Даниэль Лезюэр «Ницшеанка»

Страницы: 1 2 3

— Однако... — начал Роберт и запнулся, смущенный, как всякий мужчина, рассуждениями подобного рода. Его мысль, запутавшись между логической очевидностью свободных идей и инстинктивным отвращением самца к половой эмансипации женщин, выразилась в какой-то неопределенной реплике.

— О, — сказала она, — не думайте, что я хочу развивать перед вами какой-нибудь тезис на тему эмансипации женщины! Нет, это просто напоминаю о существующем порядке вещей, который надо иметь в виду, слушая мой рассказ. Я хотела только обратить ваше внимание на весь ужас положения девушки, скомпрометированной громким скандалом. Ей тяжелее, чем убийце; над тем тяготеет, по крайней мере, определенное обвинение. А здесь позор без имени, без формы, без лица, но принимающий все имена, все формы, все лица

— М-llе Жоселина, я слышал кое-что о драме в вашей семье. Но ваша роль не представлялась мне до такой степени мрачной.

Лицо ее приняло суровое выражение головы Медузы при этой неловкой попытке Роберта заранее оправдать ее.

— Благодарю, вы очень добры! Но я боюсь надоесть вам и потому постараюсь быть краткой.

— Надоесть!.. — с упреком произнес он, взглядом и выражением лица выражая протест.

— В двенадцать лет, — продолжала она, — я писала любовные письма одному протеже моего отца. Этот юноша, обязанный моим родителям своим образованием, поощрял меня в этой опасной игре. У него была своя цель, какая — вы скоро увидите. В то время он учился в Центральной школе и по праздникам приходил к нам. Он ухаживал за мною, возбуждал мое воображение экзальтированными фразами. В то время я очень много читала. В моем бесконтрольном распоряжении была огромная библиотека... Для моей любовной корреспонденции, которая меня забавляла, я переписывала фразы из романов, цитировала признания влюбленных женщин. Это продолжалось целые каникулы, на даче. Потом этот юноша уехал учиться за границу, я не видела его несколько лет и забыла его. Сделавшись взрослой девушкой, я стала мечтать о любви .. Мне делали предложения, я всем отказывала... Я была счастлива и беззаботна. Будущее, которое открывалось предо мной, казалось таким прекрасным, что я все медлила обратить его в настоящее. Родители мои улыбались и предоставляли мне полную свободу. Наконец, явился тот, для кого распускались в тиши цветы моей нежности, в предчувствии кого так безумно трепетало в пустоте мое сердце... Его чудный образ осмыслил для меня непонятный трепет молодого тела. Как я его любила!.. Вы видите, m-r Kлерье, я не краснею... Я горжусь моей любовью и тем, что так всецело отдалась ей...

Жоселина видела, как при последних словах побледнело лицо Роберта, и в глазах его сверкнула бессмысленная ревность самца при вид добычи любви, которая была предназначена для него и досталась другому.

 

— Если я хорошо понял, — заметил он с чуть заметным оттенком иронии, — человек, которого вы любили, был не тот, с которым вы переписывались в двенадцать лет?

— О, конечно, не тот! Он был совсем не похож на того,— спокойно ответила она, прощая Роберту понятный ей порыв ревности. — Мои родители приняли его предложение, и я стала его невестой. Приближался день нашей свадьбы, суля самое полное счастье, какое только может дать жизнь, как вдруг надо мною разразился удар... К нам приехал протеже моего отца, бывший ученик Центральной школы. Оставшись со мной наедине, он объявил, что я никогда не выйду замуж ни за кого другого, кроме него. Он напоминал о будто бы данной мною ему клятве и грозил пустить в ход мои письма, если я не сдержу этой клятвы... Я даже не могла себе представить, чтоб было в этих ребяческих письмах. Он показал мне одно из них, и ужас мой был неописуем. Выражения, совершенно непонятные для наивной девочки, могли убедить кого угодно в существовании интимных отношений между мною и этим негодяем... На письмах не было дат, а почерк мой совсем не изменился с тех пор. Бесполезно рассказывать вам подробности этого мрачного романа… Я была слишком горда для того, чтобы умолять о пощаде этого человека, которого я презирала до глубины души и действительно считала способным привести в исполнение свою угрозу. К несчастью, он не обратился к моему отцу... Отец, вероятно, сумел бы по некоторым обстоятельствам, о которых упоминалось в письмах, восстановить даты. Сама я тоже не посмела обратиться к нему. Я все еще на что-то надеялась. Но однажды он сказал, что завтра мои письма будут доставлены жениху. И в душе моей созрела отчаянная решимость...

М-llе Монестье остановилась. Роберт сидел неподвижно, весь обратившись в ожидание. Она, казалось, смотрела в даль прошлого. Потом опять заговорила, немного сдавленным голосом:

— Я отправилась к своему жениху, бросилась к нему на грудь, в его объятия. Я хотела принадлежать ему... И мы отдались друг другу в экстазе, все наслаждение и всю тоску которого не сумел бы описать никакой поэт в мире... Я знала наверное, что его ревнивая любовь будет поражена на смерть содержанием этих писем, и была убеждена, что он убьет меня и себя. Вот почему я отдалась всецело, как будто отдавалась смерти... Я ничего не объяснила ему и только в экстазе отчаяния шептала какие-то бессвязные слова... Он пил мое тело и мои слезы, ничего не зная, обезумев от счастья... Не трудно догадаться, какое толкование дал он потом этому жертвоприношению любви!.. Несомненно, оно послужило лишней причиной тому, чтобы он счел меня виновной и отказался от меня. Больше я его не видела. На следующий день он возвратил назад свое слово и принял секундантов моего брата. Еще через день он был убит на дуэли... Миновал ужасный год, и я осталась одна на свете. Мой брат отправился в добровольное изгнание на другой конец света. Мать зачахла от горя. А отец хотя и не покончил с собою, как тогда говорили, но все-таки был моей жертвой... Его больное сердце не вынесло скольких испытаний, и вскоре он последовал за матерью. Но я не слышала ни слова упрека, ни от отца, ни от матери. Они во всем обвиняли себя, и упреки совести, быть может, еще больше укоротили их жизнь. И тогда, — продолжала Жоселина, в первый раз в продолжение своего рассказа взглянув на Kлерье, — я стала тем, что я есть: молодой девушкой, которая больше не девушка. имя которой трепалось в газетах, вплеталось во все перипетии скандала. Я осталась одна на свете, без дела, потому что мне не было надобности зарабатывать хлеб... без надежд, без цели... с сердцем, исполненным бесплодными, но мучительными сожалениями...

— О, вы несправедливы к себе — воскликнул Роберт, и в тоне его звучало желание утешить ее. — Страдания ваши, конечно, невыразимы. Но к чему такое самоунижение? Ведь вы... вы...

Он повторял это вы, вкладывая в него все неотразимое обаяние ее личности: ее ума, красоты и независимости.

— Ну, что же такое я, я? — улыбаясь, спросила она. — Дело идет не о том, чего я действительно стою, а о том, во что оцениваете меня общественное мнение. Я, я! — повторила она, подражая восторженной интонации Роберта. — Допустили ли бы вы — не говорю уже тогда, сейчас после моего крушения, но даже теперь, после восьми лет суровой, отшельнической жизни и деятельности на пользу ближних, — допустили ли бы вы официально и открыто мою дружбу с вашей женой?

— Почему же нет?.. Конечно.

— “Конечно” последовало не так скоро, как “почему же нет”, — сказала, смеясь, Жоселина, от которой не укрылось чуть заметное колебание Клерье. — Ну, хорошо... Допустим, что это так. Но — ответьте откровенно — сама m-me Клерье была ли бы рада простому знакомству со мной?

— Но, ведь, она не знает, чего вы стоите!

— Разве свет не порицает Гюгетту де Жеснэ за то, что она дружна со мною? А между тем это подруга моего детства, и бываю я у нее только тогда, когда никого нет. Но это не помешало дать нашей дружбе самое скверное толкование.

— Какое же?

— О, m-r Клерье, разве у вас нет достаточно уважения ко мне, чтобы вести нашу беседу в том искреннем тоне, какой я хотела ей придать? Разве не слышали вы тысячу раз, что я любовница Нодера? А, может быть, слышали что-нибудь и похуже?

— М-llе Жоселина, — с жаром воскликнул Роберт, — достаточно видеть вас, слышать ваш голос, чтобы не поверить ничему дурному о вас! Но в установившемся мнении не виноваты ли отчасти вы сами? Это уединение, в котором вы замыкаетесь, эта боязнь показываться на людях с вашими друзьями, тайна, которою вы окружаете ваши добрые дела, — не преувеличенно ли все это и не обращается ли против вас?

M-lle Монестье выпрямилась, и ее ноздри дрогнули.

— Но кто вам сказал, что я забочусь о мнении света? Я слишком презираю его, чтобы желать изменить что-нибудь. Я живу для себя, а не для общественного мнения.

— Вы от него страдаете.

— Нет!

— Но, ведь, вы не чувствуете себя счастливой?

— А вы, m-r Клерье?

Роберт был в изумлении неожиданностью вопроса и не мог сразу ответить.

— У меня все данные для того, чтобы быть счастливым. И думаю, что я был бы счастлив, если бы у меня было больше уверенности в своих собственных силах.

— А я только благодаря приобретенной мною уверенности в своих силах могла взглянуть в лицо самой ужасной для двадцатилетней девушки судьбе. Я не старалась разжалобить вас описанием моих страданий. Они превосходят все, что я могла бы рассказать... Но вдруг ко мне снизошла помощь. Я подняла голову. Из глубины самой мрачной бездны отчаяния я увидела звезды на небе.

— Что же это была за помощь? — спросил Роберт.

Он наклонился вперед, точно загипнотизированный. Над его душой пронеслось дуновение героической воли. В самом тоне Жоселины чувствовалась сила, скрытая в тайниках ее характера. С каждой минутой она казалась ему все прекраснее. И с каким-то суеверным трепетом он повторил свой вопрос:

Что же это была за помощь?

Лицо Жоселины приняло серьезное выражение, которое так шло к ней.

— Это было на другой день после смерти моего отца. Я стала искать средств, с помощью которых могла бы уничтожить себя самым незаметным способом, и для этого перерыла в библиотеке все ученые трактаты... Но ничего не нашла... Перелистывая одну книжку, я случайно прочла вот эту страницу...

М-llе Монестье встала, подошла к изящному столику и вынула из ящика книжку, имевшую довольно зачитанный вид. Когда она положила книжку на стол, она раскрылась сама собой, что помешало Клерье видеть заглавие.

— Слушайте, — сказала Жоселина. Она начала читать, подчеркивая некоторые слова.

— ...“Как может кто-нибудь вернуть утраченное, если он в свое время не прошел “хорошей школы? Вот человек, который не “знает себя. Он идет через жизнь, не научившись ходить. Слабость его мускулов “угадывается в каждом движении. Иногда “случается, что жизнь бывает настолько сострадательна, что сама дает суровые уроки. “Обыкновенно это бывает долгая болезнь, “которая в течение целых годов требует “чрезвычайного напряжения воли и заставляет “довольствоваться самыми минимальными интересами. Или внезапно наступившая нужда, “поражающая вместе с человеком его жену “и детей и требующая деятельности, которая “возвращает энергии ослабевшим мускулам “и придает упорство его желанию жить... Но “все это не может заменить суровой дисциплины школы, пройденной в том благодарном возрасте, когда человек гордится тем, “что требует от себя столь многого. Потому что в этом отличие суровой и хорошей школы от всех остальных. Надо “требовать многого и требовать со строгостью... Надо, чтобы похвала была редка, а “снисходительности не было совсем. Подобная школа необходима, как для тела, так “и для духа. Разделять их было бы гибельно. “Одна и та же дисциплина воспитывает солдата и ученого, и если взглянуть поближе, “то нет хорошего ученого, который не обладал бы инстинктами хорошего солдата... “Уметь повелевать и, в то же время, уметь с “достоинством повиноваться. Быть рядовым, “но и также способным стать каждую минуту предводителем... Предпочитать опасность “удобствам”...

Жоселина остановилась и с улыбкой посмотрела на Клерье.

— “Предпочитать опасность удобствам”. Вы теперь понимаете, почему я негодовала против той пьесы в Theatre-Francais, которая это героическое учение приспособила для пользования коммивояжеров?

— Так это вы мне читаете из Ницше?

Она кивнула головой и продолжала, вздрагивая от волнения:

“Не взвешивать на всех лавочника, что “позволено и что запрещено. Быть врагом “всего убогого, хитрого, паразитарного, в “большей степени, чем злого. Чему научаются в суровой школе? Повелевать и повиноваться”.

Жоселина голосом подчеркнула эти два слова и подняла глаза на Роберта.

— Ах — воскликнул он, в свою очередь, потрясенный увлекательной энергией этих слов. — Почему не прошел я этой суровой школы, которая учит повелевать и повиноваться? Я понимаю это гордое повиновение, о котором так удивительно говорится здесь. Повиновение человека, “способного каждую минуту стать предводителем”... Это настоящее евангелие силы. Я понимаю, сколько добра могло дать это учение вам, бедному ребенку, открыв вам таившуюся в вас способность сопротивления жизни...

