Ф. Ницше «Странник и его тень»

Страницы: 1 2 3

198.

Природа не делает скачков. Человек, идя быстро вперед в своем развитии, иногда как будто перепрыгивает от одной противоположности к другой, однако при более подробном исследовании мы найдем скрепления нового здания со старым фундаментом, на котором оно построено. Задача биографа состоит в том, чтобы никогда не упускать из виду основного правила жизни, что природа никогда не делает скачков.

199.

Не все то хорошо, что опрятно. Одевшись в чисто вымытые лохмотья, будешь одет чисто, но оборванно.

200.

Одинокий говорит. Уединение без друзей, книг, обязанностей и страстей порождает тоску, недовольство и скуку, но все это вознаграждается тем, что человек по временам глубоко заглядывает в себя и природу. Кто оградит себя вполне от такой скуки, оградить себя от себя самого: он никогда не будет пить крепительного напитка из источника своей собственной души.

201.

Фальшивая знаменитость. Я ненавижу так называемые красоты природы, которые имеют какое-нибудь значение только благодаря имеющимся о них сведениям, и именно географическим сведениям, и которые сами по себе оставляют многого желать тому, кто ищет действительной красоты: так, например, вид Мон-Блана из Женевы получил значение только благодаря подоспевшему ему на помощь чисто мозговому интересу, возбужденному знанием, ближайшие горы и красивее и производят больше впечатления, но он “далеко не так высоки”, прибавляет нелепое знание, чтобы уменьшить их достоинство. Глаза не соглашаются с подобными сведениями, и это противоречие нарушает полную радость зрителя.

202.

Туристы. Они карабкаются, как животные, глупые и потные на верх горы; мы забыли сказать, что и по дороге есть красивые виды.

203.

Слишком много и слишком мало. Все люди переживают теперь слишком много, и слишком мало обдумывают: они чувствуют одновременно нестерпимый голод и боль в животе и потому становятся все худее, сколько бы они ни ели. В теперешнее время сказать: “я ничего не пережил”, значит прослыть дураком.

204.

Конец и цель. Не во всяком конце достигается цель. Конец мелодии не естьее цль; но несмотря на это, если мелодия не закончена, она не достигла своей цели. Привожу это, как подобие.

205.

Безучастность грандиозной природы. Безучастность грандиозной природы (в горах, морях, лесах и пустынях) нравится, но только на короткое время, затем мы начинаем чувствовать нетерпение. “Неужели все эти картины природы нам ничего не скажут? Или мы совсем для них не существуем?” Мы начинаем чувствовать, что против нас совершено “crimen laesae majestatis humanae” (оскорбляющее наше человеческое достоинство).

206.

Забвение намерений. Путешествие обыкновенно заставляет забывать его цель. Почти каждое призвание избирается ради его цели и вначале служит только средством для ее достижения, но затем цель отодвигается на задний план. Забвение своих намерений - это самая обыкновенная из всех совершаемых глупостей.

207.

Эклиптика (солнечный путь) идеи. Когда какая-нибудь идея появляется на горизонте нашей души, температура последней бывает очень холодна. Только постепенно развивает идея теплоту, которая достигает наибольшей силы (т. е. производит наибольшее действие), когда вера в идею клонится к закату.

208.

Чем можно всех вооружить против себя. Если кто-нибудь теперь осмелится сказать: “кто не за меня, тот против меня”, то тем бы сейчас же вооружил всех против себя. Это сознание делает честь нашему времени.

209.

Почему надо стыдиться богатства? Наше время примиряется только с одним родом богатых, с теми, которые стыдятся своего богатства. Когда слышишь о ком-нибудь, что он очень богат, то при этом невольно является такое же чувство, как при виде отвратительной опухоли, ожирения или водянки и надо призвать на помощь все свое человеколюбие, чтобы не дать богачу заметить возбуждаемого им отвращения. Если же он, чего доброго, вздумает гордиться своим богатством, то к нашему отвращению прибавится еще и полное жалости удивление тому, что человеческое безумие может достигать таких пределов, так что хочется поднять руки к небу и воскликнуть: “бедный, изуродованный, отягощенный непосильной ношею, связанный по рукам и ногам человек, которому каждый час приносит или может принести что-нибудь неприятное, на котором отзывается все происходящее у двадцати народов, как можешь ты заставить нас поверить, что чувствуешь себя хорошо в твоем положении. Когда ты появляешься где-нибудь на публике, мы знаем, что тебя словно гонят сквозь строй под перекрестными взглядами, смотрящими на тебя не иначе, как с холодной ненавистью, назойливостью, или молчаливой насмешкой. Пусть твое приобретение достается тебе легче, чем другим, но это излишнее приобретение, и оно не дает радости, а сохранение приобретенного по теперешним временам труднее самого трудного заработка. Твои постоянные потери заставляют тебя постоянно страдать. Что тебе пользы в том, что тебе то и дело искусственно вливают кровь в жилы, надрезы, которые тебе для этого делают на затылке, причиняют все же незаживающие раны! Но будем справедливы - для тебя тяжело, пожалуй и невозможно, не быть богатым: ты должен сберегать, должен вновь приобретать, такова прирожденная потребность твоей природы, которая давит тебя, как ярмо - но признайся, по крайней мере честно и открыто, что ты стыдишься своего ярма, так как в глубине души ты сознаешь, что тебе надоело его носить и что ты на него негодуешь. Это не позорный стыд”.

210.

Наглость, доходящая до распутства. Бывают такие наглые люди, которые открыто восхищаясь чем-нибудь великим, представляют его в своих похвалах нечем иным, как преддверием, мостом ведущим к ним самим.

 

211.

На почве стыда. Тот, кто хочет разубедить в чем-нибудь людей, считает обыкновенно недостаточным опровергнуть их мнение, показать им его нелогичность, которую он извлекает, как червяка, гнездящегося в плоде, но и, убив червяка, он бросает самый плод в грязь, чтобы сделать его неприятным для людей и возбудить их отвращение. Он думает, что это лучшее средство воспрепятствовать их скорому возвращению, столь обычному для опровергнутых мнений. Но он ошибается: на почве стыда, среди грязи зерно мнения быстрее чем где-нибудь дает новые ростки. Итак, мы не должны осмеивать и грязнить то, с чем хотим покончить раз навсегда: но почтительно положить его на лед, наблюдая, чтобы этот лед не растаял, так как мнения чрезвычайно живучи. Надо при этом руководиться правилом: “Возражение не есть опровержение”.

212.

Судьба нравственности. Освобождение умов имеет несомненным последствием уменьшение нравственности (того унаследованного, переходящего из поколения в поколение образа действий, основанного на моральных ощущениях): это понижение не касается отдельных добродетелей, как то: умеренности, справедливости, ясности души - так как величайшая свобода невольно направляет сознательный дух к этим добродетелям, рекомендуя ему их полезность.

213.

Фанатик недоверия и то, что служит ему порукой. Старик. Ты предпринимаешь невозможное, задавшись целью научить людей великим истинам. Чем поручишься ты в выполнимости твоей задачи? Пиррон. Вот почему я буду предостерегать людей от себя самого, я признаюсь открыто во всех моих ошибках, покажу всем мои опрометчивые поступки, непоследовательность и глупость. Не слушайте меня, скажу я им, пока я не сойду на уровень самого ничтожного из вас, не буду еще ничтожнее его; противьтесь изо всех сил истине из отвращения к тому, кто ее проповедует. Если вы признаете во мне хотя бы тень достоинства, хоть что-нибудь достойное уважения, вы будете обмануты и соблазнены мною. Старик. Ты слишком много обещаешь, ты этого не вынесешь. Пиррон. Я скажу людям и то, что я слаб и не держу своих обещаний. Чем больше они убедятся в том, как я недостоин, тем с большим недоверием отнесутся к выходящей из моих уст истин. Старик. Так ты хочешь сделаться апостолом недоверия к истине? Пиррон. Такого недоверия, какого еще никогда не существовало в мире, недоверия ко всем и ко всему. Это единственный путь к истине. Правый глаз не должен доверять левому, и свет будет некоторое время называться тьмою: таков путь, по которому вы должны идти. Не думайте, что он приведет вас к плодовым деревьям и прекрасным пожитям. Вы найдете на нем только мелкие сухие зерна - это истины: десятки лет вы принуждены будете питаться целыми пригоршнями лжи, чтобы не умереть с голоду, хотя и будете знать, что поглощаете ложь. Те же зерна будут посеяны и запаханы, и, может быть, настанет когда-нибудь день жатвы: никто не посмеет его обещать, чтобы не прослыть фанатиком. Старик. Друг, друг! Ведь и твои слова звучат фанатизмом? Пиррон. Ты прав, я вперед буду относиться недоверчиво к каждому слову. Старик. Так ты должен будешь молчать! Пиррон. Я скажу людям, что принужден молчать, и что они должны относиться с недоверием к моему молчанию. Старик. Так ты отказываешься от своего предприятия? Пиррон. Напротив, ты указал мне дверь, в которую я должен войти. Старик. Не знаю, вполне ли мы понимаем друг друга? Пиррон. Очевидно, нет. Старик. Хотя бы ты сам понимал себя! Пиррон (поворачивается смеясь). Старик. Ах, друг! (Молчание и смех) - это вся твоя теперешняя философия? Пиррон. Бывают философии и хуже этой.

214.

Европейские книги. Творения Монтеня, Ларошфуко, Лабрюйера, Фонтенелля (особенно его Dialogues des morts), Вовенарга и Шамфора приближают нас более к древнему миру, чем любые шесть авторов других народов. Эти названные шесть воскрешают дух последних столетий старого летосчисления, взятые все вместе, они составляют одно из крупнейших колец цепи ренессанса, которая не закончилась еще и до нашего времени. Их творения стоят выше изменчивости национального вкуса и философских окрасок, которыми теперь отливает и должна отливать всякая книга, чтобы получить известность; они заключают в себе больше настоящих мыслей, чем все книги немецких философов в совокупности, таких мыслей, которые вытекают из настоящего источника и которые...-я затрудняюсь кончить свое определение, - одним словом, я считаю, что авторы эти писали не для детей, не для мечтателей, не для молодых девушек, не для немцев, не для… опять затрудняюсь окончить начатый мною перечень. Чтобы яснее выразить свою похвалу, скажу одно, что, если б они писали на греческом языке, то были бы поняты и греками. А что же мог бы понять даже и сам Платон из описания наших лучших немецких мыслителей, например, Гёте и Шопенгауэра? Их способ выражения возбудил бы в нем отвращение своим умалчиванием, особенно же нежностью, преувеличением и иногда тощей сухостью - недостатки, которыми двое вышеназванных страдают менее других немецких мыслителей, но все же более, чем нужно (Гёте, как мыслитель, через чур заносится в облака, а Шопенгауэр бродить все вокруг да около предметов, подыскивая различные уподобления, что не проходить ему безнаказанно). Напротив, какая ясность, какая изящная определенность у тех французов. Их искусство одобрил бы и тонкий слух греков, которых притом привела бы в восхищение острота французских выражений, которая была им всегда по вкусу, хотя они не были в ней сильны.

