Переписка Фридриха Ницше с Георгом Брандесом

Страницы: 1 2

15

НИЦШЕ - БРАНДЕСУ

Турин, 4 мая 1888 года.

Милостивый государь,

то, что Вы мне рассказали, очень радует меня и более того - удивляет. Будьте уверены в том, что я Вам это “попомню”: знаете ли Вы, что все затворники “злопамятны”?.. <...>

“Гимн к жизни” отправится в эти дни в свое датское путешествие. Мы, философы, особенно благодарны бываем тогда, когда нас путают с художниками. Кстати, со стороны лучших экспертов я слышу уверения в том” что этот гимн вполне годен для исполнения и пения1 и что в отношении его успеха также можно не сомневаться (“чистота фраз”: эта похвала более всего порадовала меня). <...>

Эти недели в Турине, где я пробуду еще до 5 июня, удались мне лучше, чем какие-либо другие за последние годы, - прежде всего в философском отношении. Я почти каждый день на один-два часа накапливал такую энергию, чтобы просматривать всю мою концепцию целиком сверху вниз - когда чудовищное множество проблем лежало подо мной проработанным, словно рельеф с четкими контурами. Для этого нужен максимум сил, которого я уж едва ли ожидал от себя. Все связывается, уже несколько лет все было на верном пути, ты строишь свою философию, как бобр, ты необходим и не знаешь этого; однако все это нужно увидеть, как я увидел сейчас, чтобы поверить в это.

Я чувствую такое облегчение, такой прилив сил, я в таком хорошем настроении, - я забавляюсь с самыми серьезными вещами, приделывая им маленькие хвостики. С чем все это связано? Не добрым ли северным ветрам благодарен я, тем ветрам, которые не всегда прилетают с Альп? Иногда они прилетают и из Копенгагена!

Вас приветствует Ваш благодарно преданный
Ницше.

1 ...для исполнения и пения... - слова известного дирижера Феликса Мотля (1856 - 1911) из его письма Ницше.

 

16

БРАНДЕС - НИЦШЕ

Копенгаген, 23 май 88.

Милостивый государь!

За письмо и фотокарточку и музыку мое самое сердечное спасибо. Письмо и музыка обрадовали меня безоговорочно; фотография же могла бы быть и получше. Это - изображение в профиль из Наумбурга, характерное по форме, однако слишком маловыразительное. Вы должны выглядеть по-другому; на лице того, кто написал Заратустру, должно быть написано гораздо больше тайн.

Мои лекции о Фр. Ницше я закончил к Троице. Они завершились, как пишут газеты, аплодисментами, “перешедшими в овацию”. Овация почти целиком относится к Вам. Я же позволю себе здесь письменно присоединиться к ней. Поскольку моя заслуга была лишь в том, чтобы ясно и связно, понятно для скандинавских слушателей передать то, что в изначальной форме наличествовало у Вас.

Я пытался также охарактеризовать Ваше отношение к различным современникам, ввести слушателей в мастерскую Ваших идей, подчеркнуть мои собственные излюбленные идеи там, где они совпадают с Вашими, определить мои расхождения с Вами и дать психологический портрет автора Ницше. Во всяком случае, я могу без преувеличения сказать: Ваше имя сейчас очень популярно во всех образованных кругах Копенгагена и по меньшей мере повсюду на слуху в целой Скандинавии. Вам не за что благодарить меня; для меня было удовольствием углубиться в мир Ваших мыслей. Того, чтобы быть напечатанными, мои лекции не заслуживают; я не считаю чисто философское своей специальностью и неохотно печатаю что-либо, касающееся предмета, в котором я не чувствую себя достаточно компетентным.

Я очень рад, что Вы чувствуете себя столь окрепшим физически и пребываете в таком замечательном расположении духа. Здесь после долгой зимы наступила мягкая весна. <...>

Я надеюсь, что в будущем мы о Вами никогда не станем совершенно чужды друг другу

Остаюсь Вашим верным читателем и почитателем.
Георг Брандес.

 

17

НИЦШЕ - ВРАНДЕСУ

Турин, 23 мая 1888 года.

