Страницы: 1 2 3

Ницшеанка

 

I

В сырой мартовский вечер из автомобиля, остановившегося под колоннадой Theatre-Francais поспешно вышел Роберт Kлеpьe.

Конечно! Он так и ждал. На тротуаре — один единственный барышник, в вестибюле — пусто.

Спектакль, наверное, начался.

Как нелепо, что он опоздал! Неприятно будет теперь войти в ложу, под аккомпанемент шиканья соседей и показаться смешным в ее глазах.

Уж идти ли?

Он остановился на лестнице, колеблясь. В сущности, не будет ли так лучше? К чему эти новые отношения? И как раз в то время, когда его жена идти на юге. Наверное, эта подробность была известна Жоселин Монестье. Быть может, она даже приняла ее в расчет? Но напрасно! Даром потерянное время.

Молодой человек улыбнулся при мысли о неизбежной неудаче, которая должна постигнуть всякую женщину, вздумавшую покорить его в данное время. Ах, в голове у него было совсем другое! Не говоря уже о глубокой нежности, которую он питал к своей Люси и об его твердых моральных принципах, никогда он не чувствовал себя менее расположенным к приключению.

Улыбка исчезла с его лица при воспоминании о всей тяжести лежавшей на нем ответственности. Он продолжал машинально подниматься по лестнице, следуя, за обогнавшими его господином и дамой. Увидев, однако, в зеркале свое изображение, он внимательно оглядел себя, стараясь определить впечатление, которое он произведет при первой встрече.

Он остался доволен собой и решил идти. Когда вам двадцать семь лет, и у вас изящная фигура, прекрасные светлые глаза, оттененные черными ресницами,, густые черные волосы и тонкие усы, и когда вы не испытываете ни малейшего беспокойства относительно покроя вашего платья, безукоризненности вашего воротничка и элегантности жилета, — вам нелегко отказаться от знакомства с красивой женщиной, выразившей интерес к вашей особе. Внушение действует, хотя бы вы были человеком наименее склонным к Фатовству, обладали самым солидным умом и относились к жизни со всей серьезностью, какой требуют недавно принятые на себя обязанности владельца директора одного из величайших в мире автомобильных заводов наследника Гектора и Жюля Клерье.

— Давно началось? — спросил Роберт, отдавая свое пальто уврёзе.

— Не более пяти минут, monsieur. В котором бы часу вы ни приехали в театр, для уврёзы занавес всегда поднят не более пяти минут. Впрочем, Роберту Клерье было неважно, давно ли началось. С легким волнением услышал он, как скрипнула пружина в замке боковой ложи бенуара.

Он вошел и увидел массивную, широкоплечую фигуру Нодера позади двух

женщин, сидевших в первом ряду. В темном зрительном зале белели неподвижные лица публики, а совсем близко зияло освещенное пространство сцены. Декорация изображала внутренность дома на берегу моря. Два или три персонажа обменивались Фразами, которые произвели на Роберта такое впечатление, как будто он приехал в страну, языка которой не знает, и даже едва ли будет когда-нибудь в состоянии понимать — чувство, хорошо знакомое людям, привыкшим опаздывать.

Он отчаянной мимикой старался остановить Нодера, который хотел продвинуть его стул вперед.

Здесь, в глубине, ему будет очень хорошо. Да, он видит превосходно. Не надо обращать на него внимания.

Обе молодые женщины только слегка повернули головы. Гюгетта де Жеснэ дружески кивнула ему, а Жоселина Монестье, едва показав ему свой профиль, снова устремила все свое внимание на пьесу.

Kлepьe с любопытством осматривал ее. То, что он видел, не имело в себе ничего банального, но и ничего эксцентричного, как он себе заранее представлял. Он часто смеялся над фанатическим преклонением Гюгетты пред ее таинственной приятельницей и не верил ее восторженным описаниям.

Для того, чтобы, обладая состоянием, остаться до тридцати лет mademoiselle Moнестье, нужно было иметь серьезные физические недостатки, так как, что касается недостатков нравственных, то Роберт знал, что пятьдесят тысяч франков ренты легко могут заставить забыть их...

Представление о молодой девушке, добровольно отказывающейся от брака, обыкновенно не укладывается в мозгу мужчин. Но в данном случае приходилось сознаться, что если m-lle Жоселина осталась старой девой, то только потому, что сама этого желала.

Из своего уголка он видел ее гибкий стан, стройную, грациозную спину, на которой не выдавались ни лопатки, ни кости корсета. Если и был корсет под шелковой кисеей, отделанной венецианскими кружевами, то его совсем не было заметно.

Смутным очарованием веяло на Клерье от этой женщины, лица которой он еще не видел. На затылке вились прелестные белокурые волосы, так светлые, что местами они казались серебристыми, так что в полумрак Роберт счел эту молодую голову преждевременно поседевшею. Прическа была очень оригинальна. Вся масса бледных волос была собрана в одну косу и обернута вокруг головы в виде сияния, из-под которого со всех сторон выбивались локончики. Вероятно вследствие тяжести этой прически, а может быть и из кокетства, Жоселина была без шляпы.

 

Очень мало интересовавшийся пьесой Нодер обернулся к Роберту и насмешливым взглядом следил за ним. Когда Роберт взглянул на него, Нодер усмехнулся и лукаво подмигнул, как бы говоря: “Недурна, не правда ли?”.

Неприятное чувство охватило Клерье. Ему вдруг вспомнились сплетни о том, что Жоселина была любовницей этого миллионера. Тогда он отнесся к этим толкам равнодушно, а теперь эта мысль была ему почему-то тягостна.

Когда молодая девушка, после происшедшей в ее жизни восемь лет тому назад таинственной драмы, очутилась одна на свете, Нодер был назначен опекуном запутанного состояния, оставленного Жоселине родителями. Близкий друг ее отца, славившийся своими талантами финансиста, Нодер как нельзя лучше подходил к этой роли.

Но свет не преминул придать пикантную подкладку попечением Нодера об осиротевшей девушке, и многие даже удивлялись, зачем он позволял своей дочери постоянно быть в обществе молодой особы, репутация которой была сильно скомпрометирована. В передаче молвы история Жоселины была такова: все вышло из-за молодого человека, сделавшего предложение m-lle Монестье и потом отказавшегося от брака после открытия, что не он один пользуется благосклонностью своей невесты. Его отказ вызвал целый ряд катастроф. Во-первых, его собственную смерть, так как брат Жоселины убил его на дуэли. Затем разрыв молодой девушки со своими родными, добровольное изгнание брата, эмигрировавшего заграницу, отчаяние m-me Монестье, которая вскоре умерла, как говорили, от горя. Наконец, самоубийство г-на Монестье, не желавшего пережить свою жену.

Насколько было правды в этих трагических подробностях? Очень мало, как утверждали Нодер и его дочь, уговаривая Роберта Kлepьe познакомиться с их приятельницей, да и эта доля истины была извращена незнанием характеров действующих лиц и мотивов их поступков. Жоселина была жертвой, предательски обольщенной и низко оклеветанной. Никогда родители не осуждали и не проклинали ее. Отец ее умер от эмболии. Он был далек от мысли о самоубийстве; наоборот, он хотел жить для того, чтобы отомстить истинному виновнику несчастья, которым вовсе не был злополучный жених.

Все эти романические подробности, случайно сохранившиеся в памяти Роберта от прежних разговоров, никогда не интересовали его. Время от времени он даже подшучивал над своим другом детства Гюгеттой Нодер, теперь виконтессой Жеснэ, — по поводу ее сентиментального преклонения перед загадочной натурой подруги.

— Так как же?.. Святая Жоселина— полудева и мученица? — смеясь спрашивал он иногда.

— Молчите, Боб! Вы никогда не сумеете оценить всех достоинств этой девушки.

Вообще, мысль о m-lle Монестье лишь изредка и то мельком скользила в уме Клерье. Заботы о своих делах и о семье слишком поглощали его и не оставляли места для праздного любопытства. Но в самое последнее время одно обстоятельство подняло в его мнении эту девушку, которой он никогда не видел, так как m-lle Монестье избегала светских знакомств, даже Гюгетту навещала редко.

Это обстоятельство было чисто делового характера.

Знакомые уговорили его подписаться на несколько акций одного скромного, скорее филантропического, чем финансового общества. Дивиденды ожидались минимальные, но достаточные для того, чтобы сгруппировать капиталы, которых не могла бы привлечь одна благотворительность. Это было общество, задавшееся целью снабжать рабочих дешевыми квартирами, удовлетворяющими всем требованиям гигиены и комфорта. Этого чуда намеревались достигнуть дешевизною земли, приобретенной в окрестностях Парижа, и проведением железнодорожной ветки, которая должна была почти даром доставлять рабочих в Париж. Все расходы рассчитывали покрыть прогрессивным доходом с домов и прибылью с железнодорожной ветки в те часы, когда она не будет обслуживать рабочих.

Предприятие показалось Роберту Клерье очень практичным в чисто утилитарном смысле, так как в зависимости от его филантропического успеха должен был возрастать и дивиденд акционеров, и он не без удивления узнал, что инициатива всей этой организации принадлежала женщине. Основательница вложила в дело значительную сумму, необходимую для начала работ, но пожелала, чтобы имя ее осталось неизвестным.

Когда Клерье с восторгом заговорил однажды у Нодеров об этой незнакомке, на лице. Гюгетты появилась торжествующая улыбка. И Боб — как она по-товарищески называла его — узнал, что благородное и великодушное существо, которым он только что так восторгался, — не кто иной, как m-lle Монестье.

— Это предприятие вносить интерес в ее жизнь, — пояснил Нодер, — так как она решила никогда не выходить замуж.

Банкир помогал ей своими советами. Он согласился даже стать директором предприятия.

С тех пор Роберт оценил индивидуальность Жоселины Монестье. Но зато она стала рисоваться ему лишенной всякого женского очарования, и самое ее любовное приключение начало ему казаться не более как плодом досужей фантазии. Эта филантропка и капиталистка, старая дева по призванию, должна была отличаться неприступною добродетелью.

Обворожительный силуэт в ложе и подозрительная мимика Нодера сбили с толку Роберта Клерье.

Неужели она его любовница, как утверждали многие? Но он тотчас же отбросил это предположение, как несостоятельное. Этот более чем пожилой человек и... молодая девушка. Этот эпитет можно еще было приложить к ней, если не по возрасту (она должна была быть сверстницей Гюгетты, лет двадцати восьми, тридцати), то по наружности. Кроме того, она была подругой его дочери. Нет, Нодер был честный человек. Слишком тяжело было предполагать такую низость. Это значило бы допустить, что он воспользовался своим почти родительским авторитетом, чтобы соблазнить дитя, каким была юна в то время, когда осталась одна, не имея другой опоры, кроме него. Почему же тогда он не женился на ней? Ведь он был вдовец.

 

— Вот так герой, нечего сказать! — почти вслух выразила m-me де Жеснэ свое негодование. — И где это автор встречал подобные типы?

— Ты невнимательно следила за пьесой,— прошептал ее отец. — Автор развивает философский тезис.

— Какая уж тут философия? — воскликнула виконтесса. — Брать кушанья первому, Есть с ножа, садиться в лучшее кресло, когда здесь есть женщины... Ну, уж если это философия!..— 10 —

— Ты ничего не понимаешь. Ведь это теория Ницше.

— Не говорите так, monsieur Нодер,— сказала m-lle Монестье, оборачиваясь к нему.

Клерье увидел ее профиль: короткий, прямой нос, резко очерченный подбородок. Сухие, правильные черты напоминали изображения на медалях. Действительность понравилась ему менее чем то, что он только что рисовал в своем воображении. Но его поразила ее интонация: решительная и кроткая в то же время. Почему в ее возражении Нодеру звучало искреннее чувство?

— Не будем противоречить m-lle Жоселине, — сказал банкир. — В сущности, вся эта философия—ерунда! Не правда ли, Клерье?