 

215.

Мода и модное. Везде, где еще в полной силе невежество, нечистоплотность и суеверие, где торговля и сельское хозяйство в плохом состоянии, там еще встречаются национальные костюмы. Напротив, там, где замечается противоположное, там царствует мода. Следовательно мода идет рука об руку с теперешними добродетелями Европы: неужели она только их теневая сторона? Мужская одежда, конечно не национальная, а модная, выражает прежде всего, что тот, кто ее носит, не хочет быть заметным ни как отдельная личность, ни по принадлежности своей к известному сословию или народу, что он взял себе за правило, как можно старательнее избегать подобного тщеславия, потому что он трудолюбив, не имеет много времени для одевания и наряды и находить все драгоценное и пышное, относительно материи и покроя, несовместимым со своей работой; и наконец, костюм мужчины выражает, что он стремится к более ученой и боле духовной космополитической деятельности, не ограниченной его европейским происхождением, между тем как существующие еще доныне национальные костюмы выдвигают на первый план и как бы признают самым желательным образ жизни разбойника и пастуха. Этот общий характер модной мужской одежды нарушается маленькими отступлениями, причиной которых является тщеславие молодых праздношатающихся щеголей, живущих в больших городах, следовательно, людей, которые не приобрели еще подобающей европейцам зрелости. Eвpoпeйcкая женщины еще менее зрелы, и потому в их модах заметно еще более колебаний: они не носят тоже национальной одежды, им не нравится, чтобы их признавали по костюму за немок, француженок или русских, но в отдельности каждая из них любит привлекать на себя внимание и желает, чтобы костюм не оставлял никакого сомнения в том, что она принадлежит к порядочному обществу (к средним, высшим слоям его или даже к большому свету), и женщины тем больше стараются это выказать, чем мене имеют на то данных. В особенности не любят молодые женщины носить того, что носят боле пожилые, потому что боятся показаться старше своих лет и тем сбавить себе цену: пожилым же, напротив, хочется обмануть насчет своих лет, нося как можно дольше молодящие их платья. Из такого соревнования постоянно возникают временные моды, долженствующие несомненно и неподражаемо выказывать настоящую молодость. Когда молодые художницы истощат свой дар изобретательности в этом выставлении напоказ красоты и молодости, когда, говоря откровенно, прискучит и все то, что мы заимствовали для этой цели у старых придворных культур, равно как и у современных национальностей всего земного шара, как, например, у испанцев, турок, древних греков, с единственною целью как можно больше выказать и обнаружить красоту тела, когда все это прискучит нам, то мы начинаем понимать, что мы действовали ошибочно, стараясь выставить на показ то, что нужно было прикрыть, так как на мужчин действует сильнее полускрытая красота тела, чем его откровенная нагота, - и вот колесо вкуса и тщеславия снова двигается в противоположную сторону. Женщины, перешедшие грань первой молодости, думают, что настало их царство, и борьба прелестных бестолковых созданий возгорается с новой силой. Но чем более духовно возрастают женщины и чем менее признают преимущество над собой, как делали прежде более незрелые соперницы, тем все боле уменьшаются колебания в их одежде, тем она делается проще; эту одежду было бы несправедливо судить, прилагая к ней масштаб античных образцов или одеяния обитательниц южного побережья, она должна быть рассматриваема единственно с точки зрения климатических условий средних и северных стран Европы, именно тех, в которых теперь преимущественно развивается и обитает ее умственный гений. Следовательно, в целом характерным выражением моды и модного может служить не переменное, так как перемена происходить от некоторой отсталости и показывает незрелость мужчин и женщин Европы, а постоянное общее, основанное на отречении от национального, сословного и индивидуального тщеславия. Потому мы должны признать достойным похвалы то, что некоторые страны Европы взяли на себя труд обдумывать и измышлять одежду для всех остальных стран, так как для того, чтобы изобрести фасон, надо иметь особую способность, которая по-видимому дается далеко не каждому; однако тут вовсе нечем особенно превозноситься, например, Парижу, если при теперешних шатаниях моды он имеет притязание быть единственным изобретателем и новаторов этой области. И если немец из ненависти к этому притязанию французского города захочет одеться иначе, например, как Альбрехт Дюрер, то пусть он примет сначала в соображение, что хотя этот костюм и носили в прежнее время немцы, но он выдуман совсем не ими - да и вообще нет одежды, которая принадлежала бы исключительно немцам и отличала бы их от других наций; кроме того, пусть он посмотрит на себя в таком наряде, и он увидит, что его современное лицо с теми линиями и морщинами, которые провело на них девятнадцатое столетие, будет идти в разрез с одеждой Альбрехта Дюрера. Почти сопоставляя понятия модного и европейского, мы отмежевываем Европе гораздо большее пространство, чем то, которое она занимает действительно, будучи только маленьким полуостровом Азии, а именно, мы причисляем к ней и - Америку, как дочь нашей культуры. С другой стороны, не вся Европа подходить под понятие о “культурной Европе”, но только те народы и племена, которые соединены общим прошлым с греческой, римской, иудейской и христианской культурой.

 

216.

Немецкая добродетель. Нельзя отрицать того, что в конце прошлого столетия по Европе разлился поток нравственного пробуждения, вновь красноречиво заговорила добродетель и научила непринужденному выражению возвышенного и трогательного, перестав стыдиться самое себя, она создала философии и стихотворения для собственного прославления. Доискиваясь источников этого потока, находим прежде всего Руссо, того мифического Руссо, которого мы создали в своем воображении, благодаря впечатлению, производимому его сочинениями, здесь можно бы опять сказать: мифически написанным сочинениям, - и тем указаниям, которые они сами давали о себе (он сам и его читатели постоянно работали над его идеализацией). Другой источник - это воскрешение великих стоических добродетелей Рима, которым французы достойнейшим образом продолжали развитие задачи ренессанса. От подражания античным формам они весьма удачно перешли к подражанию античным характерам, так что они и до сих пор достойны великого почтения, как народ, давший новому человечеству лучшие книги и лучших людей. Как это двоякое подражание мистическому Руссо и вновь возрожденному духу Рима отразилось на более слабых соседях, можно, конечно, проследить и в Германии, которая почувствовав новый необычный порыв серьезности к величию в проявлении моральной воли и к самообладанию, наконец удивилась сама своей добродетели и внесла в мир понятие о “немецкой добродетели”, как будто это было нечто коренное, врожденное. Первые великие люди, принявшие это стремление к величию и сознательности моральной воли, были честны и благодарны. Откуда, например, берет свое начало философия Канта? Он не скрывает этого: из Руссо и возрождения стоического Рима. в философии Шиллера тот же источник и одинаковое прославление этого источника. В философии Бетховена, выраженной в звуках, слышится вечный хвалебный гимн Руссо, античным французам и Шиллеру. И только “немецкий юноша” оказался неблагодарным, правда, что в его время уже стали охотно слушать проповедников ненависти к французам, это был тот “немецкий юноша”, который с непозволительной в его лета самоуверенностью выступил на некоторое время на первый план. Если б он стал искать своей родни, то с полным правом мог бы признать своими родными Шиллера, Фихте и Шлейермахер, но предков своих он должен был бы искать в Париже и Женеве: но он думал, что добродетели не боле тридцати лет от роду, - это было весьма близорукое суждение. Тогда явилась привычка требовать, чтобы все немецкое считалось синонимом добродетели, и до сих пор еще не вполне отучились от этого. Заметим кстати: это вышеупомянутое нравственное пробуждение, можно сказать почти с уверенностью, принесло познанию нравственных явлений только вред и подвинуло его вспять. Что такое вся немецкая нравственная философия, включая и Канта, с французскими, английскими и итальянскими разветвлениями? Наполовину теологическое посягательство на Гельвеция, отрицание завоеванных упорным долгим трудом свободных взглядов или указаний верного пути, которые ему удалось наконец собрать и хорошо выразить. И по cиe время ни одного из хороших философов нравственности и хороших людей не бранят так в Германии, как Гельвеция.

217.

Классики и романтики. Умы, как классического, так и романтического направления - а эти два рода направления никогда не переставали существовать, - заняты призраком будущего, но у первых он является в полной силе своего времени, а у вторых со всеми атрибутами его слабости.

218.

Чему учит нас машина. В машине мы видим наглядный пример сплочения толпы народа, действующей сообща, при чем каждому определено только одно какое-нибудь дело; машина дает нам образец организации партии и ведения войны. Но сливая всех в одно целое - одну машину, и делая каждого орудием для известной цели, она не учит индивидуальному самомнению. Вообще же она влияет тем, что учит нас пользе централизации.

219.

В нас нет оседлости. Мы живем охотно в маленьком городке, но по временам, когда жизнь эта становится нам известной до малейших подробностей, нас тянет в уединение девственной природы. Затем, чтобы отдохнуть от этой природы, мы отправляемся в большой город; в короткое время мы угадываем все содержание его жизни и опять возвращаемся в маленький городок - таково круговращение нашей жизни, так живут теперешнее люди, которые слишком основательны во всем, чтобы быть оседлыми, подобно людям прежних времен.

220.

Реакция против культуры, вносимая машиной. Машина, будучи сама произведением высших умственных сил, заставляет действовать у приводящих ее в движение людей только низшую, неосмысленную силу. Правда, она развивает при этом громадное количество силы, которая бы иначе бездействовала, но она не побуждает к возвышению, к улучшению, к художественной работе. Она работает деятельно и однообразно, и это возбуждает наконец в виде реакции отчаянную душевную скуку, и, чтобы рассеять эту последнюю, человек жаждет полной разнообразия праздности.

221.

Опасность разъяснения. Полупомешательство, актерство, зверская жестокость, сладострастие и особенно сентиментальность и самообман, составившие в совокупности субстанцию революции и еще до нее воплотившиеся в сочинениях Руссо, слившись в одно существо, возложили в коварном вдохновении венец разъяснения на свою фанатическую голову, которая засветилась от того призрачным светлым сиянием; разъяснение было совершенно чуждо этому существу, и лучшее было его оставить идти своей дорогой, разливаясь тихим сиянием по облакам и, просвещая немногих избранных, и мало помалу преобразовывая нравы и учреждения народов. Но теперь в связи с жестоким порывистым существом и само разъяснение стало жестоко и порывисто. Вследствие этого оно внесло в великое революционное движение больше опасности, чем свободы и просвещения. Кто понимает это, тот будет знать из какого смешения надо извлечь разъяснение, от какой грязи очистить, чтобы потом продолжать самому пользоваться его плодами и вдобавок задушить революцию в самом начале, как будто ее никогда и не бывало.

222.