Милостивый государь,

я не хотел покидать Турин, не выразив Вам еще раз, сколь значительно Ваше участие в первой из моих удившихся весен. История моих весен, по крайней мере в последние 15 лет, была вообще-то жуткой историей, фатальностью упадка и слабости. От местности при этом ничего не зависело; было так, словно никакой рецепт, никакая диета, никакой климат не способны изменить по существу депрессивный характер этого времени. Но вот ведь! Турин! и первые добрые известия, Ваши известия, милостивый государь, из которых явствует, что я живу... Ибо я подчас забываю, что живу. Некий случай, вопрос напомнил мне на днях о том, что для меня почти упразднилось одно из главных понятий жизни - понятие будущего. Ни единого желания, ни облачка желания предо мною! Гладкая равнина! Отчего бы какому-нибудь дню семидесятого года моей жизни не походить в точности на мой сегодняшний день? В том ли дело, что я слишком долго прожил в соседстве смерти и потому перестал обращать внимание на прекрасные возможности? Но, во всяком случае, я довольствуюсь сейчас мыслями о сегодня и завтра, - определяю сегодня, что должно произойти завтра - и ни на день дальше! Это, может быть, нерационально, непрактично, может быть, даже не по-христиански - тот нагорный проповедник запретил именно эту заботу “о завтрашнем дне”, - но кажется мне в высшей степени философским. У меня появилось больше уважения к себе, чем прежде: я понял, что разучился желать, даже и не желая того.

Эти недели я посвятил “переоценке ценностей”. Вам понятен этот троп? В сущности, алхимик принадлежит к самому заслуженному роду людей: я имею в виду того, кто из ничтожного, презренного делает нечто ценное или даже золото. Он один обогащает; остальные лишь разменивают. Моя задача при этом совершенно курьезного свойства: я спросил себя, что до сих пор более всего вызывало у человечества ненависть, страх, презрение, - и именно из этого сделал я мое “золото”...

Только бы мне не стали приписывать фальшивомонетничество! Точнее, наверняка будут это делать...

Под конец признаюсь в своем любопытстве. Поскольку у Меня не было возможности подслушать у дверной притолоки и услышать что-то о себе, я бы охотно подслушал что-нибудь другим путем. Три слова к характеристике тем отдельных Ваших лекций - как много хотелось бы мне узнать из трех слов!

Вас, милостивый государь,
сердечно приветствует
преданный Вам Ницше.

 

18

НИЦШЕ - ВРАНДЕСУ

Сильс-Мария, <Верхний Энгадин>
13 сентября 1888.

Милостивый государь,

сим я имею честь и удовольствие вновь напомнить Вам о себе, а именно - пересылая это маленькое, злое, но несмотря на это преследующее очень серьезные цели сочинение, написанное еще в хорошие туринские дни. С тех пор в преизбытке было дурных дней и такого упадка здоровья, мужества и, говоря по-шопенгауэровски, “воли к жизни”, что в ту маленькую весеннюю идиллию мне уже почти и не верилось. К счастью, у меня оставался еще один документ той поры: “Случай Вагнера. Проблема музыканта”. Злые языки захотят прочесть это как “Падение Вагнера”1

Как бы ни хотелось Вам, и с самыми вескими на то основаниями, защититься от музыки (самой навязчивой из всех муз), все же загляните как-нибудь в этот опыт психологии музыканта. Вы, досточтимый господин космополитикус, настроены слишком по-европейски, чтобы не услышать при этом в сто раз больше, чем мои так называемые земляки, “музыкальные” немцы... <...>

В сущности, этот труд написан почти что по-французски - возможно, даже легче перевести его на французский, чем на немецкий.

Не сообщите ли Вы мне пару русских или французских адресов, по которым имело бы смысл отправить это сочинение?

Через пару месяцев от меня можно ожидать нечто философское; под весьма благонамеренным заглавием “Досуги психолога”2 я наговорю всему миру любезностей и нелюбезностей; в том числе этой высокодуховной немецкой нации.

Все это по-настоящему лишь передышка в настоящем деле, которое называется переоценкой всех ценностей; Европе понадобится открывать еще одну Сибирь, чтобы заслать туда этого “переоценщика”.

Надеюсь, что это бодрое письмо застанет Вас в свойственном Вам решительном расположении духа.

Часто вспоминающий Вас
др. Ницше.

Адрес до середины ноября: Турин (Италия), ferma in posta.

1 Название книги Ницше “Der Fall Wagner” можно перевести и как “Случай Вагнера”, и как “Падение Вагнера”
2 “Досуг и психолога” - рабочее название книги “Сумерки кумиров, или Как философствуют молотом”

 

19

БРАНДЕС - НИЦШЕ

Копенгаген,
6 октября 1888 года.

