Сергей Пациашвили Опыт переоценки ценностей. Философия изобилия Ф.Ницше

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12

II
Воля к власти и воля к мощи

 

Ницше понимает силу совершенно нетипично для скупого сознания, для которого сила – это своего рода накопленный капитал. Сила в рыночном понимании стала синонимом скупости, жадности, а аморализм сильного оборачивается банальной волей к наживе. С одной стороны, если взглянуть на общественную иерархию, то может показаться, что действительно на вершине находятся самые скупые: те, кто сумели больше всего скопить денежного, медийного, политического или какого-либо иного капитала. Например, голоса избирателей на выборах тоже можно рассматривать как капитал. Если бы эти люди были щедрыми и расточительными, то никогда не оказались бы на вершине. Но для Ницше щедрость как раз и является признаком силы и главной добродетелью сильнейших. Об этом совершенно недвусмысленно говорится в главе «О дарящей добродетели» в книге «Так говорил Заратустра»: «Поистине, я угадываю вас, ученики мои: вы стремитесь, подобно мне, к дарящей добродетели. Что у вас общего с кошками и волками? Ваша жажда в том, чтобы самим стать жертвою и даянием; потому вы и жаждете собрать все богатства в своей душе».

Сила и счастье рассматриваются Ницше как неразрывные понятия. Сильный не может чувствовать себя несчастным, счастье, изобилие – это есть чувство полноты сил и вообще естественное состояние живого существа. В этом смысле более сильным будет считаться не какой-нибудь Ротшильд, а скорее дон Корлеоне из романа Пьюзо. Действительно, в изображении Пьюзо в итальянской мафии многое строится на обмене подарками и взаимными услугами. Но не стоит думать, что щедрость здесь понимается исключительно как добрые дела, проявление жестокости и насилия так же могут рассматриваться как проявления щедрости. Щедрость в этом плане вообще находится по ту сторону добра и зла. «Благодарность и месть. Основание, почему могущественный человек склонен к благодарности, состоит в следующем. Его благодетель своим благодеянием как бы незаконно вторгся в сферу могущественного человека и нарушил её границы; в виде возмездия последний в свою очередь вторгается в сферу благодетеля посредством акта благодарности. Это есть более мягкая форма мести. Не получив удовлетворения в благодарности, могущественный человек показал бы себя бессильным и впредь считался бы таковым. Поэтому каждое хорошее общество – а это первоначально всегда означает общество могущественных – ставит благодарность в число первых обязанностей. – Свифт как-то бросил реплику, что люди благодарны в той же мере, в какой они склонны к мести» [Ф. Ницше. "Человеческое, слишком человеческое"].

Если следовать этой мысли дальше, то получается, что высшим проявлением силы будет творчество, но оно же и разрушение. Творческого человека, способного безоглядно дарить и разрушать, следует вообще наречь сильнейшим. М. Мосс отмечает, что во время ритуала потлача зачастую не происходит никакого обмена подарками, племя просто публично сжигает, уничтожает огромный капитал, и победителем считается тот, кто уничтожил как можно больше капитала. И это тоже щедрость. Или убийства, которые по сути можно назвать жертвоприношениями, и которые так же происходят во время ритуала дарообмена – тоже можно рассматривать как щедрость. Выше уже говорилось про космическую гонку между США и СССР, которая очень напоминает такой ритуала потлача. Но можно привести и массу других примеров. Так, дуэль тоже можно рассматривать, как соревнование в щедрости, при условии, что должен быть, как минимум, один выживший. Тот, кто погибает – жертвует собой, и тем самым проявляет щедрость, а тот, кто выжил – отстоял свою честь, то есть щедрость. В таком поединке нет доминирующей стороны, победитель – это лишь выживший по воле судьбы. Возможно, в этом секрет такой большой веры в судьбу у греков и римлян?

Таким образом, у нас появляется два понимания силы, одно из которых отождествляет силу и щедрость, а другое, наоборот, уравнивает силу и скупость. Первое понимание силы, разумеется, является элитарным, второе – стадным. Отсюда вытекают и два разных понимания иерархии. При стадной воле к власти властитель должен быть самым скупым, самым злопамятным (злые воспоминания – это тоже своего рода капитал), расчётливым и мелочным. Но эта вторая, по сути, совершенно не творческая воля к власти родилась как разложение первой и как месть слабых подлинно сильным. Здесь в ход идут все инстинкты слабого стада – завистливость, мстительность, злопамятность, всё, что Ницше называет понятием – ресентимент. Ресентимент отличается от зависти или мести, поскольку тот, кто честно завидует и честно мстит, не становится завистливым и мстительным. Ресентимент – это месть слабых сильным, но не физическая месть, на которую слабые неспособны, а такая месть, которая создаёт систему ценностей, во всём отрицающую и порицающую ценности сильных и их адогматизм. Стадный эгоист любит говорить о самопожертвовании, о воздержанности, но все эти его требования направлены не на себя, а на других. Ты должен жертвовать собой ради других, ты должен воздерживаться. В то время как древние касты и аристократы призывали к жертве примером своей щедрости.