Средневековые страсти. Средневековье - время величайших страстей. Ни в древности, ни в настоящее время нет той ширины души, которая могла бы вместить все то, что вмещала душа средневекового человека, нет того грандиозного масштаба, которым она тогда измерялась. Тогда нередко в одном лишь встречались самые разнообразные качества: физическая грубость варварских народов, принесенная из первобытных лесов, которой противоречили чересчур одухотворенные, возбужденные, необыкновенно блестящие речи католических мистерий, датское и юное, вместе с презрением к исторически - усталым, дикость хищного животного с изнеженностью и утонченностью времен упадка римской империи. Понятно, что, благодаря такому соединению, если кем овладевала тогда страсть, то она увлекала его, как неудержимый поток, кружила в своем водовороте и низвергала в глубокую бездну с такой силой, которая немыслима была ни раньше, ни позднее. Мы, люди нового времени, должны радоваться тому, что потеряли способность увлекаться подобными страстями.

 

223.

Грабеж и сбережения. Благодаря развитию духовной жизни, сильные получили возможность грабить, слабые сберегать. Это послужило причиной развития немецкой реформации.

224.

Веселые души. Когда за попойкой следовало опьянение, и древние германцы чуяли хоть издали отвратительный запах нечистоты всякого рода, производимой пьянством, их души, обыкновенно унылые, развеселялись, так как при этом в них звучали струны сродства и понимания.

225.

Разгул в Афинах. Даже в то время, когда на афинском рыбном рынке появились свои мыслители и поэты, греческий разгул не утратил идиллической утонченности, отличавшей его всегда от греческого и германского разгула. Трубный звук голоса Ювенала не мог бы потрясти греческих слушателей - они ответили бы ему милым, почти детским смехом.

226.

Мудрость греков. Так как желание победить и возвыситься - непреодолимая потребность природы, более старая и первобытная, чем уважение и радость, возбуждаемые уравнением в правах, то греческое государство установило у себя гимнастические и музыкальные состязания между равными, отведя для них особенное место обитания, где могла развернуться во всю ширь эта потребность, не подвергая опасности политического устройства страны. С упадком этих гимнастических и музыкальных состязаний начались волнения в Греции, кончившиеся ее упадком.

227.

“Бессмертный Эпикур”. Эпикур жил во все времена, живет и до сих пор, невидимый для тех, кто называл и называет себя эпикурейцами, и не пользуясь особой известностью у философов. Он и сам забыл свое имя, почувствовав от этого большое облегчение.

228.

Стиль превосходства. Манера выражаться теперешних студентов заимствована ими у не- учащейся молодежи, которая сумела приобрести некоторое превосходство над своими более серьезными товарищами, разоблачая перед ними слабые стороны образования, благонравия, учености, порядка, умеренности, заимствуя постоянно выражения из этих сфер, произнося их с ученым видом, но с злыми взглядами и соответствующими гримасами. Этот язык превосходства, единственно оригинальный в Германии, невольно употребляют и государственные люди и газетные рецензенты: это постоянное пронизывающие, беспокойные, задорные, косые взгляды направо и налево, кавычки и гримасы.

229.

Погребенные. Мы удаляемся от общества, но не из личного недовольства, не из неудовлетворенности политическими или социальными условиями нашего времени, но потому что мы хотим накопить и сохранить в нашем уединении силы, которые впоследствии будут так необходимы для культуры, если только не изменятся условия жизни и задачи настоящего времени. Мы составляем капитал и хотим его сберечь, но так как ему грозит расхищение, то мы его зарываем.

230.

Тираны умов. В наше время всякого являющегося строгим выразителем какой-нибудь одной моральной черты характера, каковыми являются лица в комедиях Теофраста или Мольера, сочли бы за больного или маньяка. Если бы мы могли перенестись каким-нибудь образом в Афины третьего века, то они показались бы нам населенными дураками. Теперь в каждой голове царствует демократия понятий, которые властвуют все вместе, но захоти взять преобладание одна идея, мы сейчас же назовем ее idee fixe. Это наша манера убивать тиранов, отсылая их в дом сумасшедших.

231-232.

Государственные глупцы. Любовь греков к их царям перешла, когда цари перестали существовать, на государство. А так как идею можно любить больше, чем человека, потому что она не дает любящему щелчков, как любимые люди (так как чем боле последние уверены, что их любят, тем становятся беспощаднее, пока, наконец, не уронят себя в глазах любящего и не вызовут разрыва), то - и поклонение государству превысило прежнее поклонение царям. Греки - это государственные глупцы древней истории, - в истории ту же роль играют и другие народы.

233.

Надо заботиться о своем зрении. Разве это не правда, что у образованных классов Англии, читающих “Таймс”, каждый десять лет снимают с глаз катаракты?

234.

Великие творения и великая вера. Один создавал великие творения, другой верил в них всей душой. Они были неразлучны, но очевидно первый вполне зависел от второго.

235.

Любовь к обществу. “Я не перевариваю самого себя”, сказал кто-то чтобы объяснить свою любовь к обществу. “У общества желудок крепче моего, оттого оно меня и переносит”.

236.

Умственное закрывание глаз. Если мы приобрели привычку и опытность в обсуждении наших действий, то при самом совершении этих действий (даже таких, как писание писем, да и питье) мы должны закрывать наши умственные взоры. Также в разговоре с людьми посредственности надо уметь на время закрывать свои умственные взоры, чтобы мочь стать на их посредственную точку мышления и понять ее. Такое закрывание глаз является вполне сознательным, преднамеренным поступком.

237.

Страшнейшая месть. Тот, кто хочет повернее ответить своему противнику,

должен собрать против него явные, справедливые улики и затем спокойно показать ему своих козырей, так чтобы акт мести отождествлялся с актом правосудия. Это самый страшный род мести: над нею нет никакой высшей инстанции, куда можно бы апеллировать. Так отмстил Вольтер Перрону пятью строками, в которых он осудил всю жизнь, деятельность и намерения своего противника; каждое слово заключало непреложную правду; так же отмстил он и Фридриху Великому (в письме из Ференея).

238.

Налог роскоши. Тот, кто покупает в лавках самое необходимое для жизни, платит за него дорого, потому что должен в то же время приплачивать и за то роскошное и созданное для людских прихотей, что там находится, но редко встречает покупателей. Таким образом, роскошь накладывает постоянный налог на человека простых привычек, который ею пренебрегает.

239.

Почему еще существуют нищие? Если бы милостыня подавалась только из сострадания, то все нищие давно бы умерли.

240.

Почему еще существуют нищие? В этом виновато главным образом малодушие, от которого они получают наибольшее количество милостыни.

 

241.

Как пользуется разговором мыслитель? Можно услыхать многое без особенного напряжения слуха, если только умеешь хорошо видеть, а главное - забыть на время самого себя. Но люди не умеют пользоваться как следует разговором; они обращают слишком много внимания на то, что они сами говорят и что хотят возразить; тогда как настояний слушатель дает короткие ответы, принося этим должную дань вежливости, а сам запоминает все то, что высказывает другой, манеру, тон и жесты, с которыми он говорит. В обыкновенном разговоре каждый мнит про себя, что он им руководит, подобно тому, как если бы два корабля, плывущие друг около друга и сталкивающиеся по временам, думали, что каждый из них не только направляет, но и тащить за собой на буксире своего соседа.

242.

Искусство извиняться. Когда кто-нибудь перед нами извиняется, то он должен делать это очень искусно, иначе мы сами сочтем себя виновными, и нам будет это неприятно.

243.

Когда обращение между людьми становится невозможным? Твой умственный корабль так глубоко сидит в воде, что не может плыть по водам этих милых, приличных, предупредительных людей; там слишком много мелей и песчаных банок, так что тебе придется постоянно лавировать, и это будет приводить тебя в смущение, и твое смущение, причины которого они не будут в состоянии понять, поставит и их в неловкое положение.

244.

Самая настоящая лиса. Настоящая лиса не только говорит, что кисел тот виноград, которого она не может достать, но и тот, который она достала, отняв у других.

245.

Самые близкие люди. Как бы ни были близки люди, но на их общем горизонт все же есть четыре страны света и иногда они это замечают.

246.

Молчание, вызванное отвращением. Представим себе, что кто-нибудь, как мыслитель и человек, переживает горькое разочарование, изменит свое мнение и открыто в этом сознается, а аудитория, не поняв этого, будет считать его за прежнего человека. Испытав это на себе, многие писатели получали отвращение к публике: они слишком высоко ценили умственные способности людей и убедившись в своей ошибке, давали обет молчания.

247.

Серьезное отношение к делам. Дела для многих богатых и знатных людей служат чем-то в роде отдохновения от продолжительной обычной праздности, поэтому они относятся к ним с такой же серьезностью и страстностью, как другие люди к праздничным отдохновениям и удовольствиям.

248.

Двусмысленность во взгляде. Как иногда по расстилающейся у твоих ног воде вдруг пробегает рябь от дуновения ветра, так и в человеческом взоре часто является какая-то неопределенность, двусмысленность, и ты спрашиваешь себя: Что это - содрогание, или улыбка, или то и другое вместе?

249.

Положительное и отрицательное. Этому мыслителю не надо опровержения, он находить его в самом себе.

250.

Чувство мести, возбуждаемое пустыми сетями. Надо остерегаться тех людей, которые проникнуты горьким чувством рыбака, возвращающегося после дневных трудов с пустыми сетями.

251.

Почему иногда не предъявляют своих прав? Проявление силы стоит труда и требует мужества. Поэтому многие не. предъявляют своих неотъемлемых прав, так как права эти - та же сила, а они слишком ленивы и трусливы, чтобы ее проявить. Этот недостаток облекается видом добродетелей, которые люди называют: снисходительностью и терпением.

252.

Светочи. В обществе царствовали бы мрак и холод, если б в него не вносили солнечного света прирожденные “ласкатели”, под которыми я подразумеваю так называемых “любезных людей”.

253.

Когда люди бывают всего милосерднее. Получив почести и затем немного поев, люди бывают всего более расположены к милосердию.

254.

К свету. Люди стремятся к свету не для того, чтобы лучше видеть, но чтобы сильнее блестеть. Кто дает этот блеск, охотно признается за светило.

255.

Ипохондрики. Ипохондрик - это человек, у которого достаточно ума, чтобы глубоко вникать в свои страдания, потери и проступки и который любит углубляться в себя, но область, в которой он вращается, слишком мала, так что, вытоптав весь свой подножный корм, он отыскивает с трудом оставшиеся стебельки травы. Тогда он становится завистником и скупцом и делается невыносимым.

256.

Возмещение. Гезиод советует возвращать соседу с лихвою то, чем он помог нам в случае нужды, если мы получили возможность это сделать. Такое возмещение приносит радость соседу, который получает таким образом - проценты за совершенный им когда-то добрый поступок, радует и того, кто возвращает, так как он этим искупает когда-то испытанное маленькое унижение от обращения к чужой помощи, маленьким перевесом, который он приобретает, как дарящий.