И после грубо-эгоистической тирады, произнесенной героем драмы, Нодер прибавил:

— Посмотрите только, что нам преподносят под видом учения какого-то немецкого невежды! Если бы кто-нибудь в моем доме позволил себе речи и манеры этого молодца, я бы взял его за шиворот и вывел вон. В прежние времена нам изображали Философа хотя и нелепым, но все же умевшим держать себя за столом.

Негодующее шиканье из соседней ложи заставило умолкнуть воркотню Нодера. Он пожал плечами и устремил на сцену взгляд, полный презрительной покорности.

Роберт позавидовал этому энергичному человеку, который мог так решительно выражать свои мнения. Сколько тщательного изучения предмета, сколько долгих размышлений понадобилось бы ему самому, чтобы составить о чем-нибудь такое безапелляционное мнение. Удастся ли когда-нибудь ему, с его робкой душою и с постоянной боязнью причинить кому-нибудь страдание — стать реальным главою огромного предприятия с тремя тысячами рабочих, после смерти отца и дяди перешедшего в его руки? Страшное наследство! К счастью, около него был опытный директор Эжен Сорбелен, старательным учеником которого он, в сущности, и был, несмотря на свои официальные права хозяина.

Никогда не исчезавшее сознание своей ответственности и своей несостоятельности снова охватило его душу и заставило забыть настоящий момент, забыть даже острое любопытство мужчины к таинственному женскому естеству, по собственной инициативе ставшему на его пути. Ему показалось, что он слышит колокол завода, этого огромного улья, занимающего пять гектаров, и видит, толпы людей, идущих усталою походкой, людей, силы которых он эксплуатировал и о материальном и нравственном благе которых он должен бы заботиться. Ему вспомнились отдельные лица рабочих, то мрачно-замкнутая, то дерзко-наглая, то печальная; несколько хрупких юношеских фигур с лихорадочно горящими глазами. Привычная печаль сжала ему сердце. Подчас он завидовал последнему из своих рабочих. Тот мог, по крайней мере, окончив работу, мирно съедать свой обед и беззаботно фланировать по улицам. Кусок не останавливался у него в горле, и он не знал мучительных часов бессонницы.

“Ах, если бы я был человеком вроде Нодера! —пподумал Роберт. — Я тоже издевался бы над философами и их системами, не имея об них понятия”.

Массивная Фигура банкира, казалось, раздавливала своей тяжестью маленький театральный стул, спинка которого не доходила до его лопаток. Его бритое правильное лицо напоминало лица цезарей; взгляд был живой и энергичный. Густые и довольно длинные волосы наверху были еще совсем черные, а внизу и у висков почти седые, и переход был так резок, что казалось, будто на нем надет слишком короткий парик.

Дочь не была похожа на него, если не считать того, что она была бы брюнеткой, если бы не искусство парикмахера, превратившего ее волосы в золотистые. С карими бархатными глазами под прекрасными черными бровями, с изящным ртом и безукоризненными зубами, высокая, стройная, она была очень хороша. Самое отчаянное кокетство и восхитительные туалеты, еще более подчеркивавшие природные данные, делали m-me Жеснэ неотразимой. Она всегда была окружена толпой поклонников.

Роберт Kлepьe предпочитал бывать у нее без жены, ему не нравилось влияние Гюгетты на его благоразумную Люсьену.

“В чем заключался секрет очевидного пристрастия виконтессы к m-lle Монестье?” задавал он себе вопрос. Одна была так легкомысленна, другая слишком серьезна. Но что означала эта серьезность Жоселины? Была ли это маска, или особого рода кокетство? Или преждевременное разочарование? Он непременно узнает это.

Действие окончилось, занавес опустился. Наконец он ее увидит!

— Monsieur Роберт Kлepьe... M-lle Жоселина Монестье.

Он взглянул ей прямо в лицо и увидел совсем не то, что ожидал. Лучистые серовато-зелёные глаза, оттененные длинными ресницами, вероятно светлые днем, казались теперь темными. Странной была Форма лица, овал которого приближался к треугольнику. В этой неправильности овала было что-то, напоминавшее голову Медузы на старинных античных барельефах. Локоны же на висках и змеей извивавшаяся на голове тяжелая коса еще более усиливали это сходство, и первое впечатление было не в ее пользу. Роберт вдруг почувствовал антипатию, хотя не мог не сознаться, что все-таки она красива.

— Ну, вот вам, m-lle Жоселина, человек, у которого несколько тысяч рабочих, — сказал Нодер. — Он лучше, чем кто-либо другой может дать вам сведения об этом народе. И от вас уж зависит заинтересовать его нашим Арнувильским обществом.

Клерье почувствовал разочарование, узнав, что эта странная, пленительная девушка желала познакомиться с ним с практическими целями. Но чего же другого он мог ожидать? Встретить в ней искательницу приключений? Но разве это не было бы гораздо хуже? Не должен ли он отдать ей справедливость и радостно пойти навстречу ее благородным намерениям?

Но вместо этого он, немного раздосадованный, попытался переменить тему, заговорив о пьесе, из которой он не слышал почти ни слова.

— Мне показалось, mesdames, что вы совсем не оценили того взгляда на любовь, который был высказан героем пьесы.

— Противный мужлан! — сказала Гюгетта.

— Это человек будущего, — заметил Нодер, и в тоне его слышалось желание подразнить.

— Почему? — спросила m-lle Монестье.

— Так дает понять автор. Не по этому ли образцу ваш пресловутый Ницше желает переделать будущие поколения, с помощью доведенного до крайности индивидуализма?

— Что за нелепость! — воскликнула Жоселина.

Все трое посмотрели на нее. Она сидела на диванчике, в аванложе, рядом со своей приятельницей. Глаза ее горели негодованием.

— Ну, Жос, ты, кажется, совсем рассердилась!

— Тем лучше! — улыбнулся Нодер. — Тогда я скорее узнаю, что наша приятельница имеет против меня с самого начала сегодняшнего вечера.

— Я ничего не имею против вас, m-r Нодер. Я отлично понимаю, что целый день вы заняты делами, и когда случайно попадаете в театр, вам все равно, что вы там слышите. Вам преподносят под видом Ницше удивительную нелепость, и вы принимаете это за его философию. Меня возмущает то, что если бульварным авторам удается вводить в заблуждение такие умы как ваш, то, что же сказать о толпе. Возмутительно, что на нашей лучшей французской сцене самое гордое самое облагораживающее учение является приспособленным для понимания горилл.

Все трое засмеялись ее последнему выражению. И в самой интонации их смеха слышалось полное равнодушие светских людей ко всякой глубокой идее и боязнь, как бы серьезный элемент не нарушил приятной легкости светской болтовни.

— Не хочешь ли еще и ты изводить нас философией, Жос? Разве не достаточно с нас будет, когда поднимется занавес? — сказала Гюгетта, прикрывая веером зевок. Нодер, которому с его сложением было тесно в ложе, попросил позволения

пройтись по фойе.

Тогда только Kлepьe осмелился показать, до какой степени его заинтересовало негодование Жоселины.

— Так вы находите, m-lle, что Ницше оклеветан в этой пьесе?

— И ты туда же Боб! — воскликнула Гюгетта. — Ужасно!

 

Она подошла к барьеру ложи, и тотчас на нее направились бинокли мужчин из партера. Черные сюртуки двигались взад и вперед мимо ложи, и жадные мужские глаза быстро окидывали ее, скользя от лица к бюсту. От m-mе де Жеснэ не ускользнул ни один из этих грубо льстивших ей взглядов, хотя она и делала вид, что внимательно разглядывает туалеты дам.

— Вы спрашиваете, оклеветали ли Ницше в этой пьесе? — говорила между тем m-lle Монестье. — Конечно, как всегда во всех произведениях нашей убогой французской школы, парализованной снобизмом и бессилием, и сделавшей себе рекламу из Ницше. Эти слабые умы совсем не знают его.

Он, гордый учитель аскетизма и энергии давший нам укрепляющую пищу, в которой так нуждается наш измельчавший характер, нашел у нас или слепых или вероломных толкователей. От имени этого апостола энергии, требующего от каждого из нас величайшего усилия, на Французской сцене и во французском романе проповедуют какой-то животный эгоизм

— Сильно сказано.

— Недостаточно сильно, чтобы выразить все мое негодование. Но разве и сами вы не содрогались от отвращения при виде этого коммивояжера, к которому прицепили кличку ницшеанца? Знаете ли вы, что Ницше отметил необходимость хороших манер, как одну из форм достоинства и власти над собой?

— Я очень мало знаю Ницше, m-llе.

— В одном из своих произведений он говорит...

И она процитировала наизусть:

— “Гордость, радость, здоровье, любовь, ненависть и война, благоговение, прекрасная наружность, хорошие манеры, сильная воля, высшая интеллектуальность, воля к власти, восторг перед природой — вот вещи, придающие красоту и ценность жизни”. Не находите ли вы, monsieur, что преступны те люди, которые подобный идеал низводит к пошлой пародии, преподнесенной нам сегодня, да еще в Theatre-Francais?

— Мне не хотелось бы вам противоречить, m-lle, но мне трудно поверить тому, чтобы все учение Ницше было так же возвышенно, как процитированные вами только что строки. Иначе непостижимо, как мог бы весь литературный мир Франции до такой степени ошибаться на его счет, чтобы сделать из него проповедника животного эгоизма. Представление, которое я составил себе о Ницше по нескольким модным книжкам, внушило мне такое отвращение, что я не захотел знакомиться с ним ближе.

— И вы много потеряли, monsieur. В особенности, если обстоятельства вашей жизни требуют от вас нравственной силы, источников которой нет в вас самих.

Пораженный соответствием этой фразы с его душевным состоянием, Клерье молча смотрел на свою собеседницу. Было ли у нее какое-нибудь тайное намерение? Что знала она о нем? Затем его вдруг удивила мысль: ведь он совершенно забыл о том, что она так молода и привлекательна.

— Вы должны меня находить очень нелюбезным, m-lle! — воскликнул он.

—Я остановил ваше внимание на такой сухой материи, как будто нет других тем для разговора с такой очаровательной девушкой.

Она отрицательно покачала головой с улыбкой, которая отняла у ее лица суровое выражение красивой Горгоны.

— Да, monsieur, других тем нет.

— Почему же это?

— Я не похожа на других молодых девушек. Со мною нельзя флиртовать.

— Кто же вы?

Она пожала плечами и замолчала, продолжая улыбаться.

— Однако есть же на свете вещи, которые вы предпочитаете философии, хотя бы даже философа Ницше?

— Я покажусь вам страшной педанткой, ответив: нет. На свете не существует ничего, что бы я предпочитала его учению. Если вы когда-нибудь узнаете, что сделал из меня этот замечательный ум, от чего он меня предохранил, и на что сделал способной, то вы поймете...

Она снова улыбнулась своей прекрасной улыбкой и прибавила:

— Вы поймете, почему я защищаю его от мнимых жрецов литературы, от этих невежд, которые никогда не понимали его, никогда не читали и которые обманывают глупцов обезображенными обрывками его творений.

— Вы слишком строги.

— Нет. Эти люди причиняют действительное зло. Это работники упадка, увеличивающее зло наших дней — слабость характера.

— Не станешь сильным от одного желания ими быть, — прошептал Роберт.

— Извините, — возразила она: — силен именно тот, кто хочет. Воли, воли к власти, — с ударением добавила она, — вот чего нам недостает.

Клерье не знал, что этими тремя словами озаглавлено одно из главных произведений Ницше. Сердце его забилось. Тревога, державшая его нервы натянутыми день и ночь, вылилась во вздох:

— Если бы было достаточно только захотеть!

М-llе Монестье пристально посмотрела своими светлыми, немного жесткими глазами в наивные глаза Kлepьe. Что-то неуловимое пронеслось между этими двумя существами. Они почувствовали какую-то таинственную связь. Но в этом не было ничего чувственного. Каким-то чудом они забыли то, что всегда бодрствует между мужчиной и женщиной — любовь. Что же это было?..

