Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
II
Литературная деятельность
Достоевского может быть разделена на два периода. Первый начинается "Бедными
людьми" и кончается "Записками из мертвого дома". Второй начинается с "Записок
из подполья" и заканчивается Пушкинской речью, этим мрачным апофеозом всего
творчества Достоевского. Из записок подпольного человека, находящихся таким
образом на рубеже двух периодов, читатель внезапно и совершенно неожиданно для
себя узнает, что пока писались другие романы и статьи, в Достоевском происходил
один из ужаснейших кризисов, которые только способна уготовить себе и вынести
человеческая душа. Что было тому причиной? Каторга? По-видимому — нет; по
крайней мере не непосредственно. После каторги Достоевский написал целый ряд
статей, в которых не только не отказывался от своих прошлых убеждений, но
возвещал их с такой силой таланта и дарования, о которой он не смел и мечтать в
молодые годы. Ведь после каторги написаны "Записки из мертвого дома" — роман,
который все единодушно, даже враги нового направления Достоевского, до сих пор
восхваляют как "особенно" достойное произведение, вернее, как произведение,
стоящее особо от всех прочих позднейших его романов. Здесь еще целиком тот
Достоевский, первой повестью которого так горячо зачитывались в кружке
Белинского. По "идее", по "убеждениям" "Записки из мертвого дома" несомненно
принадлежат верному ученику "неистового" Виссариона, Жорж Санд и французских
идеалистов первой половины истекшего столетия.
Здесь то же почти, что и в "Бедных людях".
Правда, здесь есть и кой-что новое: есть чутье действительности, готовность
увидеть жизнь такой, какова она на самом деле. Но кто же мог думать, что чутье
действительности грозит хоть отчасти убеждениям и идеалам? Все, в том числе и
сам Достоевский, менее всего допускали такое предположение. Действительность,
конечно, мрачна и неприглядна, особенно действительность каторги, а идеалы ясны
и светлы. Но эта противоположность ведь и была той почвой, на которой вырастали
идеалы: она не только не опровергала — она их оправдывала. Оставалось только
подгонять и пришпоривать действительность до тех пор, пока расстояние между ней
и идеалами не дойдет до бесконечно малой величины, до нуля. Соответственно этому
и изображение мрачной действительности преследовало одну единственную цель —
борьбу с ней и ее уничтожением в далеком, но казавшемся близким будущем.
В этом смысле "Бедные люди" и "Записки из
мертвого дома" вышли из одной школы и имеют одну и ту же задачу; разница лишь в
мастерстве автора, успевшего за 15 лет значительно усовершенствоваться в
искусстве писания. В "Бедных людях", так же, как в "Двойнике" и "Хозяйке", вы
имеете дело с неловким еще, хотя и даровитым учеником, вдохновенно
популяризирующим великого мастера, Гоголя, объясненного ему Белинским. Читая
названные рассказы, вы вспоминаете, конечно, "Шинель", "Записки сумасшедшего",
"Страшную месть" и, вероятно, думаете про себя, что не было нужды
популяризировать. Читатель, пожалуй, немного потерял бы, если бы первые рассказы
Достоевского навсегда остались в голове их автора. Но писателю они нужны были. С
самых юных лет Достоевский, словно предчувствуя свою будущую задачу, упражняется
в изображении мрачных и тяжелых картин. Пока он копирует — но придет его время,
он покинет своего учителя и будет писать за свой страх. Конечно, странно видеть
в юноше пристрастие к серым и темным краскам, а Достоевский ведь никогда не знал
других. Неужели, спрашиваете вы себя, он не смел идти к свету, к радости?
Неужели в ранней уже молодости он инстинктивно чувствовал потребность принести
всего себя в жертву своему дарованию? Но это — так: талант есть privilegium
odiosum — он редко дает своему обладателю земные радости.
До сорока лет Достоевский терпеливо несет на
себе бремя своего таланта. Ему кажется, что бремя это легко, что такое иго —
благо. С каким восторгом вспоминает он в "Униженных и оскорбленных" о своих
первых литературных опытах. По его словам, он испытал высшее счастье не тогда,
когда произведение его было напечатано, и не тогда даже, когда он впервые
услышал о нем необычайно лестные отзывы из уст лучших писателей и знатоков
литературы того времени. Нет, счастливейшими часами своей жизни он считает те,
когда, никому еще неведомый, он в тишине работал над своей рукописью, обливаясь
слезами над вымыслом — над судьбой загнанного и забитого чиновничка, Макара
Девушкина. Я не знаю, вполне ли здесь искренен Достоевский и точно ли он испытал
наибольшее счастье тогда, когда обливался слезами над вымыслом. Может
быть, в этом и есть некоторое преувеличение. Но если даже и так, если
Достоевский, делая такое признание, только отдает дань господствовавшей в его
время и разделявшейся им самим точке зрения, то и тогда его слова своей
странностью могут и должны возбудить в нас тревожное и подозрительное чувство.