257.

Тоньше, чем нужно. Мы прилагаем боле тонкую наблюдательность к тому, чтобы узнать, понимают ли другие наши слабости, чем к тому, чтобы узнать слабости этих других: откуда выходит, что наша наблюдательность (в первом случае) тоньше, чем нужно.

258.

Род слепой мести. Около самых мрачных людей находится всегда почти неотступно и как бы связанная с ними светлая душа. Она представляет подобие тени этих людей, отраженной на негативе (отрицательной тени этих людей).

259.

Надо ли мстить? Месть имеет столько тонких разновидностей, что достаточно повода к ней, чтобы все единогласно признали, что факт мести был совершен, хотя бы оскорбленный и отказался мстить. Следовательно, человек не может произвольно отказаться от мести, не может даже признаться, что он не хочет мстить, так как презрение к мести будет истолковано и принято, как тончайшая, чувствительнейшая месть. Откуда следует, что не надо делать излишнего...

260.

Заблуждение хвалителей. Каждый уверен, что мыслитель будет приятно польщен, если ему сказать, что думал то же самое, что и он, и даже в тех же самых выражениях; мыслитель же, напротив, бывает редко доволен подобным сообщением, но чаще начинает вследствие этого недоверчиво относиться к своей мысли и ее выражению и решает про себя проверить то и другое. Итак, желая кого-нибудь восхвалить, надо главным образом избегать выражать ему свое единомыслие, чтобы не поставить себя с ним на один уровень. Во многих случаях общественные приличия требуют, чтобы мы выслушивали мнения других с таким видом, как что-то для нас совершенно новое, открывающее нам высшие горизонты, так, например, мы должны слушать старика, неожиданно открывающего перед нами кладезь своего опыта.

 

261.

Письма. Письмо является к нам неожиданно, как гость без доклада; почтальон способствует такому невежливому вторжению. Надо бы определить известный час в неделе для получения писем, после которого принимать ванну!

262.

Предвзятость. Некто сказал: “Я знаю с детства, каков я, и потому нахожу в каждом порицании долю правды и в каждой похвал долю глупости, похвала имеет для меня мало значения, но порицание я ценю высоко”.

263.

Путь к равенству. Несколько часов восхождения на гору делают плута и честного человека почти одинаковыми существами. Усталость есть кратчайший путь к равенству и братству, а свобода присоединяется к ним затем посредством сна.

264.

Клевета. Если нам придется когда-нибудь напасть на след какой-нибудь действительно мерзкой клеветы, то не надо искать ее происхождения у наших честных, открытых врагов, так как если бы они что-нибудь на нас и выдумали, то им бы никто не поверил, те же, которые некоторое время пользовались от нас больше других, но потом почему-либо уверились, что от нас больше ничего не получать, те в состоянии разглашать о нас всякую мерзость, и им верят, во-первых потому, что не допускают, чтобы они выдумали то, что может служить к их собственному вреду, а во-вторых, потому, что они нас близко знали. В утешение себе оклеветанный таким образом человек может сказать: “Клевета - это болезни других, которые обнаруживаются в твоем теле и доказывают, что общество составляет одно моральное тело, так что, леча себя, ты тем принесешь пользу и другим”.

265.

Царство детей. Счастье ребенка - такой же миф, как счастье гиперборейцев, о котором рассказывали греки. Они думали, что если только существует вообще счастье на земле, то оно возможнее где-нибудь вдали от нас, на конце земли. Также думают и те из людей, которые постарше: если для человека вообще возможно счастье, то, конечно, в возраста далеком от нашего, - на грани начала жизни. Для иного человека вид ребенка, благодаря этому украшающему его мифу, доставляет величайшее счастье.

266.

Нетерпеливые. Тот, кто еще сам не созрел, отвергает все, находящееся на пути развития, потому что он слишком нетерпелив. Юноша не хочет ждать, чтобы его картина наполнилась образами и лицами, которые возникнут в его фантазии после долгого изучения, страданий и лишений, и заимствует с другой, готовой уже картины, линии и краски, признавая авторитет ее мастера, он примыкает к философу или поэту и долгое время должен самоотверженно нести его службу. Юноша при этом многому выучивается, но часто забывает главное, то, что больше всего достойно изучения и познания, - самого себя, и остается на всю жизнь чьим-нибудь последователем. Увы, много придется преодолеть скуки, много потрудиться в поте лица, пока найдешь сам краски, кисть и полотно! Да и тогда еще не сразу сделаешься мастером своего дела, но будешь по крайней мере хозяином в своей мастерской.

267.

Воспитателей не существует. Мыслитель может говорить только о самовоспитание, воспитание юношества старшими есть или произведение опытов над неизвестным и неподдающимся изучению материалом, или полная его нивелировка, когда хотят приноровить новое существо, каково бы оно ни было, к господствующим привычкам и нравам; как та, так и другая задача - недостойны мыслителя: это дело родителей и учителей, которых один из смелых честных людей назвал “nos ennemis naturels”. И вот, когда по мнению света воспитание человека давно уже кончено, он, наконец, в один прекрасный день открывает самого себя; такое самопознание может быть задачей мыслителя, тогда не худо бы призвать его на помощь не как воспитателя, а как человека, воспитывавшего самого себя и богатого опытом.

268.

Сожаление, возбуждаемое молодежью. Нам жаль, когда мы слышим, что один юноша теряет уже зубы, другой - слепнет. Как велика была бы наша жалость, если бы мы знали, какие неизлечимые, безнадежно упорные болезни гнездятся в их организме. Но почему мы-то соболезнуем? Потому, что молодежь должна продолжать то, что мы начали, и всякий ущерб и надлом в ее силах может повредить нашему делу, когда оно перейдет в ее руки. Мы горюем о том, как плохо обеспечено наше бессмертие; или если мы исполнители какой-нибудь общечеловеческой миссии, то о том, что она перейдет в слабейшие, сравнительно с нашими, руки.

269.

Возрасты. Сравнение четырех возрастов с четырьмя временами года есть почтенная нелепость. Ни первые двадцать лет жизни, ни последние двадцать не соответствуют никакому времени года, если мы только не удовольствуемся сопоставлением белизны волос с белизной снега и тому подобной игрой цветов. Первые двадцать лет - это приготовление вообще к жизни, как будто длинный новогодний день, перед наступающим жизненным годом; а последние двадцать окидывают мысленным взором, приводят в ясность и совокупность все перед тем прожитое, подобно тому, как мы делаем это в меньшей мере, в каждый новогодний канун относительно истекшего года. Между этими двадцатилетиями лежит эпоха, действительно допускающая сравнение с временами года: это время от двадцати до пятидесяти лет (мы считаем для простоты десятками лет, но каждый, само собою разумеется, может по своему личному опыту изменить такое грубое давление на более точное). Эти три десятилетия соответствуют трем временам года: лету, весны и осени, зимы человеческая жизнь не имеет, если не считать тех, к сожалению, нередких суровых, холодных, одиноких, бедных надеждой бесплодных дней болезни, которые можно по справедливости назвать зимними днями человека. Двадцатые года жизни: кипучие, бурные, полные тяжелой утомительной работы, но роскошно производительные. “День прошел, и слава Богу”, говорить человек, вытирая катящейся со лба пот, и труд наш, хотя и тяжел, но кажется нам необходимым, эти года – лето нашей жизни. Тридцатые же года - ее весна и как весной воздух то слишком тепл, то холоден, всегда беспокоен и возбудителен: избыток соков, густота листьев и обилие цветов и благоуханий; ряд волшебных дней и ночей, работа, которая нам настолько по душе, что мы встаем на нее с утренним пением птиц, радостное сознание своих сил и предвкушение осуществления надежд. Наконец, сороковые года: таинственные, как все неподвижное, похожие на высокое обширное горное плато, по которому пробегает свежий ветерок, а над ним простирается ясное небо, одинаково кротко взирающее на него и днем и ночью, это время жатвы и сердечного довольства - это осень жизни.

 

270.

Ум женщины в современном обществе. Как думают в настоящее время женщины об умственных способностях мужчин видно из того, что они, при своем уменье одеваться, нисколько не стараются сделать заметным умное выражение лица или выказать его отдельные одухотворенные особенности, а скоре стараются все это скрыть и умеют, напротив, придать себе выражение ненасытной чувственности и животности, например, спусканием волос на лоб, - даже и тогда, когда в них почти совсем нет этих качеств. Их убеждение, что ум в женщинах пугает мужчин так сильно, что они нарочно скрывают остроту своих умственных способностей, чтобы прослыть недальновидными: этим они думают возбудить доверие мужчин и привлечь их теми приятными сумерками, которыми они себя окружают.

271.

Великое и приходящее. Ничего не может нас трогать так, как случайно замеченный, мечтательный, полный счастья взор, которым молодая красивая женщина смотрит на своего мужа. Он возбуждает в душе постороннего зрителя нечто, похожее на осеннюю грусть, представляя ему воочию, как велико может быть человеческое счастье и как оно преходяще.

272.

Стремление быть жертвой. Многие из женщин имеют intellecto del sacrifizio и не рады жизни, если муж не хочет приносить их в жертву, они не знают тогда, что им выдумать и невольно становятся вместо жертв жрицами.

273.

Неженственное. “Глуп, как мужчина”, - говорят женщины, “труслив, как женщина", - говорят мужчины. Глупость не обязательно неженственное качество.

274.

Мужской, женский темпераменты и смертность. Что мужской темперамент хуже женского, видно даже из того, что дети мужского пола подвержены большей смертности, чем женского, очевидно потому, что они легче выходят из себя; их необузданность и не выносливость ухудшают всякую болезнь, так что она легко может сделаться смертельною.

275.