Лицо Жоселины еще больше просветляло.

— Да, вы верно сказали: евангелие... Слушайте, я прочту вам еще несколько строк, живо запечатлевшихся в моей душе. Они то именно и спасли меня.

“..Людям, которыми я сколько-нибудь интересуюсь, я желаю страдания, одиночества, “болезни, дурного обращения, унижения... Я “желаю, чтобы глубокое презрение к себе, “муки сомнения в своих силах”...

Клерье так крепко стиснул свои руки, что одна из перчаток лопнула. Горло его сжалось как бы от подавленного рыдания. А Жоселина, взглянув на него, продолжала читать суровые слова:

“... Я желаю, чтобы глубокое презрение к себе, муки сомнения в своих силах, скорбь “побежденного—не остались им чужды. Я не “жалею их, потому что желаю им единственной вещи, которая одна в наше время “может показать, имеет ли кто-нибудь ценность или нет: желаю им умения быть “стойкими”.

Эти слова Жоселина произнесла, как бы бросая вызов всему, что пресмыкается на земле в слабости, в инертности духа и тела, в пошлом наслаждении.

Очарованный красивыми словами, Клерье повторял: “Быть стойким!.. Быть стойким”. Он боялся каким-нибудь комментарием ослабить вдвойне сильное впечатление: высокого откровения и женщины, посвятившей его в это учение, с ее гордой и, вместе с тем, скромной красотой. Несколько смущенная пламенным взглядом Роберта, она заговорила первая:

 

— Теперь вы знаете мою жизнь. Знаете ее тайну. Доверяете ли вы мне теперь?

— Конечно.

— Вполне?

Роберт посмотрел на нее странным взглядом. Потом подошел к ней и хотел поцеловать руку, Но едва он прикоснулся к этой маленькой строптивой ручке, как она тотчас же вырвалась от него.

— О, monsieur Клерье, мы с вами товарищи... Эта условная мужская галантность оскорбляете меня, и я нахожу ее скучной. Вы должны это понять теперь, когда знаете все обо мне. Ну, отвечайте же: внушаю я вам полное доверие?

— Хотел бы я, чтобы это было только доверие, — прошептал он.

— Теперь я вам скажу то, для чего я почти насильно стала на вашей дороге, для чего захотела познакомиться с вами и заслужить ваше доверие... Около вас есть изменник. Вы, ваше дело, ваше состояние — все находится в руках негодяя...

— Вы говорите о моем директоре, Эжене Сорбелене? — воскликнул он, и лицо его нахмурилось.

— Именно о нем.

— Что произошло между вами и этим человеком? Почему он со своей стороны имеет что-то против вас?.. Зачем он вчера приходил к вам?

Жоселина не ответила на эти вопросы другими вопросами. На лице ее не выразилось ни удивления, ни любопытства.

— Эжен Сорбелен — это тот протеже моего отца, который выдал мои детские письма моему жениху, — просто сказала она. — Не знаю, зачем он имел дерзость прийти вчера ко мне. Я его уже не застала. Может быть, он узнал, что я познакомилась с вами... Может быть, приходил повторить предложение, что он имел наглость проделать уже несколько раз после своего преступления. Его возмутительная дерзость — это одна из вещей, которая требует от меня всего моего самообладания...

Роберт Клерье пристально смотрел на Жоселину. После потрясения, вызванного ее сообщением, он старался быть спокойным, овладеть волнением, которое мешало ему видеть ясно. В душе его просыпалось желание борьбы и победы над трудностями, и это придавало лицу его чуждую ему красоту порыва. Под его взглядом Жоселина смутно почувствовала, что он молод, привлекателен, может нравиться, может понравиться ей. И ее охватило мимолетное волнение. Но тотчас же она снова овладела собой. Разве нежные чувства не замерли навыки в ее сердце?

Роберт с напускным спокойствием задал ей несколько вопросов, чтобы удостовериться в том, что не произошло недоразумения, и что Сорбелен был действительно тот самый человек, который был обязан своим образованием m-r Монестье, и который сыграл такую роковую роль в жизни Жоселины.

Чтобы устранить всякую возможность сомнения, Жоселина достала из столика пожелтевшие письма ученика Центральной школы Сорбелена к ней и к ее родителям, его балльник и квитанции во взнос платы за ученье.

Роберт ясно представил себе Сорбелена, делающего свои гнусные предложения этой утонченной, благородной девушке, ставшей для него вдруг бесконечно дорогой, и такой безоружной против животной наглости Сорбелена.

— Мерзавец!.. — прошептал он, чувствуя лихорадку в крови.

Но в следующее мгновение дилемма, вставшая в его мозгу, показалась ему такой ужасной, что холодный пот выступил у него на висках... Что делать? Расстаться ли с негодяем, умственные способности которого были опорой его дела? Или, оставив его, вырыть пропасть между собой и Жоселиной? Он уже не представлял себе будущего без нее. Если бы кто-нибудь, имеющий власть, сказал ему: “Ты не увидишь ее больше”, — это сразило бы его, как непоправимое несчастье.

— Я вас понимаю, — с некоторой горечью сказал он. — Вы ищете защиты против этого мерзавца и хотите отомстить ему?

— Monsieur Клерье! Как могли вы подумать...

Жоселина с укоризной глядела на Роберта.

— Как могли вы подумать, что я ищу мести? Нет!

Она с улыбкой покачала головой, причем заколебались белокурая кудри на висках.

— Если бы я хотела мстить, я отомстила бы сама, никому не говоря ни слова. Если же я заговорила с вами об этом человеке, то только для того, чтобы предупредить вас и дать вам возможность защищаться.

— Защищаться?

— Да, он действует по заранее составленному плану, который на три четверти уже осуществил… Он хочет вытеснить вас с завода и сделаться единственным хозяином.

— Как? — воскликнул Роберт, пораженный. — Вытеснить меня?

— Да, для этого он все время старался держать вас под опекой и, в то же время стремился укрепить свою популярность на заводе. У него есть сторонники, фанатически преданные ему. Между прочим, некий Эрсо, имеющий большое влияние на товарищей.

— Эрсо? Еще бы!

— Вместе они подготовляют забастовку к самому трудному моменту того кризиса, который переживает теперь промышленность... Их цель довести вас до полного изнеможения, до отчаяния... Тогда появится какой-нибудь аноним, который предложит вам войти с ним в компанию, а Сорбелен станет во главе предприятия и получить львиную долю.

—— Возможно ли это! — воскликнул Роберт.

Но в самой интонации его голоса звучала уверенность. Накопившиеся факты достаточно подготовили к этому наследника могущественного дома Клерье. Могущественного!.. Долго ли еще он будет таким с подобными ферментами разложения в своих недрах? Как всегда, когда он бывал вдали от своего завода, а в этот момент с особенною живостью, Роберту представились заводские корпуса, длинные переулки между кирпичных стен, шум машин, свист ремней, грохот вагонеток по рельсам. Представилась волнующаяся масса его рабочих, с враждебными, искаженными лицами...

— Но... почему же в этом могут быть заинтересованы рабочие?

— При новой администрации им обещают более высокие расценки при меньшем количестве труда. Обещают даже участие в прибылях. Все это обычная система заманивания масс.

— Но откуда вы все это знаете, m-lle Жоселина?

— О, очень просто! Предатель был предан в свою очередь. Рабочий, которого он уволил, и который умирал с голоду с женой и детьми, оказался на пути того немногого добра, которое я стараюсь делать. Вы знаете, это одна из моих специальностей — попечение о безработных, наряду с рабочими, которым я стараюсь дать дешевые и здоровые жилища... Вот этот-то рабочий и рассказал мне все в порыв благодарности. Я достаточно знаю Эжена Сорбелена, чтобы не усомниться в его рассказе.

— Вы это знали до нашей встречи в театре?

— Разумеется. Потому я и желала этой встречи. Однако я долго колебалась... действительно ли я обязана предупредить вас, и что я вправе открыть вам...

Что же перетянуло чашу весов?

Она широко раскрыла глаза, в которых светилась откровенность.

— Ваша собственная личность, m-r Kлерье.

— В самом деле? Я произвел на вас такое впечатление, что вам захотелось мне все рассказать?

—Да.

— И вы не ошиблись, m-lle. Я чувствую себя достойным вашего доверия. Но какой же перед вами несчастный человек.

— Я не думаю этого, m-r Роберт. Судьба посылает вам испытание. Это правда. Но разве есть другое средство, чтобы сделать нас тем, чем мы способны быть? Рука ее опустилась на томик Ницше. Оба подумали о “суровом уроке”, которого удивительный мыслитель желает тем, кого отличает.

— А если я обессилю и погибну? — воскликнул Клерье.

Ему представилось, как он останется один во главе своего завода. Директор уйдет, половина рабочих взбунтуется... И это теперь, когда только самая интенсивная работа может спасти достоинство фирмы...

— Вы не должны ослабевать, — сказала Жоселина. — У вас жена, дети, любимое дело, будущее которого в ваших руках.

— Какая трудная задача!.. — прошептал он, думая о драме, которая произойдет между ним и человеком, без которого он так долго не мог обойтись.

— Вы должны радоваться, — сказала Жоселина. — Скоро вы излечитесь от этого недоверия к себе, которое вас убивает. Чем тяжелее будет усилие, тем крепче будет вера победителя в свои силы.

Роберт посмотрел на нее и улыбнулся. Почему бремя на его плечах вдруг показалось ему легче?

Вы верите в меня? — спросил он.

— Да...

— Что вы за волшебница с вашей спокойной уверенностью! Право, вы вливаете в меня мужество. Как мне благодарить вас за это? И за все, за все... Я постараюсь оправдать вашу веру в меня... — Теперь я должен вас покинуть и идти навстречу борьбе... И какой борьбе.

Подавая ему руку, она почувствовала, что его рука дрожит.

— Мужайтесь, m-r Клерье! Чтобы ни случилось, каковы бы ни были трудности, вы знаете, что вам надо делать.

— А что же мне делать? — наивно спросил он, стоя уже на пороге.

— Быть стойким.

Она приподняла томик Ницше, заключавший в себе магические слова. Стройная, бледная, с золотистой косой и гордыми глазами, в которых светилась ее мужественная душа, она имела вид какой-то жрицы легендарных времен.

Роберт ушел, унося в памяти ее кроткий и светлый образ, заставивший! его на время забыть все остальное, даже бремя его страшных забот. И когда он снова нахлынули на него, в глубине его души прозвучал ободряющий голос, говоривший ему:

“Будь тверд!” И это наполнило его радостью.

VI

— Сорбелен, — сказал Клерье своему директору на другой день утром, когда тот по обыкновению пришел к нему в кабинет, — вы ничего не будете иметь против, если я попрошу вас съездить в Италию? В это время года такое путешествие, в сущности, partie de plaisir. А мне необходимо, чтобы вы съездили в Милан...

Карие глаза широко раскрылись, и вся физиономия красивого блондина до кончика его бороды выразила крайнее удивление. Но он ничего не ответил, и так как его патрон тоже ничего не прибавил, наступило молчание, в продолжение которого эти двое людей наблюдали друг друга.

И в одну минуту все стало ясно между ними, хотя не было произнесено больше ни слова.

— Вас не затруднить мое поручение, Сорбелен?

Роберт ощущал в себе несокрушимое спокойствие. Не было и следа волнения, которого он страшился. Лицо стоявшего перед ним человека не будило в нем ни сожалений, ни дружеских чувств. Это было лицо чужого, даже хуже: — лицо врага. Роберту хотелось бросить ему какое-нибудь оскорбление, выгнать его, как выгоняют проворовавшегося слугу. В течение бессонной ночи Клерье, перебирая в памяти различные случаи, окончательно убедился в предательстве Сорбелена и в его узурпаторских проектах. Но, кроме практических соображений, было еще что-то, делавшее Роберта неумолимым, что-то, от чего при виде этого красивого лица кровь закипала в его жилах.

— Зачем я поеду в Италию? — спросил, наконец, Сорбелен, прерывая молчание.

План Клерье состоял в том, чтобы под каким-нибудь предлогом внезапно удалить Сорбелена, не дав ему времени поговорить с рабочими, и в его отсутствие захватить полное управление делами. А когда тот вернется, окончательно расстаться с ним.

И это решение, казавшееся еще вчера вечером таким неисполнимым, представлялось теперь Роберту совсем простым и ясным, и он чувствовал нетерпеливое желание поскорее начать борьбу. Грудь его наполнилась неожиданною смелостью.

“Она будет довольна мной”, — думал он. Еще накануне он придумал вполне приличный предлог для этой поездки. Знаменитый искусственный каучук, наделавший столько шуму, встречал до сих пор горячих сторонников |только среди их итальянских конкурентов. Он слышал, что один известный автомобильный завод по ту сторону Альп уже применял его для своих легких авто. Но изобретатель Броль, добиваясь победы, организовал близ Милана опыты с тяжелыми автомобилями. Необходимо, чтобы Сорбелен поехал лично ознакомиться с результатами этих опытов.

— Я думал, что вы не придаете никакого значения этому гуттабролю, — прервал его Сорбелен.

— Я был не прав. Теперь я получил новые сведения.

— Можно узнать какие?

— Нет. Тут замешана спекулятивная тайна.