Что это за человек, что это за люди, которые вменяют себе в обязанность так
безумно радоваться по поводу измышленных ими злоключений несчастного Макара
Девушкина? И как можно совместить "счастие" со слезами, которыми они же сами, по
их словам, обливаются над своим ужасным вымыслом? Заметьте, что "Униженные и
оскорбленные" написаны в таком же стиле, как и "Бедные люди". Промежуток в 15
лет нисколько не "исправил" в этом отношении Достоевского. Прежде он обливался
слезами над Девушкиным, теперь — над Наташей. Что же касается восторгов
творчества, то они, как известно, никогда не оставляют писателя.
Казалось бы, на первый взгляд, что ничего не
может быть противоестественнее и — простите слово — отвратительнее, нежели все
эти соединения слез с восторгами. Откуда, с чего взялись восторги? Человеку
нужно рассказать, что Макара Девушкина или Наташу обидели, истерзали,
уничтожили; кажется — радоваться нечего. Но он проводит за своими рассказами
целые месяцы, годы и потом публично, открыто, не стесняясь, более того —
очевидно гордясь, заявляет, что это — лучшие моменты его жизни. От публики,
читающей такого рода произведения, требуют таких же настроений. Требуют, чтоб и
она обливалась слезами, и чтоб вместе с тем она не забывала радоваться. Правда,
эти требования имеют свои основания. Предполагается, что таким образом
пробуждаются добрые чувства: "Сердце захватывает, познается, что самый забитый,
последний человек есть тоже человек и называется брат твой" прим. 4. И
вот, чтобы распространить среди читателей эту идею, нужен особый класс людей,
которые в течение всей своей жизни занимаются главным образом тем, что, созерцая
в своей фантазии всевозможные ужасы и уродства, существующие в таком огромном
разнообразии на земле, изображают их в своих книгах. Картины должны быть яркие,
живые, захватывающие, потрясающие; они должны с неведомой силой ударять по
сердцам. Иначе их осудят, иначе — они не произведут желательного действия...
Оставим в стороне читателей с их сердцами и
добрыми чувствами. Но каково должно быть положение писателя, взявшего на себя
печальную обязанность будить чужую совесть изображением разного рода ужасов?
Хорошо, если ему удается собственную совесть хоть на время так заворожить, чтоб
картины, предназначенные действовать на других людей, проходили бесследно для
нее самой.
Это будет, конечно,
противоестественно, но, как мы видели, психологически это возможно. Если
Достоевский и преувеличенно передает о своих первых беседах с Музой, то во
всяком случае в его рассказе есть и несомненная правда. Наверное много сладких
часов принес ему бедный Макар Девушкин. Молодость, неопытность, пример старших,
заведомо лучших людей — из таких элементов может составиться какая угодно
несообразность. Вспомните, на какие только дела ни решались люди, когда впереди,
хоть издалека, сверкнет бывало пред ними в своем блестящем ореоле "идея". Все
забывалось, все приносилось ей в жертву — не только сочиненный Макар Девушкин, с
которым еще лишь нужно "сжиться, как будто с родным и действительно
существующим", — а настоящие, живые люди, даже родные, покидались, когда
заходила речь о служении идее. Удивительно ли, что можно было чувствовать себя
счастливым, имея пред собой фантастическое лицо оплеванного чиновника?! Но как
бы то ни было и что бы тут ни было замешано, роль изобразителя мрачной
действительности тем опаснее и страшнее, чем искренней и полней ей отдаются и
чем даровитей человек, взявший ее на себя. Талант есть, повторяю, privilegium
odiosum, и Достоевский, как и Гоголь, рано или поздно должен был почувствовать,
как тяжело его бремя.
III
"Познается, что самый
забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат твой". Этими
словами вполне исчерпывается та идея, ради которой вступил впервые на
литературное поприще Достоевский. Новизной, как видите, она не блещет. Не
блистала она этим качеством и в то время, когда начинал писать Достоевский. Она
не им была впервые возвещена. В пятидесятых годах и долго еще впоследствии она
властвовала над умами всех лучших русских людей. В то время наиболее
замечательным выразителем ее был Белинский, к которому она в свою очередь пришла
под обаятельным тогда именем гуманности с Запада. Хотя по своим литературным
обязанностям Белинский был критиком, но по своему душевному складу он скорей
может быть назван великим проповедником. И действительно, все наиболее крупные
произведения литературы он видел в свете одной нравственной идеи. Его статьи о
Пушкине, Гоголе, Лермонтове — на три четверти сплошной гимн гуманности.
