Давыдов Ю. «Предшественники грядущего кризиса»

Страницы: 1 2 3 4 5 6

 

2. А. Шопенгауэр: социально-философские мотивы кризисного сознания (метафизический пессимизм и эстетская элитарность)

 

Содержательный анализ кризисного сознания надо начать с ближайшего предшественника и (во многих отношениях) фактического учителя Ф. Ницше — Артура Шопенгауэра (1788—1860), от которого он, впрочем, отрекся (подобно тому, как Конт отрекся от Сен-Симона), но без которого нельзя понять не только генезис важнейших ницшеанских идей, но и их внутреннюю структуру1. Идеи этого философа-волюнтариста сыграли значительную роль в формировании как кризисного сознания вообще, так и антиинтеллектуалистской линии в социологии [455] в частности. Шопенгауэр — один из основоположников иррационалистического направления в западной философии, ведущего к эстетизации философского знания и превращению его в род интеллектуальной романистики 2; виднейший представитель элитарной концепции искусства. Трансформируя кантовскую философию в своем основном труде «Мир как воля и представление» [5] Шопенгауэр истолковывает «вещь в себе» как Волю — бессознательное стремление к жизни, существованию, бытию,— не знающее никакой иной цели, кроме само утверждения (Воля хочет только самой себя). Мир пред стает при этом как явление этой самоустремленной Воли, не имеющее, однако, никакого отношения к ее собственной сущности и неизменно выступающее в построений Шопенгауэра как «фантасмагория», «покрывало Майи» и т.д.

Познавательная способность человека, помещенная у Шопенгауэра как бы «между» Волей, с одной стороны, и ее «представлением», многообразием индивидуальных явлений, имеющих форму индивидуализированных объектов, — с другой, оказывается радикально раздвоенной. Одна часть его интеллектуальных сил уходит на обслуживание «воли к жизни», что означает в данном случае постижение индивидуумом многообразных вещей, в конечном счете под углом зрения их отношения к его телу — индивидуальному воплощению Воли. Другая часть этих сил — по причине так и не объясненного у Шопенгауэра попустительства Воли — оказывается свободной от служения ей, а потому получает возможность незаинтересованного созерцания объектов и объективности (самой «формы представления») вообще.

Эстетизм как элемент кризисного сознания. С этой второй частью интеллектуальной способности — со способностью чистого, незаинтересованного созерцания, из которой, по Шопенгауэру, проистекают не только искусство, поэзия, но и философия — сопряжено у него то, что можно назвать эстетикой. Она покоится на решительном отграничении чисто созерцательного постижения объектов — их «объективности», «представленности» как та- [456] ковой, которое никогда не покидает стихии образа (с нею Шопенгауэр связывает истинное познание),— от познания, подчиненного «закону основания» и таким его «мо­дификациям», как время, пространство и причинность. Созерцательное, т. е. «гениальное» (слово, которым у Шопенгауэра целиком покрывается понятие эстетического) постижение объекта — это вневременное и внепространственное его познание. Оно не подыскивает причин для постигаемого им и не ищет для него оснований, каковые, по Шопенгауэру, неизменно привели бы к установлению отношения этого объекта к нашему телу и нашей воле, а через это и к Воле вообще. Такой (эстетически-созерцательный, философски-«воззрительный») способ постижения обеспечивает, согласно Шопенгауэру, проникновение — через индивидуальную вещь (объект) — в ее идею, которая представляет собой «непосредственную объективность воли» — в отличие от самой этой вещи, чья «объективность» опосредована еще и «принципом основания» (он же — «принцип индивидуации», расщепления первоначально единого на бесконечное многообразие эмпирических вещей).