— О, значит тут замешан Нодер, — с насмешкою воскликнул Сорбелен. — Хороша тайна! Всем известно, что хитрая лисица засунула туда свою морду. Миланские опыты — это дело его рук… Не верьте ему, m-r Роберт. Это очень сомнительное предприятие.

— Я и не верю еще вполне. Почему-то я и посылаю вас, а не какого-нибудь инженера, которого можно купить.

— Вот уж никогда не думал, что вы станете считаться с такой дрянью, как этот гуттаброль!

— Нельзя, однако, пренебрегать ими и рисковать, чтобы наши иностранные конкуренты извлекли из него всю возможную выгоду в ущерб нам.

— Но ведь мы узнаем из газет о результатах миланских опытов...

— Газеты будут подкуплены.

— Послушайте, патрон, это вы серьезно?

— Совершенно серьезно, Сорбелен.

— Вы решительно настаиваете, чтобы я ехал?

— Решительно.

— Когда?

— Сейчас же!

Тон разговора сразу повысился, лица побледнели.

— Но, патрон, настоящее положение завода...

— Я знаю, оно критическое.

— Кто же будет стоять на посту в мое отсутствие?

— Я!..

Тон, которым было произнесено это “я”, многое сказал Сорбелену. Он дерзко засмеялся. В этом смехе было столько презрения, что Роберт не мог этого вынести.

— Я советую вам не смеяться, m-r Сорбелен, — сказал он, решив не откладывать больше развязку.

— А я, m-r г Клерье, советую вам не слишком рассчитывать на себя, — с холодной яростью произнес Сорбелен. — Чтобы управлять заведомо, нужны знания, а в этом отношении последний из ваших рабочих может поучить вас.

— Быть может. Но главный директор не будет больше учить меня! — Роберт стукнул рукой по столу. — Здесь нет больше директора... Прошу вас выйти, monsieur!

Эжен Сорбелен скрестил руки. Глаза его сверкали ненавистью. Он переживал одну из тех страшных минут, когда желание убить опьяняет человека, как крепкое вино. Кровавые видения пронеслись в его мозгу и, как отдаленное, но верное обещание, успокоили его внезапное безумие.

— Роберт Клерье, — проговорил он, стиснув зубы и с побелевшими губами, — настанет день, когда в этих стенах вы будете, как испуганный ребенок, лепетать мое имя и звать на помощь. Но помощь не придет. Там, внизу, в мастерских работает три тысячи человек. Я умел с ними ладить; они доверяли мне. Я не был в их глазах ненавистным буржуа... Берегитесь! Вы хотите быть пастухом этих волков и прогоняете сторожевого пса! Берегитесь!

— Уходите, Сорбелен! Прощайте! Разве вы не видите, что маска с вас сорвана!

— А, вот как! — вскричал Сорбелен, и его полное женственное лицо исказилось судорогой. — Так знайте же, что скоро я буду здесь хозяином! Когда вы погубите ваше дело, ваши преемники передадут его единственному человеку, способному управлять им.

— Пусть так. В таком случае, до свидания, Сорбелен! До свиданья!

Когда директор вышел из комнаты, Клерье запер дверь на ключ. Потом сел за свой письменный стол и задумался. Странная вещь! Он чувствовал облегчение оттого, что довел эту расправу до конца. Было бы хуже, если бы Сорбелен согласился ехать в Милан, и развязка оттянулась бы. Необходимость действовать тотчас же не дала рефлексии расшатать его решимость. Он чувствовал себя отважным и решительным теперь, когда опасность уже наступила и борьба началась.

“Пусть мои рабочие бунтуют, тем лучше!

Этот конфликт сразу выяснить, на что я годен”.

Затем снова в его голове всплывал лейтмотив всех его размышлений: “Жоселина одобрит меня. Я ей расскажу, до какой степени она облегчила мне мою задачу”.

Он позвал по телефону заведующих мастерскими и просил их собраться внизу, в так называемой “зале совета”. Здесь он без всякого смущения и робости объявил им, что m-r Сорбелен не принимает более участия в правлении, и что впредь они должны обращаться к нему одному.

Его сообщение было встречено молчанием, и как ему показалось—без особого удивления. Когда затем он выразил надежду, что он найдет в них таких же преданных помощников, какими они были для ее отца и дяди, то услышал в ответе самые горячие уверения. Такое начало еще более усилило приятное чувство, которое он объяснял сознанием сильной воли.

Но два обстоятельства вскоре показали ему, что этой воле предстоять тяжелые испытания, и как труден путь, на который он вступил.

Когда Роберт возвратился в кабинет, взгляд его, прежде всего, упал на письмо от жены. Он сел за стол и несколько времени задумчиво вертел в руках конверт, не распечатывая его. Жена... дети... Как странно, что он ни разу не вспомнил о них ни в течение нынешней бессонной ночи, ни утром, во время всех пережитых событий! И даже теперь мысль его обратилась к ним с некоторым усилием, как будто они стали вдруг какими-то посторонними предметами.

 

Роберт глубоко вздохнул, пожал плечами, как бы недоумевая, и, наконец, распечатал письмо.

Люсьенна осыпала его упреками. Он пишет слишком редко и слишком коротко. Корь у Андрэ проходит благоприятно, без всяких осложнений. Она думает оставить его у родителей, а с другим мальчиком возвратиться в Париж. Она предчувствует, что что-то случилось. Не болен ли Роберт? Не случилось ли на завод какой-нибудь беды, которую он от нее скрывает? Она допускает все, но только не то, что он может быть небрежен по отношению к ней.

“Это уже слишком”, с некоторым раздражением подумал он. “Я пишу ей так же, как и всегда”.

Он взял перо и быстро набросал:

“Не беспокойся. У меня осложнения в делах, перемены в составе служащих. Вскоре напишу тебе подобнее, а теперь у меня слишком много дела и забот. Но, в сущности, я доволен. Для завода наступает новая эра. Прошу тебя, не делай такой глупости и не возвращайся в Париж. Не покидай Андрэ и не пускайся в путь с Пьером, который, может быть, тоже успел заразиться корью”.

Затем с неловкостью простодушного человека он прибавил аргументы, способные заставить любящую и беспокойную женщину примчаться с другого конца света:

“И к тому же, что стал бы я делать с вами тремя в данное время, когда я всецело поглощен борьбой?.. Дома у нас невесело, и ты совсем не будешь меня видеть”.

Письмо оканчивалось нежными и искренними словами, быть может, немного слишком торжественными для данного случая.

Приказав опустить письмо в ящик, Роберт почувствовал облечение. Он не ощущал больше того смутного беспокойства, причины которого не мог себе хорошенько уяснить.

“Теперь займемся другим. Исследуем психологию этих молодцов”.

— Пусть мне пришлют рабочего Эрсо из машинного отделения!

Он подождал, еще раз протелефонировал и пришел в раздражение. Ему не решались дать категорический ответ. Наконец, он понял. Эрсо отказывался явиться на зов патрона. Клерье задрожал от гнева.

“Ах, вот как!.. Хорошо же... Я вышвырну его вслед за его приятелем Сорбеленом!”

Он бегал по комнате, бормоча гневные слова. Потом поднес уже руку к звонку телефона с намерением дать соответствующее распоряжение, как вдруг в нем произошла реакция. В его памяти пронеслось бледное лицо, золотистые завитки на висках, широко раскрытые серые глаза. Смятение его утихло. Она не одобрила бы насилия. В ушах его прозвучали слова, произнесенные милым голосом: “Уметь повелевать и с достоинством повиноваться”...

Не должен ли он, Роберт Клерье, господин трех тысяч рабочих, приказывать им так, чтобы они могли повиноваться с достоинством, а не рабски? Эрсо не сделал еще никакого проступка, отказавшись явиться к нему. Может быть, на это у него были свои уважительные причины? Во всяком случае, вне своей работы, которую он исполнял добросовестно, он человек свободный. Эта возвышенная точка зрения восторжествовала над неосмысленным гневом и ложным самолюбием.

Роберт взял шляпу и направился в мастерскую. Идя через двор, мимо жужжащих как улей зданий, Роберт вглядывался в лица рабочих и изучал их. Может ли он рассчитывать на этого парня с задорным взглядом, так неохотно поднесшего руку к фуражке при встрече с ним? Или на этого подмастерья, который, насвистывая какую-то арию, нарочно отвернулся, чтобы не видеть его?..

Очевидно, настроение рабочих было приподнятое. Отставка Сорбелена, весть о которой распространилась с быстротою молнии, была не так хорошо принята рабочими, как администрацией.

Но когда Роберт вошел в большой машинный зал, все показалось ему нормальным. В этой огромной клетке, самой обширной из всех, с множеством окон, работало несколько сотен машин в двенадцать рядов. Занятые около них мастера кланялись ему, когда он проходил мимо, ожидая, что он с ними заговорит. Но Роберт не остановился ни у одного из них. Только в самом конце зала он подошел к высокому человеку лет тридцати пяти, с рыжими усами. Рабочий увидел его издали... Но, устремив глаза на свою работу, он старался принять равнодушный вид, несмотря на то, что лицо его побледнело.

— Как дела, Эрсо? — спокойно спросил Роберт.

— Здравствуйте, сударь, — сурово ответил рабочий.

— Вам, должно быть, нельзя было оставить машину, Эрсо? Я хотел с вами говорить.

— Это не из-за машины.

— А из-за чего же? Вы боитесь меня? — смеясь, спросил Роберт

— Боюсь?..

Это слово возмутило рабочего, и лицо его передернулось.

— О, мы не шутим! — сказал Роберт.

— Нет, сударь, мы не шутим, — повторил Эрсо своим догматическим тоном сектанта, так как он знал, что ближайшие соседи слышат его, несмотря на шум машин. — Если я не пошел разговаривать с вами, то только потому, что не хотел прослыть изменником в глазах товарищей.

— Изменником?

— Да.

— Только потому, что вы имели бы разговор со мною, с вашим патроном?

— Дело не в разговоре. Мы и теперь с вами говорим. Но при данном положении дел, я не могу с глазу на глаз слушать ваши доводы и говорить больше, чем следует, без ведома моих товарищей.

Разве я враг им и вам, Эрсо?

Рабочий не отвечал.

— Возможно ли это? Между тем я даю вам средства к жизни.

— Нет, сударь, — с гордостью возразил рабочий — Средства к жизни дает нам наш труд.

— Но этот труд даю вам я!.. Кто построил этот завод, оплатил эти дорогие и хрупкие машины, как не мои предшественники и я? Кто готов приносить всевозможные жертвы, о которых вы ничего не знаете, для того чтобы Фирма Клерье оставалась первою, чтобы мне не пришлось сокращать штат и никого из вас не выбросить на улицу?

— Завод может удовлетворять сам себя. И если бы он принадлежал тем, чьи руки двигают его, то он сумел бы их прокормить.

— Вы думаете?

Эти слова были произнесены таким тоном, что головы ближайших рабочих невольно повернулись к ним. Те, которые могли на минуту оставить работу, подошли ближе... Эрсо решительно повернул выключатель и остановил свою машину. Он скрестил руки и гордо поднял голову, чувствуя, что на него обращено всеобщее внимание. Они увидят, как смело он может спорить с патроном.

Клерье и ожидал именно такого объяснения. Он даже предпочитал сказать этому вожаку публично то, о чем он собирался поговорить с ним наедине. Поэтому он сам пришел к Эрсо.

Он чувствовал, он был уверен, что его авторитет от этого не пострадает. В его душе было столько решимости, что это не могло не импонировать... Что же касается храбрости, то он не моргнул бы глазом, даже если бы все эти люди набросились на него. Рабочие должны были понять это. И, действительно, наиболее интеллигентные поняли.

— Да, вы так думаете? — продолжал Роберт, отвечая на удивленный взгляд Эрсо. — Вы могли бы справиться, например, в настоящий момент, когда мне надо выбросить на ветер полмиллиона франков, которых у меня нет, и которые я должен занять, — чтобы спасти честь моей фирмы? Могли ли бы вы сделать это, если бы завод принадлежал вам, синдикату рабочих?

— Почему же нет, раз, это было бы в интересах дела. Мы сумели бы это понять так же, как и вы.

— Нет, друг мой, вы этого не сумели бы понять. У вас были бы совершенно другие соображения и вместо того, чтобы надрываться из-за будущих благ, всегда неверных, вы предпочли бы использовать настоящий момент и продали бы завод. Вы не стали бы страдать из-за него и терпеть лишения, как это делаю в данную минуту я... Когда я говорю “вы”, Эрсо, я говорю не о вас лично, потому что вы человек развитой, стоящий выше своей среды и способный предвидеть будущее. Но вы должны были бы подчиниться желанию большинства; рабочий же класс в своей массе не знает еще, что такое предусмотрительность. Подобно первобытному человеку и ребенку, он требует немедленного успеха. Скажите мне, Эрсо, какими средствами добились бы вы от ваших коллективных хозяев завода — жертвы ради будущего, ради неопределенного успеха дела?

— Ведь дают же люди убивать себя ради отечества, — ответил Эрсо. — Каждый из них, раз уж он надел мундир, умрет, ни слова не говоря, защищая родину. Где же тут непосредственная выгода? Вы видите, что и рабочий способен на жертву ради идеала, ради отдаленной, коллективной славы.