— О да, вам более чем кому-либо другому нужно быть сильным, — медленно вымолвила Жоселина.

— Почему вы знаете?..

— Я... Больше чем вы сами.

— Возможно ли это?

— Да, потому-то я и захотела с вами познакомиться.

— В моих интересах?

— И в моих также.

— Какая же связь между ними?

— Я вам объясню.

— Но... насколько дал мне понять Нодер, вам нужно мое содействие в вашем деле, в устройстве жилищ для рабочих.

— Это только предлог для наших друзей...

Веселый смех раздался из ложи. Гюгетта смотрела на них.

— Не забывай, Жос, Боб женат. Роберт, близко наклонившийся к своей собеседнице, быстро откинулся назад и покраснел. Он никогда не мог относиться равнодушно к шуткам по поводу его супружеской верности.

— Не все так любят флирт, как вы, моя прекрасная Гюгетта.

— Разве молодой человек и молодая девушка могут обменяться четырьмя словами, не флиртуя? Скажи откровенно, Жос, что ты об этом думаешь?

Лицо Жоселины быстро утратило свое серьезное выражение, и она весело ответила:

— В таком случае восточные люди правы, и капитан де Жеснэ должен бы держать тебя под замком.

— Флирт не заключает в себе ничего оскорбительного для мужей, — возразила Гюгетта.

— Будто бы? — пробасил возвратившийся Нодер. — Сначала следовало бы определить, где кончается флирт. Знаете ли вы, что гласит на этот счет индийская мудрость?

— Что же?

— В законах Ману написано: “Прелюбодейкой считается всякая женщина, оставшаяся наедине с мужчиною в течение времени, достаточного для того, чтобы сварить яйцо”.

Все трое засмеялись этому изречению, и смех их прозвучал среди всеобщей тишины, так как занавес уже поднялся, и действие началось. Роберт потушил электричество, а Гюгетта тихонько повторила с комической интонацией:

— Время, достаточное для того, чтобы сварить яйцо!.. Хорошо еще, если в крутую...

Пропуская вперед m-lle Монестье, Роберт заметил, как быстро веселое выражение исчезло с ее лица. И ему снова вспомнилась голова Медузы.

Но об этом загадочном лице у него осталось неизгладимое впечатление.

II

Роберт Клерье вошел в свою Фабричную контору и бросил пальто на спинку стула.

В руке у него было письмо, которое он прочел, в то время как ехал в автомобиле из улицы Курсель в Обон. По его сумрачному лицу и нахмуренным бровям видно было, что письмо было неприятное.

Какая неудача! Маленький Андре заболел корью как раз в то время, как Люсьена собралась ехать домой. Бедняжка горела нетерпением видеться с ним. Она была до крайности встревожена его встречей в театре с m-lle Монестье. Кто мог рассказать ей об этом и до такой степени взбудоражить его благоразумную Люсьену, наименее подозрительную и наименее нервную из жен? Бывают же такие нелепые совпадения в жизни!

— Но именно теперь я и не могу уехать! — прошептал Роберт, переводя взгляд от огромной кучи корреспонденции на столе к окну, в которое видны были серые фабричные здания с цинковыми крышами. Глухой непрерывный шум машин доносился из огромных корпусов. Стены, окна, полы — все трепетало скрытою жизнью. Роберт мог гордиться тем, что он был мозгом, управляющим движениями бесчисленных органов этого гигантского тела. Но его давило это низко нависшее, покрытое копотью небо.

“А хорошо должно быть там, на большой террасе, у тестя Сернак. Ярко-голубое небо и лазурное Средиземное море. Устрою себе два дня праздника и поеду успокоить Люсьену и навестить больного мальчика”.

Он сказал несколько слов в телефон, и через минуту явился тот, кого он звал. Это был его главный директор, Эжен Сорбелен, красивый блондин лет тридцати пяти, с умными, непроницаемыми карими глазами.

— Как вы думаете, Сорбелен?.. Жена пишет, что один из мальчуганов заболел, и приезд их откладывается. Мне бы хотелось съездить туда дня на два. Удобно ли это будет?

— Который же из ваших сыновей заболел? — с вежливым сочувствием спросил Сорбелен.

— Младший, Андрэ... У него корь... обыкновенная детская болезнь.

Роберт старался говорить непринужденно, но глаза его робко смотрели в лицо Сорбелена, и он был похож на ученика, умоляющего об отпуска. Несмотря на всю его решимость действовать как настоящий хозяин, несмотря на ревностное изучение дела, — он чувствовал превосходство над собой этого опытного и надменного человека. Благодаря своим выдающимся способностям

Сорбелен вот уже пять лет, как занимал ответственное место директора. Прежде действительными хозяевами были отец и дядя Клерье, но их наследник смотрел из рук Сорбелена.

— Вы хозяин, m-r Роберт, — холодно сказал он. — Вы знаете так же хорошо, как и я, можно ли вам уехать. Я могу только пообещать вам, что постараюсь, чтобы ничто от этого не пострадало.

Клерье чуть заметно побледнел. Хотя в голосе директора не было ни высокомерия, ни иронии, он слишком хорошо понимал: с Сорбеленом завод мог обойтись без него.

— Но только вы должны предоставить мне все полномочия. Так как обстоятельства могут потребовать решительных действий...

— Как? — удивился Роберт. — В течение двух дней?

— О, это может быть вопросом нескольких часов.

— Что же у нас происходит, Сорбелен? У вас озабоченный вид. Говорите!

Сорбелен стал объяснять. Эта история с неудачной переменой скорости очень серьезна. Опыты показали недостатки новой модели. Придется возвратиться к прежнему образцу или найти что-нибудь другое. Вскоре на них посыплются жалобы, протесты, и это может очень повредить репутации фирмы.

— Надо помешать этому во что бы то ни стало! — воскликнул с загоравшимися глазами Роберт.

— Каким же образом?

Они посмотрели друг на друга. Непроницаемое лицо директора представляло поразительный контраст с пламенным лицом молодого владельца. Если первый был человеком системы, то второй был человеком воображения и внезапного благородного дерзновения.

— Фирма Клерие не перестанет быть первою в мире! — не размышляя, воскликнул он. — Мы заменим неудачную перемену скоростей, пошлем извещение всем нашим корреспондентам. При первой починке, которую у них потребуют, они заменят весь аппарат, не говоря об этом клиенту.

— Не говоря? И, значит, не требуя с него платы?

— Конечно. Платить будем мы!

— Знаете ли вы, сколько это будет вам стоить, monsieur Роберт?

— Приблизительно... около четырехсот или пятисот тысяч франков.

— По крайней мере.

Наступило молчание. Молодой владелец сделал отчаянный жест, означавший: победить или умереть.

— На каком же типе перемены скорости остановимся мы? Возвратиться к прежнему, отвергнутому нами, — невозможно.

— Найдем! Все наши инженеры должны приняться за это и выработать, возможно, скорее. А, может быть, причина неудачи заключается в недостатках металла? Помните, я вас предостерегал насчет стали, выписанной из Мозеля.

Краска залила бледное лицо Сорбелена. Доверчивый Клерье не заметил этого. Он вскочил с лихорадочной поспешностью.

— Я сейчас пройду в химическую лабораторию и еще раз просмотрю анализы.

— Минуту внимания, — сказал Сорбелен. Мы, кажется, стоим на конце событий, которые разрушат все наши расчеты.

— Каких событий?

— Забастовки.... По крайней мере, частичной. Тогда надо будет проститься с надеждой на быструю выработку нового типа перемены скорости.

— О, забастовка!.. Вот уже три месяца как не проходит недели, чтобы нам не угрожали забастовкою.

— На этот раз боюсь, что мы ее не избежим.

Клерье на мгновение оторопел.

— Но тогда, Боже мой! Не может быть и речи о том, чтобы я уехал на юг!— нервно воскликнул он.

В дверь постучали.

— Войдите! Ах, это вы, Битейль? Ну, как у вас дела? — с живостью обратился Роберт к вошедшему.

Это был мастер по фарфору, двое суток наблюдавший за изготовлением особого состава для свечей. Эти свечи, точного подражания которым не могла добиться ни одна фабрика, должны были, тем не менее, постоянно бороться с подделкой. Чтобы сделать подделку невозможной, Роберту пришла мысль придать свечам окраску, недостижимую нигде, кроме как в его горне, грандиозном сооружении, сделанном по образцу севрских горнов. Теперь он добивался получить розовый севрский цвет, так как его прежние цвета — желтый empire и зеленый нильский вызвали уже подражание. Но фарфор его свечей, составленный из более твердой и прочной массы, чем севрский, и подвергавшийся более сильному обжиганию, не давал этого знаменитого розового цвета. Опыты до сих пор были неудачны. Все надежды он возлагал на этот последний.

— Ну, как... как вышло? — с нетерпением спрашивал Роберт.

Мастер с соболезнованием подал ему образчик: маленький цилиндр в дюйм длиною, суживавшийся к концу. Одна половина его была белая, а другая, которая должна была быть розового цвета севр, напоминала таблетки швейцарского шоколада с молоком. Клерье бросил неудачный образчик в корзину.

— Сегодня какой-то несчастный день, — со вздохом проговорил он и повернулся лицом к окну, в то время как его директор кивком головы отпустил огорченного рабочего.

На блестящих крышах таял снег. Белое, точно задернутое ватой солнце, отражалось в цинке крыш и в окнах. И от этого еще темнее казались почерневшие Фасады зданий и грязные аллеи.

Клерье чувствовал нервное покалывание в веках. Нет, он не допустит, чтобы они сделались влажными! Ведь он мужчина, а не мальчишка. И вдруг, помимо его воли, перед ним появился спокойный образ: задумчивое лицо, белокурая коса вокруг головы, с локончиками на висках, и больше светлые глаза с выражением ума и твердой воли. И как бы прозвучал голос Жоселины, говоривший: “Да, вам больше чем кому-нибудь другому нужна сила”.

Он особенно живо почувствовал всю справедливость этих слов в это утро, после нескольких дней, в которые он старался забыть их разговор. Он противился тайному внушению и обещал себе не встречаться больше с этой слишком проницательной и слишком привлекательной особой.

Зачем она сказала это? Почему вздумалось ей с ним познакомиться? И что означали эти намеки на какое-то обстоятельство, имевшее для них общий интерес?.. Как это выяснить?

И в эту минуту отчаяния его охватила тоска по странной девушке и желание снова испытать ее влияние.

— Полно, monsieur Роберт, — говорил между тем Сорбелен, — не принимайте вещей так трагически! Вашему отцу и дяде встречались более серьезные затруднения, прежде чем они сделали этот завод тем, что он есть теперь, т.е. одним из первых в мире...

— Если вы этим хотите дать мне понять, что отец и дядя были совсем другого сорта люди, чем я, то вы совершенно правы,— заметил Клерье.

—— Если вы сами так думаете, — почти грубо воскликнул Сорбелен, — вам не следовало брать на себя одного то, что они несли вдвоем!

— Что это значит?

— Это значит, что вы должны были последовать моему совету, когда вы их потеряли, и учредить компанию.

— Никогда! — воскликнул Роберт, бледнея. Сорбелен наклонил голову, чтобы скрыть жесткую улыбку. И тотчас же совсем другим, бархатным голосом он стал говорить слова надежды, выражать полную свою преданность.

— Кстати, m-r Роберт, мне хотелось бы оказать вам маленькую услугу. О, это совсем не касается дел! Услуга, которую оказывает мужчина мужчине. Задавали ли вы себе вопрос, почему этот старый волк Нодер так старался познакомить вас с m-lle Монестье?

“И этот тоже!” подумал Роберт. “Кажется, всему свету есть дело до моей встречи с m-lle Монестье”.