Глубокоуважаемый, дорогой господин Ницше!

Ваше письмо и Ваша драгоценная посылка застигли меня в самом пылу работы. Отсюда задержка с моим ответом.

Уже почерк Ваш пробудил радостные ожидания в моей душе. Грустно и плохо, что у Вас было неважное лето. Я-то по безрассудству полагал, что все физические недуги у Вас уже окончательно позади.

Брошюру я прочел с величайшим вниманием и громадным удовольствием. Не до такой уж степени я немузыкален, чтобы не уметь оценить подобных вещей. Я лишь некомпетентен. Как раз за несколько дней до того, как получить Вашу книгу, я присутствовал на превосходном представлении “Кармен”. Какая восхитительная музыка! И все же, рискуя прогневить Вас 1, я признаюсь, что “Тристан и Изольда” Вагнера произвела на меня неизгладимое впечатление. Я слушал эту оперу однажды в Берлине в отчаянном, совершенно издерганном душевном состоянии и сочувствовал каждой ноте. Не знаю, быть может, впечатление было столь глубоким оттого, что я был таким больным.

Знаете ли Вы вдову Бизе? Вы должны послать ей эту брошюру. Она ее порадует. Это милейшая, очаровательнейшая женщина с нервным тиком, который ей странно идет, и притом очень подлинная, очень настоящая и пылкая натура. <...>

Один экземпляр книги я дал значительнейшему шведскому писателю Августу Стриндбергу, которого я совершенно расположил к Вам. Он настоящий гений, только немного помешан, как и большинство гениев (и не гениев). Я буду старательно подыскивать место для другого экземпляра.

Париж мне теперь малознаком. Вы же отправьте один экземпляр по следующему адресу: госпоже княгине Анне Дмитриевне Тенишефф 2, Английская набережная, 20, Петербург. Эта дама - моя очень близкая подруга; она знает и музыкальный мир Петербурга и сделает Вас там известным. Я уже и раньше предлагал ей приобрести Ваши сочинения, однако в России все, даже “Человеческое, слишком человеческое”, было под запретом. Также имело бы смысл отправить один экземпляр князю Урусову3 (который фигурирует в письмах Тургенева). Он очень интересуется всем немецким, человек весьма одаренный, духовный гурман. Я, правда, в данный момент не припомню его адреса, но могу его узнать.

Я рад, что несмотря на все физические недомогания Вы столь бодро и отважно работаете. Я радуюсь всему, что Вы мне обещаете.

Для меня было бы большой радостью, если бы Вы стали моим читателем, но, к сожалению. Вы не понимаете моего языка. Этим летом я неимоверно много работал. Я написал две большие книги (в 24 и 28 печатных листов): “Польские впечатления” и “Русские впечатления”; кроме того, целиком переработал одну из моих прежних книг, “Исследования по эстетике”, для нового издания и сам правил все три книги. Где-то через неделю я закруглюсь с этой работой, затем у меня будут новые лекции, в промежутках между которыми я буду писать лекции для Петербурга и Москвы и затем поеду посреди зимы в Россию, дабы воспрянуть там духом.

Таков план моего зимнего похода. Пусть только он не обернется русской кампанией в дурном смысле слова.

Надеюсь и в будущем на Ваш дружеский интерес ко мне.

Верно преданный Вам
Георг Брандес.

1 ...прогневить Вас... - В “Случае Вагнера” Ницше противопоставляет вагнеровскому “полипу бесконечной мелодии” музыку “Кармен” Бизе
2 Княгиня Тенишева стала фактически первой читательницей Ницше в России. В декабре того же года она ответила Ницше письмом на присылку его книги
3 Урусов Александр Иванович (1843 - 1900) - известный в свое время адвокат. Выступал на процессе по делу Нечаева. Занимался литературной деятельностью под псевдонимом Александр Иванов

 

20

НИЦШЕ - БРАНДЕСУ

Турин,
20 октября 1888 года.