Шопенгауэр отличает идею от вещи как всеобщее от частного, бесконечное от конечного, вечное от временного, т.е., в конечном счете, как истинное и прекрасное — от неистинного и безобразного (точнее — безобразного, ибо образ, созерцаемый во всей его чистоте, и Красота — для Шопенгауэра одно и то же). Это обстоятельство, в свою очередь, и обеспечивает непреходящую ценность — вечность — произведениям как истинной философии, так и подлинного искусства, одинаково представляющим собою творения «эстетического», или, что то же самое, «гениального способа созерцания» — единственного, имеющего значение для сферы философско-художественного знания. Гениальный способ созерцания Шопенгауэр резко противополагает «разумному», который полностью подчинен «закону основания» и имеет своим результатом не идею, обладающую бесконечным содержанием, а понятие, содержание которого неизменно ограничено, ибо «все понятия и все мысли — это только отвлечения,— то есть — частичные представления из непосредственного восприятия...» [5. Т. 2, 462].

Культ гения. Элитарность кризисного сознания. [457]

Противоположение «гениального» и «разумного» способов восприятия расшифровывается у Шопенгауэра не только в гносеологическом, но и в физиологическом, и даже социологическом аспектах. В аспекте физиологическом Шопенгауэр сводит эту противоположность к избытку «мозговой деятельности — а вместе с нею и самого мозга» у людей определенного типа, способных освободиться от всевластия Воли, от служения ей и познавать бескорыстно, стремясь к одному лишь наслаждению, доставляемому чистым созерцанием чистых образов вещей, которых (в отличие от «уродов по недостатку») можно было бы назвать «уродами по избытку» [5. Т. 2, 479], так как мозг у них «ведет свою жизнь паразита в организме решительно, вполне обособленно, энергично и независимо» [5. Т. 2, 479]. В аспекте, так сказать, социологическом Шопенгауэр противопоставляет людей этого типа в качестве «людей гения» — своекорыстным «людям пользы», органически неспособным к незаинтересо­ванному познанию.

Тем самым он, философски гипостазируя идею немецких романтиков, противополагавших «гениального художника» — «косной толпе», выстраивает целую социальную философию, предполагающую радикальную противоположность «массы» и «элиты». Так намечается перспектива разработки философски фундированного варианта элитарной концепции искусства — и познания, культуры вообще,— сторонники которой неизменно апеллировали и апеллируют в конце концов если не к «физиологическим», то к социально-, точнее, эстетико-философским построениям Шопенгауэра.

Гений — «аристократ духа», согласно Шопенгауэру, является представителем бесполезного в мире, подчиненном принципу воли, пронизанном утилитаризмом и своекорыстием: «...именно тот факт, что гений состоит в творчестве свободного,— то есть освободившегося от власти воли,— интеллекта, ведет к тому результату, что произведения гения не служат ни для каких полезных целей,— будет ли это музыка, философия, живопись или стихотворение. Дело гения — не предмет практической пользы. Бесполезность — это один из характерных признаков гениального произведения, — это его дворянская грамота. Все остальные произведения человека предна- [458] значаются для сохранения или облегчения его существования; только те, о которых мы говорим теперь,— нет; только они существуют ради самих себя; в этом смысле на них можно смотреть как на цветы или как на чистую прибыль бытия...» [5. Т. 2, 474].

Неспособный вразумительно объяснить необходимость появления бесполезного в этом мире, где господствует принцип полезности (превращенный Шопенгауэром под псевдонимом воли в универсальное, метафизическое начало мира), философ столь же мало способен объяснить необходимость возникновения бесполезных «людей гения» в обществе, состоящем из «людей пользы». И эту неспособность дать решение возникшей проблемы Шопенгауэр вуалирует тем, что истолковывает появление «людей гения» как отклонение от нормы, как парадокс, как своего рода ошибку природы. Формулируя важнейший — «чисто физиологический»! — признак, качественно отличающий «людей гения» от «людей пользы», Шопенгауэр пишет: «...там... где представляющая сила мозга дает такой избыток, что воссоздает чистый, ясный и объективный образ внешнего мира, который бесполезен для целей воли <это философ не устает повторять.— Ю.Д.>, который на высших ступенях мешает воле <почему воля попустительствует этому — так и остается необъяснимым.— Ю.Д.> и даже может быть вредным для нее, там уже существуют по крайней мере задатки той ненормальности, которая мыслится в понятии гениальности; а это намекает на то, что здесь, по-видимому, начинает действовать нечто чуждое воле...» [5. Т. 2, 460]3. [459] Как видим, дело принимает опасный для философской конструкции Шопенгауэра оборот: метафизическое первоначало оказывается под угрозой со стороны «генитальной бесполезности». И единственное, что может спасти волю от сомнения в ее всемогуществе,— это тезис об абсолютной случайности, уникальности и, главное, ненормальности гения.

