижения, а инсульт поставит точку в исследованиях. Наш интеллект – лишь инструмент нашего тела, и мы постигаем всякую мудрость лишь затем, чтобы познать безумие.
Мы любим хорошо поесть и хорошо выпить, любим веселье и праздник. Ибо мы верим, что дух есть желудок, а наш дух всегда окружен радостью.
Мы бежим от шума великих людей и от шума народного базара. Мы презираем любое общественное мнение, мы внимаем ему, улыбаясь. Наша собственная высота – вот наш новый дом.
Мы одиноки, в своем уединении черпаем мы свою силу, и если нам порой нужно общение, то мы находим его среди редких и избранных друзей своих. Трудно быть нашим другом, и трудно быть другом нам самим, поэтому мы возносим нашу редкую дружбу на сверхчеловеческий пъедестал.
Мы запрещаем себе хотеть сверх своих сил. Честность есть погода нашего сердца, но желание сверх своих сил превращает всё в фальшь.
Мы отрицаем все маленькие добродетели современного гуманизма. И особенно нам отвратительно человеческое сострадание, как неуважение к великому горю и несчастью. Страдание мы считаем подарком судьбы, мы искренне желаем и призываем его для всех.
Мы те, кто никуда не спешит. Кто, даже опаздывая на свой полдень, не ускоряет шаг и не мельтешит в суете. Мы не хотим ничего раньше времени, и мы не хотим ничего даром.
Ибо мы знаем и любим себя, лучшее в себе! Что нам за дело, если что-то из того, что мы любим в себе, кому-то не нравится?
Мы признаем такое своекорыстие святым. Оно не имеет ничего общего с тем, что люди называют эгоизмом. Тот эгоизм слишком бедный, голодающий, вечно хотящий украсть, эгоизм больного или больной эгоизм. Воровским оком глядит он на все блестящее; алчностью голода измеряет он того, у кого много еды; и постоянно бродит он вокруг стола дарящих. Из такой алчности говорят болезнь и невидимое вырождение. Мы же видим вырождение везде, где нет дарящей души.
Ибо мы те, кто обладает этой редкой добродетелью, как достижением нашего познания и нашей любви к самим себе. Дарящей душой называем мы эту добродетель. И поистине, это наша другая высшая ценность. Ненасытно стремление наше к сокровищам и драгоценностям, потому что наша дарящая добродетель ненасытна в хотении раздаривать. Мы насильно влечем все вещи к себе и в себя, чтобы они из нашего источника текли обратно, как дары нашей любви. Мы дарим самих себя. Нет и капли сострадания и человеческой доброты в таких дарах.
Мы объявляем нашим идеалом, к которому стремятся наши сердца, наше благородство, свободное от идеализации и налета гуманизма, исслащавивших его до приторности. То самое благородство, определение которому блестяще дано Фридрихом Ницше:
«Люди благородной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении, они говорят: «что вредно для меня, то вредно само по себе», они сознают себя тем, что вообще только и даёт достоинство вещам, они созидают ценности. Они чтут всё, что знают в себе, - такая мораль есть самопрославление. Тут мы видим на первом плане чувство избытка, чувство мощи, бьющей через край, счастье высокого напряжения, сознание богатства, готового дарить и раздавать»;
«Всякое восхождение типа «человек» на высшую ступень развития было до сих пор, как и будет впредь, делом рук аристократического общества, привыкшего верить в нерушимость длинной людской иерархической лестницы, в различную ценность различных людей и нуждающегося в подчинении в том или ином значении слова»;
«Что такое благородство? Что означает для нас в настоящее время слово «благородный»? Чем выдаёт себя благородный человек, по каким признакам можно узнать его под этим тёмным, зловещим небом начинающегося господства черни, небом, которое делает всё непроницаемым для взора и свинцовым? Этими признаками не могут быть поступки: поступки допускают всегда много толкований, они всегда непостижимы; ими не могут быть также «творения». В наше время среди художников и учёных есть немало таких, которые выдают своими творениями, что глубокая страсть влечёт их к благородному, - но именно эта потребность в благородном коренным образом отличается от потребностей благородной души и как раз служит красноречивым и опасным признаком того, чего им недостаёт. Нет, не творения, а вера — вот что решает здесь, вот что устанавливает ранги, - если взять старую религиозную формулу в новом и более глубоком смысле: какая-то глубокая уверенность благородной души в самой себе, нечто такое, чего нельзя искать, нельзя найти и, быть может, также нельзя потерять. Благородная душа чтит сама себя».