Досточтимый и дорогой господин Брандес,

и вновь вместе с Вашим письмом повеяло добрым ветром с севера: по сути, это было до сих пор единственное письмо, в котором бы выразилось “нормальное отношение”, вообще какое бы то ни было отношение к моим посягательствам на Вагнера. Ибо мне не пишут. Я даже у близких и ближних вызываю ужасный страх. Так, например, мой давний друг барон Зайдлиц из Мюнхена, к несчастью, как раз президент мюнхенского Вагнеровского общества; мой еще более давний друг, советник юстиции Круг из Кёльна, - президент тамошнего Вагнеровского общества; мой зять доктор Бернхард Ферстер в Южной Америке1, небезызвестный антисемит, - один из самых рьяных сотрудников “Байрейтских листков”; а моя досточтимая подруга Мальвида фон Мейзенбург, автор “Мемуаров идеалистки”, по-прежнему путает Вагнера с Микеланджело... С другой стороны, мне дали понять, что следует быть настороже с “вагнеристкой”2; в некоторых случаях она действует без колебаний. Возможно, в Байрейте будут защищаться на германско-имперский и кайзеровский манер тем, что запретят мои сочинения как “опасные для общественной нравственности”, и кайзер в этом случае будет на их стороне. Ведь даже мою фразу “нам всем знакомо неэстетичное понятие христианского юнкерства” могут истолковать как оскорбление монарха.

Мне было приятно услышать Ваши похвалы вдове Бизе. Пожалуйста, дайте мой адрес ей, а также князю Урусову. Один экземпляр отправлен Вашей подруге княгине Дмитриевне Тенишефф. После моей следующей публикации, которую совсем недолго осталось ждать (название теперь: “Сумерки кумиров, или Как философствуют молотом”), мне бы также очень хотелось отправить один ее экземпляр столь лестным образом представленному мне Вами шведу. Я только не знаю, где он живет. Это сочинение, представляющее мою философию in nuce3, радикально, как преступление...

О том, как воздействует “Тристан”, я и сам мог бы рассказать немало чудесного. Изрядная доза душевной муки, думается мне, - превосходное тонизирующее средство к вагнерианскому пиршеству. Имперский судебный советник доктор Винер из Лейпцига дал мне понять, что один из карлсбадских курсов лечения также подойдет для этого.

Ну и работящий же Вы! А я, идиот, даже не понимаю по-датски!

Целиком и полностью верю Вам в том, что именно в России можно “воспрянуть духом”; кое-какие русские книги, прежде всего Достоевского (во французском переводе, ради всего святого, не в немецком!!), я отношу к величайшим в моей жизни облегчениям.

От всего сердца и с правом быть благодарным Вам
Ваш Ницше.

1 ...в Южной Америке... - Бернхард Ферстер, муж сестры Ницше Элизабет, был одним из основателей немецкой колонии “Новая Германия” в Парагвае
2 “Вагнеристка” - по-видимому, имеется в виду вдова Вагнера Козима, отношение Ницше к которой было крайне противоречиво. В последнюю пору сознательной жизни Ницше рассматривал свои отношения с Вагнерами через призму мифологического треугольника Тезея (Вагнера), Ариадны (Козимы) и Диониса (себя)
3 В самом главном (лат.)

 

21

БРАНДЕС - НИЦШЕ

Копенгаген,
16/XI 1888 года.

Милостивый государь!

Напрасно ждал я ответ из Парижа, чтобы узнать адрес мадам Бизе. Адрес князя Урусова, напротив, у меня теперь имеется. Он живет в Петербурге, Сергиевская, 79.

Все три мои книги уже вышли. Я начал читать здесь мои лекции. Удивительно, как замечания о Достоевском в Вашем письме и Вашей книге совпадают с моими впечатлениями от него. Я упоминаю о Вас также в моей работе о России, где я пишу и о Достоевском. Он великий художник, но отвратительный тип, совершенно христианский в своей эмоциональной жизни и притом совершенно sadique1. Вся его мораль - это именно то, что Вы окрестили рабской моралью.

Потрясающего шведа зовут Август Стриндберг; он живет здесь. Его адрес:Хольте под Копенгагеном.

Он полагает, что встретил в Вас свое женоненавистничество, и потому особенно Вас ценит. По этой причине Вы для него “современны” (ирония судьбы!). Когда он прочел в газетах отзывы на мои весенние лекции, то сказал: поразительно с этим Ницше; многое у него так, будто бы я сам это написал. На французском языке вышла его драма “Отец” с предисловием Золя. Мне грустно, когда я думаю о Германии. Куда она движется?! Как грустно сознавать, что в историческом отношении, по всей видимости, уже не придется пережить ничего хорошего. Как жаль, что Вы, такой ученый филолог, не понимаете по-датски. Я по возможности препятствую тому, чтобы две мои книги о Польше и России были переведены: боюсь, как бы меня не выдворили или как минимум не отказали в праве читать там лекции, когда я снова захочу туда поехать.