Поскольку гений, согласно Шопенгауэру, представляет собой не только случайное и уникальное явление, но и решительное отклонение от среднечеловеческой нормы, поскольку он как бы заброшен в этот чуждый ему мир полезности и своекорыстия в качестве носителя совершенно иного принципа — принципа бесполезности (и потому оказывается в этом мире странником, не находящим себе пристанища у обыкновенных «людей пользы»),— постольку проблема взаимопонимания между «людьми гения» и «людьми пользы» оказывается вообще неразрешимой внутри шопенгауэровской системы. Причем, как это часто случается с автором трактата «Мир как воля и представление», именно неразрешимость той или иной проблемы Шопенгауэр объявляет некоторой нормой, приписывая причину этого обстоятельства не своей собственной философии, не порокам своего теоретического мышления, а изначальной «порочности» самого мира. Так, «миру», сконструированному по системе Шопенгауэра, приходится расплачиваться за недостатки и ограниченность теоретического мышления философа. И чем больше последних у философа, тем более мрачным, порочным и противоречивым оказывается живописуемый им «мир как воля и представление».

Однако неспособность Шопенгауэра не только правильно решить, но хотя бы правильно поставить проблему взаимоотношения между «людьми гения» и «людьми пользы» имеет и другую сторону. Превратив разрыв между первыми и вторыми в некоторую извечную характеристику человеческого бытия (дав этому разрыву «метафизическое» оправдание), Шопенгауэр выступил как философский апологет этого разрыва, как созда- [460] тель нового варианта элитарной концепции искусства (и философии).

«...Гений в сущности живет одиноко,— пишет Шопенгауэр,— он является слишком редко, чтобы легко встретить в жизни подобного себе, и он слишком отличается от других, чтобы быть их товарищем. У них преобладает воля, у него познание; поэтому их друзья — не его друзья, а его друзья — не их друзья. Ход мыслей такого, отрешившегося от материнской почвы — то есть от воли — и только периодически возвращающегося к ней интеллекта скоро обнаружит все свое различие от хода мыслей нормального интеллекта, твердо держащегося за свой корень. Поэтому, в силу неодинаковости шага, первый неспособен к мышлению сообща — то есть к собесе­дованию с другими; в нем и в его подавляющем превосходстве они найдут так же мало удовольствия, как и он в них; поэтому они будут чувствовать себя гораздо удобнее с им подобными, а он будет предпочитать общение с подобными себе, — хотя обыкновенно это возможно только посредством оставшихся от них произведений» [5. Т. 2, 472].

Мы не будем здесь касаться вопроса о том, насколько правомерно, как это делает Шопенгауэр, выдавать описание обывательских представлений о гении за философское рассмотрение проблемы гениальности. Нам важно только констатировать, что развитие исходной предпосылки с необходимостью ведет Шопенгауэра к «изъятию» гения из его собственной эпохи, обрекая его на чисто «спиритуалистическое» общение с гениями иных эпох: «...гений, даже в своих стремлениях и работах, стоит в большинстве случаев в противоречии и антагонизме со своим временем. Просто талантливые люди всегда приходят в свое время, ибо они, возбужденные Духом своего времени и вызванные его потребностями, всегда способны удовлетворить этим потребностям и жить в ладу с веком... А гений вторгается в свое время, как комета в круг планет, правильному и очевидному порядку в движении которых совершенно чужд его эксцентрический бег. Поэтому он не может войти в уже существующий и нормальный процесс образования времени, но бросает свои труды далеко вперед на предлежащий путь — как посвящающий себя смерти император [461] бросает свое копье в ряды врагов,— до какого только времени он может докинуть свои создания» [5. Т. 2, 477]