Белинский стремился по крайней мере в литературе, если нельзя было этого сделать
в иных, более широких, но недоступных его влиянию сферах, провозгласить ту
торжественную декларацию прав человека, которая в свое время произвела такой
колоссальный переворот во Франции, откуда, как известно, главным образом и
приходили к нам новые идеи. Вместе с декларацией прав человека пред обществом
занесена была к нам, как ее дополнение и — так думали тогда — как ее необходимое
предположение, и идея об естественной объяснимости мирового порядка.
Естественная объяснимость действительно
сыграла на Западе свою освободительную роль. Для того, чтобы развязать руки,
реформаторам нужно было объявить весь прежний общественный строй результатом
слепой игры сил. У нас, конечно, тоже на это рассчитывали. Но тогда за истиной
не умели признавать служебное значение. Истина — прежде всего истина. И
естественная необходимость была введена в догму наравне с гуманностью. Трагизм
объединения этих двух идей тогда никому еще не бросался прямо в глаза (исключая,
отчасти, самого Белинского, но об этом — ниже). Никто еще не чувствовал, что
наряду с декларацией прав человека пред обществом (гуманностью), к нам занесли и
декларацию его бесправия — перед природою. И менее всего подозревал это
Достоевский. Со всем пылом молодого и увлекающегося человека он набросился на
новые идеи. Белинского он знал еще раньше по его журнальным статьям. Личное же
знакомство с ним еще более укрепило Достоевского в его вере. Впоследствии, через
много лет, он рассказывает в "Дневнике писателя": "Белинский меня невзлюбил, но
я страстно принял тогда его учение" прим. 5.
Достоевский не объясняет подробно, отчего Белинский невзлюбил его. Он
ограничивается лишь несколькими общего характера, хотя и знаменательными
словами: "Мы разошлись от разнообразных причин — весьма, впрочем, неважных во
всех отношениях" прим. 6.
Насколько известно, и в самом деле никаких крупных недоразумений у них не
происходило. Но, с другой стороны, засвидетельствован и тот факт, что
Достоевский никогда не чувствовал себя хорошо в кружке Белинского. Его там все —
и сам Белинский — обижали. И, нужно думать, эти обиды действовали чрезвычайно
сильно на уже тогда болезненно восприимчивого юношу. Они так глубоко запали в
его душу, что впоследствии, через 25 лет после смерти Белинского, он пользуется
первым случаем, чтобы расквитаться за них. В том же номере "Гражданина", из
которого взяты приведенные выше слова Достоевского, вы встречаете целый ряд
ядовитейших, выношенных долго в душе замечаний по адресу Белинского. Видно,
крепко заныли старые раны, больно вспомнились невымещенные обиды, — если нужно
было вылить столько яду на давно уже умершего учителя.
Но Достоевский был прав. Есть вещи, которые
человеку не дано прощать, а стало быть есть обиды, которые нельзя забыть. Нельзя
примириться с тем, что учитель, от которого с такой радостью, так безраздельно,
так безудержно принял веру — оттолкнул тебя и насмеялся над тобой. А у
Достоевского с Белинским было именно так. Когда молодой и пылкий ученик являлся
в гости к учителю, чтоб еще послушать рассуждений на тему о "забитом, последнем
человеке" — учитель играл в преферанс и вел посторонние разговоры. Это было
больно переносить такому мягкому и верующему человеку, каким был в то время
Достоевский. Но и Белинскому его ученик был в тягость. Знаете ли вы, что для
иных учителей нет больших мук в мире, чем слишком верующие и последовательные
ученики? Белинский уже кончал литературную деятельность, когда Достоевский
только начинал свою. Как человек искушенный опытом, он слишком глубоко
чувствовал, сколько опасности кроется во всяком чрезмерно страстном увлечении
идеей. Он знал уже, что в глубине идеи таится неразрешимое противоречие, и
потому старался держаться ее поверхности. Он понимал, что естественный порядок
вещей смеется над гуманностью, которая, в свою очередь, может лишь покорно
опустить голову пред непобедимым врагом. Вы помните, конечно, знаменитое письмо
Белинского, в котором он требует отчета за "каждого брата по крови". Это
значило, что противоречие ему уже вполне выяснилось, и что гуманность его больше
не удовлетворяла. Достоевский же этого не понимал, не мог понять и со всем жаром
неофита в своих разговорах и писаниях постоянно возвращался к "последнему
человеку". Можете себе представить, каково было Белинскому слушать своего
молодого друга — тем более, что и самому себе нельзя было открыто признаться в
своих чувствах и мыслях!..
В результате,
ученик без "важных причин" покидает учителя, которому уже даже "Бедные люди"
надоели и который следующее произведение Достоевского назвал "нервической
чепухой". История, как видите, не из веселых. Но на ловца и зверь бежит. Оба
друга унесли с собой тяжелые воспоминания о своем кратковременном знакомстве.