Нам, ницшеанцам, еще слишком во многом не достает нашего же благородства, но тем мы и отличаемся от других мечтателей о нем, что мы не просто стремимся приблизиться к нему, но знаем и пути, на которых мы сможем обрести его в максимальной полноте.
Что же это за вещи, что за психологические механизмы начинают жить в нас, звать к самим себе и выше самих себя? Я назову здесь их имена. Кто знает их не только по именам, тому не надо их объяснять, а тому, кому эти имена плохо знакомы, тому рассказать кое-что нужно.
Вот эти тайные символы нашего пути, наши призраки, наши новые игрушки: ВОЛЯ К ВЛАСТИ, ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ, ДИОНИС, СВЕРХЧЕЛОВЕК. Их так мало! Но для человека этого слишком много!
Они даруют познание самих себя, они даруют власть над собой и своей жизнью. Они стали настолько органичны нашему существу, что мы уже готовы заявить большее: через них мы любим самих себя. И только выше себя готовы мы любить других, дальних, грядущих.
ВОЛЯ К ВЛАСТИ. Это наша метафизика мира и сердца, наша первоначальная пружина, наша вездесущая «основная воля».
«Может быть покажется непонятным, что я сказал об «основной воле», воле к власти, поэтому я позволю себе дать пояснение. То повелительное нечто, которое народ называет духом, хочет быть господином в себе и вокруг себя и чувствовать себя господином: оно имеет волю, стремящуюся из множественности к единству, обуздывающую, властолюбивую и действительно господствующую. Ее потребности и способности в этом случае те же, какие физиологи установили для всего, что живет, растет и множится… Цель его при этом заключается в приобретении нового опыта, во включении новых вещей в старые ряды – следовательно, в росте, или, точнее, в чувстве роста, в чувстве увеличения силы».
ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ. Это наш этический идеал и закон, требующий от нас ежеминутной и безапелляционной оценки нашей жизни, погружая все ее мгновенья в вечность и соизмеряя их с ней. Это то, о чем Фридрих Ницше загадочно и еще с ужасом рассказывал Лу Саломе теми их бессонными ночами:
«Что, если бы днем или ночью подкрался к тебе в твое уединеннейшее одиночество некий демон и сказал бы тебе: «Эту жизнь, как ты ее теперь живешь и жил, должен будешь ты прожить еще раз и еще бесчисленное количество раз; и ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, каждая мысль и каждый вздох, и все несказанно малое и великое в твоей жизни должно будет наново вернуться к тебе, и все в том же порядке и в той же последовательности, - также и этот паук и этот лунный свет между деревьями, также и это вот мгновение, и я сам. Вечные песочные часы бытия переворачиваются все снова и снова – и ты вместе с ними, песчинка из песка!» – Разве ты не бросился бы навзничь, скрежеща зубами и проклиная говорящего так демона? Или тебе довелось однажды пережить чудовищное мгновение, когда ты ответил бы ему: «Ты – бог, и никогда не слышал я ничего более божественного!» Овладей тобою эта мысль, она бы преобразила тебя и, возможно, стерла бы в порошок; вопрос, сопровождающий все и вся: «хочешь ли ты этого еще раз, и еще бесчисленное количество раз?» – величайшей тяжестью лег бы на все твои поступки! Или насколько хорошо должен был бы ты относиться к самому себе и к жизни, чтобы не жаждать больше ничего, кроме этого последнего вечного удостоверения и скрепления печатью?»
ДИОНИС. Этого бога выбрали мы себе в учителя среди всех античных богов. Это тот самый бог, что срывает покрывало иллюзии с человеческого разума и души, которым Аполлон решил спасти людей от «ужасной» действительности. Этот бог соблазняет, побуждает к жизни со всеми ее «дикими» «ужасами».