Ход мысли Шопенгауэра здесь ясен и определен: нет и не может быть никакого контакта между гением и его эпохой, ибо последняя живет по законам, диктуемым волей, тогда как гений руководствуется иным законом. Непонятно только одно: почему гений рассчитывает на приятие его произведения иными эпохами, на признания в будущем времени, — ведь и это время будут населять люди, живущие по законам, диктуемым волей, и копье императора снова попадет «в ряды врагов». В общем, и в будущем гений может рассчитывать опять-таки лишь на понимание со стороны «людей гения», а не «людей пользы».

Собственно говоря, к этому выводу и склоняется Шопенгауэр в конечном итоге, утверждая, что «люди пользы» и в отдаленном будущем не поймут произведения «гения», а только примут их «на веру»: «Талант может сделать то, что превышает способность других, поэтому он тотчас же находит своих ценителей; а создание гения выходит не только за пределы нормальных сил его современников, но и за пределы их способности восприятия; поэтому другие не в состоянии и заметить его деятельности. Талант похож на стрелка, который попадает в ту цель, в которую другие не могут попасть; а гений попадает в такую цель, до которой еще ни разу не мог проникнуть взор других, поэтому только посредственно,— следовательно, значительно позднее,— получают об этом известия, и даже эти известия принимают только в кредит — на веру» [5. Т. 2, 477-478].

Итак, гению в шопенгауэровском понимании не следует рассчитывать на его понимание в будущем «людьми пользы». Он может надеяться только на будущих «людей гения», которые окажутся такими же странниками, заброшенными в совершенно чуждый им мир своекорыстия и пользы, каким он был в свое время. И в этом выводе из своих посылок Шопенгауэр был вполне последователен.

Но вместе с этим выводом была выдвинута совсем иная версия известной концепции, согласно которой не понятое в настоящем должно быть понято в будущем, не понятое в пределах одной эпохи должно быть понято в [462] последующих эпохах. Шопенгауэровский гений оказывается обречен на непонимание всеми эпохами и доступен только «со-гениям» иных эпох. Что же касается известности, которую произведения этого гения могут получить в отдаленном будущем, то она, согласно Шопенгауэру, еще не свидетельствует об их понимании «людьми пользы»: просто они приняли «на веру» то, что говорили об этих произведениях «люди гения» на протяжении ряда эпох.

Да и как же иначе! Ведь, согласно Шопенгауэру, «будничные люди даже в самых обыкновенных обстоятельствах жизни обнаруживают недостаток доверия к своему собственному суждению, так как они по опыту знают, что оно действительно совсем не заслуживает доверия. Место личного суждения у них занимает или предрассудок, или чужое мнение... Своей мысли у них, конечно, нет, так как даже о себе они высказывают свои суждения только для виду — и при этом всегда искоса оглядываются на мнение других, которое, в сущности, всегда и бывает их тайным углом зрения... Почти все не носят других мнений, кроме краденых; они жадно пожирают чужие мнения, раз только до них доберутся, и потому гордо щеголяют в них, выдавая их за собственные мнения» [5. Т. 2, 105].