Но высшие касты на Востоке или гражданская аристократия так же нередко бывают поражены болезнью ресентимента и тем самым становятся противниками изобилия. Цари (шахи) Востока ещё с древних времён регулярно впадали в этот грех, а типичный пример упадка гражданской аристократии – это судьба древней Спарты, превратившейся в завистливую, мелочную олигархию. Это невозможно объяснить через такие понятия, как мораль господ и мораль рабов, здесь нужны более тонкие инструменты. И Ницше даёт нам такие инструменты, хоть разглядеть их не так уж просто. Но понятие wille zur Macht, которое на русский переводится, то как «воля к власти», то как «воля к мощи», даёт нам подлинный ключ к пониманию физиологии вырождения. До сих пор не ясно, какой перевод wille zur Macht на русский наиболее верный, поскольку, в русском языке нет такого понятия, как der Macht, которое одновременно заключало бы в себе и скупость и щедрость. Русское слово «власть» этимологически происходит от «владение», понятие власти неразрывно с понятием собственности, что отсылает к феодальным отношениям, когда тот, кто владел землей, автоматически получал власть над теми, кто проживает на этой земле. С другой стороны, в русском языке есть ещё слово «полномочие», которое уже никак не относится к собственности и ближе к понятию службы, благородного служения. В греческом языке тоже имеется два слова, одно из которых – «кратос» ближе к русскому «власть», а другое – «архе» ближе к русскому «полномочие» или «начальствование». И только в германском языке эти два термина сливаются воедино, что говорит о глубоко укоренившемся кантианстве. Кантианство поразило Германию задолго до появления учения Канта. Ницше, например, интересно обыгрывает фамилию «Kant», когда пишет её как французское «can't» - немощь. В германском понятии der Macht просматривается специфическая особенность политического устройства мелких германских княжеств. На вершине государства царствует скупость, биологический капитал в виде монархии, на муниципальном уровне – благородные уполномоченные. Германская политика за долгие годы достигла того, что загнала щедрость в муниципалитеты и позволяла ей царствовать только в гетто, превращая мощь в немощь. И царская власть, и муниципальные полномочия – это всё der Macht. Ницше, используя этот термин, видимо, имел в виду оба значения – и волю к власти и волю к мощи. Но несовершенство германского языка здесь слишком наложилось на философию Ницше, и из-за этой ошибки долгое время этот мыслитель толковался превратно, как апологет власти-скупости, вместо мощи-щедрости.

Чтобы не повторять эту ошибку, впредь будем придерживаться русской терминологии, и вместо термина «wille zur Macht» будем использовать два термина: воля к власти и воля к мощи. Как будет видно позже, такое раздвоение окажется крайне продуктивно для истолкования мысли Ницше. Крайне важно разобраться, где Ницше говорит о воле к власти, а где говорит о воле к мощи. Воля к власти, по сути, появляется везде, где речь идёт о дефиците, где господствует дефицитная теория, воля к мощи – это всегда признак изобилия, могущество – это щедрость и творческий потенциал. Воля к власти всегда стремится к накоплению капитала, она всегда есть в некотором роде стремление к доминированию любой ценой, щедрость для неё – лишь средство, а цель – капитал. Воля к мощи, наоборот, стремится к щедрости и для этого копит капитал, скупость для неё – лишь средство, а цель – щедрость. Понятие воли к власти ещё до Ницше можно встретить у многих публицистов, которые нередко называются в числе его единомышленников, но от которых сам Ницше всегда открещивался. Такими были де Сад, Карлейль, Спенсер, Штирнер. Все они ещё остаются на стороне дефицитной теории.  Например, Спенсер – эволюционист и индивидуалист, в своё время он предложил довольно любопытную концепцию социальной эволюции [19]. На протяжении истории человек становится всё более свободным, человеческая индивидуальность развивается и всё больше выбивает себе независимости от коллектива. Можно сказать, что в процессе эволюции человек становится эгоистом. Но при этом коллективизм, в котором находился первобытный человек, никуда не исчезает, он становится формальным. Коллективизм обретает плоть социальных институтов, как государство или рынок. Теперь эти институты являются главными носителями альтруизма, и человек, соприкасаясь с ними, неся в них службу, тоже вынужден вести себя как альтруист. Но за счёт этого он в конечном итоге выбивает себе право в частной жизни быть эгоистом, иметь неприкосновенную частую собственность, частную жизнь, увлечения и прочее. Чем больше человек получает таких индивидуальных свобод, тем более альтруистичными и коллективистскими становятся его социальные институты. Вся эта теория социальной эволюции укладывается в дарвиновскую теорию отбора, согласно которой выживает самый приспособленный. Своего род конформистский отбор, в который человек вносит свой колорит. Видимо, в этой проповеди индивидуализма некоторые и видят родство Спенсера с Ницше. Ницше, однако же, чтобы отмежеваться от этого родства, вообще отказался от альтруизма и стал говорить исключительно в пользу эгоизма, а также встал в оппозицию к теории отбора Дарвина, утверждая, что в природе отбор происходит не в пользу самых приспособленных – правил, а в пользу исключений. Спенсер пытается объединить эгоизм и альтруизм, выйти по ту сторону эгоизма и альтруизма, достичь некоторого компромисса, и потому Ницше утверждает, что ему претит идея такого компромисса. Но если разобраться, и у Ницше есть нечто похожее на этот компромисс, ведь психомоторная индукция Фере – это не только щедрость, но и самый настоящий эгоизм. Эго – это тоже в какой-то степени есть капитал. А М. Мосс, когда описывает ритуал дарообмена у индейцев, ясно пишет, что обмен подарками находится по ту сторону эгоизма и альтруизма, коллективизма и индивидуализма, корысти и бескорыстия. Племя как бы поручает вождю капитал, предназначенный для ритуала, и вождь непременно должен весь этот капитал растратить, раздарить, уничтожить [20]. То есть племя, коллектив здесь выступает в роли скупца, который копит капитал, а индивидуальность вождя наоборот олицетворяет собой щедрость. Этот уклад есть полная противоположность тому, о котором пишет Спенсер. У него скупой индивид существует в общественных институтах щедрости.