Белинский вскоре умер, а Достоевскому еще более тридцати лет пришлось носить в
себе воспоминания об отвергнувшем его учителе да биться с тем мучительным
противоречием, которое досталось ему в наследие вместе с гуманностью от
неистового Виссариона. Замечу здесь, что в последних своих произведениях
Достоевский употреблял слово "гуманность" только иронически и всегда брал его в
кавычки. Не дешево оно, значит, ему стоило! Мог ли он поверить этому, когда
радовался на своего Девушкина и обнимался с Белинским, Некрасовым и
Григоровичем?
Разрыв с Белинским был первой
пробой, которую пришлось выдержать Достоевскому. И он выдержал ее с честью. Он
не только не изменил своей вере, но, наоборот, он как будто еще страстнее
предался ей, хотя с самого начала у него уже было столько страстности, что,
пожалуй, сравнительная степень здесь и неуместна. Вторым испытанием был арест по
делу Петрашевского. Достоевского приговорили к смертной казни, которая потом
была заменена каторгой. Но и тут он остался тверд и непоколебим — не только
наружно, но, как видно из его собственных воспоминаний, даже в глубине души его
не было никаких сомнений. Его свидетельство относится к 1873 году, т. е. к тому
времени, когда он вспоминал о своем прошлом с отвращением и негодованием, когда
он готов был даже клеветать на него. Поэтому оно имеет особенную ценность, и мы
приведем его здесь целиком: "Приговор смертной казни расстрелянием, прочтенный
нам всем предварительно, прочтен был вовсе не в шутку; почти все приговоренные
были уверены, что он будет исполнен, и вынесли по крайней мере десять ужасных,
безмерно страшных минут ожидания смерти. В эти последние минуты некоторые из нас
(я знаю это положительно) инстинктивно углублялись в себя и, проверяя мгновенно
всю свою столь юную еще жизнь — может быть, и раскаивались в иных тяжелых делах
своих (из тех, которые у каждого человека всю жизнь лежат втайне на его
совести); но то дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые
владели нашим духом — представлялись нам не только не требующими раскаяния,
но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам
простится! И так продолжалось долго. Не годы ссылки, не страдания сломили
нас. Наоборот, ничто не сломило нас, и наши убеждения лишь поддерживали наш дух
сознанием исполненного долга" прим. 7. Так
вспоминает человек о своем прошлом через четверть века. Значит, близок был его
сердцу "последний человек", значит, кровной была его связь с идеями Белинского,
и распространившееся в последнее время мнение, что Достоевский лишь по
недоразумению был причислен кружком Белинского к своим, тогда как на самом деле
он уже в ранней молодости "душой" принадлежал к иному миру, лишено всяких
оснований. И для чего, к слову спросить, понадобилось такое измышление? К чести,
что ли, Достоевского? Но какая в том честь? Разве уже так необходимо, чтоб
человек еще в пеленках имел целиком заготовленные на всю жизнь "убеждения"? На
мой взгляд — в том необходимости нет. Человек живет и учится у жизни. И тот,
кто, прожив до старости, не увидел ничего нового, скорей способен вызвать в нас
удивление своей невосприимчивостью, чем внушить к себе уважение. Впрочем, я
здесь менее всего хочу хвалить Достоевского за его восприимчивость. Вообще,
здесь не место оценивать его духовные качества. Несомненно, что писатель был из
ряду вон выходящей личностью — по крайней мере в глазах того, кто решается
изучать его и говорить о нем чрез столько лет после его смерти. Но именно потому
менее всего нужно еще приписывать, присочинять ему особые душевные качества.
Здесь более, чем где бы то ни было, нужно уметь держать в узде личные симпатии и
антипатии и не наезжать на читателя своими убеждениями, как бы благородны и
возвышенны они ни были. Для нас Достоевский — психологическая загадка. Найти
ключ к ней можно только одним способом — держась возможно строго истины и
действительности. И если он сам открыто засвидетельствовал факт "перерождения
своих убеждений", то попытки пройти молчанием это важнейшее событие его жизни из
боязни, что оно обяжет нас к каким-либо неожиданным и непривычным выводам,
заслуживают самого сурового порицания. Здесь "боязнь" неуместна. Или, иначе
говоря, нужно найти в себе силы победить ее. Новая, впервые открывающаяся истина
всегда отвратительна и безобразна, как новорожденный ребенок. Но в таком случае
нужно отвернуться от всей жизни, от всей деятельности Достоевского, ибо его
жизнь есть невольное и непрерывное искание того "безобразного", о котором здесь
идет речь. Ведь недаром же человек провел десятки лет в подполье и каторге, ведь
недаром же с ранней юности он не видит света Божьего и знается лишь с
Девушкиными, Голядкиными, Наташами, Раскольниковыми, Карамазовыми. Видно, нет
иного пути к истине, как через каторгу, подземелье, подполье... Но разве все
пути к истине — подземны? И всякая глубина — подполье? Но о чем же ином, если не
об этом, говорят нам сочинения Достоевского?