«Гений сердца, свойственный тому великому таинственному, тому богу-искусителю и прирожденному крысолову совестей, чей голос способен проникать в самую преисподнюю каждой души, кто не скажет слова, не бросит взгляда без скрытого намерения соблазнить, кто обладает мастерским умением казаться - и не тем, что он есть, а тем, что может побудить его последователей все более и более приближаться к нему, проникаться все более и более глубоким и сильным влечением следовать за ним;
гений сердца, который заставляет все громкое и самодовольное молчать и прислушиваться, который полирует шероховатые души, давая им отведать нового желанья, — быть неподвижными, как зеркало, чтобы в них отражалось глубокое небо;
гений сердца, который научает неловкую и слишком торопливую руку брать медленнее и нежнее; который угадывает скрытое и забытое сокровище, каплю благости и сладостной гениальности под темным толстым льдом и является волшебным жезлом для каждой крупицы золота, издавна погребенной в своей темнице под илом и песком;
гений сердца, после соприкосновения с которым каждый уходит от него богаче, но не осыпанный милостями и пораженный неожиданностью, не осчастливленный и подавленный чужими благами, а богаче самим собою, новее для самого себя, чем прежде, раскрывшийся, обвеянный теплым ветром, который подслушал все его тайны, менее уверенный, быть может, более нежный, хрупкий, надломленный, но полный надежд, которым еще нет названья, полный новых желаний и стремлений с их приливами и отливами...»
СВЕРХЧЕЛОВЕК. Это образ и квинтэссенция нашего нового идеала, нашего нового духа. Быть может, и наша молитва, произнесенная учителем:
«Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?
Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?
Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором.
Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас ещё осталось от червя. Некогда были вы обезьяной, и даже теперь ещё человек больше обезьяна, чем иная из обезьян.
Даже мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но разве я велю вам стать призраком или растением?
Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!
Сверхчеловек - смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли!
Человек - это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, - канат над пропастью. Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращённый назад, опасны страх и остановка.
В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель.
Но где же та молния, что лизнёт вас своим языком? Где то безумие, что надо бы привить вам?
Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он - эта молния, он - это безумие!
Смотрите, я провозвестник молнии и тяжёлая капля из тучи; но эта молния называется сверхчеловек».
Ницшеанцы – все мы есть тяжёлые капли, падающие одна за другой из тёмной тучи, нависшей над человеком: молния приближается, возвещаем мы и гибнем, как провозвестники.
7. Человеческое
Чтобы не пугать тебя, мой редкий читатель, таким обилием «нового» и странного, не оставлять тебя под сомнительным впечатлением красивых слов, я напоследок вернусь к героям «моих» рассказов.
Жоселина и Роберт. Их роман продолжается. Объясненья неизбежны.
- Жоселина, - глухо проговорил Роберт, - так вы чувствуете то же, что и я?... Это было неизбежно с первого нашего взгляда, с первых слов. Мы любим друг друга... Нечто сильнее, чем мы сами, притягивает нас друг к другу. Я чувствую это в себе и вижу в вас... Посмейте отрицать!
Она молчала. Тогда он выпустил ее руки и отошел.
- Впрочем, не говорите ничего. Это бесполезно... Любите ли вы меня или нет, и как называется мое чувство к вам, не все ли равно? Я знаю, что не могу больше жить без вас, Жоселина! - Он посмотрел ей в лицо и, с виду спокойный, со скрещенными руками, спросил: - Что же нам делать теперь?
Молодая девушка тем временем овладела своим волнением. С кроткой улыбкой, скрывавшей ее истинные чувства, она сказала:
- Что мы будем делать? Прежде всего, мы возвратимся каждый к своим обязанностям. А ваши обязанности так тяжелы!
- Завод?.. Боже, как он далек теперь от меня!
- Ваши рабочие...
- Это машины, которые всегда можно заменить другими.
- Ваша жена...
- Не говорите об этом!
- Что за безумие?
- Я вас люблю...
Он произнес эти слова не с выражением страсти, а с мрачным сознанием рокового значения этого факта. Жоселина смотрела на него все с тою же загадочной улыбкой. И он не заметил, какой трепет пробегал по всему существу этой одинокой девушки, истосковавшейся по любви, от страстного желания взять, как свое достояние, эту молодую мужскую голову, это прекрасное лицо с такими искренними голубыми глазами.
- Ну, хорошо, - сказала она примиряющим тоном, - вы меня любите. Я тоже, может быть, полюбила бы вас, если бы вы были свободны. Из-за чего же так волноваться? Ведь не хотите же вы сказать, что два разумных существа не могут выйти с честью из такого элементарного испытания?
- Что вы хотите этим сказать?
- Я хочу сказать, Роберт, - она в первый раз назвала его по имени, и он вздрогнул, точно от ласки, - что мы будем друзьями. Я не допускаю, чтобы союз наших душ распался самым жалким образом из страха перед слабостью, которая ниже нас.
Клерье молчал, сбитый с толку непонятными, далекими от шаблона словами этой женщины.