— Не доверяйте ему. Не давайте себя вовлечь в их игру, — загадочно сказал Сорбелен.

— Игру?.. Что вы хотите этим сказать? Вы знаете m-lle Монестье, Сорбелен?

— Я ее знал. Это опаснейшая из женщин.

— Откуда же вам известно, что я с нею познакомился?

— Неделю тому назад вы были ей представлены Нодером в ложе Theatre Francais.

Вы очень хорошо осведомлены.

— Настолько же, как и вся публика, бывшая в этот день в театре. И все об этом говорят, будьте уверены!

— Что же они говорят?

— Они говорят, что в отсутствие вашей жены вы заводите знакомство с сомнительной особой: не то девушкой, не то женщиной, не то светской дамой, не то дамой полусвета.

— Сорбелен!

— Простите, г-н Роберт, но я старше и опытнее вас. Я не стал бы надоедать вам глупыми сплетнями, если бы вашим единственным риском было дать людям повод сожалеть m-me Клерье.

— Это уж слишком! Из-за десятиминутного разговора на глазах у всех!

— Все зависит от особы, с которою разговаривают... Вам не безызвестна дурная репутация этой женщины. Но опасность не в этом.

— А в чем же?

— Нодер и эта дама делают выгодные дела. Он распоряжается ее состоянием, устраивает для нее удачные спекуляции, а она ловит для него дичь. Что она его любовница, — до этого никому нет дела. Но они расставляют ловушки, в которые могут попасться очень крупные птицы.

— То, что вы говорите, Сорбелен, нелепо и несправедливо. Нодер — это сама честность... Этим объясняется его огромный авторитет в финансовом мире... Вы мне рассказываете какую-то совершенно бессмысленную историю... Что могут извлечь из меня Нодер и Жоселина Монестье? Что могут они заставить меня сделать?

— То, против чего вы сейчас так энергично протестовали.

— Но что же?.. Что? — повторил Роберт, нервно вскакивая с места и чувствуя какую-то смутную тоску и тревогу. — Против чего я только что протестовал?

И, встретив безмолвный взгляд своего директора, он прибавил, понижая голос:

— Передать завод компании? Директор кивнул головой.

— Каким же образом?

— Ведь в вашем деле есть деньги Нодера? Вы увидите, куда заведет вас прекрасная Жоселина со своей филантропической затеей дешевых квартир.

Роберт взволнованно шагал по комнате.

— Это смешно, это нелепо! — бормотал он.

— Вы не станете отрицать, m-r Роберт, что когда вы только что так храбро решились пожертвовать полумиллионом для замены перемены скорости, вы подумали, что, в случае крайности, вы можете занять деньги у Нодера.

Роберт молчал.

— Он вам не откажет, нет! Наоборот... Чем больше вы у него попросите, тем охотнее он даст. Когда он будет держать вас в руках своим кредитом, а Жоселина своими чарами...

— Довольно, Сорбелен! — сказал молодой человек таким резким тоном, что директор подумал: “На этот раз, действительно, довольно”.

С минуту он еще следил за Робертом, тревожно шагавшим по узкой комнате. Потом вышел, извинившись, что ему некогда. Он направился в комнату, где редакторы и рисовальщики изготовляли рекламы для рассылки в газеты. Здесь вырабатывали карту дорог для автомобилистов, которая должна была повсюду разнести имя Клерье.

Директор просмотрел планы, дал указания и продиктовал объявление для газеты:

“Последние результаты опытов, доказавшие несомненное превосходство новой перемены скорости, вызвали массу заказов. Правление завода извещает владельцев автомобилей Клерье, сделавших заказы на перемену скорости, что в исполнении этих заказов произойдет некоторое замедление, так как завод завален работою”.

Затем Сорбелен зашел на центральный телефон, отдал несколько приказаний главным мастерам и спустился в помещение, где работали женщины. Перед каждой была крупная часть автомобиля, а рядом, — корзинка, наполненная мелкими частями: тут были винты, гайки, спайки, шарниры, ручки, маленькие стальные изящные косточки. Перед каждой работницей были части только одного сорта. Она брала из корзинки по одному тонкие, блестящие предметы и примеряла их к тому месту, где огненная душа машины заставать их дрожать и двигаться. Если они точно приходились, значит, были годны. Их отправляли в магазины. Там они будут занумерованы и снабжены этикетками. И тогда со всех концов света можно будет требовать замены какой угодно износившейся части. У завода имелись все части как старых, так и новых моделей автомобилей, вышедших из его мастерских в течение последних десяти лет.

Прекрасная белокурая борода и карие глаза директора всегда производили сенсацию в женском отделении. Каждая из этих бедняжек обращала на него взгляд, в котором сверкала несбыточная мечта: быть замеченной, стать желанной для этого всемогущего человека. Самые некрасивые на секунду преображались, хорошели от безумной химеры.

Он прошел... И точно пеплом подернулись тусклые лица.

— Этот не то, что наш хозяин, — с горечью заметила одна работница другой.

Роберт Клерье никогда не проходил по женской мастерской, не приподняв шляпы. Этот простой жест, без всякого расчета на популярность, льстил работницам. Но с Робертом он не кокетничали: он стоял слишком высоко. Кроме того, уверенность в его спокойном благоразумии, в его солидном супружеском счастье, делали его недоступным.

Теперь Эжен Сорбелен вошел в отделение крупных частей. Гул машин наполнял пространство; в глазах с головокружительной быстротой мелькали тысячи ремней. Масло сверкало по поверхности стали движущихся частей. Двести пятьдесят металлических работниц, из которых самая меньшая стоила тысячи франков, находились в непрерывном движении за стеклянными перегородками. Около каждой стоял ее слуга, который кормил ее, освежал, чистил и следил за работой, требовавшей силы и точности, недоступных для сознания и мускулов человека.

Сорбелен, поговорив с минуту с одним из мастеров, прошел взад и вперед между двумя рядами машин. Оба раза глаза его встречались с острым, вопросительным взглядом одного из рабочих, к которому Сорбелен подошел как будто невзначай. Это был хорошо сложенный малый лет тридцати, с интеллигентным, но суровым видом, управлявший сверлильной машиной. Впрочем, машина требовала очень мало от человека. Она сама схватывала кусок металла, направляла на него огромный бур, поворачивала металл другой стороной, где тот же бур просверливал другую дыру, отбрасывала отработанный кусок, и хватала другой властными и мягкими движениями своих удивительных стальных органов, которые человеке подчинил себе.

— Как дела, Эрсо? — громко спросил Сорбелен, с добродушным видом подходя к рабочему. Он заговорил с ним о каких-то технических вопросах, чтобы обмануть внимание других. Эрсо, один из самых популярных на заводе рабочих, имел большое влияние на товарищей, и последние с гордостью констатировали внимание директора к их любимому вожаку.

Но когда внимание соседей ослабело, он ответил, наконец, вполголоса на упорный, вопросительный взгляд, которого не сводил с него рабочий:

— Благоприятный момент настал... Затруднения надвигаются со всех сторон... Надо действовать как можно скорее. Мы переломаем ему ребра!

 

III

За пасмурным мартовским утром, привнесшим столько забот молодому владельцу завода, следовал прекрасный весенний день.

Приехав в назначенный час к Нодеру, и узнав, что банкир еще не возвращался с прогулки верхом. Роберт прошел в одну из гостиных. Он взял со стола газету и попытался читать. Но тревога и нетерпение мешали ему.

Как проникнуть в намерения этого умного и тонкого человека? Неужели его дружба и симпатии к нему не более как притворство?

Глаза его блуждали по знакомой обстановке. С самого раннего детства, с тех пор как он играл здесь с Гюгеттой и ее умершим братом, он видел эту изящную мебель в стиле Людовика XVI, эту статуэтку на камине, изображавшую фавна, высоко держащего кисть винограда, для того, чтобы старающаяся достать ее нимфа теснее прижалась к нему своим гибким телом. Ему вспомнился тот день, когда юношей он в первый раз понял и с новым чувством смотрел на это объятие двух прекрасных существ.

Улыбка мелькнула на его губах.

Все эти картины, ковры, безделушки, оригинальные или поддельные, за которые были заплачены бешеные деньги, были так хорошо знакомы ему. Не раз, с пламенной нежностью первой юности, защищал он их против насмешливых гримас коллекционеров, презрительно пожимавших плечами. Самого же банкира забавляли эти насмешки. “Что их бесит”, говорил он со спокойной уверенностью богача, “это не то, что они подсунули мне подделку, а то, что я мог так дорого заплатить за нее”.

При каждом стуке копыт Роберт смотрел сквозь дорогие гипюровые шторы на улицу. Но банкира все не было.

“Мне следовало подождать час и отправиться к нему в контору”, подумал Роберт, взглядывая на часы.

В эту минуту он вздрогнул, точно от электрического толчка: мимо окна промелькнул женский силуэт. Вслед за этим раздался звонок. М-lle Монестье!.. Он был уверен в этом, несмотря на то, что только раз видел ее мельком. Почему он так волнуется? Если это и она, что ему за дело?

Он судорожно сжимал в руках трость, прислушиваясь к шуму голосов. Сейчас она войдет сюда. Он сел так, чтобы ему видна была вся анфилада комнат.

Напрасное ожидание! Она не вошла. Кровь прилила к лицу Роберта. Разве она не хозяйка здесь. Как любовница хозяина дома, она прошла прямо во внутренние комнаты, не желая встречаться с посторонним.

От этой мысли он почувствовал страдание, которому тотчас противопоставил новое соображение: “Нет, она прошла во второй этаж, к своей приятельнице Гюгетте”. Банкир занимал не весь дом: с ним жили дочь и зять, у которых было свое отдельное хозяйство. Теперь Kлepье старался анализировать охватившее его волнение. “Просто, нервное состояние... Заботы и разлука с Люсьеной. Не повезло им с этим югом... Какая досада, что мальчик схватил корь!.. И какие эгоисты ее родители!.. Им просто захотелось удержать у себя подольше дочь и внучат...”

Но не тоска по жене и детям заставила вздрогнуть Роберта. Он услышал голос, произносивший слова ясно и отчетливо, как видно, в телефон. Один из аппаратов этого дома находился в маленьком вестибюле, рядом с гостиной, где сидел Роберт, но соединявшая их дверь была завышена ковром. Роберт сел напротив этой двери. (Пусть тот, кто не поступил бы так же, как он, бросит в него первый камень!).

Он ясно различал голос Жоселины Монестье. Молодая девушка говорила по-английски и довольно плохо знала этот язык. Он улавливал только отдельные фразы. Тем не менее, он понял, что она говорила с каким-то доверенным лицом у себя дома, с компаньонкой или экономкой. Сначала тон ее был спокойный, равнодушный. Потом вдруг она взволнованно повторила два раза:

— Но зачем же его впустили? Зачем его впустили?..

Пауза. Затем:

— Надеюсь, вы не сказали, что я скоро возвращусь?.. Я не вернусь, слышите! Я останусь здесь, пока вы мне не скажете, что он ушел... Хорошо еще, что вы знали, где я, и что вы меня уведомили...

Каким тревожным голосом были произнесены эти фразы!

Сердце Роберта забилось. Какое бы это было счастью подбежать к ней и воскликнуть: “Кто это внушает вам такой страх? Позвольте мне пойти и удалить его!”

Но это было невозможно. Он опять услыхал голос, старавшийся овладеть своим волнением и говоривший тише:

— Он хочет меня дожидаться... Боже мой! Но ведь это неслыханно... Нахал!

И потом, вероятно в ответ на предложение какой-нибудь энергичной меры:

— Нет... нет!.. Не надо ничьего постороннего вмешательства! Не надо скандала!

Вдруг среди обрывков фраз Роберта поразило его собственное имя.

— Как, мисс Дэзи? Он осмелился сказать вам?.. Он указал на m-r Клерье... Да, да, я слышу... m-r Роберта Клерье.