Период циклопических построек. Демократизация Европы неудержимо идет вперед: кто ей сопротивляется, употребляет для этого те самые средства, которые дала для пользования каждому сама идея демократии, и делает их сподручнее и действительнее; а исконные враги демократии (я хочу сказать террористы) по-видимому, и существуют только для того, чтобы, возбуждая страх в различных партиях, гнать их быстрее вперед по пути к демократии. И действительно, всякого может испугать вид этих людей, честно и сознательно работающих для этого будущего: лица их как-то невыразительны и однообразны, а серая пыль как будто въелась даже в их мозг. Несмотря на это, последующие поколения будут, быть может, смеяться над нашим страхом и смотреть на демократическую работу человеческого рода с той точки зрения, с которой мы смотрим теперь на постройку каменных плотин и оплотов как на деятельность, которая покрывает пылью лица и одежду и несколько притупляет умственные. способности рабочих: но кто же бы мог пожелать, чтобы дело оставалось не совершенным? По-видимому, демократизация Европы есть одно из звеньев цепи, громадных предупредительных мероприятий, которыми заняты умы нового времени и которыми мы отделяемся от средних веков, Мы переживаем теперь период циклопических построек; производится окончательное укрепление фундамента, чтобы будущее могло безопасно возводить на нем какое угодно здание, воздвигаются каменные плотины и оплоты, для защиты от варваров, от зараз, от лесного и умственного порабощения, так как невозможно допустить, чтобы нивы культуры были опустошены за ночь внезапно хлынувшими бурными горными потоками. И все это еще понимается пока в буквальном, грубоватом смысле, но потом будет мало-помалу пониматься в более высоком и духовном, так что все вышеозначенные мероприятия можно, по-видимому, счесть за общие приготовления высшего художника садоводства, который может приступить к выполнению своей задачи только тогда, когда они будут вполне окончены! Конечно, при громадных промежутках времени, отделяющих средства от цели, при большом, слишком великом напряжении физического и умственного труда целыми столетиями, - труда, необходимого уже для того только, чтобы изобрести и выполнить хотя бы одно мероприятие, нельзя ставить в большую вину работникам настоящего, если они громко решают, что в стене и шпалерах заключается вся цель работы и не видят другой цели, - так как садовника и плодовых деревьев, ради которых строятся шпалеры, до сих пор еще никто не видел.

276.

Право общего голосования. Народ не сам дал себе право общего голосования, но получил его и принял на время везде, где оно существует, сохранив за собой право от него отказаться, если оно не будет соответствовать возлагаемым на него надеждам. Это, по-видимому, и происходит теперь повсеместно; потому что если в случаях, где требуется голосование для подачи голоса, является не боле двух третей, а иногда даже меньшинство из имеющих право голоса, то не есть ли это протест против всей системы голосования? Этот факт требует строжайшего обсуждения. Закон, дающий большинству право окончательного определения блага, не может созидаться на том основании, которое впервые дается этим благом, - ему, разумеется, нужно более широкое основание: именно, единогласие всех. Общее право голоса должно признаваться не только большинством, но и всей страной. Поэтому достаточно протеста даже самого маленького меньшинства, чтобы сделать его недействительным, а непринятие участия в подаче голоса является именно таким протестом, разрушающим всю систему голосования. Абсолютное “veto” одного или, даже говоря боле широко, “veto” нескольких тысяч тяготит над этой системой, как непреклонность правосудия: каждый раз, когда им пользуются, приходится доказывать его право существования сообразно с родом участия в голосовании.

277.

Плохие заключения. Как плохо мы делаем заключения в мало знакомых нам областях, даже если мы люди науки, при-выкшие к правильному мышлению - это просто позор!.. А между тем именно так неверные заключения имеют решающее значение в великих мировых движениях, в делах политики и во всем внезапном, настойчиво вторгающемся почти каждый день в нашу. жизнь: потому что никто не может сразу вполне разобраться в том, что случилось за ночь; и все рассуждения о политике даже у величайших государственных людей не более, как смелая импровизация.

278.

Посылки машинной эпохи. Пресса, машины, железная дорога, телеграф - все это посылки, растянутые на тысячи лет, заключения же из них никто не решится до сих пор вывести.

 

279.

Тормоз культуры. Когда мы слышим: мужчины в Германии не имеют времени для производительного труда; весь их день занять военными упражнениями или переодеванием, а другое население должно их кормить и одевать, одежда же их престранная, часто пестрая и дурацкая; между ними не замечается различных индивидуальных качеств, все они похожи друг на друга больше, чем другие люди, или, вернее, их различия не принимаются во внимание, здесь требуется послушание без рассуждения, дающий приказания избегает подтверждать их убеждением; наказаний немного, но они жестоки и легко доходят до последнего ужасающего предала; измена считается величайшим преступлением, только самые храбрые решаются критиковать существующее зло, жизнью дорожат мало и часто рискуют ею из-за честолюбия - кто услышит все это, скажет не подумав: “Это картина варварского общества, находящегося на краю гибели”. Иной, может быть, прибавить: “Это описание Спарты”; третий задумается и решить про себя: “Это они сами нашего современного военного строя, который среди чуждых ему культуры и общества, является живым анахронизмом, как сказано выше, картиной варварского общества, находящегося на краю гибели, посмертным творением прошлого, служащим только тормозом для настоящего” . Но иногда и тормоз бывает крайне необходим для культуры, чтобы удержать ее слишком стремительное схождение с горы или, как может быть в данном случае, способствовать ее восхождению на гору.

280.

Больше уважения к сведущим людям. При конкуренции между производителями работы и продавцами, судьей произведения является публика; но она, не имея настоящего знания дела, судит по кажущейся доброте. Следовательно, господство конкуренции развивает искусство достижения внешнего вида (и, пожалуй, вкус), но, напротив, ухудшает качество произведений. Следовательно, если только не понизится уровень разума, то настанет время, когда такой конкуренции будет положено конец, ее победят новые начала. О произведении какого-нибудь ремесла должен бы судить только мастер этого ремесла, а публика руководится верой, внушаемой его личностью и честным именем. Анонимного производства быть не должно! По крайней мере такого, за которое не ручался бы человек сведущий, гарантируя его доброкачественность своим именем, при отсутствии имени производителя или его неизвестности. Дешевизна произведения - это тоже нечто кажущееся, вводящее в обман несведущего человека, так как дешевизну вещи можно определить только по ее прочности, судить о которой очень трудно, а для человека не понимающего дело совершенно невозможно. Итак, все, что нам нравится по виду и дешево стоит, получает превосходство. К такому определению как нельзя больше подходить машинная работа. Наоборот, и машина, как причина наибольшей скорости и легкости производства, вырабатывает только сорта, лучше всего идущие в продаже, иначе от нее не было бы существенной выгоды, она была бы в небольшом употреблении и часто совсем бы не работала. Что же лучше всего идет в продаже, решает, как выше сказано, публика: это то, на чем она больше всего обманывается, что кажется ей, во-первых, хорошим, во-вторых - дешевым. Следовательно, и в области ремесленного производства нашим лозунгом должно быть: “Больше уважения к людям сведущим!”

281-282.

Учитель, как необходимое зло. Надо допускать как можно меньше людей для посредничества между продуктивными умами и умами, жаждущими получить от них знание, потому что посредники почти невольно всегда подмешивают посторонние вещества в пищу, которую они. приносят, затем они слишком дорого ценят свое посредничество, требуя для себя того, чего бывают лишены оригинальные продуктивные умы, а именно: участия, восхищения, времени, денег и многого другого. Итак, пусть учитель останется для нас необходимым злом, так же как и купец, - злом, которое надо по возможности довести до минимума! Если Германия страдает теперь от материальных недостатков, и главная причина этого та, что слишком многие живут торговлею и хотят жить хорошо (следовательно, понижают цены для производителей и возвышают их для потребителей, чтобы довести до возможного максимума убытки тех и других и извлечь себе из этого наибольшую выгоду), то главной причиной бедственного состояния умов можно признать избыток учителей, благодаря которым так мало и плохо учатся.

283.

Налог, взимаемый с уважения. Если знакомый нам и уважаемый нами человек что-нибудь для нас делает или работает, мы охотно платим ему насколько возможно дороже, иногда даже сверх наших средств, незнакомому, напротив, как можно меньше; это борьба, в которой ни один не желает уступить другому ни пяди земли. В работе для нас нашего знакомого есть нечто неоценимое - это то чувство и та изобретательность, которые он в нее влагает только для нас, и мы думаем, что за такое чувство мы можем отплатить ему только какой-нибудь жертвой с нашей стороны. Нет выше налога, как тот, который взимается с уважения. Чем больше распространена конкуренция, при которой покупают у незнакомых и работают для незнакомых, тем ниже становится этот налог, служащий прибыли высоты сердечных отношений между людьми.

284.

Средство к достижению настоящего мира. Ни одно правительство не признается, что оно содержит войско для удовлетворения своей страсти к завоеваниям, если к этому представится подходящий случай, но утверждает, что держит его только для защиты страны, прикрываясь моралью необходимой самообороны. Но не значит ли это, признавать себя нравственным, а соседа безнравственным, потому что мы представляем его себе стремящимся к нападениям и завоеваниям, от которых должно постараться оградить себя наше государство, проискав средства к самозащите. Кроме того, за то, что он, подобно нам, отрицает свою страсть к нападениям и будто бы держит войско тоже только для необходимой самообороны, руководясь в этом нашими же мотивами, мы называем его лицемерным и хитрым преступником, готовым напасть на невинную, бесхитростную жертву, которая неспособна на сопротивление. Таково теперь взаимное отношение всех держав, основывающееся на предположении добрых намерений у себя и злых у соседа. Но это предположение ведь бесчеловечно, пожалуй бесчеловечнее самой войны, да в сущности оно-то и служит причиной войн, так как бросает на соседа тень безнравственности и тем, очевидно, вызывает в нем враждебные чувства, переходящие в дело. От представления о войске средством необходимой самообороны нужно так же отказаться, как и от представления о нем, как о средстве удовлетворения страсти к завоеваниям. И, быть может, настанет день, когда народ, отличившийся победоносными войнами, высшим развитием военного устройства и ума и привыкший приносить всему этому величайшие жертвы, добровольно воскликнет: “Долой оружие!” - и разрушит до основания все свое военное устройство. Стать безоружным, когда так хорошо умел владеть оружием, на это способны только люди, одаренные высокими чувствами - это средство достигнуть настоящего мира, который всегда должен основываться на миролюбивых намерениях, тогда как так называемый вооруженный мир, вводимый теперь во всех странах, предполагает враждебность намерений и недоверие к соседям, которое заставляет из ненависти и страха сохранять при себе оружие. Но не лучше ли погибнуть, чем постоянно ненавидеть и бояться? Сто раз лучше погибнуть, чем внушать ненависть и страх - это изречение должно бы служить основным правилом для всякого отдельного государственного устройства. Нашим либеральным народным представителям недостает, как известно, времени, чтобы подумать о природе человека: иначе бы они знали, что работать над облегчением военной тяготы, - напрасный труд. Напротив, чем больше будет это бедствие, тем ближе будут к Богу, который может один здесь помочь. Древо военной славы может быть разрушено только сразу, когда в него ударит молния, но она падает, как известно, из тучи с высоты.

 

285.