IV
По выходе из каторги
Достоевский тотчас же с жаром принялся за писание. Первым значительным плодом
его нового творчества был рассказ "Село Степанчиково и его обитатели". В этом
произведении самый зоркий глаз не отыщет и намеков на то, что его автор —
каторжник. Наоборот, в рассказчике вы чувствуете благодушного, доброго и
остроумного человека. До того благодушного, что допускает самую счастливую
развязку запутанных обстоятельств. Дядюшка, вдоволь, конечно, намучившись и
натерпевшись от Фомы Опискина и матушки-генеральши, в решительную минуту
проявляет беспримерную энергию и, кстати сказать, еще более беспримерную
физическую силу. Фома Опискин от одного удара дядюшки летит через закрытую дверь
на крыльцо, а с крыльца на двор, и так долго терзавший всех "тиран" оказывается
сразу низверженным. Но и этого мало Достоевскому. Ему не хочется даже и тирана
слишком больно наказывать. Фома вскоре возвращается в гостеприимное
Степанчиково, но уже, конечно, не безобразничает, как прежде, хотя немножко
пилить окружающих ему все же дозволяется, чтоб не слишком ему было обидно. Все
необычайно довольны, и дядюшка женится на Настеньке. Такого благодушия
Достоевский не проявлял ни разу, ни в одном из своих произведений — ни до, ни
после каторги. Его героев постигает какая хотите участь; они сами режут людей
или их режут, они сходят с ума, вешаются, заболевают белой горячкой, умирают в
чахотке, идут в каторгу — но того, что произошло в селе Степанчикове, где и
глава такая есть в конце: "Фома Фомич создает всеобщее счастье", нигде больше в
его романах не повторялось. А заключение — так просто пастушеская идиллия...
Невольно с удивлением спрашиваешь себя: неужто так бесследно прошла для человека
каторга? Неужто есть такие неисправимые идеалисты, которые, что с ними ни делай,
продолжают носиться со своими идеалами и всякий ад умеют обращать в рай? Чего
только ни насмотрелся Достоевский в каторге! А в сочинении своем до того наивен,
что, точь-в-точь какой-нибудь 20-летний юноша, устраивает еще победу добра над
злом... Доколе еще бить человека?
Как это ни
странно, но по выходе из каторги Достоевский испытывал лишь одно чувство и одно
желание. Чувство свободы и желание забыть все вынесенные ужасы. Что за
дело до того, что там, где он был, теперь есть кто-либо другой? С него снята
тягость и он торжествует, радуется и снова бросается в объятия той жизни,
которая когда-то так сурово оттолкнула его от себя. Вы видите, что не одно и то
же "вымысел" и "действительность". Над вымыслом можно обливаться слезами и из
Макара Девушкина делать предмет поэзии; но из каторги надо бежать. С
грустными образами фантазии можно проводить целые ночи напролет в том блаженном
состоянии, которое называется художественным вдохновением. Здесь чем глубже
изображена обида, чем безысходнее описано горе, чем безотраднее прошедшее и чем
безнадежнее будущее — тем больше чести и дела писателю. Ведь высшая похвала
художнику в словах: "Он схватил и передал истинно трагический момент". Но
передаватели трагических моментов боятся действительной трагедии, трагедии в
жизни, не меньше, чем все прочие люди...
Я
это говорю не к тому, чтоб обвинять Достоевского. И вообще я был бы очень
благодарен читателю, если бы он раз навсегда запомнил, что мои цели лежат вне
области обвинений и оправданий. Это избавило бы меня от излишних, всегда
досадных оговорок. Здесь речь идет хотя и по поводу Достоевского, но не о нем,
по крайней мере, не только о нем. Для меня важно установить лишь
следующее несомненное положение. Достоевский, как и всякий человек, не хотел
себе трагедии и избегал ее всячески; если же не избег, то против своей
воли, в силу внешних, от него не зависящих обстоятельств. Он все сделал, чтоб
забыть каторгу — но каторга не забыла его. Он всей душой хотел примириться с
жизнью, но жизнь не захотела мириться с ним. Это видно не только из повести, о
которой шла речь выше, — это сказывается во всем, что он писал в первые годы по
выходе из каторги. Из своего нового опыта он вынес лишь сознание, что есть на
земле великие ужасы и глубочайшие трагедии и — для писателя это немного — что от
этих ужасов нужно спасаться всякому, кто может. Точь-в-точь как на идущем ко дну
корабле: sauve qui peut. Во время уединенных размышлений, о которых он так
красноречиво рассказывает в "Записках из мертвого дома", чтo окрыляет его, чтo
дает ему веру, бодрость, силы? Сознание, что ему не суждено разделить участь
товарищей-арестантов, что его ждет новая жизнь. Он принимает то, что с ним
происходит, он покоряется судьбе, ибо ждет иного. Вот его собственные слова:
"...какими надеждами забилось тогда мое сердце. Я думал, я решил, я клялся себе,
что уже не будет в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые
были прежде. Я начертал себе программу всего будущего и положил твердо следовать
ей. Во мне возродилась слепая вера, что я все это исполню и могу исполнить... Я
ждал, я звал поскорей свободу, я хотел себя испробовать вновь, на новой борьбе.