Роберт отошел от двери, охваченный непреодолимым волнением. Больше он ничего не слышал, так как у подъезда раздался топот лошадиных подков, голоса и смех.

Перед домом, у крыльца, всадник дружески прощался с возвращавшимися домой спутниками. Это был герцог Бернар де Фуа, молодой, человек заурядной наружности, наследник славного имени. Флирт с этим аристократом совсем вскружил голову легкомысленной Гюгетте. А может быть и Нодер, а чего доброго и сам капитан Жеснэ, супруг, над которым уже начинали посмеиваться, были польщены тем, что такой знатный господин провожал их до дома.

В последнюю минуту герцог, быстро оглянувшись кругом, сделал кому-то рукою таинственный знак: сначала четыре пальца, потом три... Число семь. И ускакал.

— Где же бедный Боб? — раздался добродушный голос Нодера.

Роберт вышел им навстречу в ту минуту, как зять Нодера, в синем охотничьем костюме и лакированных сапогах, говорил своей жене, впрочем, совсем не строгим голосом:

— В другой раз я не позволю тебе отставать позади всех под предлогом, что ты дрессируешь лошадь... Это совершенно неприлично на променаде. И все для того, чтобы позабавить де Фуа... Очень ему это нужно!

Гюгетта, очаровательная в своей амазонке, с блестящими от удовольствия глазами, пожала плечами.

— Полно... Я учу Мирету останавливаться, когда другие едут. Мне нет никакого дела до прохожих и до Бернара де Фуа. А! Здравствуй, милый Боб!

Она протянула руку своему другу детства, а Клерье в это время подумал:

“Семь... Что это означает? Час? Условный знак? Неужели уж они так далеко зашли?”.

А, может быть, это означало денежную сумму?.. Этот разорившийся герцог и эта расточительная молодая женщина, балованная дочь миллионера... Фи, что у него за мысли!..

Роберт прошел в роскошный кабинет банкира. Нодер не более чем в пять минут успел взять душ и переодеться. “Что я такое в руках этого человека?” думал Роберт. “Вещь, которую он сломает, когда она перестанет быть ему нужна?.. Или я для него — сын самого дорогого его друга, родное существо, интересы которого он принимает близко к сердцу?”

— Выслушайте меня, мой милый, — сказал Нодер. — Все ваши временные затруднения, частичная забастовка — все это пустяки. Во-первых, у вас есть я, не так ли? Нет, нет, не надо благодарности! Помимо всякой дружбы, не заинтересован ли я в успехе вашей фирмы?

— Это интерес всякого кредитора к делам своего должника, — сказал Роберт.

Горечь этого замечания удивила Нодера. Он устремил на молодое лицо собеседника проницательный взгляд своих черных глаз.

— Что с вами, милый мой? Капитал, вложенный в ваше дело и давший мне такие большие проценты, нельзя, собственно говоря, назвать деньгами, данными вам взаймы.

От искреннего, добродушного тона этого человека у Роберта исчезло всякое недоверие. Они разговаривали о делах около часа, оба возбужденные, с блестящими глазами. Банкир разделял все проекты Роберта.

Беседу их прервал шум и возня, донесшийся со двора. Конюхи старались поймать бегавшую по лужайке лошадь Нодера — великолепного, могучего ирландца, выбранного специально для того, чтобы возить колосса. Лошадь резвилась, прыгала и не давалась конюхам в руки. И когда они уже совсем готовы были поймать коня между стеной и мраморной группой, изображавшей нимфу, лежавшую на довольно высоком пьедестале, ирландец перескочил через статую и убежал, к величайшему удовольствию банкира.

— Конь похож на своего хозяина: для него тоже не существует препятствия, — смеясь, сказал Нодер.

— Это правда, — заметил Роберт, ослепленный и пораженный смелостью проекта, только что развернутого перед ним банкиром. И, в то же время, в глубине его души поднималось сомнение. Имеет ли он право сделать то, что предлагает Нодер? Не будет ли это преступно?

— Подумайте о том, что я вам сказал, милый мой Kлepьe... Но только я вам даю очень короткий срок для размышления. Битва должна произойти после состязания Париж-Кавказ... Если это вам не подходит, я найду себе других союзников для моей игры... Но я желал бы, чтобы моей идеей воспользовались именно вы. Дело должно быть сохранено, конечно, в строжайшей тайне.

С удивительной ясностью ума Нодер изложил ему дело. Одно изобретение грозило перевернуть вверх дном всю автомобильную промышленность. Это было изобретение некоего Броля, который открыл искусственный каучук, имевший, как он утверждал, все достоинства растительного, и, кроме того, большую сопротивляемость. Некоторые фабриканты уже пробовали употреблять это вещество. Опыты оказались удачными, результаты получились удивительные. Тотчас же образовалось акционерное общество для производства и продажи “гуттаброля” (как по имени изобретателя назвали новый продукт).

 

Нодер составил себе определенное мнение по этому вопросу. Он был уверен, что “гуттаброль” не удовлетворит всех условий конкурса Париж — Кавказ, главным образом, легкости и прочности. До этого состязания оставалось больше года. К нему усердно готовились в виду его важности. До тех пор Нодер будет “поддерживать увлечение публики”; что другими словами означало, что он будет играть на повышение акций гуттаброля, курс на которые и без того повышался. Роберт понял это без слов и побледнел... В течение всего этого времени, в сезон сбора каучука по бассейну Амазонки, Нодер будет скупать весь каучук, появляющийся на рынке. Пользуясь низкими ценами на растительный продукт, банкир скупит его огромные количества, и в тот момент, когда обнаружится несостоятельность гуттаброля, и все снова бросятся к растительному каучуку, он наживет миллионы. Все это рассчитано математически, без малейшего риска.

— Исключая того случая, — заметил Роберт, — если, благодаря какому-нибудь непредвиденному химическому усовершенствованию, “гуттаброль” одержит решительную победу.

— Тогда я узнаю об этом заранее, — спокойно заметил Нодер. — Я достаточно богат, чтобы оплачивать какие угодно секреты, химические или другие. Если у меня есть план сражения, то будьте уверены, что у меня есть и шпионы!.. Какой полководец может действовать без них?

— А если это случится?

— Тогда я во время дам отбой и поведу игру в другом направлении. Таким образом, если я ничего не выиграю — что совсем невероятно — то ничего и не потеряю... Но можете быть спокойны, — добавил банкир,— этого не случится. “Гуттаброль” один из величайших мыльных пузырей нашего времени. Вы должны это знать... А вы его употребляете?

— Мои химики изучают гуттаброль. Мы употребляем его для легких экипажей. Это открытие, с которым надо считаться. Оно еще не сказало своего последнего слова.

— Я заставлю его сказать это слово. Взглянув на Нодера, Роберт в первый раз увидел выражение жестокости в его лице.

— Тогда в руках ваших будут миллионы, милый мой Боб, — продолжал банкир, показавшийся в эту минуту Роберту до того чужим и незнакомым, что это фамильярное обращение заставило его вздрогнуть—Миллионы, говорю вам! И для фирмы Клерье наступит эпоха расцвета... Вы сломаете тогда ваши старые бараки и выстроите нам образцовый завод... И вас не будут тревожить ни забастовки, ни неудачные перемены скорости. Деньги — это истинный владыка современной жизни. Против капитала только потому и восстают, что он король.

Нодер встал. Его тяжелая рука опустилась на плечо Роберта.

— Говори же! Что ты думаешь об этом? — обратился он к Роберту на “ты”, что случалось с ним очень редко. Это было у него одним из средств дать почувствовать обаяние и авторитет своей сильной индивидуальности.

— Сколько времени даете вы мне на размышление? — спросил Роберт.

Ответа не последовало. В эту минуту послышался легкий стук в дверь; кто-то как будто пытался повернуть ручку. Нодер, несмотря на свое обычное спокойствие, нервно вздрогнул и направился к двери, за которой, несомненно, кто-то находился. Роберт наблюдал за ним. “Это дверь в его комнату”, подумал он.

— Это вы? — сказал кому-то банкир, и лицо его посияло. — Простите меня! Я сейчас к вашим услугам.

Что могло так преобразить лицо сурового финансиста? Вдруг он вспомнил о присутствии в доме Жоселины.

— Я подумаю, m-r Нодер, — холодно сказал он. — Но боюсь, что результаты моих размышлений будет не тот, которого вы желаете. Теперь я вас покидаю...

Вдруг точно железные тиски сдавили его сердце, и он прибавил:

— Покидаю вас с прекрасной Жоселиной...

И мимолетная боль обратилась в острое страдание оттого, что Нодер не возразил ему, и не дал никакого объяснения, а только с изумлением приподнял брови и проводил его с иронической улыбкой.

Охваченный печалью и унынием, Роберт вышел на улицу.

“Какая гнусность — жизнь!” — думал он, закуривая папиросу и горько усмехаясь. “Одного только не достает для полной коллекции мерзостей...”

Он думал о таинственной личности, с которою m-lle Монестье так боялась встретиться у себя. Кто это мог быть? По всей вероятности, прежний любовник, от которого она никак не могла отделаться. Но эти слова не облекались для него в реальный смысл... Он вспомнил ее огорченный, взволнованный и, в то же время, полный достоинства тон... Почему он никак не мог заставить себя думать об этой женщине так дурно, как, по всей видимости, она того заслуживала?

Он взял фиакр и сказал ее адрес: сквер Ламартина. В этом красивом зеленом уголке, с таким поэтическим именем, она занимала небольшой отдельный отель. Роберту нравилось, что это изящное, грациозное создание избрало для своего жительства место, которое приятно было себе представлять. Он испытывал смутное удовольствие оттого, что находился здесь, и дышал одним воздухом с Жоселиной. Он отпустил извозчика и стал бродить взад и вперед, сам не зная зачем, но уходить ему отсюда не хотелось. Наконец он понял, что его удерживало здесь, и ему стало весело. Он ждал Жоселину, чтобы войти вместе с ней в ее квартиру и защитить ее от нахала, встречи с которым она боялась.

Так вот к чему привели все колебания и огорчения этого утра! Ну что же? Пусть будет так! Он больше не рассуждал, не доискивался мотивов. Мозг его был достаточно истерзан и отказывался в дальнейшем руководить его поведением.

Он был довольно далеко от квартиры m-lle Монестье, когда стук захлопнувшейся двери заставил его обернуться. Это была ее дверь. А в вышедшем на крыльцо человеке он, к своему величайшему изумлению, узнал Эжена Сорбелена, директора своего завода, того самого человека, который несколько часов назад предостерегал его против Жоселины Монестье.

IV

— Ну, вот я к вашим услугам, — весело сказал Нодер, широко распахивая дверь, которую только что осторожно притворял при Роберте.

Последний угадал, что за дверью была Жоселина. Но только комната за дверью,— служившая раньше спальней Нодера, была превращена в картинную галерею с тех пор, как развившаяся за последнее время в Нодере жадность коллекционера заполнила стены всех салонов внизу.

В комнате был беспорядок, большая часть полотен еще не была повешена, и работа драпировщиков была не закончена. Сам же Нодер проводил пока ночи на диване, в своем кабинете.

Клерье не знал этих подробностей, иначе он не был бы так взволнован присутствием m-lle Монестье в этой комнате, где она дожидалась, пока он уйдет, чтобы поговорить с Нодером.

— Пойдемте в мой кабинет, — сказал Нодер. — Ничто меня так не раздражает, как вид неоконченных вещей.

— Между тем вы постоянно живете среди неоконченного. Вы всегда начинаете новое дело, не кончив прежнего.

Она стояла перед ним улыбающаяся, спокойная, грациозная. Ни следа недавнего волнения, охватившего ее у телефона. Ее гордость, ее твердая воля успели уже его подавить.