— Очень хорошо, Эрсо. Я вижу, что идея отечества не ослабела в вас и, как вы уверяете, в ваших товарищах. Тем лучше для вас!.. Но вы сравниваете вещи, совершенно несравнимые, и вместо того чтобы подтверждать свой аргумент, вы подтверждаете мой. Любовь к отечеству чувство наследственное. Оно воспитано веками, и поэтому непобедимо, как и моя верность делу моего отца... Но где найдете вы мотивы для героизма, для жертвы, когда будете взывать лишь к аппетитам?

— Аппетит! — воскликнул Эрсо, как мальчишка цепляясь за слово. — Знаете ли вы, богачи, что такое аппетит, гложущий желудок?.. Когда малютки голодны, надо дать им хлеба... Кажется, ясно?

— Совершенно верно, друг мой. Но когда вы выходите отсюда вечером, заложив руки в карманы, вы знаете, что этот хлеб вы несете вашим малюткам. Для меня же, когда ваш дневной труд окончен, встает новая забота: как и где найти необходимую пищу для этого гигантского рта — завода? А ведь он съедает у меня каждый месяц больше миллиона франков... Малейшая ошибка, непредвиденный случай, экономический кризис, — и завод пожрет меня. Меня пожрете все вы, которых я буду оберегать и кормить свыше моих средств и сил, только из гордости промышленника, только из сознания, что я ваш патрон... Полноте, не завидуйте моей ответственности!

— Предложи ему поменяться с тобой, Эрсо, этому бедному человеку, — насмешливо проговорил чей-то глухой голос.

Но никто не засмеялся. Лица были непроницаемы, загадочно замкнуты. Единственным, кого хоть немножко позабавила эта шутка, был патрон. Он улыбнулся и добродушно сказал:

— Не знаю, как Эрсо управился бы с моим делом... Но что касается меня, то я очень хорошо сумел бы управлять его машиной, так как он же сам научил меня обходиться с нею. И это было не особенно давно.

Прилив молодых сил и чувство какой-то горделивой радости охватили Роберта, и он продолжал, возвышая голос:

— В ожидании же пока наступят новые времена, я остаюсь на своем посту и буду выполнять свою задачу. Если вы мне ее осложните, тем хуже для вас, не для меня! Я пришел сюда подать вам руку, Эрсо, вам, имевшему мужество сказать: “Разговаривать с патроном — это значит изменять товарищам”... Вот она, возьмите!

Роберт протянул руку. Рабочий сделал сначала вид, что не замечает этого жеста. Потом нехотя взял руку патрона.

— Никогда не введу я ни одного из вас в искушение изменить своим! Если вы могли так подумать, значит, вы меня не знаете. Мне не хочется думать, что у меня есть враги среди вас. Но если они все-таки окажутся, то им придется со мною расстаться. Они будут уволены, хотя бы я принужден был после этого закрыть завод. Мы — работники, связанные трудовым контрактом. Я исполняю свои обязательства. Исполняйте и вы ваши!.. А теперь до свиданья, друзья мои! Вот звонит обеденный колокол...

Уходя, Роберт затерялся в толпе рабочих, со всех сторон устремившихся к выходу. Он затерялся в их толпе, и у всех видел те же равнодушные, непроницаемые лица. У него стало тяжело на душе и, как бы ища утешения, он зашел в столярную мастерскую.

Здесь работал один из самых искусных мастеров Шамбре, почти буржуа, по выражению Эрсо. Это был молодой человек, одних лет с Робертом. Занятый более изящным трудом, чем другие, и мечтающий о более широких перспективах, он больше склонялся к дружбе с высшим персоналом завода, чем с простыми рабочими.

Клерье очень ценил его. Еще в это утро он выразил ему свое расположение по поводу его последней работы: деревянной модели нового типа перемены скорости. Шамбре по рисункам инженеров вырезал из дерева все части машин до мельчайших подробностей, прежде чем проект получал осуществление в металл.

— А вы, Шамбре, не ударяетесь в коммунизм?

— О, m-r Роберт, рабочие — это большие дети. Вы увидите... Теперь, когда их не будут больше отравлять обманчивыми надеждами, вы сделаете из них, что хотите...

— Гм!..

Он вышел и сел в автомобиль, доставивший его в улицу Курсель. Замечание Шамбре еще более укрепило в нем уверенность, что Сорбелен сыграл здесь скверную роль.

За столом, в большой столовой, где его единственный прибор терзал его все эти дни меланхолией одиночества, он не ощутил потребности видеть на своем месте тонкий силуэт Люсьенны. Что сказал бы он о своих заботах этой женщине-ребенку? Чтобы не огорчать бедняжку, он должен был бы притворяться беззаботным и интересоваться скучными мелочами, вроде того, какого цвета сделать мальчикам пальто, или как ссорятся между собою горничная и Fraulein... Даже высокое стульчики детей, на которые он обыкновенно смотрел с легким трепетом сердца, не остановили в этот день его внимание.

Быстро проглатывая пищу, Роберт думал только об одном: как бы поскорее увидеть Жоселину. Ему необходимо дать ей отчет о том, как быстро и решительно он расстался с Сорбеленом. Это должно было удовлетворить ее смертельно оскорбленную душу. Кроме того, была еще и другая причина, заставлявшая Роберта всей душой стремиться в изящную гостиную в сквере Ламантина. Какое-то неопределенное чувство... Не то чтобы это была любовь, а скорее род психической жажды. Запас экзальтированной энергии, вынесенный им оттуда, начинал истощаться, и надо было его пополнить.

Вызванный в памяти образ его вдохновительницы был так жив, что, подняв глаза, он представил себе ее здесь, на месте Люсьенны.

“Иметь у себя, у своего очага такую женщину...” — невольно подумал он.

После обеда он решил спросить Жоселину по телефону, когда он может ее видеть. Ему ответили, что m-lle Монестье нет дома. И этот простой ответ, вопреки здравой логике, поверг его в полное отчаяние. Ему представилось, что он стоит перед этой жизнью, сделавшейся ему самому уже необходимой, точно перед стеной, в которой нет ворот. Что происходит там, в этом запертом саду, проникнуть в который у него нет никакого права?

Какой далекой представилась ему вдруг она. И в пустоте, вдруг зазиявший в сознании, он ощутил мучительное страдание нелепой ревности.

Он представил себе кабинет Нодера, полуоткрытую дверь, ведущую в спальню... И страдание его возросло еще больше. Страдание — единственная абсолютная истина на земле... Им мы измеряем интенсивно этой жизни, которая уходит от нас, не открыв своей тайны.

Роберт отправился пешком к Нодеру, велев автомобилю приехать туда за ним. Рука его дрожала, нажимая кнопку звонка. Что ждет его за этой дверью? Ему тотчас же отперли и попросили его наверх. Поднимаясь по лестнице, он услышал громовой голос Нодера:

— Какого черта вы повесили так высоко! Спустите ниже, говорят вам!

“Как он нервничает” — подумал Роберт. “Ну, значит, Жоселины нет у него. В ее присутствии он не стал бы говорить таким' тоном”.

Роберт с удивлением вошел в бывшую спальню, превращенную теперь в картинную галерею, в которой суетились драпировщики и обойщики.

— Как вы преобразили вашу комнату! И как здесь стало хорошо!

— Вы находите, что это хорошо? Ну, на вас не трудно угодить! Эти молодцы сделали мне все вкривь и вкось. Я не могу ни на минуту оставить их. А, между тем, у меня в голове совсем не то.

Нодер имел расстроенный вид. Его всегда победоносное лицо цезаря казалось помятым и хмурым. Но Роберт не заметил этого. Он ликовал.

— А что вы повысите здесь? — радостно спрашивал он. — Какой-нибудь шедевр?

— Вы сегодня чем-то очень довольны,— угрюмо проворчал Нодер.

— Да, я доволен. И пришел поделиться с вами своей радостью. Я только что прогнал своего директора Сорбелена, который оказался предателем. Теперь весь завод на моих руках, и к тому же в воздухе висит забастовка.

Нодер с удивлением посмотрел на Клерье.

— И это приводит вас в такое хорошее настроение? Ну, поздравляю вас, мой молодой друг!.. Могу сказать: хорошие у вас нервы...

VII

На следующий, день около одиннадцати часов, когда Роберт занимался в своем кабинете на заводе, ему доложили, что какая-то дама внизу желает с ним говорить. Роберт с досадой пожал плечами.

— Попросите в приемную внизу. Я сейчас приду.

И вдруг затуманенными от волнения глазами он прочел на поданной ему карточке имя Жоселины Монестье. Как? Неужели это она? Ему показалось, что сердце его останавливается

Он нашел ее в приемной, которая отсутствием всякого убранства напоминала гостиную в монастыре. В коротком сером костюме и в простой круглой Фетровой шляпе с большим бантом, с пышными белокурыми локонами на висках, придававшими ей вид кудрявого пажа, порозовевшая от утреннего воздуха, она казалась совсем молоденькой девушкой.

Роберт смотрел на нее с волнением, как на какое-то новое существо. Он так много думал о ней, но представлял ее себе совсем не таким овеянным весною созданием с детскими глазами. Как она была хороша!... Букетик фиалок, приколотый к ее меховому боа, распространял едва уловимый аромат, казавшийся ароматом ее собственного тела.

У Роберта был такой растерянный вид, что она засмеялась.

— Вы удивлены, что видите меня здесь, m-r Клерье? Но вчера Нодер сообщил мне по телефону, что вы прогнали Сорбелена. Я пришла в восторг от вашей решительности. И я пришла сказать вам: браво! И отчасти поблагодарить... А также подарить вам вот это...

Жоселина подала ему небольшой сверток. Роберт стал машинально развязывать шнурок. Сердце его билось, исполненное восторга и ужаса пред чем-то загадочным и всесильным.

В пакет были два тома Ницше: “Воля к власти”.

— Вы, как архангел, приносите мне благую весть, — с улыбкой сказал Роберт.

— Да, — ответила она, вдруг делаясь серьезной, — вы правы. В наше время, когда характеры так расплывчаты, когда люди так склонны отдаваться баюкающим волнам безмыслия, безволия и небытия, — это по истине благая весть. Она пробуждает от чувственного бреда. Она говорит нам, что выше щекочущих ощущений должны стоять идеи и господствующая над всем воля.

— Я узнаю вас, пророчица! — весело воскликнул Клерье.

Она заметила его опьяненный взор, и это ей не понравилось. Между бровей ее появилась вертикальная складка.

— Пророчица... да... До смешного, до педантизма. Но если вы хотите видеть во мне что-нибудь другое, то вы ошибаетесь.

Роберт почувствовал, что краснеет, и чтобы оправиться от замешательства, раскрыл один из томиков Ницше.

— Ах, как это хорошо! — сказал он и стал читать вслух в искусственно-повышенном тоне, нарочно чтобы угодить хорошенькой энтузиастке.

“Всеми силами я стараюсь дать почувствовать, что нет более губительного заблуждения, как пренебрежение к дисциплине. Дисциплина, как я ее понимаю, есть средство накопления чудесных сил человечества, чтобы последующие поколения могли строить свое дело на труд предков не только наружно, но и внутренне, развивая органически ветви будущего на корнях прошлого, чтобы тем усилить их питание”.

— Какая глубокая мысль! — сказал Роберт.

— Не правда ли? О, я вижу, что вы полюбите моего дорогого Ницше почти так же, как люблю его я! — с детскою радостью воскликнула Жоселина.

— Я буду усердно читать его, — сказал Роберт. — Но что бы это было плодотворно, необходимо чтобы вы руководили мной.

— У меня нет таких претензий.

— Однако только на этом условии я согласен обратиться.

— Ну, тогда...

Оба засмеялись, глядя друг на друга. Помимо их воли и рассудочной логики, которым они придавали такое большое значение, таинственная и роковая сила любви, тем более странная, что она работает за порогом сознания, уже сплела в одну нити их жизни. От несознанной жажды блаженства лица их раскраснелись, и дыхание стало неровным, а протестующей разум все еще давал им иллюзии полной безопасности...

— А теперь покажите мне ваш завод,— сказала она.

— Вы это говорите серьезно, m-lle Жоселина?

— Вполне. Ведь это же мое ремесло. Для этого я и пришла сюда. Теперь, когда меня не смущает присутствие негодяя, которого вы прогнали, я пойду к вашим рабочим, как хожу на другие фабрики, и буду проводить мою идею.

— С моими рабочими трудно ладить. Они подумают, что вы хотите проповедовать им мораль, обращать их... И это выведет их из себя.

— Они очень скоро увидят, что я не похожа на солдата из армии Спасения, и не занимаюсь делами милосердия. Ведь вам известно, на каких принципах организовано наше общество “Братский город”? Самые бедные люди делаются акционерами, владельцами участков, очень маленьких, правда. Но чем многочисленнее они будут...

Роберт прервал ее смущенным жестом и сказал умоляющим тоном:

— Не заставляйте меня стыдиться за моих рабочих! Выслушайте меня... Желанием сделать их своими адептами вы лишите их непосредственной радости видеть вас... А этой потери ничто не может вознаградить. Что же касается добра, которое вы хотите им сделать, то я берусь вести пропаганду вместо вас.