Порой захватывало меня судорожное нетерпение" прим. 8.
Так отозвался Достоевский на свою каторгу. Он
хотел и мог видеть в ней только временное испытание и ценил его лишь постольку,
поскольку оно было связано с новой, великой надеждой. В этом освещении новой
надежды он видит и всю каторжную жизнь. Оно-то и придает "Запискам из мертвого
дома" тот мягкий колорит, благодаря которому они находятся на особом счету у
критики и пользуются расположением даже тех читателей, которые в позднейших
сочинениях Достоевского усматривают лишь проявление неумеренной,
ненужной жестокости. В "Записках из мертвого дома" жестокости вложено в
меру, ровно столько, сколько нужно — нужно, разумеется, читателям. Есть,
конечно, и здесь ужасные, потрясающие описания и безудержа арестантов, и
бессердечия острожного начальства. Но все они имеют "нравственный смысл". С
одной стороны, людям напоминается, что арестант — "тоже человек и называется
брат твой". Для этой цели, наряду с рассказами о зверстве каторжных, имеются
захватывающие картины, в которых рисуются добрые чувства обитателей мертвого
дома. Рождественский театр, покупка гнедка, острожные животные — козел и молодой
орел, — все эти идиллические моменты, с таким искусством и искренностью
воспроизведенные Достоевским, дали ему заслуженную славу большого художника и
человека великого сердца. Если в каторге не зачерствела его душа, если он среди
невыносимых физических и нравственных мук мог сохранить в себе такую
отзывчивость ко всему человеческому — значит, таились в нем великие силы! И еще
отсюда делался философский вывод, что глубокого, истинного убеждения не может
победить никакая каторга... За всеми этими восторгами и заключениями забывался и
последний человек, оставшийся доживать свои дни в "мертвом доме" или где-нибудь
в ином остроге, в кандалах, на цепи, под вечным присмотром солдат, тот
бессрочно-каторжный, которого сам же Достоевский сравнивал (талантливое
сравнение, не правда ли?) с заживо погребенным; забывали, вместе с тем, и
справиться о том, что именно предохранило от ржавчины сердце Достоевского? Точно
оно было из чистого золота — или тут замешалась иная причина? Вопрос любопытный,
конечно. Никогда не мешает проверить легенду о золотых сердцах, хотя бы затем,
чтоб иметь лишнее доказательство ее истинности.
Уже приведенная выше выписка возбуждает
некоторое недоумение в читателе: слишком многого ждет для себя золотое сердце!
Но ожидание новой жизни всегда сопровождало и утешало в каторге Достоевского. В
"Записках из мертвого дома" о "новой жизни" вспоминается каждый раз, как только
лицо, от имени которого ведется рассказ, почему-либо особенно сильно чувствует
свое тяжелое положение. Так, например, в ночь после первого представления в
театре Горянчиков случайно просыпается. "В испуге, — рассказывает он, — я
приподнимаю голову и оглядываю спящих товарищей при дрожащем свете шестериковой
казенной свечи. Я смотрю на их бледные лица, на их бедные постели, на всю эту
непроходимую голь и нищету — и точно мне хочется увериться, что все это не
продолжение безобразного сна, а действительная правда" прим. 9. И
как справляется Достоевский с этим ужасным видением? Ведь отличный случай
облиться слезами: никакой вымысел не сравнится с тем, что он увидел. Но в
каторге не плачут. Об этом мы еще узнаем подробнее от Достоевского же. А
пока вот его непосредственный ответ: "Не навсегда же я здесь, а только на
несколько лет, думаю я, и склоняю опять голову на подушку". Слышите? Только
такой ответ годится на заданный вопрос: надеюсь, вы заметили вопрос. Ссылка на
театр, козла, гнедка здесь не принимается. Не вспоминаются и гуманные
рассуждения, встречающиеся в других местах "записок". Примириться можно на одном
— что каторга не навсегда, а на время. Достоевский ни на минуту не забывал
этого, пока был арестантом. "Я еще хотел жить и после острога" прим. 10, —
говорит он.