Однако складывающиеся при этом отношения между будничными «людьми пользы» и праздничными «людьми гения» не столь идилличны, как это может показаться на первый взгляд. Приняв на веру мнение о том или ином гениальном создании, не понятом ими, «люди пользы» не перестают относиться к нему как к чему-то чуждому и враждебному, ибо оно не становится от этого понятнее. Более того: отношение «людей пользы» к гениальному произведению тем подозрительнее и враждебнее, чем менее понятно им принятое на веру высокое мнение о нем. «...Самые прекрасные творения каждого искусства, благороднейшие создания гения для тупого большинства людей навеки остаются книгой за семью печатями и недоступны для него, отделенного от них глубокой пропастью, как недоступно для черни общение с королями. Правда, и самые пошлые люди, опираясь на чужой авторитет, не отрицают общепризнанных великих творений, для того чтобы не выдать своего собственного ничтоже- [463] ства; но втайне они всегда готовы вынести им обвинительный приговор, если им только подадут надежду, что они могут сделать это не осрамясь,— и тогда ликуя вырывается на волю их долго сдерживаемая ненависть ко всему великому и прекрасному, которое никогда не производило на них впечатления и этим их унижало, и к его творцам» [5, Т. 1, 242].

В этом рассуждении непонятен один, правда, весьма немаловажный пункт: каким образом «благороднейшие создания гения», остающиеся навеки «книгой за семью печатями», все-таки становятся общепризнанными? Если они действительно понятны лишь гениям, то могут ли эти появляющиеся раз в столетие одиночки способствовать их признанию со стороны «людей пользы». Ведь между этими последними и «людьми гения» — непреодолимый разрыв, и почему, собственно, к мнению одного гения о другом гении «люди пользы» должны относиться с большим доверием, чем к его собственным произведениям.

Словом, здесь альтернатива, либо «люди пользы» доверяют «людям гения» — и тогда нет такого разрыва между «гением» и его эпохой, о котором писал Шопенгауэр (или, во всяком случае, он не имеет той формы, которую имел в виду философ): гений может рассчитывать если не на понимание, то уж по крайней мере на «общее признание» своей собственной эпохой так же как и последующих эпох; либо же «люди пользы» не доверяют «людям гения» — и тогда они не примут на веру также и мнение одного гения о произведениях других гениев. Следовательно, «людям гения» не приходится рассчитывать не только на понимание, но и на общее признание их произведений «людьми пользы», и не только современниками, но и людьми будущего.

Шопенгауэру никак не удается справиться с тем реальным фактом развития культуры, что произведения подлинного гения так или иначе получают общее призна­ние у «людей пользы», следовательно, у всего человечества. И здесь ему окончательно изменяет логика: «люди гения», обреченные на вечное одиночество и непонимание (даже если оно и сопровождается признанием), «люди гения», фактически изъятые из состава человечества как абсолютно бесполезные для его развития, осущест- [464] вляющегося по законам воли,— эти случайно появляющиеся раз в столетие одиночки оказываются, согласно Шопенгауэру, истинными представит елями всего человечества, а их произведения — принадлежащими «всему человечеству».

«Только истинные творения, которые непосредственно почерпнуты из природы, из жизни,— пишет философ о гениальных произведениях, в противоположность ма­нерным, к которым льнет тупая чернь каждой эпохи,— остаются... вечно юными и навсегда сохраняют свою первоначальную мощь. Ибо они принадлежат не отдельной эпохе, а человечеству; и хотя они именно поэтому были равнодушно приняты своим веком, к которому не удостоили приспособиться, хотя они, косвенно и отрицательно вскрывая заблуждения своей эпохи, были признаны поздно и неохотно, но не могут зато и устареть: до самых отдаленных веков продолжают они пленять, вечно свежие, вечно новые. И тогда они уже недоступны больше для пренебрежения и отрицания, потому что их увенчала и освятила хвала немногих знатоков, одиноко и изредка появляющихся в течение веков и подающих свои голоса, коих медленно возрастающая сумма создает авторитет — этот единственный трибунал, который мы имеем в виду, когда апеллируем к потомству. Да, только из таких время от времени появляющихся личностей состоит этот суд, ибо масса и чернь потомства всегда останется такой же извращенной и тупой, как всегда была и всегда есть масса и чернь современности... Ибо род людской всегда одинаков» [5. Т. 1, 243—244]