— Хорошо, — сказала Жоселина. — Хотя мне было бы интересно ознакомиться с этим мирком, управление которым вы внезапно приняли на себя, немножко по моей вине. Я хотела бы придти с ним в соприкосновение, почувствовать атмосферу, которою там дышат. При этом я могла бы быть полезной и вам. Ведь знаете, я немножко колдунья, вроде тех, кто отыскивает источники... У меня бывают откровения. Я могла бы давать вам указания...

— Но что подумали бы рабочие, увидав рядом со мною женщину? И притом такую красивую... — смущаясь, объяснил, наконец, Роберт причину своего упорства.

Жоселина широко раскрыла глаза от удивления.

— Разве ни одна светская женщина не посещала вашего завода?

— Никогда.

— A... m-me Клерье

— Моя жена?.. Она никогда не была здесь.

— Не может быть!

В этом восклицании было искреннее удивление, но без намерения осуждать или критиковать.

— Здесь не место женщин, — нервно прибавил Роберт. — У моей жены, впрочем, есть дети, которыми она всецело поглощена...

“У нее слишком эксцентричные, слишком свободные взгляды” подумал Роберт, мысленно становясь на защиту Люсьенны, как большинство мужей, для которых забытая до тех пор супруга становится вдруг мила и непогрешима, как только посторонние начинают ее критиковать.

Жоселина тотчас же переменила тему и даже тон.

— Ну, если я не могу последовать за вами в ваши владения, проводите меня в мои! Нам о многом надо поговорить, не теряя времени... Вам следует познакомиться с моей колонией в Арнувиле. Это недалеко отсюда... Хотите проехаться туда вместе со мною сегодня, после обеда?

Она говорила о первом опыте дешевых жилищ для рабочих близ Арнувиля, на реке Кру. Общество под названием “Братский город”, президентом которого был Нодер, разбрасывало повсюду в окрестностях Парижа свои очаровательные городки. Они состояли из кирпичных домиков, с палисадниками и возвышающегося в центр более крупного здания, вроде казино, с читальней, с залой для лекций, с банями и помещением для спорта.

Роберту было известно, что идея, план, и, в особенности, первый взнос в основной капитал этого дела принадлежали Жоселине. Теперь общество уже владело довольно солидным капиталом, и его акции уже начали приносить дивиденды. Каждый индивид, знавший какое-нибудь ремесло, мог приобрести небольшой участок на льготных условиях, с рассрочкой платежа и с правом посещать казино, сады и в известные часы пользоваться бесплатным проездом в специальных трамваях между “Городом” и Парижем.

— Дивиденды увеличиваются от каждого вклада или пожертвовавания, сделанного обществу, — объясняла Роберту Жоселина. — Представьте себе, что какой-нибудь миллионер оставит нам свое состояние... Тотчас же проценты, которые получают рабочие, удвоятся...

— В таком случае мне тоже хочется купить у вас несколько участков.

— Вам нельзя. Они не продаются на бирже. Их могут покупать только люди, которые живут трудом рук своих и не имеют других средств существования.

— А синдикалистов вы принимаете или исключаете?

— Это нас не касается, так же как и религия наших клиентов.

— А их национальность?

— Они должны быть французами.

— Стало быть, Ницше не мог бы проникнуть в “Братский город, — лукаво заметил Роберт

— Нет, ему мы ничего бы не дали... Мы только можем брать у него.

Продолжение этого разговора происходило уже не на заводе, а по дороге в колонию Арнувиль.

Об этой поездке Роберт не знал, что и подумать, так как Жоселина не только сама ему предложила, но и согласилась ехать в его автомобиле, как будто это вполне согласовалось с принятыми в свете обычаями.

Теперь оба они сидели в удобной коляске, защищенные от ветра передним стеклом, и наслаждались свежим воздухом. По голубому небу пробегали волнистые облака. Лучи солнца то заливали землю ослепительным блеском, то прятались за тучи, и тогда все становилось мрачным. Солнце и ветер, переходы от тепла к холоду, быстрая езда автомобиля — все как нельзя более гармонировало с настроением обоих спутников, проникнутых смутным и сладким предчувствием чего-то властного, что готово было захватить их обоих.

— Вы мне должны объяснить одну вещь,— сказал Клерье своей спутнице, когда автомобиль, миновав Сен-Дени, направился вдоль реки.

— Что же вам объяснить? Может быть историю этой речки? Ее почти не знают нынешние парижане, но у их предков она пользовалась известностью. Они приписывали чистоты ее вод тонкий вкус тех маленьких хлебцев, которыми булочники этого предместья снабжали столицу, и которые до наших дней сохранили название “croissant”.

Меня не это интересует, друг мой.

Тон, которым он произнес два последних слова, заставил дрогнуть сердце Жоселины. Иметь его своим другом, пользоваться его доверием, заключить гордый, целомудренный союз против глупости и скуки...

Она повернула к нему просветлевшее лицо. Никогда еще Роберт не видел такой кроткой улыбки на ее губах, не видел такого нежно-розоватого румянца на ее всегда матово-бледных щеках.

— Я хотел бы знать, — сказал он, — как вы, с высоты ваших идей, понимаете общественную жизнь?

— В каком отношении?

— В отношении... — Он запнулся.

— Договаривайте!

— Хорошо. Я буду с вами вполне откровенен. Ведь мы — друзья, и можем говорить свободно... Не правда ли?

— О, да!

— Что побудило вас так открыто показаться со мною, в моем автомобиле? Презрение к общественному мнению? Или намеренная, установившаяся линия поведения?

— Показаться! — Она, смеясь, обвела кругом рукой, указывая на пустынную окрестность.

— Но, ведь, мы сейчас приедем в ваш “Братский город”. Там вас знают.

— Очень мало... Почему им меня знать? Вы забываете, что это не филантропия, сопутствуемая гордым самодовольством, с одной стороны, и униженными поклонами, с другой... Люди, которые нам будут встречаться, у себя дома. Они платят и заинтересованы в деле. Вот вам доказательство того, что здесь нет и следа благотворительности...

Жоселина достала из сумочки билет на право входа в казино. Она была таким же абонентом, как и все обитатели колонии.

— Билет дает мне право пригласить одного гостя. Мы осмотрим помещение для лекций, для чтений, для гимнастики...

— А, понимаю! Вы бываете там инкогнито. И, значит, в нашей прогулке нет ничего эксцентричного.

— Вы сожалеете об этом?

Роберт молчал. Лицо его внезапно приняло серьезное выражение, нарушившее веселый тон их беседы. Она тоже стала серьезна.

— Нет, — прервала она молчание, — я все-таки думаю, что вы не сожалеете о том, что наша прогулка не представляет никакой опасности... И не потому, что вы — раб светских предрассудков... А просто потому, что вы не хотели бы причинить кому-нибудь ненужное страдание.

Он поднял глаза, изумленный тем, что его так хорошо разгадали.

— Да, я не хотел бы этого.

Снова протянулось молчание. Каждый ушел в себя. Внешней обстановки больше не существовало. Трепетными шагами входили они в жуткий лабиринт своих желаний.

— Не причинять страданий... — прошептала Жоселина. — О, если бы не это, с каким удовольствием растоптала бы я ногами их лицемерные приличия!

Тонкие брови нахмурились, и лицо ее снова стало похоже на суровое лицо Медузы.

— Конечно, если бы кто-нибудь из так называемых наших друзей встретил нас, то не преминули бы сказать, что мы любовники... как говорят, что я любовница Нодера, что я развращаю и компрометирую его дочь; как говорят, что Гюгетта любовница принца де Фуа, и что она платит его карточные долги. Но чего только не говорят, поддаваясь болезненной страсти вечно говорить о любви, или скорей о вещи, которую они называют любовью... и которая, рассказанная, комментированная и загрязненная столькими ртами, уже перестает быть любовью. Меня всегда удивляло: неужели людям больше не о чем говорить?.. Не поражает ли вас, m-r Клерье, что бедные смертные, имеющие только одно и такое короткое существование, чтобы насладиться этим чудным миром во всем его многообразии, наполняют его одним чувственным бредом?.. Так как это жгучее любопытство узнать, каким образом ближние расточают свои ласки, продиктовано, конечно, не заботой о нравственности.

— Скорей заботой о безнравственности,— смеясь, заметил Роберт.

Как это по-мужски, этот смех...

И в этом восклицании Роберт в первый раз уловил, что это удивительно уравновешенное существо нервничает.

— Простите, — смутившись, сказал он. — Да, это по-мужски, в дурном смысле этого слова. Мы, мужчины, слишком легко относимся к этой неутолимой жажде чувственного раздражения — истинной причине людского любопытства, а страдаете от этого одного вы, женщины...

— И если бы кто-нибудь из знакомых встретил нас сегодня, то страдать пришлось бы вашей жене. Что касается меня, и я уже уплатила свою долю...

Роберт вспомнил, что как ни невинны были их встречи, кто-то сумел уже возбудить тревогу в Люсьенне. И как молния в уме его мелькнула мысль, что виновником этого был не кто иной, как Сорбелен.

— А лично для вас, m-lle Жоселина, мнение света безразлично?

О, в высшей степени!

Искреннее презрение звучало в этих словах.

— У вас одна только забота: остаться верной своему идеалу?

— Скорее верной самой себе, так как, в конечном счете, личность является единственной мерой вещей... кривым или кристальным зеркалом, отражающим всю вселенную.

— Однако вы смотрите на вещи глазами Ницше...

— Поскольку его ученье преломилось в моем сознании.

— Подобный индивидуализм должен развить в вас склонность к терпимости?

— И к презрению.

Они приехали. Автомобиль остановился при въезде в поселок. Домики были очень разнообразны и по архитектуре, и по цвету: розовые, белые и темные, в нормандском вкусе. Садики были однообразны, но обещали много тени. В центре возвышалось более обширное здание — казино, куда и направились Роберт с Жоселиной. Он старался заинтересоваться тем, что она ему рассказывала. Но его мысль упорно возвращалась к ней самой. Необходимость расстаться с Жоселиной казалась ему незаслуженной жестокостью судьбы. Однако он должен был покориться своей участи, даже раньше, чем он ожидал. Она пожелала остаться одна. Надо было собрать некоторые сведения и зайти кое к кому...

— Вы не хотите, чтобы мы возвращались вместе, m-lle Жоселина?

— Нет, — ответила она странным голосом, — вам пришлось бы слишком долго ждать.

Он не посмел настаивать.

— Когда я вас увижу?

Нежные щеки Жоселины вспыхнули. Она хотела что-то сказать и не сказала. Ее проникновенные глаза с каким-то испугом погрузились в глаза Роберта. И в ее взгляде был немой ответ, от которого у Роберта закружилась голова.

Они молча шли рядом. Дома кончились, и начался лес.

— Фиалка, первая фиалка — воскликнула Жоселина, наклоняясь к земле.

Она протягивала ему бледный цветочек, склонивший головку между двумя зелеными листочками. И ее лицо дышало лишь непосредственной радостью жизни. Но Клерье был слишком расстроен, чтобы наслаждаться природой, и резким движением он отстранил цветок.

— Что с вами? — спросила Жоселина. Она хорошо знала, что с ним. Она побледнела, и фиалка задрожала в ее руке.

— Я страдаю, — простонал он. — Какая отвратительная вещь — жизнь!

Не говорите этого! Не говорите!

Пылкость этого восклицания удивила Роберта.

— Я так радовалась... мысли, что я придала вам силы, чтобы наслаждаться жизнью, чтобы господствовать над нею, и воспринимать всю ее полноту.

Почему это вас радовало? Что я для вас?.. Да, скажите, что я для вас?

Он схватил ее руки.

— Вы мой друг, — ответила она, бледнея. И прибавила упавшим голосом:

— Вы мой самый дорогой друг.

— Жоселина, — глухо проговорил он, — так вы чувствуете то же, что и я?... Это было неизбежно с первого нашего взгляда, с первых слов. Мы любим друг друга... Нечто сильнее, чем мы сами, притягивает нас друг к другу. Я чувствую это в себе и вижу в вас... Посмейте отрицать!

Она молчала. Тогда он выпустил ее руки и отошел.

— Впрочем, не говорите ничего. Это бесполезно... Любите ли вы меня или нет, и как называется мое чувство к вам, не все ли равно? Я знаю, что не могу больше жить без вас, Жоселина! — Он посмотрел ей в лицо и, с виду спокойный, со скрещенными руками, спросил:

Что же нам делать теперь?

Молодая девушка тем временем овладела своим волнением. С кроткой улыбкой, скрывавшей ее истинные чувства, она сказала:

— Что мы будем делать? Прежде всего, мы возвратимся каждый к своим обязанностям. А ваши обязанности так тяжелы!

— Завод?.. Боже, как он далек теперь от меня!

— Ваши рабочие...

— Это машины, которые всегда можно заменить другими.

— Ваша жена...

— Не говорите об этом!

Что за безумие?

— Я вас люблю...

Он произнес эти слова не с выражением страсти, а с мрачным сознанием рокового значения этого факта. Жоселина смотрела на него все с тою же загадочной улыбкой. И он не заметил, какой трепет пробегал по всему существу этой одинокой девушки, истосковавшейся по любви, от страстного желания взять, как свое достояние, эту молодую мужскую голову, это прекрасное лицо с такими искренними голубыми глазами.