V
Правильному пониманию
"Записок из мертвого дома" много мешало предисловие. Какая была в нем нужда?
Зачем было Достоевскому рассказывать вымышленную историю, будто записки
принадлежат дворянину Александру Петровичу Горянчикову, сосланному в каторгу за
убийство жены? Для цензуры? Но ведь в "Записках" нисколько не скрывается, что
Горянчиков попал в каторгу по политическому делу. Так, когда ему вздумалось
присоединиться к претензии арестантов, другие политические ссыльные напоминают
ему, что он своим участием может лишь все дело испортить: "Вспомните, — говорят
они ему, — за что мы сюда пришли". И еще по иным поводам делаются весьма
прозрачные намеки на то, что автор записок не уголовный, а политический
преступник. Словом, цензуру предисловие обмануть не могло. Если оно обмануло
кого, то читателя, представив ему в ложном свете самого Горянчикова, ведущего
рассказ. По предисловию судя, мы имеем дело с человеком, безвозвратно погибшим
для жизни. Он ни с кем не разговаривает, ничего даже не читает и доживает в
глуши Сибири последние дни, выходя из своей каморки лишь затем, чтобы добыть
уроками жалкие гроши. И умирает он одиноко, всеми забытый и всех забывший.
Конечно, бывают такие заживо погребенные люди и на воле, не только в тюрьмах. Но
такие люди не пишут своих воспоминаний — а если и пишут, то уже наверное не в
тоне "Записок из мертвого дома". Где взяли бы они глаза, чтобы видеть
арестантские забавы и развлечения? Где взяли бы они жизненности, чтоб умиляться
над разного рода "добром", отысканном в каторге Достоевским? Горянчиков мог бы
описать (если бы стал описывать: повторяю, такие люди редко пишут) беспросветный
вечный ад. У него нет надежды — разве это не значит, что надежда погибла для
всего мира? Это я не как принцип хочу ввести, — читателю еще нечего протестовать
— я пока только "психологически" говорю. Сам Достоевский в пору составления
записок и во все время своего пребывания в каторге был прямой противоположностью
Горянчикова. Он был прежде всего человеком надежды — и великой надежды, и потому
его способ понимания мира, его философия была тоже философией надежды.
Это и предохранило его сердце от ржавчины, это и было причиной, почему он вынес
из каторги нетронутой всю ту "гуманность", которую он туда принес с собой. Если
бы на его душе лежало вечное проклятие, как на душе Горянчикова, помогла ли бы
ему гуманность? Поддержали ли бы его дух "убеждения", как он сам рассказывает
или, наоборот, "убеждения" сами нуждались, несмотря на всю возвышенность, в
поддержке? Этот вопрос именно здесь уместен. Горянчиков бы не написал "Записок
из мертвого дома" — а Достоевский написал. Если же в этом романе слышится от
времени до времени резкий диссонанс, если порой вы встречаете отдельные сцены и
замечания, неожиданно нарушающие общую гармонию "гуманного" настроения, то это
нужно отнести на счет изменчивости и непостоянства надежды. Ведь она самое
капризное существо: она приходит и уходит, как ей вздумается. Наверное, во время
пребывания Достоевского в каторге не раз покидала она его — и надолго. И вот в
эти-то минуты, когда он чувствовал себя действительно навеки, навсегда
сравненным с последним человеком, в нем зарождались те новые и страшные душевные
элементы, которым суждено было впоследствии развиться совсем в иную философию, в
настоящую философию каторги, безнадежности, в философию подпольного человека. Со
всем этим нам еще не раз придется иметь дело. Но пока это еще скрыто; пока
"гуманность" держится непоколебимо, пока Достоевский хочет лишь одного:
вернуться к прежней жизни, делать прежнее дело, только лучше, чище, без
отступлений, слабости, уступок. Пока о "перерождении" убеждений еще не может
быть речи. Естественный порядок вещей еще не возвышает своего голоса, и
гуманность торжествует.
В этом отношении
очень важны и интересны публицистические статьи Достоевского, относящиеся к
описываемому периоду. Их немного. Они печатались в журнале "Время" за 1861 год.
Несмотря на то, что они большей частью носят полемический характер, спокойствие
тона, уважительное отношение к противнику, наряду с чувством собственного
достоинства и соответствующей ему энергией языка и мысли, — поистине
неслыханные. Не то что неслыханные для Достоевского, полемика которого
(например, его возражения проф. Градовскому) иногда бывала просто неприличной,
но неслыханные во всей литературе. Обыкновенно, как начинается полемика, так
тотчас же забывается даже самый предмет спора. Противники лишь стараются
перещеголять друг друга остроумием, находчивостью, диалектикой, ученостью. В
статьях же Достоевского нет ничего подобного. Он не хочет меча — он хочет мира.