В целом, нет большой разницы в том, кто должен больше отвечать за щедрость: индивид или коллектив. Главный изъян теории Спенсера заключается лишь в его теории эволюции. Эволюция – это по определению есть дефицитная теория, и таким образом, по Спенсеру, любой общественный конфликт, любая борьба происходит за дефицит. Само естественное состояние человека считается состоянием дефицита, это придумал уже не Спенсер, а скорее позаимствовал у более раннего мыслителя Просвещения – Томаса Гоббса. Гоббс известен, как самый ранний апологет Просвещения, когда ещё никто не знал ни про какие либерализм или социализм, и единственным проектом светского государства был так называемый просвещённый абсолютизм. В устах первых просветителей фигура монарха, безусловно, является эгоистической, но она возглавляет институт щедрости – государство. Государство призвано бороться против дефицита, и лучший монарх – это тот, который понимает, что лучше для него следовать этому назначению государства. При этом сам монарх является эгоистом, поскольку есть другие монархи, которые могут уничтожить, захватить, повергнуть в дефицит его государство, и он должен ревностно охранять щедрость именно своего, а не чужого государства.  Это одновременно соответствует и личным, эгоистичным интересам монарха и альтруистическим интересам государства. Образцовым просвещённым монархом у просветителей считался русский император – Пётр I. Учение Гоббса, по сути, основано на двух ключевых предрассудках: 1. Дефицит является естественным состоянием для человека, и дикий человек, нуждаясь в самом необходимом, должен неустанно вести войну против своего ближнего за кусок хлеба. 2. Все войны развязываются непременно из дефицита, из мотива скупости. Второй предрассудок хорошо опровергается фактами из науки антропологии, которые показывают, что войны запросто могут развязываться из щедрости, сама война может быть соревнованием в щедрости. Рыцарство, аристократические представления о чести и уважении к противнику возникли не в результате эволюции, это самые естественные вещи, которые можно встретить даже ещё у волков, которых сложно заподозрить в наличии разума. Рыцарство напрямую следует из понимания войны, как соревнования в щедрости. Тот, кто погибает на войне – жертвует собой, он проявляет больше щедрости, чем его враг. Победитель же отстаивает свою честь, то есть свою щедрость, от древа которой теперь вкушают сдавшиеся. Да, они могут быть угнаны в рабство, но зачастую это лишь значит быть на попечении у победителя. Господин не может обречь своего раба на голод, хоть и может убить его из милосердия. В гораздо худшем положении оказываются рабочие, которые работают за оклад и живут в трущобах. Они не имеют доступа к столу своего господина и потому могут голодать и мучиться, в то время как раб зачастую делит одну жилплощадь с господином. Тем не менее, предрассудки Гоббса о дефиците оказались крайне живучими, и Спенсер в своей теории эволюции один в один повторяет положение о первобытном дефиците.

