Стихотворения

ДИОНИСИЙСКИЕ ДИФИРАМБЫ

ГЛУПЕЦ! ПИИТА!

В часы, когда убывает свет.
когда роса утешеньем
расстилается по земле,
невидима и ступая неслышно –
ибо обута в мягкое.
как все поспешающие с утешеньем, -
вспоминаешь ли ты тогда, вспоминаешь ли,
раскаленное сердце,
как встарь ты стремилось
к слезам и росам Небесным,
устало и исступленно,
покуда на желтых осенних тропах
злые взоры вечернего солнца
сквозь черные ветви деревьев к тебе
спускались, слепящие и смертоносные?
“Взыскующий истины – ты? – Насмешники!
Всего лишь пиита!
Зверь, хитрый, хищный, крадущийся,
на ложь обреченный.
на заведомую неизбывную ложь,
добычи алчущий,
личину носящий,
с личиной сроднившийся,
добычею ставший,
не это ли значит –
взыскующий истины?
Глупец! Пиита!”
Пестро глаголящий,
в шутовском обличье пестро глаголящий,
по лукавым виадукам словес восходящий,
по лживым радугам
меж поддельными небесами
крадущийся и шныряющий –
глупец! Пиита!
Взыскующий истины?..
Лишенный покоя, гладкости, круглости и прохлады
воплощенного образа
колонны Божьей,
не возвышающийся у врат
Храма Божьего, -
нет! ненавидя подобные идолы добродетели,
в любой пустыне природнее, чем в храме,
полный кошачьего своеволия,
прыгать в любое и из любого окна –
шварк! – При каждом удобном случае
принюхиваясь к признакам первобытности,
первозданности перволесов,
где, в кругу разномастных хищников,
жил ты, разбойничал,
грешен, здоров, прекрасен,
сладострастно стеная,
блаженно надменен, блаженно гееннен.
блаженно кровожаден,
хищно, крадучись, жил во лжи…
Или подобно орлу, который
долго-долго глаз не отводит
от бездны, от собственной бездны…
О, как они вглядываются,
допытываются, впиваются,
упиваются глубочайшей глубью!
И вдруг,
сразу,
стрелой,
стремглав,
обрушиваются на овечек,
горячие, алчные,
овечек алчущие,
овечинки-человечинки алчущие,
увечной добросердечной овечинки,
благостной, беззащитной и безотказной,
исполненной подневольного благоволения…
Следовательно,
орлоподобны, пантерообразны
страсти, владеющие тобою,
твои страсти под тысячею личин,
глупец! Пиита!
Тебе, углядевшему в человеке
божественную овечку,
суждено разодрать в человеке Бога,
как разодрал в нем овечку,
и, раздирая, расхохотаться –
вот в чем, вот в чем твоя благость,
орла благость, пантеры благость,
глупца благость, пииты благость!..
В часы, когда убывает свет,
когда, завистливо зеленея, серп месяца
взрезает пурпурную высь
и крадется в ночь, -
возненавидев день,
на каждом шагу украдкою
срезая своим серпом
стебли роз, чтоб поникли,
чтобы во тьму поникли, -
так я поник и сам:
из безумия истины,
из ежедневных желаний,
устав, заболев от света,
выпал
вниз, в вечер, в страну теней,
Единою Истиной
Опаленный и алчущий, -
вспоминаешь ли ты, вспоминаешь ли ты,
раскаленное сердце,
свою тогдашнюю жажду? –
не ведать впредь никакой
Истины!
Быть глупцом! Быть пиитой!

ПОСРЕДИ ДЩЕРЕЙ ПУСТЫНИ

1

Не уходи, - молвил странник, назвавший себя Заратустровой тенью, - останься, не то нас опять одолеет прежняя скорбь, и глухая.

Уже не пенял нам то старый кудесник, уже нас нахваливал, и погляди-ка, у доброго честного попика слезы сверкнули в глазах, и заскользил он опять всей душою в пучину печали.