— Ну, хорошо, — сказала она примиряющим тоном, — вы меня любите. Я тоже, может быть, полюбила бы вас, если бы вы были свободны. Из-за чего же так волноваться? Ведь не хотите же вы сказать, что два разумных существа не могут выйти с честью из такого элементарного испытания?

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, Роберт, — она в первый раз назвала его по имени, и он вздрогнул, точно от ласки, — что мы будем друзьями. Я не допускаю, чтобы союз наших душ распался самым жалким образом из страха перед слабостью, которая ниже нас.

Клерье молчал, сбитый с толку непонятными, далекими от шаблона словами этой женщины.

Как бы угадывая его мысль, Жоселина продолжала:

— Не будем пугать себя страшными словами: безумная любовь, роковая страсть и т. п... — всем этим бредом больного воображения, заманивающим людей в грубую ловушку. Я рассчитываю на вас, Роберт: вы будете беречь нашу дружбу, Я так дорожу ею!

Что отвечать ей? Она не оскорбилась, не выказала волнения, но и не поощряла его. Однако в то же время она не пыталась даже скрыть, какое место занимал уже Роберт в ее сердце.

— На сегодня довольно, расстанемся, — сказала она.

— Я хотел бы видеть вас завтра; дорогая Жоселина, — смиренно попросил он. Она отрицательно покачала головой.

— А когда же?

Он не мог добиться от нее ничего определенного. В конце концов, она сказала ему смеясь:

— Мы увидимся, когда вы станете настоящим хозяином вашего завода, когда сотрете все следы дурного царствования Сорбелена.

— А если я буду слишком много думать о вас?

— Читайте Ницше! — Глаза ее лукаво блеснули.

— Говорит ли он о любви?

— Еще бы “То, что называется любовью на всех языках, во всех молчаниях мира...”, — процитировала она.

— Он, вероятно, находит это чувство низменным?

— Ошибаетесь! Он находит в нем источник всякой красоты, всякого искусства и величайших человеческих ценностей. “Тот, кто любит, — говорить он, — чувствует себя сильнее, богаче, совершеннее, и таков он в действительности”.

— Какого же совершенства достигну я, любя вас!

— И я тоже, благодаря моему чувству к вам

Клерье уехал, опьяненный возможностями. “Как сильна ее власть надо мною! В чем ее обаяние?” спрашивал он себя. “Почему кажется она мне такой недоступной? Ведь она сказала, что у нее нет другой морали, кроме законов ее собственной природы. Она следует философии, которая считает любовь творческой силой, созидающей ценности. Ей, увы!.. знакома и физическая сторона любви. Она вполне свободна распоряжаться собой, презирает общественное мнение и очевидно готова полюбить меня. И все-таки, все-таки... Какой далекой она мне представляется!..”.

На следующий день около 10 часов утра Жоселина получила телеграмму такого содержания:

“Половина рабочих забастовала. Завод закрыт. Подробности расскажу. Где, когда могу вас видеть? Мне необходим ваш совет. Адрес для ответа: улица Курсель. Буду там в полдень”.

Это было ужасное утро для Роберта Клеpьe. Забастовка, подготовленная Сорбеленом и руководимая Эрсо, сразу приняла такой угрожающий характер, что Роберт опасался за безопасность людей, продолжавших работать, и за целость машин. Он распорядился запереть все мастерские и закрыть решетки. Как только явился отряд солдат, который он вызвал для охраны завода, Клерье уехал в Париж. Ему, во что бы то ни стало, надо было видеть Жоселину, набраться от нее сил. Среди овладевшего им любовного безумия он чуть не благословлял катастрофу, благодаря которой он мог требовать помощи от любимой женщины и был уверен, что ему не откажут. Этот кризис создаст новые узы между ним и Жоселиной. Как может она уклониться, если он ей скажет: “В вас вся моя сила. Вы мне нужны. Моя судьба и судьба трех тысяч моих рабочих в ваших дорогих ручках".

Автомобиль остановился на улице Курсель перед хорошеньким трехэтажным домом, который подарил ему отец в виде свадебного подарка. Когда - то в этот дом он ввел свою Люсьенну с полной уверенностью, что вместе с нею в этих стенах поселится “вечное счастье”. Роберт весь был полон мыслью о предстоящем свидании с Жоселиной и совершенно забыл, что он женат. Вдруг он с изумлением увидел около своего подъезда карету компании Париж—Лион — Средиземное море.

Что это значит? Неужели Люсьенна?.. Нет она телеграфировала бы как всегда, чтобы он встретил ее на станции.

Он совершенно забыл о своем письме и был слишком плохим психологом, чтобы, хотя смутно подозревать, что его результатом будет немедленное возвращение жены.

Он только тогда поверил, когда увидел во дворе сундуки и чемоданы, вокруг которых суетилась прислуга, и услышал радостный возглас маленького Пьера, подбежавшего к окну на шум автомобиля.

— Здравствуй, папа! Это мы, а Андрэ остался у бабушки.

Как странно, что в сердце его ничто не дрогнуло при звуке этого детского голоса! Тем не менее, Роберт поднял к окну улыбающееся лицо.

— Здравствуй, мой мальчик? А где же мама?

Не дожидаясь ответа, Клерье вбежал в вестибюль.

Почта лежала, как всегда, на большом мавританском блюде.

— Это все? — спросил он мальчика, несшего саквояжа барыни.

— Еще была телеграмма для monsieur.

— Где она?

Мальчик не знал. Должно быть, ее отнесли в кабинет.

Роберт поднялся по лестнице. В голове его не было мыслей. Только невыразимая тоска точно когтями схватила его сердце и выжимала из него жизнь, как выжимают сок из плода.

Он вошел в спальню. Люсьенна, стоя у окна, читала телеграмму. Взгляд его разом охватил тонкий силуэт в дорожном костюме и внимательный профиль под наполовину приподнятой вуалеткой. Горничная приготовляла домашнее платье.

— Какой приятный сюрприз, моя дорогая — воскликнул он. М-mе Клерье не двинулась с места.

— Оставьте нас, Софи, — сказал Роберт горничной. И, оставшись один с Люсьенной, он подошел к этой бедной фигурке, окаменевшей от горя.

— Милая моя Люси, — прошептал он с невыразимым состраданием.

Она взглянула на него. И странно — он почувствовал, что господствующим в данную минуту чувством было у него любопытство. Он пытливо вглядывался в знакомые, когда-то дорогие черты, ожидая увидеть в них нечто новое и неожиданное, и это любопытство было так сильно, что восторжествовало даже над желанием объяснить, утешить, успокоить... И когда он глядел в это новое лицо, в течение стольких лет бывшее для него олицетворением любви, лукавая освобождающая мысль вдруг встала в сознании: “Это была не любовь. Чувственность, нежность — да, но не любовь... Не любовь...”

— Моя 6едная Люси!.. Я тебя сейчас все объясню.

Не говоря ни слова, она протянула ему телеграмму, и он прочел:

“Друг мой, ваша депеша встревожила меня ужасно. Я жду вас у себя каждую минуту. Или скажите, куда я должна придти. Мысль, что я — косвенная причина этого кризиса, была бы тягостна для меня, если бы я не чувствовала в себе и в вас источника неисчерпаемых сил. Вспомните о нашем учителе, который сказал: “То, чего люди с сильною волею могут требовать от самих себя, дает им мерило прав, которые они могут предъявить другим”.

Всем сердцем ваша

Жоселина”.

— Моя дорогая — сказал Роберт, пробежав глазами строки, которые ему хотелось перечитывать без конца, — если бы ты только знала, по какому поводу прислана эта телеграмма!

— Мне все равно! Оставь меня одну...

— Но мне надо объяснить тебе все.

— Ничего не надо. Оставь меня!

— Бедняжка, ты создаешь себе химеры ревности, и не знаешь, что над нами висит несчастье.

— Знаю.

— Это вовсе не то. Что за ребячество! Представь себе: наши рабочие забастовали.

— Мне все равно. Уйди!

— Эта забастовка, быть может, разорит нас.

— Мне все равно! Оставь меня одну.

— Люси, моя Люси! Я тебя не обманывал Клянусь тебе нашими детьми!..

— Мне все равно. Оставь меня одну!..Уйди...

И он ушел.

VIII

— И вы здесь?..

- Да, Жоселина... Я здесь. Где же мне больше быть?

Это было полчаса спустя после возвращения Люсьенны Клерье и короткой сцены между супругами.

Роберт стоял в гостиной Людовика XVI, в сквер Ламартина. Он только что все рассказал Жоселине. Рассказывая, он ходил взад и вперед с опущенной головой и не смел взглянуть ей в лицо. Она выслушала до конца, не произнося ни слова, потом воскликнула:

Ивы здесь

Тогда он остановился и поднял на нее пламенные и печальные глаза.

— Я не могу не быть здесь.

Она сжала руки, и взгляд ее был полон тоски. Но она молчала. И Роберт не мог понять, что происходит в ней. Он различал только скорбную тень ее глаз, так как она сидела спиной к свету. И его сердце трепетало, как у провинившегося ребенка в ожидании приговора, который она произнесет.

Одна подробность немножко успокаивала его. Жоселина была такой же простой, как и вчера на прогулке, и нисколько не напоминала молодую пророчицу. Это, вероятно, зависело от короткого костюма для прогулок, который она надела, готовая тотчас же бежать на тревожный призыв своего друга.

— Вы меня осуждаете? — спросил он.

— Прежде всего, вы непростительно неосторожны. Как можно было давать мне адрес на улицу Курсель?

— Я был так далек от мысли...

— Вы не должны были быть далеки. Вы должны были чувствовать, что m-me Клерье скоро возвратится. Но упреки бесполезны... Зло уже сделано. Надо подумать, как его исправить.

— Исправить!.. — воскликнул Роберт.

— Да. Прежде всего, вы не должны здесь оставаться ни одной минуты! Отправляйтесь на завод и телефонируйте оттуда вашей жене несколько ласковых слов. Слова ласки облегчают страдающую душу, если даже она им не верит. А она поверит... Надо, чтобы она поверила!.. Затем примите все меры, чтобы уладить конфликт с рабочими, из которого вы должны выйти более твердым, чем были прежде.

— А вы... — Он не окончил.

— Я? Я готова сделать все!.. Слышите ли? Все... даже самые унизительные попытки, чтобы возвратить вашей жене хоть крупицу счастья, которое я невольно разбила.

— А мое счастье? А наше счастье? — дико воскликнул Клерье.

Это был крик инстинкта, не инстинкта за себя никаких аргументов. Слова Жоселины наполнили его душу смятением. Он ничего не понимал. Любила ли она его? Хотела ли она успокоить m-me Клерье, чтобы приобрести себе свободу, которой они будут пользоваться без угрызений совести? Или она вовсе отвергает его любовь? В особенности его сбивали с толку последние слова Жоселины. Ей унижаться!.. Этому существу с такой гордой индивидуальностью, с твердой верой в себя... Он не понимал ее, и от этой таинственности еще больше росла его любовь.

— Ваше счастье? — повторила она. — Если вы полагаете его во мне, то вы странным образом ошибаетесь. Потому что — голос ее зазвучал бесконечною печалью — я не ищу счастья и не обещаю его. Мой 6едный друг!.. Как можете вы говорить о нашем счастии, пред лицом невыразимого страдания, причиной которого являемся мы, и которое можем облегчить?.. Будьте же самим собою, Клерье, будьте выше себя! Уезжайте скорее! Вас призывают интересы огромной важности: участь всего вашего состояния и судьба трех тысяч людей. А главное судьба бедной женщины, которую вы поклялись оберегать от всякого зла.

При этих словах, которым порыв благородной души придал героическую силу, Роберт почувствовал подъем духа. Но это было лишь мгновенной вспышкой. В следующий же момент отчаяние овладело им. Он бессильно опустился в кресло и отвернулся, прижимая платок к губам.

Жоселина поняла, что он борется с отвратительным желанием заплакать. Она подошла к нему и положила руку ему на плечо.

— А если я обещаю вам помогать?..— сказала она.

Каким движением он обернулся! Точно воскрешенный прикосновением чудесных пальцев... Жоселина внезапно увидела совсем близко это мужское лицо, самое привлекательное для нее с тех пор, как в ее памяти стерлось видениее ее единственной пламенной любви. Большие, взволнованные cepo-голубые глаза были влажны от слез. Но твердое выражение рта искупало эту слабость. На этом лице, рядом с сентиментальным унынием, она читала пробуждающееся мужество души, которой надо было только вполне сознать себя и поверить в свои силы. Он уже проявил его однажды, с неумолимой решимостью устранив Сорбелена.

— Жоселина, я буду повиноваться вам как раб! Но не прогоняйте меня! Не исключайте из вашей жизни! Я этого не вынесу.

Он схватил ее руки и привлек к себе.

— Нет, не надо!.. — крикнула она, вырываясь из его объятий.