Как только Нодер, затворив дверь, остался наедине с Жоселиной, вся наружность его вдруг преобразилась; несколько минут он глядел не нее с выражением восторга и, наконец, воскликнул:

— Боже! Как вы прекрасны сегодня! Лицо Жоселины тотчас же приняло то жесткое выражение, которое делало его похожим на голову Медузы. Белокурая коса, с выбивавшимися на висках локончиками, и большие глаза, оттененные длинными ресницами, еще больше подчеркивали это сходство.

Сначала она молчала, но потом, когда он повторил в экстазе:

— Да, вы прекрасны, прекрасны! И не можете запретить мне говорить вам, по крайней мере, это!

 

— Но и это я вам запрещаю, — сказал она своим милым голосом, кротким и твердым в то же время.

— Как можете вы быть такой жестокой? — спросил он, опускаясь в кресло.

— Друг мой, я знаю, что выражает ваше восхищение. Ни вы, ни я не обманываемся на этот счет. И вы знаете, какую боль и какое отвращение вызывает во мне скрытый смысл ваших комплиментов.

— Жоселина! — воскликнул банкир, бросаясь к ней и, несмотря на сопротивление, схватывая ее за руки.— Что вы за безумная! Если бы вы могли хоть немножко отвечать на мою любовь, я заставил бы вас забыть прошедшее, среди блеска и счастья настоящего, которое бы я создал для вас. Я заставил бы судьбу дать вам реванш...

— Я ничего не жду от судьбы. Всем, чего я достигла, - я обязана самой себе. Я одержала победу и получила свою награду.

Жоселина вырвала у него свои руки, которые он так страстно сжимал, и отступила назад, гордо закинув голову, со сверкающими глазами и надменной улыбкой.

— Милая моя Валькирия! — воскликнул Нодер. — Я понимаю вас. Но именно ваша мятежная душа и должна сблизить вас со мною... У меня тоже душа борца, хотя мы и стремимся к различным целям. Ваша необузданная гордость должна была бы заключить союз с моею. Ведь оба мы любим властвовать и побеждать. Что же касается до моего возраста...

Он сделал головой движение, напоминавшее льва, и засмеялся несколько фатоватым смехом, в котором звучала уверенность в своих силах, гордость своими крепкими и упругими мускулами. И действительно, несмотря на его пятьдесят пять лет, в его мощной фигуре ничто не говорило о старости.

— Теперь вы, в свою очередь, хотите услышать комплименты от меня, — улыбаясь, сказала Жоселина. — Ах, если бы вы знали, друг мой, какого я хорошего мнения о вас и как искренно я к вам привязана.

— Очень мне нужна такая привязанность! — проворчал он

Смятение их улеглось, и они могли теперь говорить спокойнее. Нодер глубоко задумался, потом вдруг совершенно неожиданно промолвил:

— Дорогая Жоселина, хотите быть моей женой?

— Вашей женой!..

Какой-то луч озарил бледное лицо, обрамленное золотистыми волосами, и зажег на мгновение уверенность в сердце Нодера. Но ответ не замедлил его разочаровать:

— Это хорошо, что вы просите меня быть вашей женой. Значит, мы можем оставаться друзьями.

— Разве вы сомневались в моем уважении, Жоселина? О, вы увидите, как высоко я вас поставлю! Вы и не подозреваете, какие блестящие надежды я призываю вас разделить со мною...

Я задумал удивительную вещь. Только что я развивал свои планы перед Клерье. Скоро во Франции будет такой же миллиардер, какие есть в Америке... Король... Каучуковый король... Вы улыбаетесь?.. И вы будете королевой, клянусь вам моей любовью!

Напрасно она жестом руки старалась прервать его. Он схватил эту руку и покрыл ее поцелуями.

— Друг мой, милый друг, выслушайте меня... Ну, будьте же благоразумны! Что за фантазии! Я не могу быть вашей женой.

Слова, которых он боялся, были произнесены, но он не верил их искренности. Эта странная Жоселина так мало походила на других женщин... Ее трудно было понять. Но если бы она была похожа на других, он не любил бы ее.

Он задал ей банальный вопрос: “почему?”. Хотя заранее знал, что не поймет ответа. Разве мы когда-нибудь понимаем, если любимое существо говорить нам: “нет”?

Он подумал, что она имеет в виду свой трагический роман, и возразил, что ему известно все. Ведь он был свидетелем всех событий, был другом ее несчастного отца.

И, тем не менее, он хочет жениться на ней. И разве это замужество не было бы самым блестящим опровержением всех ложных и несправедливых толков, неразлучных с ее именем? Наилучшей реабилитацией, какую она только могла бы потребовать от жизни?

— Лишь в реабилитации собственной совести нуждаюсь я, — промолвила Жоселина.

— “Вас” покоробило слово: реабилитация? Простите... Оно неточно, в самом деле. Когда не было проступка...

— Проступок был, — прервала она.

— Ведь он совершен по неведению. Вы были тогда ребенком. Но такова сила предрассудков...

— Я могу быть выше предрассудков только в том случае, если я им противопоставляю в глубине моей души мотивы действий, стоящие выше этих предрассудков. Легко сказать: “предрассудки”, — продолжала Жоселина.

— Что может быть гнуснее их — воскликнул Нодер.

— Нет. Предрассудки — это подпорки человеческой совести. Когда совесть вырастает и крепнет, они трещат и падают. Но, только созрев, душа без ущерба может освободиться от них.

Но разве сами вы не страдали от предрассудков?

Жоселина промолчала.

— Неужели вы думаете, что я не разгадал вас, милое дитя мое? Вы — мученица гордости. Мысль, что какой-нибудь случай мог унизить вас во мнении людей, хотя бы это было мнение глупцов, — удручает вас до такой степени, что вы начинаете судить себя строже, чем судит толпа. Вы сторонитесь от жизни, боитесь заглянуть в нее, опасаясь увидеть в ней свой образ искаженным, как в кривом зеркале...

М-llе Монестье не могла удержаться от улыбки.

— В том, что вы говорите, есть доля правды. Во всяком случае, это остроумно.

— Благодарю вас! Но не мне доказывать вам, что вы на ложном пути. Каким бы глупым и злым вы ни считали свет, в действительности он еще хуже. Он не верит в добродетель, не верит в искупительную гордость. Он знает только два импульса человеческих действия: деньги и чувственность.

— Зачем эти банальные истины, друг мой?

— Затем что... — Он запнулся, подыскивая выражение. — Вы боитесь возбудить нежелательные комментарии, сделавшись m-me Нодер? Не так ли?

— Нисколько! Я не интересуюсь никакими комментариями.

— Напрасно, так как в свете не перестают интересоваться вами.

— Мною?..

 

Она удивленно взглянула на него. Ее поразило его волнение. Бедный колосс! Руки его дрожали, губы подергивались кривой усмешкой. Видимо, он не решался чего-то договорить.

Его смущение подтвердило подозрения Жоселины. И она вдруг увидела себя в той позорной роли, в какой ее рисовало воображение людей.

— Люди думают, что я ваша любовница, — тихо сказала она. — Вы это хотите дать мне понять?

— Будьте моей женой, Жоселина! Тогда ехидны перестанут шипеть.

— О, друг мой, подобные аргументы недостойны нас! За минуту перед этим вы лучше меня понимали. Вы говорили о моей гордости, о моей раненой душе и об отчужденности от жизни. И это вполне верно. У меня замкнутое, дикое сердце. Я не верю в радость, не верю в любовь. В возможность их для меня, понимаете...

— Уж в моей-то любви вы, надеюсь, не сомневаетесь, Жоселина!

— Но, поймите, в моей душе исчерпана возможность любви...

— Что за безумие, дитя мое! Вы не знаете, как человек меняется!.. Как обновляется сердце... из-под какого пепла оно воскресает...

— Но только не мое сердце.

Она медленно покачала головой, причем локоны на висках закачались, точно два маленьких букетика, тонкий аромат которых, слишком хорошо знакомый банкиру, донесся до него, точно запах легендарных плодов до ноздрей Тантала.

И он с жаром продолжал говорить о всеисцеляющем времени, об эволюции чувства, непонятной для юности. Вдруг ему стало неловко, когда он увидел, что на него устремились ясные, недоверчивые глаза этой самой юности. И ему показалось, что Жоселина должна была думать в это время: “Вдвое старше, чем я!.. То долгое, долгое время, которое я уже прожила, взятое два раза. Сколько призраков должно жить в его душе, если он говорит правду?.. И скольким различным Нодерам могла бы я принадлежать до конца поприща?..”.

— Выйдите за меня без любви, Жоселина, — смиренным, умоляющим тоном сказал он. — Ведь я хочу не своего счастья, а вашего. Я не буду ни тираном, ни эгоистом и удовольствуюсь тем, что вы сможете мне дать.

— Нет, мой бедный друг. Я тронута больше, чем могу выразить. Но, поверьте мне, это невозможно!

— Что же вам нужно? О ком вы мечтаете?

— Ни о ком.

— Полноте! Я не верю вам, Жоселина. Вы, может быть, и верите себе. Но я нет.

— Увидите.

— И вы также увидите. Вы увидите, на какую высоту поднимется Нодер.

— О, друг мой, уверяю вас... чтобы восхищаться вами и любить вас, насколько это в моей власти, для меня достаточно того, что вы есть...

Так сладостно и, в то же время мучительно было это искреннее выражение симпатии, что Нодер закрыл лицо руками, подавляя рыдание.

Жоселина смотрела на эту голову, где к черным волосам примешивались уже седые. Несомненно, у него была исключительная индивидуальность. Особенно ценила она в нем силу воли. Но все это было направлено к стяжанию. Это оставляло ее холодной... Но верх над всеми ее чувствами брало тайное содрогание, органическая тоска при одной мысли о том, чтобы принадлежать ему. Как могли друзья девушки и женщины из корысти преодолевать это чувство, этот протест всех фибр тела, всех нервов, всех тканей кожи, которые кричат: нет? Жоселина не могла бы. Ни честолюбие, ни сострадание, ни уважение, ни ее искренняя дружба — ничто не могло 'заставить ее даже мысленно представить себя в объятиях этого человека, сидевшего здесь за столом, в позе глубокого отчаянья, причиной которого была она!.. Она сердилась на себя за то, что ее женская гордость была все-таки польщена удрученной позой этого надменного, уваренного в себе человека. Она медленно встала и без сожаления вышла из комнаты... Она хотела совсем уйти из этого дома, но на площадке встретилась с m-r де Жеснэ. Он был в своем форменном мундире и собирался ехать на службу.

— Вы еще здесь, дорогой друг? Как это кстати! Зайдите, пожалуйста, к Гюгетте. Она думала, что вы ушли, и была очень огорчена.

— Ведь мы с нею уже беседовали.

— Да... Но не так, как бы ей хотелось. Она чувствовала, что я здесь, а я не должен был слышать. Повидимому, она не успела передать вам какой-то секрет. Он улыбался без всякой задней мысли. Элегантный офицер, не особенно красивый и не очень молодой, первоклассный наездник, получивший премию на concours hippique, виконт Андре де Жеснэ интересовал Жоселину совершенством и стилем своего ничтожества. Лишенный всяких индивидуальных особенностей и всякой самобытности мысли, он был известен в свете только как муж своей жены и лишь в качестве такового несколько интересовал общественное мнение. Свет был убежден, что, несмотря на привлекательность Гюгетты Нодер, он женился на ней исключительно из-за денег. И хотя до сих пор хорошенькая виконтесса не давала повода обвинять ее в легкомыслии, его считали как нельзя более созданным для роли обманутого мужа.

Мысль об этом его прирожденном амплуа мелькнула в уме Жоселины, когда виконт простодушно сказал, что у Гюгетты есть секрет, которого он не должен слышать.

“Что наполняет душу этого человека?” думала Жоселина, направляясь в комнаты своей приятельницы.

Пользовался ли Жеснэ когда-нибудь любовью Гюгетты? Старается ли он сохранить ее? Боится ли потерять? Ведь никто не может быть совершенно лишен внутренней жизни. Полк, служба, лошади — все это очень хорошо, но и во все это он не вкладывает достаточно рвения. Что же такое настоящий Андрэ де Жеснэ?