В надежде, что эти строки застанут Вас еще в Турине или же будут Вам пересланы,

всецело преданный Вам
Георг Брандес.

1 Садистический (франц.)

 

22

НИЦШЕ – БРАНДЕСУ

Турин, виа Карло Альберто, 6, III.
20 ноября 1888 года.

Милостивый государь,

извините, что отвечаю Вам сразу же. В моей жизни теперь присутствует curiosa смысла в случайностях, ничего подобного которой мне не встречалось. Сперва позавчера, и вот теперь - снова. - Ах, если бы Вы знали, что я написал только что, когда меня навестило Ваше письмо...

Сейчас я с цинизмом, который станет всемирно-историческим, рассказал самого себя: книга называется “Ecce Homo” и является совершенно безоглядным покушением на Распятого; она заканчивается такими громами и молниями всему, что есть христианского или зараженного христианством, что у многих потемнеет в глазах. В конечном счете я первый психолог христианства и могу, как старый артиллерист, каковым и являюсь, вывести тяжелые орудия, о существовании которых ни один противник христианства даже и не догадывается. Все в целом - увертюра к “Переоценке всех ценностей”, произведению, которое лежит передо мною в завершенном виде1. Я обещаю Вам, что через два года весь мир будет содрогаться в конвульсиях. Я - рок.

Вы догадываетесь, кому в “Esse Homo” пришлось хуже всего? Как двусмысленнейщей породе людей, как по отношению к христианству заслуживающей наибольшего проклятия расе в мировой истории? Господам немцам! Я высказал им страшные вещи... На совести у немцев, к примеру, то, что они лишили смысла последнюю великую историческую эпоху, Ренессанс, - и в то мгновение, когда христианские ценности, ценности декаданса, были повержены, когда они были побеждены в инстинктах самого высшего духовенства противоположными, жизненными инстинктами!.. Нападать на церковь - да ведь это же значило тогда восстанавливать христианство. Цезарь Борджиа - Папа римский: это было бы смыслом Ренессанса, его подлинным символом...

Вы также не должны досадовать на то, что собственной персоной появляетесь в одном из ключевых мест книги - я как раз написал его, - там, где я стигматизирую отношение ко мне моих немецких друзей: полнейшее незамечание и в том, что касается признания, и в собственно философском отношении. Вы появляетесь в этом месте, окутанный учтивым облаком славы...

С Вашими словами о Достоевском я безоговорочно согласен; с другой стороны, я высоко ставлю его как ценнейший психологический материал, какой я только знаю, - я неожиданным образом благодарен ему, как бы ни был он противен моим глубочайшим инстинктам. Примерно то же с моим отношением к Паскалю, которого я почти что люблю, поскольку он бесконечно многому научил меня: единственный логичный христианин...

Позавчера с восторгом и как будто бы совершенно свою вещь я читал “Les maries”2 господина Августа Стриндберга. Мое искреннее восхищение ничем не ограничивается, кроме чувства, что я при этом немного восхищаюсь и самим собою. Турин остается моей резиденцией.

Ваш Ницше, ныне - чудовище...

Куда мне следует послать Вам “Сумерки кумиров, или Как философствуют молотом” ? В случае, если Вы еще 14 дней будете в Копенгагене, ответ не нужен.

1 Как известно, четырехчастный труд “Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей” не был доведен Ницше до сколь-нибудь завершенного состояния и существует лишь в виде фрагментов из наследия философа. Вышедшая в 1901 году одноименная книга является недобросовестной компиляцией, сделанной сестрой Ницше Элизабет. В данном случае Ницше, очевидно, выдает желаемое за действительное, подразумевая, что эта книга “лежит” перед ним как карта, проработанный план (см. письмо от 4 мая 1888 года).
2 “Браки” (франц.) - цикл новелл (1884 - 1886) Стриндберга.

 

23

БРАНДЕС - НИЦШЕ

Копенгаген, 23 ноября 88.

Милостивый государь!

Ваше письмо застало меня сегодня в самый разгар работы; я читаю здесь курс о Гёте, повторяю каждую лекцию по два раза, и тем не менее люди уже за три четверти часа до начала выстраиваются в очередь на площади перед университетом, чтобы занять стоячее место. Мне занятно проходить перед столь многими величайшее из великих. Я должен буду оставаться здесь до конца года.