— Простите меня! — сказал он. — Простите то чувственное, безумное, эгоистическое, что есть в моей любви к вам! Я буду владеть собою, клянусь вам! А если забудусь когда-нибудь, то вы меня накажете, как наказали только что этим жестом отвращения, этим взглядом, от которого мне стало больно... Ах, Жоселина, то, что горит в моей душе, неизмеримо выше простого желания! Это жажда вашего присутствия, вашей мысли, вашей души... Неутолимая жажда...

Он прошелся по комнате и снова подошел к ней.

— И никакие рассуждения тут ничего не помогут. Разве я понимаю, что во мне происходит? Если бы месяц тому назад кто-нибудь сказал мне, что я буду питать к моей жене те чувства, которые я питаю теперь, я бы не поверил. Не поверил бы, что смогу когда-нибудь оставить ее в таком состоянии, в каком я ее оставил, и уйти из дому...

Роберт шагал по комнате с опущенной головой и не заметил, что при его последних словах Жоселина побледнела, до крови закусила губу и, закрыв глаза, прислонилась к камину.

— Не будем говорить об этом, — сказала она через минуту. — Мы не имеем права прислушиваться к голосу нашего сердца, когда перед нами поставлена такая страшная ответственность. Придите в себя, Роберт! Вернемся к действительности. Что вы думаете делать с этой забастовкой? Мне кажется, я немного изучила рабочих с тех пор как интересуюсь ими, и могу дать вам скромный совет.

Клерье сел рядом с Жоселиной со спокойным, решительным видом. Твердость молодой девушки, магнетизм ясной женской воли укротил в нем зверя. Всякое грубое желание умерло в нем, и беседа с Жоселиной доставляла ему редкую, неожиданную радость. Этот женский ум так удивительно дополнял его собственный! В нем он находил поддержку всем своим намерениям.

— Образ моих действий представляется мне теперь вполне ясным, — сказал он. — Никаких компромиссов с непримиримыми и самое широкое снисхождение к добросовестным рабочим, чтобы отделить одних от других! Я вывешу на дверях объявление, что тот, кто желает вернуться на завод, должен написать мне лично письмо, с просьбой принять его. Таким образом, я избавлюсь от революционеров, которые не снизойдут до просьбы. Затем мы подсчитаем пустые места и мало-помалу их заполним.

— Только надо уметь читать эти письма. Вы увидите, какие сюрпризы принесут они вам. Вы получите их гораздо больше, чем ожидаете. И среди бесчисленных лицемериных или рабских писем будет немало искренних, трогательных и даже гордых. И авторами последних надо дорожить больше всего!

О, Жоселина, что вы за женщина!

Она боялась, что он снова потеряет самообладание и поэтому ускорила прощанье. Она смотрела в окно, пока он сходил по ступенькам крыльца. Но когда он вскочил в автомобиль и повернул голову к окну, она спряталась. Он не должен был ее видеть. Как бы стараясь запомнить каждую деталь, он пытливым взглядом окинул фасад ее дома, такой же банальный, как и фасады всех соседних домов, и равнодушно хранивший тайну одинокой жизни.

Автомобиль повернул за угол и исчез из вида.

Жоселина задумчиво остановилась посредине гостиной, потом села перед камином и долго смотрела в огонь. Вдруг из глаз ее покатились частые слезы. Рыдания сжали ей горло. Уже десять лет не плакала она так.

За этим взрывом рыданий последовало оцепенение. Она встала и хотела подойти к зеркалу, чтобы привести в порядок свое лицо, но у нее снова вырвался стон. “Зачем? Ведь я одна, совершенно одна?..”

И опять слезы полились из ее глаз. Беспросветное отчаяние охватило ее сердце. Вдруг взгляд ее упал на знакомые книги. Она взяла одну из них.

“На помощь, суровый учитель! Что скажешь ты мне в роковой час, когда я готова изменить тебе, когда я не в силах следовать за тобой?”

Она раскрыла книгу наудачу и прочла:

“Величие характера состоит не в. том, чтобы подавлять в себе страсти. Наоборот: нужно развить их до крайнего предала, но не быть в плену у них. Но в то же время нужно уметь владеть собой. И великим душам это самообладание не доставляет даже радости: для них это так просто”.

— Просто, — повторила вслух Жоселина, как бы для того, чтобы запечатлеть это слово в глубине своей души.—Просто...

Вечером она получила письмо от Роберта. Это были второпях набросанные листки, брошенные в первый попавшийся ящик при возвращении с завода в Париж.

“Мой дорогой и несравненный друг!

“Прежде всего, благодарю вас! Вам я обязан двойной победой: над собой и над событиями. Уезжая от вас, унося с собой ваши советы, ваши глаза, вашу душу, я был опьянен мужеством и силой воли.

“Я решил войти на завод через главный вход, а не через боковые двери. Рабочие стояли здесь огромной толпой, беспорядочной и раздраженной. Была минута, когда я думал, что одно мое присутствие объединить их всех против меня. Жестокая минута! О, как тяжело было непосредственное впечатление ненависти, которую я не заслужил! То, что я испытывал, был не страх, а нечто совсем иное: ощущение непоправимого недоразумения, беспомощности человека, погребенного заживо.

“Я вышел из автомобиля, который грозили разбить, и погрузился в эти людские волны, вздымаемые враждебным ветром. Не говоря ни слова, я решительно стал пробивать себе дорогу, чтобы войти на завод. Рабочие, ожидавшие вероятно, что я буду пред ними ораторствовать, говорить льстивые или угрожающие речи, не могли опомниться от изумления. Бранные крики сменились вопросами, которые становились все настойчивее. Я ответил ближайшим, не возвышая голоса: “Друзья мои, мне нечего вам сказать! Вы не хотите больше работать, а я хочу закрыть завод. Мы одинаково свободны. Что касается моих дальнейших намерений, то вы их сейчас узнаете. На дверях сейчас будет вывешено объявление, которым тот, кто захочет, воспользуется. Надрывать же горло и выкрикивать вам мои требования среди шума, который вы производите, я не имею ни малейшего желания”.

“Не знаю, было ли что импонирующее в выражении моего лица, или в звуках голоса. Но мере того, как я подвигался вперед, меня меньше теснили, все меньше кричали. И, в конце концов, эти страшно возбужденные люди, в толпе которых я был точно затерявшаяся соломинка, с почтением расступились передо мной.

“Я дошел до решетки. Она раскрылась, блеснуло оружие и красные панталоны солдат. Потом я узнал, что мой шофер, зайдя с другого хода, сказал офицеру, что меня хотят убить. Снаружи, из предосторожности, было очень мало полиции и совсем не было солдат.

“Офицер был поражен, видя, что я спокойно вошел, а плотная масса рабочих застыла и затихла. Это был эффектный момент и, если бы это было до моего знакомства с вами, Жоселина, я не преминул бы величаться. Но я вовремя вспомнил слова Ницше: “Не нужно быть общительным и идти на приманку поверхностной любезности”.

Я сказал консьержу просто, даже не возвышая голоса:

“— Заприте решетку, так как работы прекращаются.

“Потом я обратился к офицеру:

“— Благодарю вас за то, что вы были на" стороже. Если бы машины были испорчены, тысячи людей потеряли бы свой заработок.

“Я вошел в контору, обманув, таким образом, как тех, которые ожидали от меня слабости, так и тех, которые ожидали насилия. Позвольте мне еще раз повторить вам, мой божественный друг, что вы, только вы одна дали мне эту неожиданную власть над враждебной толпой!

“Теперь я спокоен, полон веры в себя.

“И еще, мудрый друг мой, благодаря вам, я возвращаюсь после этого ужасного дня в свой семейный очаг, в котором не будет драмы. Я последовал вашему совету и телефонировал. Она мне ответила. Она ждет меня, готовая всему поверить.

“Вы не хотите, чтобы она страдала? Хорошо. Пусть буду страдать я один! Я не имею права жаловаться. У меня только одно право и одна радость — повторять вам бесконечно слова любви и благодарности.

“Я люблю вас, Жоселина.

Роберт”.

“Пишите мне на завод или телефонируйте завтра же. Не оставляйте меня ни минуты без поддержки! Умоляю вас именем того добра, которое вы можете сделать посредством меня”.

Пламенное поклонение, которым дышало это письмо, гордость при мысли, что она держит в своих руках такое сердце, не помешали Жоселине почувствовать, как острое жало ревности впилось в ее сердце от фразы: “Я возвращаюсь в семейный очаг, в котором не будет драмы”. Как мог он написать такие слова! Следующие:

“Она мне ответила, она ждет меня” были еще более жестоки... “Но ведь я сама на этом настаивала... Да, настаивала... Но как мог он с такой готовностью меня послушаться?”

Весь вечер она боролась с мучительным чувством ревности, старалась подавить его. И по остроте своего страдания Жоселина поняла, что во второй раз в жизни ее посетила ужасная гостья, беспощадная опустошительница, — любовь... Она разбила уже нежную, хрупкую юность Жоселины, и вот теперь снова возвращается через десять лет, когда она считала себя вполне застрахованной. Правда, теперь она сильна. Но кто же был сильнее любви?

В то время как Жоселина читала письмо, Роберт уже приехал домой, совершенно разбитый как физически так и нравственно. Он особенно живо почувствовал всю отраду домашнего уюта. Навстречу ему выбежал на лестницу его мальчик.

— Здравствуй, папа! Фрейлин хотела меня уложить спать. Вот еще что выдумала! В первый же день!.. Я сказал, что буду ждать тебя.

— А что думает об этом мама? — спросил отец, поднимая гибкое и мягкое, точно у котенка, тельце и целуя смеющееся личико.

— Мама... не знаю. Она больна, — равнодушно заявил мальчик. — Давай держать пари, что я устою у тебя на плечах, папа!

Роберт спустил на пол мальчика, которого тотчас же увела подоспевшая гувернантка, и направился в комнату жены. Подойдя к двери, он слегка постучал раз, другой. Ответа не было. Тогда он вошел.

Комната Люсьенны была, в сущности, их супружеской спальней. В своей комнате, смежной с этой, он ночевал редко, только в те ночи, когда страдал бессонницею, если не считать продолжительных периодов после рождения детей. Это была прелестная комната, вся убранная элегантными тканями бледных цветов, перемешанными с кружевами, и освещенная розовым светом электрической лампы с шелковым абажуром в форме розы. Роберт подошел к кровати, на которой в нарядном пеньюаре лежала, уткнувшись лицом в подушку, его жена. По подушке в беспорядке разметались прелестные каштановые волосы, позлащенные блеском молодости.

— Что с тобою, моя дорогая Люси?— кротко спросил Роберт.

Она не шевельнулась и ничего не ответила.

— Я думал, что ты образумилась, — продолжал он. — Ведь ты обещала мне, когда так мило говорила со мной по телефону, что ты подождешь моих объяснений, прежде чем сердиться на меня.

— Да... И совершенно напрасно. Я была глупа, — раздался из подушки глухой, охрипший от слез голос. — Но я так боялась...

— Боялась чего?

Люсьенна повернула к нему лицо, откинув с него волосы.

Она была красива, с мелкими, правильными чертами лица. Но теперь лихорадочно-возбужденный взгляд, красные пятна на щеках, распухшие от слез глаза и подергивавшиеся губы отнимали у нее всякую привлекательность, если не считать привлекательным выражение скорби, яростной, но искренней.

Чего же ты боялась? Какого-нибудь насилия со стороны рабочих?

Она покачала головой.

— А чего же?

Чтобы ты не пошел к этой негодяйке.

Роберт оставил без внимания этот эпитет. Он знал, чего стоят слова, сказанные женщинами в порыве гнева.

— Так ты предпочла бы, — воскликнул он почти весело, — чтоб меня подвергли линчу, чем узнать, что я нахожусь, цел и невредим, в гостях у женщины?

- У этой?.. Да!

— Боже мой! Что она тебе сделала?

— Ты еще спрашиваешь? Но посмотри на себя, Роберт. Ты уже больше не ты! Это не твой голос, не твои глаза... Твои фразы полны умолчаний. А ты спрашиваешь, что мне сделала эта женщина! Эта женщина, — поправилась она, — я делаю ей слишком много чести, называя ее так... Эта презренная девка украла тебя у меня! Да, украла!..

— Ты с ума сошла!.. — сказал Роберт, пожимая плечами, точно в ответ на пустую болтовню ребенка.

— Если бы я действительно сошла с ума, ты не сказал бы мне этого... Но если бы ты любил меня, то ты нашел бы более убедительные доводы, чтобы избавить меня от этой мучительной мысли... Ты обнял бы и приласкал бедное существо, которое ты любил, и которое так страдает...

Рыдания прервали ее речь. Ее действительное горе внезапно еще больше увеличилось от сострадания к самой себе. Этой куколке с птичьим мозгом, беспечально прожившей двадцать лет в холле нет, без всяких забот и испытаний, нечего было противопоставить натиску непредвиденного несчастья.

Она по-детски жаловалась, лепетала сквозь слезы бессвязные слова, ломала руки. И нежный порыв мужа, который с разрывавшимся от жалости сердцем прижал к своей груди эту бедную дрожавшую фигурку, вызвал еще больший взрыв рыданий.

Он старался успокоить ее и поскорее прекратить тягостную сцену. Он мог со спокойной совестью говорить слова утешения и стараться уничтожить подозрения Люсьенны, потому что не обманывал ее и не собирался обманывать, повинуясь суровым внушениям Жоселины. В эту минуту он благословлял ее мудрость. Что было бы, если бы для успокоения Люсьенны у него были только ложные клятвы?