Ницше, безусловно, является сторонником теории дарообмена, но сближает ли это его со Штирнером и прочими анархистами? Сам Ницше довольно нелестно отзывался об анархизме. Тем не менее, доныне все известные сторонники дарообмена так или иначе примыкали к анархистскому лагерю. Причина этого довольно проста: исследования антропологов распространяются исключительно на примитивные общества, как индейцы или жители островов Тробриан. Эти общества не знают государства, откуда делается вывод, что государство разрушает иерархию щедрости и может держаться исключительно на иерархии скупости. Это говорит о том, что анархисты ещё остаются верными дефицитной теории и страдают от дефицита знаний об Античности и истории древних государств. Нет никаких оснований полагать, что дарообмен не может сочетаться с рыночной экономикой и бартером. Более того, без соревнования в щедрости вообще невозможно представить какую-либо долгосрочную рыночную или плановую экономику. Многие экономические явления, как стипуляция, контракт, вендикация и даже кредит [21] обязаны своим происхождением дарообмену, и лишь значительно позже своего возникновения эти явления изменили свою природу на рыночную и бартерную. Денежные и натуральные займы под проценты известны человеку ещё с незапамятных времён, пожалуй, с тех самых времён, как у человека появились города. И, тем не менее, изначально смысл кредита был несколько иной, чем сегодня. Кредит поначалу представлял собой форму дарообмена. Например, в римском праве существует понятие транзакции, которое означало мировое соглашение по полному или частичному прощению долгов должнику, по сути, оно означает подарок. Иными словами, в римском праве долги не только выплачивались, но и систематически прощались. Например, если должник умирает, а его наследники являются людьми бедными, то разумнее простить им долг. Но вовсе не обязательно должник должен быть банкротом, прощение долгов – это в каком-то смысле обязательный жест доброй воли. По сути, в этом и заключается изначально смысл процента. Кредитор берёт проценты по долгу не для того, чтобы нажиться, обычно это человек не бедный и имеет какой-то свой бизнес. Проценты берутся для того, чтобы затем кредитор по своему усмотрению, за счёт накопленных в проценте средств, мог простить кому-то долг по кредиту. Кредитор от этого ничего не потеряет, проценты с других долгов полностью возместят ему сумму прощённого долга. В разных цивилизациях проценты по кредиту были разными, в Вавилоне – очень высокими, в Риме – крайне низкими. Соответственно, там, где процент по кредиту выше, там долги прощались чаще, где ниже – долги прощались реже. Но практика систематического прощения долгов известна во всех древних государствах. Более того, если кредитор не прощает долги, то это считалось преступлением. На Руси такое преступление назвалось ростовщичеством. Ростовщик – это тот, кто занимает деньги для личной наживы и никогда не прощает долги. Если факт ростовщичества будет однозначно доказан, то для такого правонарушителя древнерусское право предусматривало казнь через заливание в горло расплавленного металла. Ростовщичество считалось очень тяжким правонарушением и во все времена каралось с особой строгостью.

Внешне дарообмен может быть очень похож на бартер, именно поэтому долгое время исследователи, глядя на стратегии оборота у примитивных народов, думали, что видят именно бартер. Брониславу Малиновскому понадобились годы проживания на тробрианских островах, чтобы разглядеть, что перед ним не бартер, а именно дарообмен. Хотя бартер у тробрианцев присутствовал. Главное отличие – это конечная цель обмена. В дефицитном обмене главная задача – производство стоимости, будь то производство товаров и услуг, или извлечение прибыли. Если банк выдаёт клиенту кредит, он должен получить с него больше, чем выдал. Клиент должен производить и работать больше, чтобы оплатить долг. Банк в свой черёд должен выдавать ещё больше денег в долг. Происходит эскалация скупости, которая в конечном счёте ведёт к инфляции. В системе банк-клиент каждый агент должен постоянно всё больше наращивать производство, больше работать, больше создавать продукта. А в экономике дарообмена рост производства совершенно равноценен смерти и падению. Если в экономике нет элементов дарообмена, то самым логичным образом в ней вырастает идея прогресса, который полагается бесконечным. Война рассматривается, как самая большая и бессмысленная издержка, которой следует всеми способами избегать. А в Античности война – это лишь одна из бесчисленных разновидностей соревнования в щедрости. Дефицитный обмен тоже в конечном итоге ведёт к падению из-за растущих, как мыльный пузырь, темпов инфляции. Но здесь после коллапса неизбежно наступает царство дефицита. В экономике дара этого не происходит, даже самые тяжкие испытания не приводят к понижению болевого порога у населения. Когда афиняне проигрывали свою большую войну спартанцам, они просили лишь одного: снова поставить в театре комедию Аристофана «Лягушки». Собственно, в России с некоторых пор тоже поняли, что повышение болевого порога намного лучше, чем сострадание. Когда разваливался Советский Союз, в России и в ряде других стран бывшего Союза произошёл огромный рост популярности комедийного жанра. Психологи давно уже разделили эмоции на стенические и астенические. Ко вторым относят страх, беззащитность и пр. – все они ведут к понижению болевого порога. Сострадание тоже является астенической эмоцией, поскольку оно так же понижает болевой порог. Конечно, астенические эмоции тоже важны, но гораздо большую ценность с точки зрения жизни имеют стенические эмоции, которые повышают болевой порог. Экономики дефицита всегда строятся на понижении болевого порога. Чтобы заставить живое существо больше работать, у него нужно понизить болевой порог – это аксиома. Экономика дара направлена на повышение болевого порога. По сути, в этом главная разница между двумя этими типами экономики, во всём остальным они могут быть очень похожи: и там и там есть государство, налоговая система, рынок, деньги, кредиты.