Этим царям делать нынче хорошую мину вольно, но, не будь здесь свидетелей, биться готов об заклад, зло своею игрой и над ними бы возобладало:

зло своею игрой тяжких туч, влажной скорби, туманного неба, пропавшего солнца, глухого осеннего ветра,

зло своею игрой нашим плачем и нашей нуждой: оставайся у нас, Заратустра! Здесь хватит сокрытых несчастий, стремящихся к слову, здесь вечера хватит, и туч, и немного пространства!

Ты напитал нас могучею пищей мужчины и сочною речью: ужели позволишь на сладкое жертвенным женственным призракам нас одолеть!

Ты, только ты сделал воздух вокруг тебя сильным и ясным! Где будет дышаться мне так хорошо, как с тобою в пещере?

Многие страны я видел и воздухом всяким дышал и умел различать его: только с тобою попал я на пир обонянья!

Разве что… разве что… Но да прости мне и память об этом! Прости мне ту старую сладкую песнь, что сложил я когда-то меж дщерей пустыни.

Ибо и там мне дышалось светло и свежо на заре азиатской; там был я безмерно далек от печальной, подернутой влажными тучами, старой Европы!

Любы мне были тогда азиатские девы и прочее небесносинее царство, которое не застилали ни тучи, ни мысли.

Вам не поверить, как статно они восседали, когда не плясали, - глубокие, но без раздумий, - как малые тайны, как скрытые в чреслах загадки, как сладкое блюдо, орешки, -

Пестро и чуждо воистину! но не под тяжестью туч: как загадки, посильные сердцу, и этим-то девам в угоду сложил я мой сладкий псалом!

Так молвил странник, назвавший себя Заратустровой тенью, и прежде чем кто-нибудь что-то на это ответил, арфу схватил он кудесника старого, ноги скрестил и взглянул отрешенно и мудро вокруг, - но ноздрями он втягивал воздух, медленно и испытующе – так, словно пробовал новое блюдо. И наконец, он запел, если это рычание – песнь.