— Все это неправда, — говорил он. — Ты сама создала себе какой-то кошмар. Я по-прежнему твой верный муж... и не согрешил против тебя ни одним проступком. И как ты можешь, дорогая Люси, устраивать мне подобные сцены, когда мне особенно нужна вся моя энергия, все хладнокровие?

— Но эта телеграмма, — продолжала всхлипывать молодая женщина, — телеграмма этой девки...

— Зачем ты ее так называешь? Это недостойно тебя.

— Видишь, ты не можешь выносить, чтобы ее задевали...

Он объяснил, что m-lle Монестье хотела дать ему некоторые советы относительно забастовки, так как хорошо знала рабочих, благодаря устройству “Братского города”. Рассказал также и об увольнении Сорбелена, умолчав конечно о той роли, которую тут сыграла Жоселина.

— Ты понимаешь, Люси, что, оставшись один, без директора, я должен был собирать сведения для руководства, где только мог. А Нодер мне сказал...

— Нодер… ну, конечно. Ведь это его любовница. Он достаточно афиширует это. И ты довольствуешься объедками после этого старикашки? Ты, мой Боб! Ах, мужчины так не брезгливы!

— Замолчи, Люси!.. Не повторяй гадкой клеветы!

— Это все знают. Нечего сказать, славная семейка эти Нодеры! Гюгетта де Жеснэ подстать своей подруге. Ты не знаешь, что о ней говорят на Ривьере? Говорят, что герцог де Фуа заставит Гюгетту развестись с мужем и выйти замуж за него. Ему нужны миллионы Нодера, чтобы позолотить свой облезший герб. А этот вахлак де Жеснэ закрывает на все глаза!

— А я знаю одну молодую даму, которая слишком широко раскрывает свои! — смеясь, сказал Роберт

Его теперь забавлял вид этой молодой фурии, с блестевшими от гнева глазами и красными накусанными губами.

— Знаешь, я умираю от голода. Ведь, я не завтракал. Ты не сойдешь вниз?

— Нет, с таким лицом! Прислуга подумает, что ты меня бил. Я сейчас лягу. И пусть мне подадут в постель чаю и чего-нибудь закусить! Я скажу горничной, что путешествие утомило меня, и что у меня мигрень.

Когда Роберт, переодевшись, проходил через комнату жены, направляясь в столовую, Люсьенна легла уже в постель. Ее изящная головка томно выглядывала из тонкого батиста и валансьена; сквозь кружева просвечивали плечи. Люсьенна и Роберт обменялись взглядом, который с его стороны был, быть может, более внимателен, чем он того хотел. Глубокая и сладкая волна инстинкта радостно охватила его, жившего в последние дни такой напряженной и исключительно умственной жизнью. Глаза его улыбались этой хорошенькой женщины, до такой степени, всецело принадлежавшей ему, что к удовольствию обладать ею уже не примешивалось никакого волнения. Она протянула ему руку, он поцеловал ее.

— Возвращайся скорей! — шепнула она. Он был очень голоден и спешил обедать. Когда он окончил обед и снова пришел в комнату жены, ему показалось, что она спит. Он подошел к кровати. Люсьенна слегка повернула голову и молча посмотрела на него. В глазах ее он заметил недоверчивое и тревожное выражение, которого не было раньше.

— Покойной ночи, — немного сдавленным голосом сказал он — Успокойся и отдохни хорошенько...

Она ничего не сказала и продолжала смотреть на него...

— У тебя болит головка?

— Нет.

— И ты хорошо заснешь? Все твои черные мысли улетели?

— Да, я засну. .

— Ты не сердишься больше на меня?

— Нисколько.

Роберту показалось подозрительным нервное подергивание рта, с каким она произнесла это слово. Но он решил ни о чем больше не спрашивать. “Если я останусь еще минуту”, подумал он, “я совершу гнусность”... Но вся его природа самца бессознательно протестовала против воздержания. Люсьенна принадлежала ему уже семь лет, и мысль, что ласки, которыми они обменивались столько раз, могли теперь заключать в себе нечто безнравственное, начинала казаться ему сентиментальной щепетильностью.

Роберту надо было всей силой своего воображения вызвать в памяти образ Жоселины и представить себе, как унизительна была бы для него и для двух женщин, которых он любил — правда, так различно — такая уступка слепому желанию, — чтобы найти в себе мужество затворить за собою дверь.

Но, несмотря на вызванный им пленительный образ Жоселины, другое представление упорно завладевало его мыслью: маленькая съежившаяся фигурка в соседней комнате, и скорбное выражение, с каким она сказала: “Нисколько”.

Как все это было печально!.. Что делать? Он лежал в потемках и ему представлялись обе женщины, из которых ни одну он не мог изгнать из своих мыслей. “Он так же несчастен, как и я”, прошептал он.

Через дверь проникал розовый полусвет ночника из комнаты его жены. Он смотрел на дверь и прислушивался. “Бедная Люси... Я уварен, что она не спит так же, как и я”.

Вдруг ему послышался стон. Он не мог выдержать, вскочил и отворил дверь. Где же Люсьенна? Никого нет... Подушка пуста.

Ужас охватил его. Он подбежал к кровати, откинул одеяло. Она лежала под ним, съежившись в комочек. И, закрыв лицо руками, плакала так безутешно, что, казалось, она никогда не перестанет.

— Люси!.. Бедная моя Люси!.. — воскликнул Роберт, обнимая ее. И в неудержимом порыве жалости мгновенно растаяли все романтические доводы его ума, и чистота его осталась беззащитной перед трепетавшим в его объятиях телом...

IX

Как хорошо было в этот день на террасе у Сернакова, где были поданы кофе и ликеры!

Старинное родовое поместье родителей Люсьенны было одним из тех редких уголков, где и доныне живут чары отлетевшего прошлого; где люди и доныне живут, придерживаясь добрых старомодных нравов и привычек, приспособленных к временам года, к требованиям спокойного земледельческого труда, оставлявшего достаточно свободного времени для размышлений и воспоминаний.

Низкий и длинный фасад дома с высокими окнами обвивали вьющиеся растения; терраса выходила на площадку, спускавшуюся к берегу моря, усаженному платанами. Позади дома был огромный фруктовый сад, с множеством апельсинных и лимонных деревьев.

На террасе, вокруг стола, собралась группа лиц, составлявших разительный контраст с мирным существованием, символом которого являлся этот старинный дом.

М-r и m-me де Сернак, родители Люсьенны, жившие здесь круглый год, среди своих виноградников и тутовых деревьев, слушали, тщетно стараясь понять, проекты, которые их гость Нодер в кратких, почти кабалистических терминах излагал их зятю, Роберту Клерье.

Нодер возвращался с дочерью из Италии. Он ездил в Милан, чтобы присутствовать на знаменитых опытах с гуттабролем. Теперь они фланировали в автомобиль вдоль Лазурного берега и заехали к Сернакам. А Роберт с Люсьенной приехали за своим маленьким Андрэ, уже совершенно оправившимся от кори и ее последствий.

Эта поездка на юг была необходима для Клерье, сильно утомившегося за последние недели. Но, наблюдая Роберта в течение сорока восьми часов, его, тесть m-r де Сернак, человек не лишенный проницательности, скоро заметил, как мало походил его зять на человека, мирно отдыхающего в лоне семьи. Как ни старался Роберт преувеличенно весело и оживленно рассказывать о благополучно миновавшем кризис его заводе, — m-r де Сернак думал: Я не узнаю Роберта. Это другой человек... Человек, бесспорно несчастный”.

Он пробовал расспросить дочь, но выказанная Люсьенной замкнутость еще больше встревожила его.

Старик находил, что, даже разговаривая с Нодером, Роберт имел какой-то растерянный, принужденный вид.

У банкира было торжествующее, довольное выражение лица. Он счел долгом бросить несколько фраз о красоте местоположения, об уютности домашней обстановки.

— И вы проводите здесь целый год?— спросил Нодер, кидая вокруг взгляд, в котором меньше всего было зависти.

— Это восхитительно! Не правда ли, папа? Я живо представляю себе, праздник сбора винограда на этой террасе, в виду Лазурного моря, — сказала Гюгетта.

Особенно живо представляла она себя вакханкой, как в пантомиме у Зильберманова прошлой зимой. Потом в Париж долго спорили о том, было ли на ней трико под ее почти совсем прозрачной туникой. Как шли к ней виноградные грозди в распущенных волосах! Это тогда Бернар де Фуа сказал ей с тем жадным, безумным взглядом, от которого она потеряла голову: “Я готов съесть этот виноград в ваших волосах!”

На чувственных губах Гюгетты появилась блуждающая улыбка, а мечтательный, отсутствующий взгляд устремился вдаль.

Люсьенна Клерье, сидевшая рядом с нею, окинула ее 6еглым взглядом, и ее маленькое личико передернулось не то от презрения, не то от зависти. Каким образом удавалось Гюгетте сохранять верность мужу, которого она делала смешным в глазах общества, тогда как она, Люсьенна, которую никто не мог обвинить в малейшей бестактности или легкомыслии, изнемогала в борьбе с кошмаром быть покинутой?..

Как далеко зайдет Роберт? Об этом она не смела и думать. Невозможно, чтобы этот благородный человек, который ни в чем не мог ее упрекнуть, чтобы этот заботливый отец решился на развод... И, тем не менее... Опечаленная молодая женщина подвела итог своим поражениям за этот месяц.

После той ночи, когда она сочла за свою личную победу то, чем была обязана состраданию и чувственному порыву своего мужа, она слишком поспешно захотела восстановить свои права. Она требовала клятв:

“Поклянись мне головою наших детей, что ты больше не будешь видаться с этой женщиной!” О, каким неподвижным стало вдруг лицо Роберта! Как ужасно было молчание, последовавшее за этим: “Не требуй этого”... сказал он, наконец, “в твоих же собственных интересах”. И тон этих слов был таков, что она принуждена была покориться. “Поклянись мне, по крайней мере, что она не твоя любовница!” В этом он поклялся ей так искренно, что она поверила.

Но долго ли будет продолжаться это относительное спокойствие?

— Какое счастье иметь детей! — внезапно сказала Гюгетта.

На эту мысль навел ее пятилетний Андрэ, с длинными белокурыми локонами и голенькими икрами, с грамотной неловкостью игравший перед ними в дьяболо. Она сказала это не потому, что завидовала материнским радостям, но ей хотелось чем-нибудь расшевелить угрюмую Люсьенну.

— Я думала, что вы не любите детей,— уныло возразила m-me Клерье.

— Если бы у меня были свои, я любила бы их. Это так наполняет жизнь!

— В жизни есть так много других более приятных вещей, — с горечью сказала Люсьенна. — Скажите, Гюгетта, кто вам шил это прелестное платье?

И дамы заговорили о тряпках, так как о том, что действительно наполняло их души, он не смели заговорить.

Когда голос Нодера повышался, молодые женщины пользовались случаем и прерывали свою болтовню, которая совершенно не интересовала их и велась только из приличия. Люсьенна смотрела на своих родителей, на их спокойную и дружную старость. Тридцать лет совместной, монотонной жизни придали сходство выражению их лиц, их жестам.

— Да, милый мой Клерье, — гремел голос Нодера, — пусть акции гуттаброля поднимутся как можно выше! И тогда будем ждать и держать ухо востро. Катастрофа, которая сметет этот нашумевший продукт будет, быть может, страшней, чем мы думаем.

— Сколько бы вы меня ни соблазняли, друг мой Нодер, я не стану спекулировать. Никто не может заставить меня решиться на это, даже вы. И однако...

— Однако... что?

— Черт возьми! Никогда искушение не было так сильно... — воскликнул Роберт — Во-первых, потому, что ничем не рискуешь, следуя за вами, Наполеоном финансовых битв... Во-вторых, это было бы ответом на вызов этого негодяя.

— Какого негодяя? — небрежно спросил Нодер с высоты своего великолепного спокойствия. — Ах, да, Сорбелена, вашего бывшего директора. Действительно, он кинулся сломя голову в “гуттаброль”. Если бы вы его видели в Милане! Что за взгляды он на меня бросал!

Банкир рассмеялся смехом гиганта над попыткою пигмея раздразнить его.

— Признайтесь, Клерье, что между этим человеком и вами есть что-то, чего вы мне не хотите сказать? Эта ненависть, эта война, объявленная как вам, так и вашим друзьям...

— Разве не достаточно, по-вашему, того, что я убедился в его измене, вышвырнул его вон? Мой собственный директор, пользовавшийся моим полным доверием, подготовил забастовку, которою хотел воспользоваться, чтобы устранить меня!.. Уже было учреждено общество, которое должно было за низкую цену купить у меня завод. Самым крупным акционером был тот горнозаводчик, который с согласия Сорбелена поставил мне негодную сталь, .что и погубило мою новую перемену скорости...

— Как же ваши химики не разглядели?

— Образец был превосходен. Мангано-кремнистая сталь высшего сорта...

— В таком случае это квалифицированный подлог. Вы должны были возбудить преследование.

Роберт пожал плечами.

Страницы: 1 2 3