В больших обществах, разумеется, структура экономики дара усложняется, появляются рынок, чеканка монеты, армия, но конечные сделки заключаются всё равно в виде обмена дарами. Даже Римскую империю можно ещё назвать по преимуществу экономикой дара. Достаточно взглянуть, например, на то, как там происходил сбор налогов. Налоги имели исключительно чрезвычайный характер, постоянного прямого налогообложения не было в принципе. Известны случаи, когда чрезвычайный налог tributum civium возвращали обратно налогоплательщикам, например, при успешной войне. Из-за этого ещё историк Т. Момзен предполагал, что этот налог был чрезвычайным займом у населения, что уже ложится в канву рыночной экономики. Но Маркард доказывает, что здесь имеет место не займ, а именно чрезвычайный налог. Да и вообще, стоит взглянуть хотя бы на то, как строилась политическая карьера римлянина – сursus honorum, чтобы увидеть, что здесь нет воли к власти, а есть исключительно воля к мощи. Cursus honorum нередко переводится как "путь чести", но более верный перевод - "путь щедрости". Древнеримский бог Хонор есть бог щедрости, он всегда изображается в виде юноши, который держит в руках рог изобилия или оливковую ветвь - по сути, тоже символ щедрости. От Honor и происходит римское honorum. Итак, cursus honorum - это путь щедрости, и именно таким термином обозначается лестница политической карьеры в Риме. Почему щедрость? Да потому что тот, кого на голосовании выбирают на должность, не получает зарплаты и дотаций из бюджета, а должен из своего кармана тратиться на общественные нужды. Начинается путь щедрости в должности военного трибуна. По сути, будущий политик должен принять участие в боевых действиях, где он будет в числе прочих подвергать риску свою жизнь, то есть проявлять щедрость. Высшей должностью считается должность консула, если не считать диктатора, который является чрезвычайной должностью. Так же в пути щедрости стоит отметить, что на одну должность выбиралось по два человека, которые должны на протяжении исполнения должности соперничать меж собой в щедрости. Выборы на должность так же представляли собой дарообмен и соревнование в щедрости. Из истории известно, на какие траты пошёл в своё время Юлий Цезарь, чтобы занять должность консула, учитывая, что при этом он эти средства ещё и занял в долг.

В «Wille zur Macht» у Ницше есть замечательный афоризм, который иллюстрирует, что такое воля к мощи: «655. Более слабое влечется к более сильному из-за недостатка в питании — оно хочет воспользоваться его прикрытием, слиться с ним, насколько возможно, в одно целое. Более сильное, наоборот, стремится от него отделаться — оно не хочет из-за этого погибнуть; наоборот, оно расщепляется во время роста надвое или на несколько экземпляров. Чем сильнее стремление к единству, тем скорее мы имеем право заключения о слабости; чем больше стремления к варьированию, дифференцированию, внутреннему распадению, тем более тут силы. Влечения к притяжению и отталкиванию как в неорганическом, так и в органическом мире связаны друг с другом. Всякое их разделение есть предрассудок. Воля к мощи присутствует в каждой комбинации сил, правильнее говорить о защите от более сильного и атаке на более слабого».

Но есть и такие места, что очевидно, имеется в виду уже не воля к мощи, а самая, что ни есть, воля к власти. Это в первую очередь те места, где речь идёт о жрецах и их вечных спутниках – черни. «274. Чью волю к власти представляет собой мораль? — Общее в истории Европы со времен Сократа есть попытка обеспечить за моральными ценностями господство над всеми другими видами ценностей, так чтобы они были руководителями, судьями не только жизни, но также и 1) познания, 2) искусств, 3) государственных и общественных стремлений. «Стать лучше»—есть единственная задача; все остальное—средство к этому (или помеха, стеснение, опасность: следовательно— бороться с этими последними до уничтожения…). Сходное движение в Китае. Сходное движение в Индии. Что обозначает эта обнаруживающаяся в моральных ценностях воля к власти, которая проявлялась до сих пор на земле в самых необыкновенных формах развития? Ответ: три силы скрыты за ней —1) инстинкт стада против сильных и независимых; 2) инстинкт страждущих и неудачников против счастливых; 3) инстинкт посредственности против исключений. Колоссальные выгоды этого движения, несмотря на деятельное участие в нем жестокости, коварства и ограниченности (ибо история борьбы морали с основными инстинктами жизни оказывается сама величайшей безнравственностью, какая до сих пор существовала на земле…).». Из этого афоризма складывается впечатление, что Ницше в самом деле является противником народовластия во всех его формах, и тогда нужно было бы признать правоту Ф. Аппеля  с его книгой «Ницше против демократии». Но проблема воли к власти вовсе не в демократии. Тирания – это тоже по преимуществу результат воли к власти, при этом, как и в демократии, к власти стремится немощь, дефицит, слабость. То, что объединяет долгую тиранию с чернью – это её плохой вкус, подчёркнуто посредственный стиль правления, иными словами – неразборчивость, всеядность. Из биологии хорошо известно, что домашний скот является куда более всеядным, чем его дикие предки. Даже одомашненные хищники обучаются обходиться долгое время без мяса и вынуждены питаться тем, что хищник в дикой природе никогда не рассматривает, как еду. 