Логика этого рассуждения весьма и весьма сомнительна. Причина того, почему гениальные произведения были «равнодушно приняты своим веком», устанавливается ссылкой на то, что «они принадлежат не отдельной эпохе, а человечеству». В свою очередь, принадлежность этих произведений всему человечеству, а не отдельной эпохе, выводится из того, что «их увенчала и освятила хвала немногих знатоков, одиноко и изредка появляющихся в течение веков». Таким образом, «медленно воз­растающая сумма» голосов немногих знатоков, говорящих «за» гениальное произведение искусства, противостоит всем «отдельным эпохам», не принимающим не Только эти произведения, но и самих знатоков с их [465] оценкой этих произведений. А ведь «человечество», если быть хотя бы минимально строгим к определению этого понятия, складывается именно из последовательного ряда этих «отдельных эпох», а не из немногих «время от времени появляющихся личностей». И если даже на минуту согласиться с шопенгауэровским соображение», что «род людской всегда одинаков» (т. е. пытаться определить человечество безотносительно к последовательному ряду «отдельных эпох», в которых оно реализуется), то и в этом случае придется принять за «человечество» совокупность тех, кто, согласно самому же Шопенгауэру, составляет норму, а не отклонение от нее,— не «ненормальность», не «уродство», а именно «людей пользы», хотя бы они и составляли собой «фабричный товар природы, который она ежедневно производит тысячами» [5. Т. 1, 193].

В общем, Шопенгауэр был бы гораздо более последователен, если бы, подобно Ницше (исправившему его этом пункте), апеллировал не к человечеству, а к «сверхчеловечеству», состоящему из «немногих избранных», считающих, что человечество — это то, что «должно преодолеть»,— и к этому неудержимо влекла Шопенгауэра объективная логика его собственных предпосылок.

Однако Шопенгауэр, сформировавшийся в Германии первых десятилетий XIX в., в атмосфере полного господства немецкой классической философии, еще недостаччно созрел для такого вывода. Он остановился на полпути к нему.

В числе важных причин, обусловивших непоследовательность Шопенгауэра в этом пункте, было то обстотельство, что он оказался связанным немецкой философской традицией гораздо больше, чем казалось ему самому. Гуманизм, рационализм и оптимизм, внутренне присущие этой традиции, вставали в вопиющее противоречие с шопенгауэровским пессимизмом, эстетизмом и «элитарностью». Влияние этой традиции сказалось в глубоко противоречивом стремлении этого философа-пессимиста и антииителлектуалиста спасти хоть какие-то — пусть иллюзорные — «права» истины и красоты в мире, который, согласно его же собственной концепции, был «изначально» враждебен и той, и другой и «не хотел» ни истинного, ни прекрасного. [466]

 

 

______________________________

 

1. Тем более, что способом самоутверждения Ницше как мыслителя (и здесь он также очень похож на Конта) была столь яростная, сколь и изнурительная война против его учителей, растянувшаяся на долгие годы.

2. Мотив этот, вооще играющий важную роль в формировании кризисного сознания, проник, как мы увидим, и в область социологии.

3. Развертывая дальше свое «физиологическое» обоснование гениальности, он пишет «Поэтому, строго говоря, с точки зрения физиологии такой избыток мозговой деятельности — а вместе с нею и самого мозга — можно отнести до некоторой степени и monstris per excessum (уродам по избытку), которых физиологии, как известно, сопоставляет с monstris per defectum (уродам по недостатку) и per situm mutatum (по измененному положению). Итак, гениальность состоит в ненормальном излишке интеллекта, который поэтому может найти для себя применение только в том, что обращается на общие черты мирового существования...» [5. Т. 2. 460-461] Решительно отказав в гениальности женщинам («потому что они всегда остаются субъективными»), Шопенгауэр пишет далее о физиологических особенностях «гениев»: «...церебральная система у них должна быть сполна и строго, путем полной изоляции, отделена от системы генииталий -— так, чтобы она состояла в полной противоположности с нею; в силу чего мозг и ведет свою жизнь паразита в организме решительно, вполне обособленно, энергично и независимой [5 Т. 2, 479].

Страницы: 1 2 3 4 5 6