Мира — и с Добролюбовым, в котором он, несмотря на крайности его воззрений,
ценит талантливого писателя, мира и со славянофилами, которых он укоряет за их
фанатическое пренебрежение к заслугам всей неславянофильской литературы. В этом
знаменательно и то, что Достоевский ищет примирения, — тот Достоевский, который
после Пушкинской речи, так горячо звавшей к объединению все партии, не выдержал
и первого возражения и сразу же сбросил маску "натасканного" на себя
всечеловечества; но вместе с тем не следует забывать — особенно тем, кто ценит в
нем пророческий дар — его возражения славянофилам по поводу начавшейся тогда
издаваться газеты "День". Впрочем, пожалуй, наоборот: скорей следует им совсем
позабыть полемику с "Днем", ибо она решительно компрометирует пророческие
способности Достоевского. Ну что это за пророк, если он не мог предугадать
собственное будущее — и очень недалекое? Если в 1861 году он так серьезно и
искренне упрекал славянофилов за то, что они не умеют оценить заслуги западников
и так горячо защищал западников, в которых впоследствии будет сам видеть только
хихикающих либералов? Человеку даже примечательному, даже гениальному
дозволительно ошибаться; но ведь пророк потому только и пророк, что он всегда
безошибочно знает будущее. Статья, о которой здесь идет речь, мало известна.
Потому будет не лишним привести две-три выдержки из нее. Они окончательно убедят
читателя, что Достоевский в каторге не забыл своей веры. Вот первая (я беру
почти без выбора — вся статья написана в таком духе): "Скажем прямо:
предводители славянофилов известны как честные люди. А если так, то как можно
сказать о всей литературе (т. е. собственно западнической литературе), что она
"равнодушна к скорбям народным". Как сметь сказать: "О порицании нашей
народности не в силу негодующей пылкой любви (подчеркнуто у
Достоевского), но в силу внутреннего нечестия, инстинктивно враждебного
всякой святыне чести и долга"? Что за фанатизм вражды! Кто мог сказать это,
кроме человека в последней степени фанатического исступления!.. Да тут пахнет
кострами и пытками" прим. 11.
Подчеркнутая фраза взята Достоевским из статьи "Дня". Она приводит его в
негодование, он забыть ее не может и дальше, снова выписывая ее, восклицает:
"как поднялась у вас рука написать ее!" Впоследствии у Достоевского поднималась
рука и не такие фразы писать. Кто, говоря о западниках и об их борьбе с
дореформенными порядками, сомневался в том, чтобы у них под видимым смехом были
невидимые слезы?! А разве славянофилы под "внутренним нечестием" понимали
что-либо иное? Но пока Достоевский еще не подозревает, до чего ему придется
договориться впоследствии. Пока он "убежденно" держит сторону западников: "Будто
бы в западниках не было того же чутья русского духа и народности
(подчеркнуто мной), как и в славянофилах? Было, но западники не хотели
по-факирски заткнуть глаз и ушей пред некоторыми непонятными для них явлениями;
они не хотели оставить их без разрешения и во что бы то ни стало отнестись к ним
враждебно, как делали славянофилы; не закрывали глаз для света и хотели дойти до
правды умом, анализом, понятием... Западничество обратилось к реализму,
тогда как славянофильство до сих пор стоит на смутном и неопределенном идеале
своем"... И еще, "западничество шло путем беспощадного анализа и за ним шло все,
что только могло идти в нашем обществе. Реалисты не боятся результатов своего
анализа. Пусть ложь в этой массе, пусть в ней сброд всех лжей, которые вы с
таким наслаждением перечитываете. Мы не боимся этого злорадного исчисления наших
болезней. Пусть это лжи, но движет нас правда. Мы в это веруем" прим. 12...
И т. д. — вся статья написана в таком роде. По содержанию она не представляет
собой ничего примечательного. Такими статьями были полны журналы шестидесятых
годов. Здесь важно лишь то обстоятельство, что Достоевский в это время еще,
по-видимому, не подозревал, как далеко придется ему уйти от всех этих идей,
несмотря на то, что ему уже было сорок лет, что он многое уже пережил — и ссору
с Белинским, и каторгу, и солдатчину. Он не смеет и думать, что вера скоро
оставит его. Он страстно прославляет реализм, анализ, западничество. А меж тем —
он уже накануне великого душевного переворота. Это последнюю дань несет он
гуманности. Еще немного времени — и старый идеал рухнет, подкошенный невидимым
врагом. Начнется эпоха подполья...