Примиримы ли собственность и справедливость? Когда несправедливость собственности начинает сильно чувствоваться, - теперь мы снова переживаем такое время, - то обыкновенно указывают на два средства для ее устранения: во-первых, на общий раздел имущества, и во-вторых - на уничтожение собственности и возвращение в общину того, что каждый имеет. Последнее средство по душе нашим социалистам, которые ненавидят Моисея за то, что он сказал: “не укради!” По их мнению, восьмая заповедь должна бы гласить: не имей собственности! Опыты по первому рецепту часто производились в древности, хотя и в маленьком размере, но всегда неудачно, что может служить нам уроком. “Равные участки” сказать легко; но сколько неприятностей возникает при долженствующем для этого совершиться разделе и отрезе земли, когда приходится расставаться с издавна насиженным местом, сколько священных чувств оскорбляются и приносятся при этом в жертву. Вырывая пограничные камни, не вырывают ли вместе с ними и нравственность? И опять-таки, сколько является новых поводов к раздражению между владельцами, сколько зависти и недоброжелательства, так как двух совершенно одинаковых участков быть не может, да, если б они и были, то люди бы не поверили этому из-за зависти к ближнему. И сколько же времени продолжалось это больное, отравленное в корне равенство? Через несколько поколений участки, переходя по наследству, то дробились так, что иногда один участок доставался пятерым, то сливались по несколько вместе так, что, бывало, пять участков приходились на долю одного; если же старались предотвратить подобное зло строгими законами о наследстве, то, сохраняя этим равенство участков, порождали нуждающихся и недовольных, которые, не имя ничего, относились с недоброжелательством к родственникам и соседям, поставленным в лучшие условия, и стремились к ниспровержению существующего порядка. Если мы захотим поступить по второму рецепту, т. е.. возвратить все частные имущества в общину, сделав каждого члена общины только временным арендатором, то этим мы подорвем земледелие. Потому что человек никогда не радеет о том, что дано ему на короткое время, а эксплуатирует свое временное достояние, грабя его, как разбойник, или тратя, как беспутный расточитель. Хотя Платон и думает, что с уничтожением собственности уничтожится эгоизм, но ему можно ответить, что не будь у человека эгоизма, у него не было бы и четырех главных добродетелей, - надо еще прибавить: злейшая чума не могла бы принести такого, вреда человечеству, как то, если б оно лишилось в один прекрасный день своего тщеславия. Да и что такое сами добродетели без эгоизма и тщеславия? Скажем прямо, он не что иное, как маски и названия добродетелей. Основная мелодия утопии Платона, которую продолжают петь социалисты, берет свое начало в недостаточном познании человека: он не был знаком с историей морального ощущения, у него не было разумного происхождения добрых, полезных качеств человеческой души. Как и все в древности, он верил в добро и зло, признавая между ними такую же противоположность, как между белым и черным, настолько же радикально противоположными считал он добрых и злых людей, хорошие и дурные качества. Для того, чтобы имущество получило больше доверия и призналось более нравственным, дадим возможность приобретать небольшую собственность путем труда, но воспрепятствуем быстрому и легкому обогащению, для этого возьмем из рук частных лиц и обществ все отрасли транспорта и торговли, способствующие накоплению больших состояний, особенно же вексельные дела, и будем считать как того, кто слишком много имеет, так и того, кто ничего не имеет, за существа одинаково опасные для общественного блага.

286.

Стоимость работы. Сообразуясь при оценке работы с тем, сколько времени, прилежания, доброй или злой воли, принуждения, изобретательности или ленности, честности или ее подобия на нее положено, мы никогда не установим верной цены, так как должны будем при таком рассуждении положить на чашку весов вместе с работой и личность работника, что, очевидно, невозможно. Здесь применимо изречете: “не судите!” Но те, кто недоволен оценкой работы, взывают неведение к справедливости. По зрелом размышлении мы найдем, что в продукте работы не может быть личной ответственности работника, следовательно не может быть и его заслуги. Хорошее или дурное качество работы всецело определяется известным отношением сил и слабости, изобретательности и потребностей. Не от воли работника зависит работать ли ему и как работать. Почтение к работе создано исключительно более широким или узким пониманием пользы. То, что мы называем теперь справедливостью, уживается в этой области под видом разумной полезности, которая не только сообразуется с данной минутой и эксплуатирует всякую благоприятную случайность, но думает об упрочнении выгодного положения и потому заботится о благоденствии рабочего, о его телесном и душевном довольствие для того, чтобы его потомки хорошо работали и для наших потомков и чтобы на них можно бы было положиться на долгое время, превосходящее человеческую жизнь отдельного лица. Теперь стало понятно, что эксплуатация рабочего была глупостью, вредной для общества, так как при этом не щадилось его будущее, а бралось из него все, что можно было взять. Теперь дело дошло почти до открытой войны: и для примирения, для заключения договоров и приобретения доверия потребуются большие издержки, благодаря тому, что глупость эксплуатирующих была и велика, и продолжительна.

287.

Об изучении общества, как одного целого. Для человека, который захочет изучать в настоящее время в Европе, и именно в Германии, политическую экономию, главным затруднением будет то, что фактически существующее положение вещей вместо того, чтобы служить примером, подтверждающим правила, подтверждает исключения и переходные или заключительные стадии. Поэтому он должен будет прежде всего научиться, не взирая на существующие около него факты, обращать свой взор вдаль, например на Северную Америку, где еще можно ясно видеть и исследовать первоначальные нормальные движения общества, как нераздельного целого, тогда как в Германии для этого потребуется трудное изучение истории или, как выше сказано, подзорная труба.

288.

В чем состоит унизительное для нас действие машин. Машина безлична, она отнимает у производимой ею работы ее гордость, ее индивидуально хорошее или ошибочное, - одним словом все, что присуще работе немашинной - следовательно, ее частицу человечности. Прежде при покупке произведений у ремесленников мы отличали их индивидуальность и окружали себя ее видимыми проявлениями: домашняя утварь и одежда служили таким образом символом взаимного уважения и личной связи, тогда как теперь мы как будто живем среди анонимного безличного рабства. Не слишком ли это дорогая плата за облегчение работы?

 

289.

Столетия карантина. Демократические учреждения - это карантины против старой чумы тиранического произвола, и, как таковые, они очень полезны и очень скучны.

290.

Самый опасный приверженец. Тот приверженец, с отпадением которого уничтожается вся партия - самый опасный приверженец, следовательно, лучший из всех.

291.

Судьба и желудок. От одного лишнего бутерброда в желудке жокея зависит иногда судьба скачки и выигрыш или проигрыш пари, которые держат за него или против него, т. е. счастье и несчастье тысячи людей. Пока судьба народов будет зависать от дипломатов, желудки этих дипломатов будут всегда предметом патриотической заботы.

292.

Победа демократии. Все политические власти пытаются извлечь выгоду из страха, внушаемого социализмом, для своего усиления. Но, в конце концов, действительную выгоду получает одна демократия, потому что все партии принужденны теперь льстить народу и давать ему время облегчения и вольности, через что он становится наконец всемогущим. Народ как нельзя больше далек от социализма, как учения о приобретении собственности. Когда же великое большинство голосов его парламентов передаст в его руки право распоряжаться налогами, он будет накладывать все возрастающие налоги на капиталистов, купцов и биржевиков, созидая мало-помалу сословие людей среднего достатка, которые забудут социализм, как болезнь, от которой они выздоровели. Практическим результатом такого распространения демократии будет то, что она преобразуется в недалеком будущем в европейский народный союз, в котором каждый народ, отделенный целесообразными географическими границами, получит организацию кантона с его особыми правами: исторические воспоминания народов будут мало приниматься в расчет, потому что новаторское и жаждущее опытов владычество демократического принципа постепенно истребит до основания связанное с ними чувство благоговения. Исправление границ, которое окажется при этом необходимым, будет сделано так, чтобы служить на пользу великим кантонам и общему союзу, но не в память событий седой старины. Найти правильную точку зрения для этих исправлений - вот задача будущих дипломатов, которые вместе с тем должны будут заниматься вопросами культуры, сельского хозяйства и торговли, как знатоки всех этих отраслей, опираясь не на силу войска, но на основательность и полезность своих мероприятий. Только тогда внешняя политика неразрывно соединится с внутренней, тогда как теперь последняя бежит в припрыжку за своей гордой повелительницей, подбирая в жалкую корзину брошенные ею после жатвы колосья.

293.

Цель и средства демократии. Демократия стремится расширить и утвердить независимость как во мнениях, так и в образе жизни и приобретения. Она должна лишить политического права голоса как богача, так и неимущего, потому что это те две категории людей, над устранением которых она должна всегда работать, так как они делают сомнительным исполнение этой задачи. Поэтому же она должна препятствовать всему, клонящемуся к организации партий. Действительно, неимущие, богачи и партии являются тремя великими врагами независимости в вышеприведенном трояком значении. Я говорю о демократии, как о чем-то грядущем. Так как то, что теперь называется этим именем, отличается от старых форм правления только новой упряжкой, улицы же остались все те же старые, да и колеса тоже. Разве от этого уничтожилась опасность, которой подобные повозки грозили всегда народному благу.

294.

Рассудительность и успех. Великое качество, называемое рассудительностью, которая в сущности есть добродетель из добродетелей, их прародительница и царица, не пользуется успехом в обыденной жизни, и тот искатель, который бы стал добиваться ее ради успеха, получил бы горькое разочарование. Рассудительность считается, особенно между практическими людьми, довольно сомнительной добродетелью и часто смешивается с тем, что называется “себе на уме” и лицемерным лукавством. Напротив, человек, которому видимо недостает этого качества и который не задумываясь хватается за все и прихватывает себе лишнее, слывет честным, надежным малым. Итак, практические люди не терпят рассудительных, они им кажутся опасными. Зрячие считают рассудительного боязливым, робким, педантичным; непрактические и наслаждающееся жизнью люди считают его особенно неудобным, потому что он не живет так легко, как они, не думая ни о своих поступках, ни об обязанностях, и является среди них как живой укор совести, омрачая их светлую жизнь. Однако, хотя он не пользуется успехом и любовью, но он все же может сказать: как ни велика моя плата за обладание высшим человеческим благом, но оно стоит того, чтобы я платил ее без сожаления.

295.

Et in Arcadia ego. За волнующимися холмами расстилалось отливающее зеленью и опалом озеро, я смотрел на него с высоты из-за елей и старых суровых сосен; вокруг меня были разбросаны обломки скал на почве, пестреющей цветами и травами. Передо мной двигалось стадо, растягиваясь на довольно большое расстояние, подальше у хвойного леска стояло поодиночке и группами несколько коров, ярко освещенных вечерним солнцем; те, которые были ближе, казались темнее; в воздухе был разлит покой и вечерняя сытость. Было около половины шестого. Бык вошел в пенящийся ручей и медленно двигался по его течению, то отдаваясь, то сопротивляясь ему и находя в этом своего рода злобное удовольствие. Два темно-коричневых существа бергамасского происхождения пасли стадо, девочка была почти так же одета, как и мальчик. Налево над широкими полосами леса высились отвесные утесы и снеговые равнины, направо высоко над моей головой поднимались две огромные покрытые льдом остроконечные вершины, утонувшие в озаренной солнцем туманной дымке. Все было величественно, покойно и светло. Совокупность всей открывающейся в эту минуту красоты возбуждала немое благоговение; среди этой ясной, яркой картины (в которой не было ни желаний, ни воспоминаний) невольно представлялись греческие герои, являлось настроение, которое было свойственно Пуссену и его ученику, героическое и вместе идиллическое. Ведь были же люди, которые так жили, сливаясь с миром природы и воспринимая его в свою душу, и между ними величайший из людей, выдумавший героически - идиллический род философии - Эпикур.