Политическую неразборчивость воли к власти можно разглядеть порой за самыми безобидными и гуманными лозунгами. Действительно, в истории раннего христианства больше всего удивления вызывает совершенная политическая неразборчивость христиан. Христианский гуманизм был в сотни раз гуманнее, чем римский гуманизм, но в политике христианские государства откатывались к гораздо более примитивным формам правления, нежели имелись в языческом Риме даже в императорский период. Если следовать до конца христианской любви к ближнему, то все усилия первых христиан должны были быть направлены на то, чтобы возродить Римскую республику, только ещё более гуманную, ещё более мягкую и справедливую, чем у языческих римлян. Вместо этого мы имеем скотскую тиранию христианских императоров. Это нельзя списать исключительно на вину императоров, ведь они были не единичными случаями, здесь имеет место некоторое развитие тирании под влиянием христианства. Например, со временем по инициативе христиан закрылись Олимпийские игры и Платоновская академия, при глубоко верующем христианине Юстиниане римский сенат утратил свои последние полномочия и превратился в простую формальность. И дело здесь вовсе не в религии и не в единобожии. Аналогичная ситуация повторяется уже с атеистическими гуманистами – коммунистами. Коммунизм – это самая гуманная, самая светская идеология, но стоит коммунистической партии прийти к власти, она чаще всего не находит лучшей формы правления, как банальная тирания. Не это ли Спенсер называет альтруистическими институтами? Во всяком роде, на таких примерах концепция Спенсера легко опровергается. Пожалуй, с ним можно согласиться, что на каком-то отрезке европейской истории действительно растёт коллективизм институтов, вместе с ними растёт и индивидуализм личностей, но побочный эффект такого индивидуализма – это всеядность домашнего скота.

Политической всеядностью компрометируют себя все известные политические идеологии: и светские, и религиозные. И чем больше идеология ставит своей целью осчастливить всё человечество, тем в большей степени она отличается политической неразборчивостью. Выше мы уже привели пример с коммунизмом и христианством. Но и либерализм так же политически неразборчив, ведь идея демократии вовсе не вытекает напрямую из либерализма. В старые времена либералы не гнушались дружбой с тиранами, вроде Муссолини, а либеральная по своей сути первая французская революция в конце концов пришла к жестокому террору. Идея демократии, порождённая моралью рабов, уже облагораживает волю к власти французских революционеров, которые поначалу очень неплохо уживались с монархией и даже не мечтали о республике. Но здесь низость сочетается браком с низостью, обе они бесплодны и несчастны в браке. Политическая неразборчивость прежде всего является результатом идеи политического дефицита, когда политика рассматривает как накопление политического капитала. Как смотрел на политику Робеспьер. Все политические идеологии так или иначе исходят из дефицитной воли, саму идеологию можно рассматривать как форму скупости – накопление знаний и практических навыков управления. Если бы какая-то идеология могла исходить из естественной практической жизни, она в тот же миг перестала бы быть идеологией и превратилась бы в дидактику.

Совсем иного рода есть другая, изобильная воля, назовём её агонистической. Здесь агонистика, борьба, конструктивное соперничество рассматривается как цель, а власть, как средство. Это можно понять, только если допустить, что возможна конкуренция в условиях изобилия. Ведь все известные экономические теории рассматривают конкуренцию, как борьбу за дефицит и в условиях какого-то дефицита. Но греческая агонистика – это конкуренция именно в условиях изобилия. В конце концов, античная литература пестрит такими примерами, когда люди жестоко борются между собой исключительно за право проявлять щедрость. Или взять литературу эпохи Возрождения, например, десятую книгу «Декамерона» Боккаччо, которая целиком посвящена соревнованию в щедрости в разные эпохи в разных странах. Почему так же не могут развязываться войны? Словом, для восходящей жизни воля к власти здесь всегда уже удовлетворена, но власть – это не цель, а скорее субъективное ощущение индивида, состояние его физиологии, как повышенный болевой порог. Власть – это средство, которое использует в своих интересах воля к мощи, цель – это всегда мощь, а не власть. Такое соотношение власти и мощи мы встречаем в греческом полисе, а раньше того в греческой, скандинавской или прочей мифологии. За что, например, борются между собой греческие боги, да и вообще боги большинства языческих религий? Чаще всего конкуренция между богами разворачивается за право на щедрость и расточительство. У Гомера акцептором такой щедрости, как правило, является человек, конкуренция происходит именно ради людей – существ более слабых и низких. Боги борются за своих фаворитов, борются за право дарить людям подарки, за право благоволить людям. Люди тоже приносят в ответ богам жертвы, но это лишь маленький, несоразмерный ответ на те щедрые дары, которые люди получают от богов. В соперничестве между собой каждый бог ничего не хочет лично для себя, всё, чего он добивается – это право не щедрость, право дарить или уничтожать ценности. Скупость здесь является признаком слабости, поражения. Победитель получает право дарить больше всего подарков, проявлять больше всего щедрости и наказывать, не получая ничего или почти ничего взамен. Главное отличие богов от людей в том, что боги совершенно не способны на скупость. Щедрость богов выдаёт ещё их особое отношение с духами судьбы. Например, олимпийские боги вроде бы подчинили себе духов судьбы – мойр, но всё равно отдельный бог не властен над своей судьбой. Судьба – это изобильная практика, и именно в силу её изобильности её невозможно постичь разумом. Чтобы постичь судьбу, нужно прибегать к неразумным, нелогичным средствам, одним из которых являются гадания. Такие боги Зевс, Аполлон и Дионис считаются властителями судеб (мойрагеты), но при этом никто из них не властен над своей судьбой. Они принимают это, и так же как греческие герои принимают свой рок – с радостью [22].