Этот вопрос Жоселина задала Гюгетте, войдя в ее будуар. Она хотела таким образом скрыть от приятельницы волнение, вызванное объяснением с Нодером, которое, вместо того чтобы успокоиться, все возрастало.

— Почему ты у меня об этом спрашиваешь? Тебя интересует, что я думаю об Андрэ? — удивилась молодая женщина. — Что это тебе вздумалось?

— Просто мне интересно знать, чем он является в глазах своей собственной жены?.. Ведь у каждого из нас столько наружных оболочек, сколько людей к нам приближается и судит о нас. Думала ли ты когда-нибудь, что мы не совсем одно и то же существо для каждого из наших ближних? Не странно ли это?

— Ах, ты совсем не банальное существо! — воскликнула Гюгетта, с ласковой улыбкой взглядывая на приятельницу. — Ты единственная женщина, которая меня не раздражает. И потом я знаю, что ты немножко привязана ко мне, что у тебя нет желания видеть меня обезображенной, скомпрометированной или разоренной, чего мне горячо желают все эти милые красавицы, которые нежно целуют меня и называют “дорогая”, “сокровище мое...”.

Высказав эти мысли, делавшие честь ее проницательности, Гюгетта продолжала отделывать свои ногти.

— Ты извинишь меня, дорогая Жоселина. Эта глупая manicure может удалять мне только один час в неделю. Но все-таки я оставляю ее. Это парижская кумушка, которая знает столько сплетен, как никто.

При этих словах Гюгетта опустила конец палочки из слоновой кости в маленькую треугольную баночку с белой пастой и положила слой ее вокруг ногтей. В другой восьмиугольной коробочке у нее была красная паста, а в третьей розовая пудра.

В сердцевидном флаконе был лак, и в нем торчала миниатюрная кисточка. М-llе Монестье машинально разглядывала весь этот странный, загадочный арсенал инструментов из золота, слоновой кости и стали, повсюду разложенных на гипюровых салфеточках, в этом роскошном будуаре.

— В сущности, ты не знаешь своего мужа, Гюгетта?

— А зачем мне его знать? — беззаботно воскликнула молодая женщина и, глядя на ногти, продолжала: — Это забавно!

— С какой точки зрения?

— Посмотри, как хорошо эта паста привстает к ногтям! И какой придает ими удивительный блеск... Хочешь, я тебе подарю такую баночку?

— Ах, я думала, что ты говоришь о Жеснэ.

— Ну, что ты дурачишься, Жоселина!— сказала, расхохотавшись, молодая женщина.

Но ее нервный смех звучал натянуто, какая-то тень пробежала по ее чертам. Лицо со следами бессонных ночей приняло землистый колорит, и она стала почти некрасива.

— Мне надо тебе кое-что сказать... А что, я очень страшна? — спросила она, заглядывая в зеркало.

— Ты немного бледна.

— О, если только бледна, то это ничего! Никто так хорошо не умеете делать себе лицо, как я. Сегодня мне надо быть красивой.

Ее изменчивые черты оживились, и она снова стала очаровательна. Бархатные глаза заняли под длинными ресницами.

— Сегодня? Ах да, у вас абонемент в опере...

И знаешь, кто будет в нашей ложе?

M-lle Монестье подняла брови и отрицательно покачала головой.

— Герцог де Фуа... Да, герцог Бернар де Фуа. Чистокровный аристократ и очень интересный мужчина. Я знаю принцессу крови, которая лопнет от зависти, увидав его в нашей ложе.

— Я считаю его титул спорным, — спокойно сказала Жоселина. — Графство де Фуа, обратившееся было, правда, одно время в герцогство, слилось с Наваррой за отсутствием прямых наследников и присоединилось к Франции в царствование Генриха IV.

— Честь и слава твоей эрудиции! Но ты забываешь второго сына Аршамбо, который стал герцогом, женившись на вдове Матье де Фуа. Предки нашего Бернара восходят, таким образом, к ХI-му веку, милочка моя... И сегодня вечером, на глазах всего Парижа он будет в ложе Гюгетты Нодер, отец которой был кассиром у твоего отца.

— И весь Париж будет спрашивать, почему он там! И ответ, — потому что этого сорта вопросы никогда не остаются без ответа, — будет не особенно лестен для тебя.

Гюгетта сильно покраснела. Жоселина видела, как краска поднималась от тонкой шеи до лба, на который ниспадали густые пряди неровно окрашенных волос. Между золотистыми прядями небрежной прически виднелись у корней, куда не доходило действие химического состава, черные волосы.

— Что ты хочешь сказать? — с деланным спокойствием спросила Гюгетта. — То, что его назовут моим любовником? Так. Но раз я не безобразна и умею одеваться, то рано или поздно мне, все равно, будут приписывать любовников. Так лучше уж пусть приписывают этого, чем кого-нибудь другого! По крайней мере, мне будут завидовать.

— Зачем так открыто вызывать злословие?

— Ты хочешь сказать: клевету?

— Ну, пусть клевету!

— Клевета не нуждается в фактах, она возникает из ничего. Ты знаешь это лучше других...

Последняя фраза Гюгетты не была преднамеренною жестокостью, но Жоселина побледнела.

— Я тебя огорчила! — воскликнула Гюгетта, бросаясь целовать приятельницу. — Но оставим эти глупости! У меня к тебе очень серьезная просьба.

Она села, перевела дух и быстро проговорила:

— Можешь ты мне одолжить семьдесят тысяч франков?

— Что?

Изумление и беспокойство охватили Жоселину, и пока она старалась собрать мысли, ее приятельница продолжала:

— Видишь ли, в последнее время я немного зарвалась... Эта безумная мода на меха и кружева расстроила мои финансы. Можешь себе представить, сколько приходится тратить, если одна горностаевая шкурка стоит тысячу франков, а на пальто надо пятьдесят шкурок. Да еще прибавить старинное point de France, от которого не отказалась бы и королева...

— Так у тебя долги?

— Будут долги, если я не заплачу по счетам.

Почему ты не скажешь отцу?

Гюгетта молча покачала головой.

— Он не стал бы упрекать тебя и не отказался бы уплатить.

— А ты мне отказываешь?

— Милочка моя, я не могу исполнить того, о чем ты меня просишь.

— Почему же?

— У меня нет семидесяти тысяч франков...

— Однако же, у тебя нашлись двести тысяч, чтобы заплатить за отчужденную под железную дорогу землю.

— Потому, что твой отец предоставил мне эти деньги, продав мои бумаги.

— Он может продать друзьям!.. Ведь ты отлично знаешь, что я верну тебе все. Уплачу даже разницу в курсе, если ты на них потеряешь...

— Какие глупости! Кто думает о курсе! Но я не могу больше просить денег у m-r Нодера!..

— Так вот какова твоя дружба! Ты не можешь выручить подругу, попавшую в затруднительное положение?

— Пойми же, Гюгетта, что для этого я должна была бы сделать заем у твоего отца, а это меня стесняет... Я не могу поверить, чтобы парижские торговцы пристали с ножом к горлу к дочери Нодера... Гюгетта, объясни мне, отчего ты не хочешь попросить эти деньги у твоего отца?

— Он скажет: “Покажи мне счета, я уплачу по ним”.

— Ну, так что же?

— А деньги? Разве я их получу? Он не отдаст мне их на руки.

Наступила минута молчания. 0бе женщины пристально посмотрели друг на друга.

— Ах, Гюгетта, Гюгетта! — тихо и укоризненно проговорила m-lle Монестье.

— Довольно, Жоселина! Я не нуждаюсь в нотациях!

Она отошла на другой конец комнаты и стала рыться в комоде. Потом, увидя в зеркало, что Жоселина, собирается уходить, Гюгетта подошла к ней со слезами на глазах.

— Не уходи! Останься завтракать со мною!

Невозможно! У меня есть важные дела.

Целуя Жоселину на прощанье, Гюгетта прошептала:

— Так ты не хочешь помочь мне”?

— Клянусь тебе, Гюгетта, я не могу просить этих денег у твоего отца!

— Это меня удивляет. Что же произошло между тобой и papa?

— У нас было неприятное объяснение. М-r Нодер упрекал меня в том, что я слишком много трачу на свою затею, что я разоряюсь... И если я возьму у него еще такую крупную сумму, не объясняя, на что она мне нужна, то мы окончательно поссоримся, и он не захочет больше вести мои дела...

— Хорошо. Прощай, Жоселина!

— Что ты хочешь сделать?

— Я заложу свой жемчуг.

— Ты с ума сошла!

— Нисколько...

— Твой муж спросит, куда девался жемчуг...

— Я куплю фальшивый.

— Ты, дочь Нодера! Этим ты подорвешь кредит твоего отца.

— Что за вздор! Директор Mont de Piete мой хороший знакомый. Он не выдаст моей тайны.

— Слушай, Гюгетта... Я постараюсь достать тебе эту сумму, но с одним условием...

— С каким?

— Ты мне поклянешься, что эти деньги нужны именно для тебя, для твоих личных расходов.

— Ну, конечно! Что тебе приходит в голову?

Гюгетта могла теперь клясться сколько угодно, но было уж поздно. Ее приятельница еще раз увидала, как пурпуровая волна залила ее лицо, и уже холодно слушала ее страстная, но лживые клятвы. Еще если бы эта безумная женщина была искренней... Но помогать ей в Бог знает какой опасной интриге, быть одураченной ею! Никогда!..

Жоселина встала, суровая и непреклонная.

— Нет, Гюгетта! Не рассчитывай на меня! Боюсь оказать тебе дурную услугу этими семьюдесятью тысячами... Впрочем, я спокойна за тебя... Парижские коммерсанты не так наивны, чтобы преследовать своими счетами виконтессу Жеснэ, урожденную Нодер, живую рекламу для их туалетов. До свиданья, милочка! Все устроится…

После ее ухода Гюгетта решила обратиться к отцу. Может быть, он даст хоть часть необходимой ей суммы. Не теряя ни минуты, она спустилась по лестнице и постучала в дверь кабинета. Не получив ответа, она вошла.

Нодер сидел за своим письменным столом, опершись головою на руки. Его бледное, мрачное лицо, беспорядочно свесившийся пряди волос, полная отчаяния поза—все это показалось дочери таким необычным, что она быстро подошла к нему и с тревогой спросила:

— Ты болен, папа?

Он посмотрел на нее отсутствующим взглядом.

— Я?.. Нет.

— Что же с тобой?

— Ничего.

Какая-нибудь неудача в делах?

Он захохотал, и от этого смеха ей стало страшно.

— Разве у Нодера бывают неудачи в делах?

Он выпрямился и провел рукою по лбу.

— Не все еще сказано... Они увидят, как высоко я поднимусь. Я сейчас занят, очень занят. Мне некогда разговаривать с тобой, девочка...

— Папа, это такой пустяк...

— Тем более это можно отложить. Оставь меня!

— Милый папа, выслушай! Одну минуту!

— Ну, что такое? Говори скорей!.. Мне нужно быть одному.

— Вот что: у меня долг, — поспешно проговорила она.

— Долг? И ты хочешь, чтобы я заплатил его? Сколько же ты должна?

— Семьдесят тысяч.

Даже эта сумма не вывела Нодера из его горестного забытья. Он машинально вынул чековую книжку и подписал чек.

— Возьми и уходи теперь! Оставь меня одного...

Гюгетта выбежала из комнаты, испытывая сильное желание прыгать через две ступеньки по лестнице, но ее удержала торжественная фигура лакея.

В эту самую минуту m-lle Монестье возвратилась домой и нашла карточку Роберта Клерье, на которой было написано карандашом: “Не сочтите меня слишком дерзким, mademoiselle, если я вам напомню, что вы дали мне надежду видеться с вами. Я почтительно ожидаю этой чести и прошу вас назначить время и место, где я могу вас встретить”.