Как бы угадывая его мысль, Жоселина продолжала:
- Не будем пугать себя страшными словами: безумная любовь, роковая страсть и т. п... - всем этим бредом больного воображения, заманивающим людей в грубую ловушку. Я рассчитываю на вас, Роберт: вы будете беречь нашу дружбу. Я так дорожу ею!
Что отвечать ей? Она не оскорбилась, не выказала волнения, но и не поощряла его. Однако в то же время она не пыталась даже скрыть, какое место занимал уже Роберт в ее сердце.
- На сегодня довольно, расстанемся, - сказала она.
- Я хотел бы видеть вас завтра, дорогая Жоселина, - смиренно попросил он. Она отрицательно покачала головой.
- А когда же?
Он не мог добиться от нее ничего определенного. В конце концов, она сказала ему смеясь:
- Мы увидимся, когда вы станете настоящим хозяином вашего завода, когда сотрете все следы дурного царствования Сорбелена.
- А если я буду слишком много думать о вас?
- Читайте Ницше! - глаза ее лукаво блеснули.
- Говорит ли он о любви?
- Еще бы, «То, что называется любовью на всех языках, во всех молчаниях мира...», - процитировала она.
- Он, вероятно, находит это чувство низменным?
- Ошибаетесь! Он находит в нем источник всякой красоты, всякого искусства и величайших человеческих ценностей. «Тот, кто любит, - говорит он, - чувствует себя сильнее, богаче, совершеннее, и таков он в действительности».
- Какого же совершенства достигну я, любя вас!
- И я тоже, благодаря моему чувству к вам
Клерье уехал, опьяненный возможностями. «Как сильна ее власть надо мною! В чем ее обаяние?» спрашивал он себя. «Почему кажется она мне такой недоступной? Ведь она сказала, что у нее нет другой морали, кроме законов ее собственной природы. Она следует философии, которая считает любовь творческой силой, созидающей ценности. Ей, увы!.. знакома и физическая сторона любви. Она вполне свободна распоряжаться собой, презирает общественное мнение и очевидно готова полюбить меня. И все-таки, все- таки... Какой далекой она мне представляется!..».
В следующую встречу развитие продолжается:
«- Вы хотите говорить мне о Ницше? Что мне за дело до вашего Ницше! О, как...
Жоселина не могла удержаться от улыбки. Они смотрели друг на друга долго, долго, пока слезы не заволокли их глаза. Тогда руки их соединились.
- Роберт, - сказала Жоселина, - нам не нужно больше видеться. Я не могла бы делиться вами с другою, и не хочу отнимать вас у этой другой. Я не хочу такой роли! Десять лет жизни я отдала на то, чтобы доказать себе, как не правы были люди, заклеймив меня презрением. Я положила десять лет на то, чтобы создать себя самоё, чтобы возвыситься в моих собственных глазах, несмотря на лживые суждения людей. После таких усилий я не соглашусь на унижение. Я не отрекаюсь от учения, которое избрала. Оно действительно поднимает меня выше многих светских предрассудков, но не выше самоуважения. Роберт, я люблю вас. Но никогда, Роберт, слышите, никогда я не буду вашей любовницей!
Он держал еще ее руки в своих, но при этих словах бессильно выпустила их. Дикое горе человека, оскорбленного в своей страсти, омрачило его лицо.
- Вы думаете, что делаете добро, - с горечью проговорил он, - тогда как вы совершаете зло. Без вас я опять превращусь в ничтожество.
Острая боль пронзила ее. Сердце от этих слов, от той глубокой печали, которая вдруг разлилась по его лицу; от его бледности; от этого далекого, чужого, почти враждебного взгляда.
Пока она боролась с ним, у нее была сила; но это покорное уныние оставляло ее беззащитной. Между ними разверзалась пропасть. Завтра он уже будет думать о ней с раздражением и злобой. Он не поймет ее...
Она стояла на месте, утратив вдруг все свое мужество, неспособная сделать ни одного шага, этого первого шага, который должен был навсегда разделить их жизни.
И Роберту показалось на минуту, что он ее растрогал; что сейчас она упадет в его объятия, и он прижмет ее к своей груди. Он наклонил голову, губы его полураскрылись, и из груди готов был вырваться крик радости. Но в эту же минуту он увидел, что она, дрожа, отступила назад. Точно завеса упала между ним и ею, и их окутал сероватый туман. Прекрасное лицо Жоселины как бы подернулось пеплом.