Единственный биологический прогресс человечества, который допускает Ницше – это прогресс щедрости, которая увеличивается от расы к расе, от народа к народу. Но этот прогресс вовсе нельзя назвать эволюцией, как у Спенсера, да и вообще, его действие никак нельзя распространить на всё человечество. Если прогресс заключается во взращивании наиболее щедрого типа человека, способного творить чудеса, как чудо античной цивилизации, то такой прогресс никак не может происходить непрерывно. Действительно, если щедрость высшего типа будет безгранично возрастать, то этот тип растратит себя быстрее, чем успеет создать что-то долгоживущее, и на его место тут же придёт нисходящая жизнь с её культом дефицита. К тому же, эволюция подразумевает безоговорочное доминирование наиболее сложных, развитых форм над низшими форами. Но если высшая форма – это высшая щедрость, то её господство никак нельзя назвать таким доминированием. Никогда невозможно достоверно определить, кто же всё-таки более щедрый: тот, кто погиб на войне или тот, кто на ней победил. Высший тип человека всегда будет в некотором роде загадкой для природы, сверхчеловек никогда не сможет окончательно перестать быть человеком. Возможно, это ницшеведы поняли бы и раньше, если не крайне неудачное стечение обстоятельств, которое закрепило в умах германцев, а затем и всех остальных предрассудок о воле к власти. Речь о нацизме, который к тому же был поддержан сестрой Ницше – Элизабет, что только усугубило ситуацию. Единственный грех Элизабет Ницше заключается лишь в том, что она пыталась прочитать «Willt zur Macht» слишком в лоб, слишком напрямую. Она не вносила каких-либо существенных поправок в текст Ницше, не исказила нисколько его мысли, в её пропаганде нацизма не было злого умысла, была лишь женская наивность. Собственно, за эту наивность брат Фридрих всегда её и упрекал, особенно когда Элизабет стала женой нациста Фёрстера.

Разумеется, никакого нацизма в текстах Ницше нет, но можно встретить некоторый расизм. Например, в этом отрывке: «145. Как выглядит да-сказующая арийская религия, порождение господствующего класса: свод законов ману. (Обожествление чувства могущества в брахмане: интересно, что возникло оно в касте воинов и лишь затем перешло на священников.) Как выглядит да-сказующая семитская религия, порождение господствующего класса: книга законов Магомета. Ветхий завет в наиболее древних своих частях. Магометанство, как религия для мужчин, питает глубокое презрение к сентиментальности и лживости христианства… бабской религии, каковой ее ощущает магометанин. Как выглядит нет-сказующая семитская религия, порождение угнетенных классов: по индийскоарийским понятиям — это Новый Завет, религия низшей касты. Как выглядит нет-сказующая арийская религия, взросшая среди господствующих сословий: буддизм. Это совершенно в порядке вещей, что у нас нет религий угнетенных арийских рас, ибо это было бы противоречием: господствующая раса либо наверху, либо она гибнет» [23]. Но даже из этого отрывка не следует расовая теория нацистов, отсюда выходит какой-то иной расизм. Опять же, трудно сказать с полной определённостью, что такое вообще арийская раса, поскольку арийцы – это и древний Иран, и древние германцы, и древние скифы. Одни имели свои государства, другие предпочитали быть кочевниками, одни учились и создавали великие цивилизации, другие были принципиально необучаемые и за поклонение чужим богам могли натурально убить своего соплеменника. А первая мировая империя, как известно, была создана лишь наполовину арийцем, мулатом Киром. Раз так, более низкие расы вовсе не должны подвергаться уничтожению или загоняться в гетто, они могут научить высших тому, что те биологически утратили – скупости, воздержанности в своей щедрости. Иными словами, более низкие расы могут быть полезны для сохранения высшего типа. В конце концов, женщины, к какой бы расе они не принадлежали, всегда представляют собой нисходящую жизнь, но без женщин не было бы вообще человеческого рода.  Расовая теория нацистов родилась совсем из другого источника, даже не из научного, хотя изначально расизм создавался, как наука, и делал ошибки, типичные для молодой наукой. Но затем расизм взяли в свои руки люди, совершенно далёкие от науки – христиане, а если ещё точнее – протестанты.  Американские расисты и рабовладельцы, ровно как и основатель германской расовой теории – Х. Чемберлен были протестантами. Дело в том, что поздний Мартин Лютер стал ярым антисемитом. И лютеране, как только в их руки попала расовая теория, как могли, извратили её в свою пользу, отсюда всего один шаг до Холокоста.