— Этот господин приходил сюда после того, как ушел Сорбелен? — спросила она у своей компаньонки-англичанки, мисс Дэзи.

— Да, мисс Жоселина.

— И эти два человека не встретились?

— Нет, они не могли встретиться.

— М-r Роберт Клерье придет ко мне завтра. Распорядитесь, чтобы его приняли.

— Хорошо. А если m-r Сорбелен опять придет?

— Он больше не придет.

V.

Роберт Клерье получил от m-lle Монестье записку, в которой она писала, что будет ожидать его у себя на следующий день, в два часа.

Это его удивило. Значит, она жила совсем независимою свободною жизнью, если назначила ему приехать к себе. Он думал, что она встретиться с ним у Нодера или у виконтессы де Жеснэ. А это свидание у нее на дому смущало его и вызывало самые противоположные чувства: смутную радость, надежду, оживавшее любопытство, а также и боязнь. Если Люсьенна узнает о его визите, будет беда. И так уже сплетни пробудили ее ревность. “Стоит ли рисковать ее спокойствием? И из-за чего? Ведь разговор мой с этой девицей будет далеко не интимного характера...”

Но трепет его сердца противоречил холоду праздных рассуждений. Нет, он обманывает себя, стараясь уверить, что не ожидаете от этого tete-a-tete ничего необычайного... Не преступного, нет, а немножко жуткого, в чем бы он не сознался Люсьенне. Тогда не лучше ли совсем отказаться от этого визита? Он не должен рисковать душевным спокойствием жены, которая так верит ему.

Клерье взял перо с наилучшими намерениями. Но какой предлог, какое извинение может он привести? В каком другом месте назначить свидание? Скамейка в общественном саду? Станция омнибусов? Зала музея?..

Он засмеялся, обозвал себя идиотом, бросил перо и закурил папиросу.

На следующий день, едва пробило два часа, он стоял в сквер Ламартина, на том крыльце, где накануне видел Сорбелена. Узнает ли он сейчас, узнает ли когда-нибудь правду о странном неведении своего директора?

Горничная в английском стиле, с белой наколкой на гладко причесанных волосах, ввела его в гостиную. Дрожь приятного изумления охватила Роберта, когда он очутился в этой очаровательной обстановке.

Это была небольшая овальная комната с серыми стенами в стиле Трианона, покрытыми скульптурными украшениями из дерева, сделанными вероятно когда-то для какой-нибудь подруги Мари Антуанетты. Воздушные гирлянды цветов, поддерживаемые изящными бантами, вились вокруг трюмо с такой непринужденной грацией, как это умели делать только в ту очаровательную эпоху. Мебели в комнате было мало, но она была такой же драгоценной и старинной, как и скульптурные украшения стены. На полу был шелковый персидский ковер, блеклый красноватый цвет которого с бледными рисунками удивительно гармонировал с остальной обстановкой. Камин украшали миниатюрные часы из белого мрамора, а по бокам стояли две вазы из китайского Фарфора с изящными ручками и ободками из позолоченной бронзы в стиле Людовика XVI.

Хотя Роберт не был особенным знатоком предметов искусства, у него было достаточно чуткости и вкуса, чтобы оценить всю гармонию этих редких и совершенных вещей. Он отметил, что красота стен не заслонялась никакими портьерами и кронштейнами. Посреди двух больших панно висели только две пастели Шардена на шелковых лентах такого же цвета vieux bleu, как и гардины на окнах. Роберту доставляло удовольствие угадывать в этих предметах душу той, которая сейчас должна была прийти. Его заинтересовал в особенности стоявший на столе старинный ящичек с секретом, в форме книги с переплетом, из темной эмали, в которой сверкали искорки бриллиантов. Он вертел ящичек, стараясь отыскать пружинку. Ему это удалось, и он был очень удивлен, увидав внутри золотой листок, вложенный сюда, по-видимому, недавно и прикрепленный тонким шарниром. На листке была выгравирована английская Фраза: “The man who stands by himself, the universe stands by him also”.

Он плохо знал по-английски и тщетно старался разгадать истинный смысл этих немногих слов. В эту минуту дверь отворилась, и вошла Жоселина.

Клерье встал и поспешно отложил в сторону миниатюрный томик, точно человек, застигнутый врасплох.

— Вы прочли? — спросила m-lle Монестье, протягивая ему руку. — Вы знаете по-английски? Есть ли в мире фраза, более прекрасная, чем эта?

— Увы, mademoiselle, мне стыдно сознаться, но мне кажется, что эту фразу очень трудно перевести.

— Трудно... Я думаю. Вы могли бы даже сказать: невозможно. Эта мысль слишком глубоко англосаксонская, чтобы можно было в точности передать ее значение по-французски.

— Чья же это мысль? — спросил Роберт.

— Эмерсона, — сказала Жоселина, с удивлением поднимая брови. — Я вижу, вы не более осведомлены об Эмерсоне, чем о Ницше.

Сознаюсь в этом без стыда.

Она улыбнулась его интонации.

— Но вы, по крайней мере, чувствуете всю героическую красоту этой фразы? Я всегда повторяю ее, когда чувствую, что слабею. Какое мужество! Какая сильная воля!

— Скажите мне ее, пожалуйста, по-французски!

Роберт произнес эти слова таким жалобным, таким смиренным тоном, что Жоселина расхохоталась звонким, веселым смехом молодости.

— О, я вижу, что ваши философы не отучили вас смеяться, m-lle Жоселина!

— Не только не отучили, а они мне возвратили смех. Да... так это слова Эмерсона... Какая жалость, что вы не можете уловить их смысл! В переводе это выходит совсем не то... “За человека, который умеет бороться за себя, будет бороться и вся вселенная”.

Она произнесла эту фразу с энтузиазмом, и взор широко раскрытых глаз ее погрузился в глаза Роберта, говоря еще что-то другое, чего не было в сочетании произнесенных слов. Клерье жадно и долго упивался этим взглядом и, наконец, задумчиво произнес:

— Скажите мне, m-lle, каким образом молодая девушка, щедро наделенная всеми дарами жизни, богатая и независимая, может говорить о борьбе и энергии с таким энтузиазмом, с каким друзья говорят о любви?

— Но ведь единственный долг всякого человека это пустить в оборот все заложенные в нем силы и способности. Существо, которое не утилизирует всей своей скрытой энергии, проходит мимо своей судьбы. И живет только частью той жизни, для которой оно было рождено.

— Быть может, это и верно, но вы говорите не о том, о чем я вас спрашиваю.

— О чем же вы хотите, чтобы я вам говорила?

— О вас.

Он смутился от того выражения, которое невольно прозвучало в его словах, и опустил глаза. Она молчала. А когда он снова взглянул на нее, ему показалось, что она побледнела. Затем она ответила, что у нее нет привычки говорить о себе, и ей было бы тяжело анализировать себя даже перед людьми, способными понимать ее.

— А вы чувствуете, что я принадлежу к последним? — прервал Роберт.

— Мне кажется, да, — искренно сказала она. — Но зачем вам знать обо мне больше других? Друзьями мы все равно не можем быть. Этот разговор будет, по всей вероятности, единственным...

Клерье протестовал. Она выслушала его как бы из вежливости, потом продолжала:

— Мне необходимо было поговорить с вами, m-r Клерье, потому что случайно мне пришлось узнать о заговоре, направленном против вас. Я долго колебалась, прежде чем решиться. И, наконец, увидела, что я должна вам все открыть.

— О заговоре? — с изумлением повторила он.

— Да, о заговор на вашем заводе. Роберту вспомнилась фигура Сорбелена, выходившего из дома, где теперь сидел он. И по ассоциации идей, предостережение, данное ему этим человеком против двух союзников — Нодера и m-lle Монестье. Внезапное недоверие охватило Клерье, и он холодно сказал:

— О, пожалуйста, mademoiselle, оставим в стороне дела моего завода! Вне его стен я никогда не говорю о них. В особенности... — Он запнулся.

— В особенности?.. — повторила она.

— В особенности с женщинами. M-lle Монестье не обиделась. Она сидела задумчивая, опершись локтями о маленький столик. Ее проницательные глаза, устремленные на Клерье, казалось, следили за игрой настроения на его лице. Роберт, неожиданно вновь поставленный в круг своих деловых забот, к которым прибавилась еще какая-то тайна, сожалел о нарушенном очаровании их беседы. Итак, эта пленительная Жоселина позвала его только для того, чтобы говорить о делах, чтобы провести какую-то выгодную для нее комбинацию. Какое разочарование! С ее прекрасными светлыми глазами, с выражением спокойной мудрости в чертах — ей, вероятно, хорошо удавалось морочить людей!

Он печально смотрел на нее. Молчание начинало уже делаться тягостным, когда Жоселина сказала:

— Да, вы правы. Мне следовало сначала рассказать вам о себе. Мне предстоит выполнить по отношению к вам трудную задачу. И, чтобы выполнить ее успешно, мне необходимо заручиться вашим доверием. Мне придется принести вам жертву и рассказать кое-что из своей жизни, так как ее элементы тесно связаны с тем, что касается вас.

При этих словах, произнесенных таким искренним тоном и обещавших долгую и откровенную беседу, Клерье почувствовал, как таинственная радость охватила все его существо. Но, в то же время, буржуазная осторожность заставила его возразить:

— Нет, m-llе Жоселина!.. Так как услуга, которую вы хотите мне оказать, по всей вероятности, материального характера, то не стоит, чтобы для такой низкой цели вы, против вашего желания, открыли предо мной уголок вашей души.

— Неточно, неточно, — сказала она с красивым движением головы, причем закачались мелкие завитки на висках.

— Что неточно?

— Все, — с тонкой улыбкой ответила она. — И то, что здесь замешаны исключительно материальные интересы... и то, что я буду рассказывать вам о себе против своего желания... и то, что это не стоит труда...

— M-lle Жоселина, вы не боитесь одной вещи?

— Какой, m-r Клерье?

— Что я влюблюсь в вас?

 

И он засмеялся несколько натянуто.

— Что за идея! А сами вы разве боитесь этого?

— Может быть...

— Ваш страх уменьшится, когда вы услышите то, что я вам скажу. Но если все-таки ваше опасение не исчезнет, то мы больше не будем видеться... Вот и все.

— Но я желал бы сохранить вашу дружбу, в эгоистических целях.

— Для чего?

— Не обещали ли вы мне талисмана сильной воли? В сущности, я не слабый человек. Когда я страстно желаю чего-нибудь, то, уверяю вас, я действую решительно и целесообразно. Но только...

— Только вы не умеете желать.

— По крайней мере, не всегда умею.

— Можно лечить волю.

Если бы вы были моим врачом?

Задумавшись, она, казалось, не слышала его последних слов.

— Я тоже была слаба, — прошептала она.— Но жизнь сделала мне жестокую прививку. Теперь я выздоровела, только навсегда должна сохранить строгий режим. Я была избалованным ребенком с чрезмерно развитым, романическим воображением. Подростком я стала еще более смелою, чем была ребенком. Проступки, которые я совершала, были бы очаровательны для молодого человека, терпимы со стороны замужней женщины и непростительны для молодой девушки... Общество, в котором мы живем, считает почему-то, что слабость, наивность и незнание жизни—являются обстоятельствами, увеличивающими вину... и что заблуждаете в любви тем предосудительнее, чем менее какое-нибудь существо вооружено, чтобы защищаться от нее... Вы понимаете, что я хочу сказать, m-r Клерье? Нет извинения, нет оправдания для молодой девушки, которая, будучи свободной, свободно отдалась. В то время, как кодекс гарантирует полную безнаказанность преступнику, раз доказана его невменяемость, общество применяет строжайшая остракизм, нравственную инквизицию против девушки, которая в минуту нежного безумия раскрыла свои объятая...

Страницы: 1 2 3