 

h2>296.

Счисление и измерение. Включать в свой кругозор многие предметы, взвешивать и сравнивать их, подводить быстрые приблизительно верные итоги - вот что нужно, чтобы быть великим политиком, полководцем и купцом: следовательно, им необходима быстрота умственного счисления. Устремлять свой взор на что-нибудь одно, найти в нем побудительную причину своих поступков, основание всей своей деятельности. Такое направление ума производит героев и фанатиков, - итак, чтобы стать теми или другими, надо приобрести искусство измерять все одним масштабом.

297.

Не надо не вовремя открывать глаз. Пока что-нибудь переживаешь, надо отдаться ходу переживаемых событий, закрыв глаза, следовательно, отказавшись на время от наблюдений, который помешали бы как следует переварить переживаемое и произвели бы расстройство желудка, не сделав нас умнее.

298.

Опыт мудреца. Чтобы стать мудрым, надо пойти навстречу известным событиям жизни. Но это, конечно, очень опасно, так как ни один мудрец был беден, бросившись в открытую пасть судьбы.

299.

Переутомление духа. Наше случайное равнодушие и холодность относительно ближних, часто принимаемые за жестокость и недостаток характера, происходят единственно от усталости духа, при котором не только другие, но и мы сами кажемся себе неинтересными и тягостными.

300.

Одно только есть на потребу. Если ты умен, старайся иметь радость в сердце. Ах, сказал кто-то, если умен, то надо бы стараться быть мудрым.

301.

Доказательство любви. Кто-то сказал: “Только двух людей я не анализировал, это доказывает мою к ним любовь”.

302.

Как пытаются улучшить плохие аргументы. Многие подкрепляют свои плохие аргументы, внося в них частицу своей субъективной личности, как будто они станут от того вернее. Это похоже на то, как игроки в кегли, бросив шар, стараются дать ему верное направление жестами и покачиванием головы.

303.

Честность. Для того, чтобы заслужить название действительно честного человека, мало быть образцовым человеком относительно чужих прав и собственности, т. е., например, мальчиком не лазить за плодами в чужой сад и взрослым человеком не топтать чужих не скошенных лугов. Не выходя из пределов маловажных поступков, которые, как известно, служат лучшими доказательствами, чем важные такого рода образцовой честности. Но всего этого еще мало: тогда ты будешь только “юридическим лицом” с той степенью морали, которая свойственна даже твоему обществу, т. е. кучке однородных людей.

304.

Человек! Что такое тщеславие самого тщеславного человека в сравнении с тщеславием, которым проникнут самый скромный человек, когда признает себя человеком среди природы мира.

305.

Нужнейшая гимнастика. Кто не имеет самообладания в малом, тому трудно иметь его в большом. Можно считать неудачным и даже опасным для будущего тот день, в который мы хотя один раз не отказали себе в чем-нибудь маловажном: эта гимнастика неизбежна для того, кто хочет быть господином над собой.

306.

Надо иногда терять себя из виду. Когда ты нашел самого себя, то должен время от времени уметь себя потерять, а потом опять найти, если ты только мыслитель, для которого невыгодно быть постоянно связанным с одним лицом.

307.

Когда надо отдалиться. Чтобы измерить и познать какой-нибудь предмет, ты должен хотя на время от него отдалиться. Только выйдя из города, видишь ты, как высоко над домами подымаются его башни.

308.

В полдень. Душой того, кому выпала на долю деятельное бурное утро жизни, овладевает к полудню необыкновенное желание покоя, которое может продолжаться месяцами и годами. Вокруг него все затихает, голоса звучат все дальше и глуше, солнце освещает его отвесными лучами. На уединенной лесной поляне видит он спящего великого Пана, все теперь в природе заснуло вместе с ним, на всех лицах застыло выражение вечного покоя - так ему по крайней мepе кажется. Он ничего не хочет, ни о чем не беспокоится, сердце его остановилось, только глаза еще живут - это мертвец с живым взором . Человек видит тогда многое, чего никогда не видал; весь его кругозор обвит светлой сетью, которая как бы скрывает его контуры. Он чувствует себя счастливым, но что это за тяжелое счастье. И вот, внезапно подымается ветер, пробегает по деревьям, полдень миновал, человека снова увлекает жизнь, - жизнь со слепыми глазами, за которой мчится ее свита: желание, обман, забвение, наслаждение, уничтожение, бренность. Затем надвигается вечер, более деятельный и бурный, чем пережитое утро. У действительно деятельных людей продолжительные периоды познавания вызывают сильные, болезненные, но не неприятные ощущения.

309.

Надо избегать встречи со своим живописцем. Великому живописцу, схватившему и верно изобразившему на портрете полноту выражения, на которую способен человек в лучшую минуту, человек этот при встрече с ним в жизни покажется почти всегда карикатурой.

310.

Два правила новой жизни. Первое правило. Жизнь свою надо строить на верном и осязательном, а не так, как прежде, на далеком, неопределенном, туманно - облаченном. Второе правило. Прежде чем устраивать свою жизнь и давать ей окончательное направление необходимо установить порядок между ближайшим и близким, между верным и менее верным.

311.

Опасная раздражительность. Способных, но ленивых людей всегда раздражает, когда кто-нибудь из их друзей кончит дельную работу. Соревнование их возбуждено, они стыдятся своей лености или, вернее, боятся, что деятельный друг будет теперь еще больше их презирать. В этом настроении они начинают критиковать его творение, и критика их переходить в месть к великому удивлению виновника зла.

312.

Разрушение иллюзий. Иллюзии, конечно, торопят удовольствия, но разрушение их обходится еще дороже - как удовольствие, чтимы они бывают для многих людей.

 

313.

Однотонность мудреца. Коровы имеют иногда выражение удивления, которое граничит с вопросом. Глаза же высокоинтеллигентных людей подернуты nii admirari, словно флером, похожим на однотонность безоблачного неба.

314.

Не надо быть слишком долго больным. Избегайте быть слишком долго больными: зрителям скоро надоест обычная обязанность выказывать сострадание, потому что им стоит большого труда поддерживать в себе это чувство, и тогда они сразу начнут находить в вас дурное и выведут заключение, что вы больны поделом, и что им нечего стараться вам сочувствовать.

315.

Предостережение энтузиастам. Кто любит увлекаться и возноситься вверх, должен позаботиться о том, чтобы не быть слишком тяжелым, т.е., например, немного учиться и не наполнять себя наукой, она очень тяжелит! Примите это во внимание, вы, энтузиасты,

316.

Уметь застать себя врасплох. Кто хочет видеть самого себя таким, каков он есть, должен уметь застать себя врасплох с факелом в руках. Ибо то, что применимо к телесному, применимо и к духовному: кто привык видеть себя в зеркале, забывает свое безобразие, и только живописец, изобразив его на портрете, вновь вызывает в нем забытое впечатление. Но он привыкает и к портрету и вторично забывает свое безобразие. Это происходит по общему закону, что человек может вынести неизменно безобразное разве только на одну минуту, затем он непременно или забывает, или отрицает его. Моралисты должны пользоваться минутой для преподнесения своих истин.

317.

Мнения и рыбы. Власть человека над мнениями такова же, как и власть его над рыбами, если у него есть рыбный пруд. Надо пойти и наловить рыб, если посчастливится, и тогда добудешь своих рыб, свои мнения. Я говорю о живых мнениях и живых рыбах. Иные довольствуются тем, что имеют кабинет ископаемых и что в голове их склад мертвых “убеждений”.

318.

Признаки свободы и несвободы. По возможности удовлетворять самому своим необходимым потребностям, хотя бы в несовершенстве, ведет к свободе духа и личности. Тот же, кто допускает удовлетворение своих многочисленных, часто излишних потребностей другими, хотя бы и с возможным совершенством, становится несвободным. Софист Гипинас, который пользовался только тем, что сам приобрел и сработал, шел по верному пути, который ведет к высшей свободе духа и . личности. Дело не в том, чтобы все было сработано одинаково хорошо и совершенно. Гордость прикроет все недочеты.

319.

Вера в себя. В наше время не доверяют тому, кто верит в себя; в прежнее время достаточно было быть самоуверенным, чтобы заставить и других в себя верить. Вот рецепт, как возбудить теперь доверие: не щади себя. Если ты хочешь, чтобы поверили твоему мнению, зажги сначала свою собственную хижину.

320.

Что значит стать вместе и богаче и беднее? Я знаю одного человека, который привык еще ребенком высоко ставить ум других людей, их искреннюю преданность духовным интересам, их бескорыстное служение раз признанной правде и т. п., о своей же собственной голове (суждении, памяти, способностях, фантазии) он имел самое скромное мнение и считал себя ничтожным в сравнении с другими. С течением лет ему пришлось не раз убеждаться в своей ошибке. “К своей радости и удовлетворению”, скажете вы. Пожалуй, что и так, но к этой радости, как он сам сказал однажды, примешана нестерпимая горечь, которую я не испытывал раньше, потому что с тех пор, как я стал правильнее судить о себе и людях относительно духовных потребностей, ум мой кажется мне менее полезным. Я сомневаюсь, что могу благотворно повлиять им на других людей, так как их умы не способны меня понять; теперь я увидал страшную пропасть, отделяющую готового подать руку помощи от тех, кто в ней нуждается. И меня мучит то, что я должен оставить свой ум при себе и один извлекать из него ту пользу, которую он может дать. Но давать гораздо приятнее, чем иметь: да и что такое самый богатый человек в безлюдной пустыне.

321.

Как надо опровергать. Основания веры или неверия людей в какой бы то ни было авторитет бывают очень редко достаточно тверды. Обыкновенно, чтобы потрясти веру людей, не надо вовсе стрелять из пушек, для многих достаточно для этого простых хлопушек, производящих некоторый шум. Очень тщеславные люди любят, чтобы их принимали всерьез и потому охотно сдаются, когда сделаешь вид горячего нападения.

322.

Смерть. Уверенность в смерти должна бы была примешивать к каждой жизни драгоценную благоуханную каплю легкомыслия, а вы, аптекарские души, обратили ее в противный на вкус яд, который отравляет всю жизнь.

323.

Раскаяние. He надо никогда предаваться раскаянию, но сказать себе раз навсегда: “раскаиваться, значит прибавлять к совершенной глупости еще другую”. Сделал дурное, подумай о том, чтобы сделать хорошее. Если ты получаешь наказание за свои поступки, переноси его терпеливо, зная, что ты этим совершаешь добро, ты отвращаешь людей от той глупости, за которую ты наказан. Каждый наказанный злодей имеет право чувствовать себя благодетелем человечества.

324.