Важно понимать, что фашистское понимание силы и власти совершенно дефицитное, сила для них тоже самое, что и скупость. Насилие в таком случае – это исключительно причинение вреда, а ведь у Ницше насилие может быть и проявлением щедрости.  Когда религия вмешивается в науку, как правило, ничего хорошего не получается, особенно если мы говорим о христианской религии. Расизм – это всё-таки наука, но расовая теория христиан – это лженаука, и все практические следствия из неё суть уже чистое мракобесие. Это христианство с его распятым Богом впервые провозгласило человека существом от природы несчастным. Ведь если сам Бог пережил мученическую смерть в образе человека, то на что надеяться людям? Только на счастье и блаженство на небесах, а в граде земном может быть только царство дефицита. Вроде бы христианство учит бескорыстию, но в нагорной проповеди говорится «блаженны нищие духом». Тут нужно понимать, что такое нищий духом в том мире, то есть в римском, ещё изобильном мире. Греческая пословица гласит: «Если ты мелочный человек, ты всегда нищий». Иными словами, сколько бы не имел капитала человека, если он скупой и мелочный – он нищий, в первую очередь нищий духом. Блаженным, он, конечно, быть не может, но на небесах, видимо, его ожидает блаженство. Не важно, имеет человек капитал или нет, в обоих случаях он может быть нищим духом.

У Ницше какое-то совсем иное понимание мощи и силы. Мощь тоже нуждается в некоем накопленном капитале, в некоторой степени власти.  Но у Ницше воля к мощи обходится совершенно без воли к власти. И на этом могут строиться и строились целые политические режимы и уклады. Наглядной иллюстрацией такого уклада  может быть Римская республика.  При этом такой уклад вовсе нельзя назвать эгалитаризмом, он элитарен по своей природе. Но стоит отличать такой элитаризм от элитаризма воли к власти. Борьба за власть тоже всегда разворачивается вокруг некоторой эксклюзии, вокруг исключительного меньшинства и за право входить в состав этого меньшинства. Но воля к власти при этом совершенно всеядна в своих средствах и потому зачастую она как раз губит всё самое уникальное, совершая отбор в пользу посредственного. Уникальность человеческой личности возможна только в условиях многослойной иерархии сословий. Уникальности нет там, где есть равенство. Само утверждение: "каждый человек уникален" – уже есть противоречие. То, что присуще каждому человеку – по определению не может быть уникальным, лишь типичным, всеобщим. Уникальное – это то, что не присуще каждому. И всё-таки, несмотря на противоречие, это суждение верно: "каждый человек уникален". Но чтобы эта "каждость" не сводила уникальное к типичному, она должна каждый раз выражать себя в разных уникальных типах, целых уникальных общностях. Такой общностью и является раса, биологическое наследие. Здесь уникальность личности обобщается до типичного, но при этом не утрачивает своей уникальности, не становится всеобщей, поскольку самые уникальные, исключительные личности в большинстве своём возникают среди высшей расы. Между тем, воля к власти, даже если ей одержима высшая раса, формирует лишь сословие по наследственному принципу, и расовый состав этого сословия совершенно будет не важен. Если все люди и все слои общества в равной степени будут принимать участие в этой гонке за эксклюзивом, то сам этот эксклюзив превратиться для них в капитал, а соревнование за него превратиться в соревнование в скупости. И здесь уже невозможно будет ничего уникального. Таким изъяном в равной степени страдают как тирания, так и демократия, так и многие олигархические режимы. Для Аристотеля вырождение уникальности заключает в себе главное отличие тирании от монархии. Тиран, сам став чем-то исключительным, между тем других людей, своих подданных насильственным путём превращает во что-то стандартное и типичное [24].  Тирания проводит негативный отбор, уничтожая самое выдающееся. Аналогичным образом действует и воля к власти человека над природой, поскольку такая воля к власти начинается с желания человека властвовать над природой, сделать её своей собственностью, преобразовать на производстве, низвести до чего-то типичного, стандартизировать. Тиранию можно рассматривать как отношение человека к другим людям, как к вещам, неодушевлённым предметам. Долгое время господствовало мнение, что в этом и заключается позиция Ницше, но, тем не менее, сейчас всё более становится очевидно, что он был далёк от подобного вещизма воли к власти. А для воли к мощи такой вещизм не свойственен в принципе. Чтобы более подробно разобраться с этим, нужно рассмотреть понимание природы и отношение к метафизике у Ницше.
 

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12