Их настигла ледяная тень Сервена, надвигавшаяся постепенно во время их разговора. И от этой тени веяло холодом смерти».
И все-таки любовь побеждает! Перед тем как Жоселина своим телом, своей жизнью закроет Роберта от пули Сорбелена, она напишет ему вот такое последнее письмо:
«Приходите, мой дорогой друг! Я буду ждать вас в день и час, который вы мне назначите.
Я люблю вас так же, как и вы меня, Роберт. То, что вы называете моей ложно понятой добродетелью, мешает мне высказать это такими же пламенными словами. Но я искренна, и сознаюсь в этом.
Но я боюсь, Роберт, боюсь той неизбежной лжи, которая должна осквернить прекрасный и гордый союз душ, как только он обратится в простую любовную связь. А это совершится, сколько бы мы ни боролись... Как невыносима будет тогда тоска каждого прощанья, прощанья любовников, отрывающихся друг от друга! Боюсь, что настанет день, когда у нас не хватит мужества проститься... Что будет тогда?.. Я так боюсь лжи! Боюсь очутиться, хотя бы на одну минуту, в ложном, унизительном положении, которому никакие иллюзии, никакие парадоксы, никакая философия не помешают быть таковым, потому что таким сделали его века.
«Сколько страхов!» скажете вы и лукаво добавите: «для ницшеанки». Непременно добавите, как будто в этом есть противоречие. Но, вы ошибаетесь, мой любимый. Откуда вы заключили, что принципы Ницше восторжествуют, если ваш друг Жоселина станет вашей любовницей?
Наоборот, мой дорогой, любимый! Ницше против вас. Выше всего он ценит человеческую волю и видит достоинство жизни в ее красоте. Если воля моя ослабеет, разве это значит, что я буду повиноваться ему? И расцветет ли красота моей жизни оттого, что в известные дни я буду ожидать мужа другой женщины на свидания, внешние подробности которых, когда я о них думаю, заставляют меня содрогаться от унижения? Стыдитесь, Роберт, ложно истолковывать этот детальный ум. Не идите по стопам тех, которые от его лица говорят: «Возвышайтесь над человечеством для того, чтобы обходиться без нравственных законов». Иначе даже вам мне трудно будет простить это. Ницше, правда, говорит: «Возвышайтесь над человечеством». Но как?.. Путем таких жестоких усилий, каких ни один нравственный закон никогда не требовал ни от одного человеческого существа. Потому что все нравственные законы принимали догмат раскаяния. А у Ницше и для раскаявшихся нет прощения. Всякое падение недостойно жизни и заслуживает смерти. Каждое существо, которое не сумело удержаться на высоте, должно исчезнуть, потому что собою и своим родом оно обременит землю и замедляет пришествие сверхчеловека.
Превосходство Ницше есть превосходство его героического характера, возвышающего его над всеми гениями. «Воля к власти», венец его учения, исключает всякую слабость, всякую уступку чувственности и жажде мирного благополучия; все, что делает нас вульгарными и похожими на «стадо».
Простите, мой Роберт, высокомерие последней фразы. Это лишь запоздалый отблеск моей былой ницшеанской гордости. Вы сами знаете, как бессильна она перед вашей любовью. Да, вы правы, говоря: «никакая философия не помешает мне прижать вас к моему сердцу».
Ах, Роберт! Всякую новую религию или новую философию мы воспринимаем потому, что их элементы уже раньше жили в нашей душе. Я приняла учение Ницше, я насытилась им до опьянения, потому что во мне была безумная оскорбленная гордость, потребность возвысить себя, жажда борьбы, вкус к красоте и одиночеству; именно то, что нужно для восприятия этого учения. Оно сделало еще лучшим то хорошее, что было в моей натуре и внушило мне желание, для блага избранных, сделаться апостолом этой религии. На этом пути я встретила вас, Роберт.
Это Ницше дал нам нашу любовь. Теперь любовь наша сильнее, чем его учение. Как слабеет его эхо, когда ваше дорогое имя звучит в моей душе!.. Не призывайте же больше Ницше, мой милый, мой единственный друг! Вы заставили его замолчать.
Я люблю вас. Жоселина».
Истекая кровью на руках Роберта Клерье, она признается еще раз: «Так лучше, любимый! Так лучше…»
Ага! – воскликнет человек, - любовь восторжествовала!