Как тут сделаться мыслителем? Как может кто-нибудь сделаться мыслителем, если он не проводит и трети дня без страстей, людей и книг.

325.

Лучшее целебное средство. Убавить и затем прибавить себе несколько здоровья лучшее целебное средство для больного.

326.

Лучше не касаться! Бывают ужасные люди, которые вместо того, чтобы помочь решить задачу тем, кто к ним обращается за помощью, запутывают ее и делают неразрешимой. Тому, кто не умеет верно вбить гвоздь, лучше не браться за это дело.

327.

Забытая природа. Говоря о природе, мы не упоминаем о себе, забывая, что мы все же составляем ее часть, quand meme. Следовательно, природа совсем не то, что мы представляем себе при ее имени.

328.

Глубина и скука. To, что падает в глубокие души и в глубокие колодцы, долго не доходит до дна. Зрители, обыкновенно не имеющие терпения долго ждать, считают таких людей за неподвижных, суровых или даже скучных.

 

329.

Когда наступает пора поклясться себе в верности. Мы часто даем ошибочное направление своей жизни, противоречащее нашим дарованиям; некоторое время мы боремся геройски с течением и в старом, в сущности же с самими собою; потом устаем, задыхаемся; совершенное нами нас не радует, мы знаем, что заплатили за успех слишком дорогой ценой, да и среди самой победы мы отчаиваемся в своей пригодности, в своей будущности... Наконец мы меняем направление, и попутный ветер надувает наши паруса и гонит нас на наш фарватер. Какое счастье! Мы чувствуем уверенность в победе! Теперь только мы узнаем, что мы за люди и чего хотим, теперь клянемся мы быть себе верными и делаем это вполне сознательно.

330.

Предсказатели погоды. Облака бывают обманчивы, направление ветров трудно определить, так как они дуют иногда очень высоко над землей, но направление легчайших и свободнейших умов верно предвозвещает наступающую погоду. Ветер в долине и повседневные толки на рынке имеют значение только для того, что было, но не для того, что будет.

331.

Постоянное ускорение. Люди, медленно начинающие дело и трудно с ним осваивающиеся, обладают иногда качеством постоянного ускорения, - так что в конце - концов нельзя определить куда их унесет течение.

332.

Тройственное благо. Величие, покой и солнечное сияние - вот три блага, которыми исчерпывается все, чего желает и требует от себя мыслитель; на них основываются его надежды и обязанности, его притязание на интеллектуальность и нравственность даже в повседневном образе жизни и в выборе местоположения для его жилища. Им соответствуют то возвышенные мысли, то успокоительные, то просветительные, и, в четвертых, - мысли, cooтветcтвyющие всем трем великим качествам и разливающие на все свое свет: это царство великой троичной радости.

333.

Что значит умереть за былое. Мы не настолько уверены в правоте наших мнений, чтобы позволить себя за них сжечь. Но зато, чтобы сметь иметь свои мнения и их переменять по нашему желанию, мы, пожалуй, готовы взойти на костер.

334.

Все ли должно иметь свою таксу. Если хочешь быть оцененным по своему достоинству, то ты, конечно, должен иметь свою таксу. Но только обыденное имеет таксу. Поэтому твое желание происходит или от разумной скромности, или от глупой заносчивости.

335.

Нравоучение для строителей домов. Надо снять леса, когда дом выстроен.

336.

Софоклеизм. Никто не подливал воды в вино больше греков! Трезвость в соединении с грацией была аристократической привилегией афинянина во времена Софокла. Подражай ему, если можешь, как в жизни, так и в творениях!

337.

Геройство. Геройство состоит в том, чтобы совершать великое, но без величественных приемов, не из-за соперничества с другими, не заботясь о том, видят ли другие то, что ты совершаешь. Герой всегда и везде отделяется от толпы священной неприступной линией, за которой его окружает пустыня.

338.

Сродство с нами природы. В природе мы иногда открываем самих себя, что нам и приятно и вместе несколько страшно - лучшего сродства нам не найти. Как же должен быть счастлив тот, кто чувствует это именно здесь, в этом пронизанном солнечным светом октябрьском воздухе, в шаловливом веянии ветра с утра до вечера, в этой прозрачной ясности и умеренной прохладе, в прелестной серьезности холмов, озер и лесов этой возвышенности, которая бесстрашно раскинулась около грозных вечных снегов. Зздесь Италия как бы соединяется с Финляндией, здесь словно отчизна всех серебристых красок природы; как же счастлив тот, кто может сказать “да, в период есть, наверное, более величественное и более прекрасное, но это мне ближе и понятнее, это мое кровное, родное, даже, пожалуй, и еще больше, чем родное”.

339.

Снисходительность мудреца. Мудрец невольно относится снисходительно к другим людям, как принц, и обращается с ними, как с равными, несмотря на все различие их дарований, положения и образованности: за это на него сердятся, когда замечают.

340.

Золото. Все, что золото, не блестит. Благороднейшему металлу свойственно скоре мягкое сияние.

341.

Колесо и тормоз. Колесо и тормоз имеют различные обязанности, но и одну одинаковую: причинять друг другу боль.

342.

Помехи мыслителя. На все, что прерывает течение мысли философа (мешает ему, как говорят), он должен взирать миролюбиво, как на новую модель, которая является к художнику, предлагая ему свои услуги. Помехи - это вороны, приносящие пищу отшельнику.

343.

Большой ум. Тот, кто имеет много ума, долго остается молодым, но должен примириться с тем, что его считают старше, чем он есть, принимая отпечаток ума за следы многоопытности, т. е.. кипучей дурной жизни, страданий, заблуждений и раскаяния. Следовательно, признавая человека, который обладает большим умом и выказывает его, старше, чем он есть, они в то же время признают его и хуже.

344.

Как надо побеждать. Не стоит бороться, если иметь в перспективе ничтожный перевес над противником. Настоящая победа должна радостно влиять на побежденного, в ней есть нечто божественное, исключающее всякий стыд.

345.

Заблуждение возвышенных умов. Возвышенным умам трудно отделаться от одного заблуждения, а именно: они воображают, что возбуждают зависть в посредственных людях и считаются ими за исключения. На самом же для их считают просто лишними, и никто бы не пожелал, если б их вовсе не было.

346.

Требование опрятности. Некоторые люди переменяют мнения так же, как и платья, по требованию опрятности, другие же делают это из тщеславия.

347.

И это тоже достоинство героя. Вот герой, которого единственный подвиг заключается в том, что он потряс дерево, когда поспели плоды. Вам, кажется, этого мало? Взгляните же на дерево, которое он потряс.

 

348.

Чем измеряется мудрость. Увеличение мудрости можно точно измерить уменьшением желчи.

349.

Неприятный способ выражения заблуждений. Не всякому нравится, чтобы истина высказывалась в приятной форме. Но возможно ли допустить, чтобы ложь стала истиной при неприятном способе выражения.

350.

Золотой лозунг. Много цепей было наложено на человека, чтобы отучить его вести себя как животное: и, действительно, он стал мягче, умнее, радостнее и рассудительнее животных. Но он и до сих пор еще страдает от того, что так долго носил цепи и был лишен чистого воздуха и свободы движений: - цепи же эти, по моему убеждению, которое я уже не раз высказывал, - это тяжелые, замысловатые, ложные, нравственные и метафизические представления. Только, когда будет разорвана последняя цепь болезни, достигнем мы нашей великой цели: полного отделения человека от животного. Теперь мы находимся в разгаре снимания цепей, но должны соблюдать при этом величайшую осторожность. Только облагороженному человеку можно дать свободу духа; он один способен воспринять облегчение жизни, которое исцелит его раны, он один имеет право сказать, что живет только для радости, не имя никакой другой цели, в других устах его изречение: “во мне мир и благоволение к окружающему”, было бы опасным. При этом изречении, на которое имеют право не многие, вспоминает он древние веления, трогательные слова, относящиеся ко всем и засиявшие перед всем человечеством, как лозунг, как знамение, которое будет однако гибельно для всякого, кто преждевременно, не имея на это права, украсит им свое знамя. Еще до сих пор не настало время, чтобы над всеми людьми, как над теми пастухами открылись небеса и они услыхали слова: “На земле мир и в человеке благоволение” . Пока еще это могут вместить только немногие.

 

Тень. Изо всего, тобою сказанного, больше всего мне понравилось то, что вы обещаете жить в добром согласии с предметами повседневной жизни. Признайтесь, ведь вы до сих пор любили нас чернить.
Странник. Чернить? Но почему же вы не защищались? Наши уши были всегда так близко от вас.
Тень. Мы думали, что мы к вам слишком близки, чтобы решиться говорить о себе.
Странник. Деликатно, очень деликатно! Ах, я вижу, что вы, тени, лучше люди, чем мы.
Тень. А вы еще называли нас навязчивыми - мы, которые, можно сказать, умеем молчать и ждать лучше всякого англичанина. Правда, нас часто видят сопровождающими людей, но мы не их рабы. Мы избегаем людей, удаляющихся от света, - настолько-то мы свободны.
Странник. Ах, свет еще чаще удаляется от человека и, наконец, совсем его покидает.
Тень. При моей любознательности, мне было иногда прискорбно тебя покидать, так как, благодаря этим уходам, для меня оставались всегда темные стороны в человеке. За полное его познание я готова отдаться тебе в рабство.
Странник. Кто знает, не станешь ли ты тогда неожиданно моей госпожой, вместо рабыни. Если же и останешься у меня в порабощении, не будешь ли презирать своего господина, ведя постылую, полную унижении жизнь. Будем же довольствоваться той свободой, которая выпала каждому из нас на долю. Вид раба способен отравить мне лучше радости жизни, высшие блага стали бы мне противны, если б я должен был их с кем-нибудь делить, - я не терплю около себя рабов. По той же причине ненавижу я и собаку, этого ленивого, виляющего хвостом блюдолиза, который получил “собачьи свойства”, только будучи порабощен человеком и которого люди прославляют за его верность, за то, что он следует всюду за своим господином, как его...
Тень. Как его Тень, - так говорят они. Может быть, и я слишком долго следовала за тобой? Сегодня ведь самый длинный день, но и ему наступает конец. Повремени еще минутку. Трава стала сыра, мне холодно.
Странник. Неужели уже пора расстаться? А я обидел еще тебя на прощанье, ты даже потемнела от обиды.
Тень. Я покраснела тем цветом, который мне свойствен, вспомнив, как часто я лежала у твоих ног, как собака, и ты тогда...
Странник. Не могу ли я это сейчас же чем-нибудь загладить. Нет ли у тебя какого-нибудь желания?
Тень. Никакого, кроме того, которое высказал “собака-философ” великому Александру: “отойди немного в сторону и не заслоняй мне солнца, мне холодно”.
Странник. Что же я должен сделать?
Тень. Отойди к соснам и посмотри, как солнце закатывается за юры.
Странник. Где ты? где ты?

 

Страницы: 1 2 3