Далее, однако, тут привходит одно малоприятное обстоятельство - а именно, что, как меня известили, одна из моих старых книг, недавно переведенная на русский, осуждена в России как “безбожная” на публичное сожжение.

Из-за последних моих двух работ о Польше и России мне уже заранее следует опасаться быть высланным; сейчас я должен попытаться привести в действие все возможные протекции, чтобы этой зимой получить разрешение выступать в России. К этому добавить то, что сейчас почти вся моя переписка конфискуется. После происшествия в Борках1 там очень боятся. Так же было после знаменитых покушений; все письма перехватывались.

С живейшей радостью вижу, что Вами вновь уже столь многое сделано. Поверьте, я пропагандирую Вас где только могу. Еще на прошлой неделе я настоятельно призывал Генрика Ибсена изучить Ваши произведения. С ним у Вас тоже есть нечто родственное, хотя и очень отдаленно родственное. Могуч и велик и совсем не любезен, но все же достоин любви этот чудак. Стриндберга обрадует, что Вы его цените. Я не знаю французского перевода, который Вы упоминаете. Однако здесь говорят, что все лучшие места в “Браках” (“Maries”) опущены - в первую очередь остроумная полемика с Ибсеном. Прочтите все-таки его драму “Отец”; там есть просто грандиозные вещи. Он наверняка охотно пришлет ее Вам. Но я вижу его так редко; он нелюдим из-за бесконечно несчастливого супружества. Подумайте только, в душе он испытывает отвращение к своей жене и не может обойтись без нее физически. Такой он - моногамный мизогин 2!

Мне удивительно, что в Вас еще так сильна тяга к полемике. В ранней молодости я был страстно полемичен; теперь я могу только излагать, а сражаюсь лишь молчанием. Я бы не стал нападать на христианство, точно так же, как писать брошюру против оборотней (я имею в виду веры в оборотней).

Но я вижу, мы понимаем друг друга. Я тоже люблю Паскаля. Но я уже молодым был за иезуитов, против Паскаля (в “Письмах к провинциалу”). Всемирные хитрецы, ведь они были правы; он их не понял, они же поняли его и - какой шедевр сообразительности и нахальства! - сами издали его “Письма провинциала”, даже с примечаниями. Лучшие издания те, что сделаны иезуитами.

Лютер против Папы - это та же коллизия. У Виктора Гюго в предисловии к “Осенним листьям” есть это тонкое высказывание: “Созывается Вормский сейм, но расписывается Сикстинская капелла. Есть Лютер, но есть Микеланджело... и в числе того, что отжило свой век, скажем мимоходом, есть Лютер, но нет Микеланджело”.

Всмотритесь в лицо Достоевского: наполовину - лицо русского крестьянина, а наполовину - физиономия преступника: приплюснутый нос, маленькие, буравящие тебя насквозь глазки и нервически дрожащие веки, большой и словно бы литой лоб, выразительный рот, который говорит о муках без числа, о бездонной печали, о нездоровых влечениях, о бесконечном сострадании, страстной зависти! Эпилептический гений, уже внешность которого свидетельствует о потоке кротости, наполняющей его душу, о волнах почти неимоверной проницательности, захлестывающих его ум, наконец, о честолюбии, о величии устремлений и о том, как препятствует этому мелкость его души.

Его герои - не только бедные и обездоленные, но и чуткие простецы, благородные девки; часто - страдающие галлюцинациями одаренные эпилептики, вдохновенные искатели мученичества - именно те типы, какие должны были встречаться среди апостолов и учеников первых веков христианства.

Наверняка нет никого, кто до такой степени был бы далек от Ренессанса.

Мне чрезвычайно любопытно, что может говориться обо мне в Вашей книге.

Остаюсь в верной преданности

Ваш
Георг Брандес.

1 В 1888 году у станции Борки сошел с рельсов поезд, в котором находился император Александр III. Сам царь при этом не пострадал
2 Мизогин - женоненавистник (греч.)

 

31

НИЦШЕ - БРАНДЕСУ

Турин, 4 января 1889 года.
Моему другу Георгу

После того, как Ты меня открыл, найти меня было не чудом; трудность теперь в том, чтобы меня потерять...

Распятый.

Страницы: 1 2