Я специально вернулся к этой истории и к ее морали, в которой любовь восторжествовала. Я демонстрирую вам мою честность. Что же это за честность? Я мог бы не рассказывать конец этой истории, ведь совсем не об этом мое эссе, вся сущностная часть истории была мной задействована выше. Для проницательных читателей очевидно, а для остальных я мог бы легко показать, какая фальшь кроется в этой человеческой морали, преподнесенной ее автором, Даниэль Лезюэр, в последних шести строчках письма Жоселины, в которой всенепременно любовь должна торжествовать, какая фальшь кроется в этом последнем признании Жоселины, якобы «полюбившей» это жалкое существо - Роберта Клерье, какая дикая фальшь может рождаться из желания придать любым необычным характерам соответствие требованиям жанра (романа). Ну вот, я почти уже делаю это… но останавливаюсь.
Мы, ницшеанцы, мы все еще люди, но у нас с людьми уже не одна и та же совесть. Если людям стыдно за отсутствие человеческого в них, то нам стыдно за присутствие человеческого в нас. Мы всё еще безумно далеки от наших идеалов, кажущихся нам порой невозможными. Мы должны были бы отчаиваться, но мы не требуем от себя невозможного. Мы все еще люди, несвоевременные люди, и в этом мы видим свою вдохновляющую трагедию.
Жоселина к тому же еще и женщина, один из природных законов которой требует отдать и подчинить себя мужчине. Ницше: «Вот мир только что стал совершенным! – так думает каждая женщина, повинующаяся от полноты любви». Кто не понял этого, кто не понял борьбы и стремлений Жоселины, ее последнее «Так лучше…», кто не понял обескровленную Доротею и ее уставшее «Я люблю тебя…», кто не понял меня, кто не понял, какое мировоззрение неизбежно ждет Анри и Роберта, тот не понял, что такое есть ФЕНОМЕН НИЦШЕ.
Послушайте еще раз этого ученика бога Диониса, рассказывающего о своем учителе и его тайнах:
«Разумеется, говорить об этом нужно вполголоса: ибо дело идет здесь о чем- то тайном, новом, чуждом, удивительном, зловещем. …Если бы это было дозволено, то я стал бы даже, по обычаю людей, называть этого бога великолепными именами и приписывать ему всякие добродетели, я стал бы превозносить его мужество в исследованиях и открытиях, его смелую честность, правдивость и любовь к мудрости. Но вся эта достопочтенная ветошь и пышность вовсе не нужна такому богу. «Оставь это для себя, для тебе подобных и для тех, кому еще это нужно! - сказал бы он, - У меня же нет никакого основания прикрывать мою наготу!»
Может быть, у такого божества и психолога нет стыда? Раз он сказал вот что: «Порою мне нравятся люди, - и при этом он подмигнул на Ариадну, которая была тут же, - человек, на мой взгляд, симпатичное, храброе, изобретательное животное, которому нет подобного на земле; ему не страшны никакие лабиринты. Я люблю его и часто думаю о том, как бы мне еще улучшить его и сделать сильнее, злее и глубже». «Сильнее, злее и глубже?» - спросил я с ужасом. «Да, - сказал он еще раз, - сильнее, злее и глубже; а также прекраснее» - и тут бог-искуситель улыбнулся своей халкионической улыбкой, точно он изрек что-то очаровательно учтивое.
Вы видите, у этого божества отсутствует не только стыд; многое заставляет вообще предполагать, что боги в целом могли бы поучиться кое-чему у нас, людей. Мы, люди, - человечнее...»
«Воля моя постоянно снова влечет меня к человеку, моя горячая творческая воля; так молот тянет к камню.
Создавать - это является великим освобождением... Ах, люди, для меня в камне, которым вы являетесь, спит образ, образ моих образов! Ах, ему приходится спать в самом твердом, самом скверном камне!
Жестоко неиствовал мой молот против его темницы, от камня отлетали куски; какое мне до этого дело?
Я хотел совершить это; ибо тень будущего нашла на меня - самое легкое и самое тихое из всех вещей нашло однажды на меня! Красота СВЕРХ- ЧЕЛОВЕКА спустилась на меня как тень. Ах, братья мои! Какое мне еще дело до богов!»
Быть может, у этого моего эссе найдется также не более семи читателей в России, способных его понять. Те же, кто услышал эти речи, кто увидел эти звезды, дайте о себе знать! Nietzsche.ru.
Страницы: 1 2