2

Не прячь пустыню, ведь она растет…

3

Ах!..
Торжественно!..
Достойная встреча!
По-африкански торжественная!
Достойная льва
или рыкающего нравоучениями бабуина…
Лишь ничего не достает вам,
дражайшие сударыни,
у ног которых было дозволено
мне, европейцу под сенью пальм,
посиживать. Вот такие дела.
Воистину волшебство!
Сижу я ныне
возле самой пустыни, но
вдали от любой пустыни,
вопустынясь в ничтожестве:
дав себя проглотить
оазису здешнему, -
крошечный, как он призывно
зевает
благоуханнейшим своим ртом, -
как тут не рухнуть,
не пасть, не прорваться,
не оторваться от вас.
Дрожайшие сударыни. Вот такие дела.
Слава, слава сему Киту,
о благоденствии помышляющему
и гостя здешнего. Вам
внятен ли мой намек?..
Слава его чреву,
Будь оно
благословенным оазисом вроде
вашего, в чем я отнюдь не уверен.
Лишь для этого я и покинул Европу,
вызывающую подозрения
большие, чем любая замужняя баба.
Да поможет ей Бог! Аминь!
Сижу я ныне,
попав в здешний оазис,
подобен плоду пальмы –
бурому, сладкому, в золотых крапинках,
алчущему круглых девичьих уст,
но алчущему куда сильнее
девичьих ледяных белоснежных острых
зубов – по которым вечно
тоскует сердце плодов горячих. Вот такие дела
Подобно этим южным плодам,
подобно, слишком подобно,
лежу я здесь, окруженный
игрою и пляской
маленьких крылатых жуков,
окруженный в не меньшей мере
злой и безумной
игрою страстей и желаний, -
окруженный вами,
немые провидицы,
девы-кошки
Дуду и Зулейка,
окруженный сфинксами, если уж воплощать
столько чувств в единое слово
(да простит мне Господь
это косноязычье!..),
сижу здесь, вдыхая
воздух воистину райский,
легкий, светлый и золотой,
какой иногда нисходит
разве что с самой луны -
то ли случайно,
то ли из милости,
как уверяют нас древние поэты,
хоть я, во всем сомневающийся,
подвергаю и это сомненью.
Лишь для этого я и покинул Европу,
вызывающую подозрения
большие, чем любая замужняя баба.
Да поможет ей Бог! Аминь!
Вдыхая этот чудесный воздух
ноздрями, наполнившимися, как кубки,
не ведая ни прошлого, ни грядущего,
сижу я здесь,
дражайшие сударыни,
и гляжу на пальму,
которая, как плясунья,
клонится
стелется и качает бедрами, -
так что поневоле начинаешь ей вторить…
Как плясунья, которая, как мне кажется,
слишком долго, устрашающе долго
удерживается на одной ноге…
Уж не забыла ль она, как мне кажется,
про вторую ногу?
Но по меньшей мере напрасно
искал я потерянную
напарницу –
то есть вторую ногу –
в священной близости
наипрекрасной, изящнейшей
веероподобной, овеянной ветром юбки.
Да, уж поверьте мне,
Дражайшие сударыни,
Она ее потеряла.
О-го-го! О-го-го!
Потеряла,
навсегда потеряла
вторую ногу!
А как жаль, а какая была красивая!
Где она теперь бредет и печалится,
эта одинокая нога?
Трепещет ли перед
ужасным, желтым, гривастым
разбойником львом? или вовсе
тронута порчей, прахом
пошла – а ведь жаль! – прахом! Вот такие дела.
Заплачьте же со мною,
мягкосердные!
Заплачьте со мною,
плодовые души и млечные груди!
Комочки
сердечек, легко разгрызаемых!
Но мужайся, Зулейка! будь твердой!
Не плачь,
бледная Дуду!
Или же вам нужно
что-нибудь возбуждающее
мужество?
Проповедь?
Заповедь?
Ну что же!
Вперед, достоинство!
Надувайся,
добродетель,
покуда не лопнешь!
Еще один рык –
нравоучительный!
Нравоучительным рыком льва
зарычу дочерям пустыни!
Ибо вой добродетели,
дражайшие сударыни,
есть нечто безмерно большее,
чем европейская страсть, европейский
смертельный голод!
И во т я стою перед вами,
я, европеец,
и не могу иначе.
Да поможет мне Бог! Аминь!
* * *
Не прячь пустыню, ведь она растет!
За камнем камень точит, губит, жрет.
Чудовищная смерть с набитым ртом
Алкает пищи – и стоит на том.
О человек, запомни навсегда:
Ты камень? Да! Пустыня? Да! Смерть? Да1

ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ

Так умереть,
как некогда умер он,
друг, чьи взоры и взрывы
божественно завладели моею юностью.
Своевольно и глубоко,
плясуном в последнем бою,
весельчаком среди воинов,
пагубнейшим из победителей,
громоздя на судьбу судьбы,
жестко, памятливо, провидчески:
содрогаясь в последнем пароксизме победы,
восхищаясь первым пароксизмом смерти,
отдавая приказы до самой последней минуты, -
а он приказывал, чтобы не щадили…
Так умереть,
как некогда умер он:
побеждая и не щадя…

СРЕДИ СТЕРВЯТНИКОВ

Тот, кто стремится вниз,
будет быстро
проглочен здешнею бездной!
Лишь ты, Заратустра,
любишь расти на склоне
нависшей над ним елью!
Корни она пустила
туда, где сама скала
в ужасе смотрит в бездну;
она – цепляется
там, где все
рушится вниз;
там, где царит нетерпение
камнепада и водопада,
она, терпеливица,
тверда, молчалива и в одиночестве.
В одиночестве!
Да и кто бы отважился
в гости прийти – сюда,
в гости прийти – к тебе?..
Разве только стервятник,
с убийственной радостью
кружащийся над терпеливым
и неподвижным, чтобы,
с диким разбойничьим хохотом,
с хохотом стервятника,
впиться в шею…
К чему твоя неподвижность?
Ведь он издевается:
Только крылатому
можно любить бездну,
но не повисшему,
как ты, о повешенный!
О Заратустра,
о жестокий Нимрод!
Недавний ловец Слова Божьего,
невод для добродетели,
стрела зла!
Ныне –
самим собою изловленный,
сам в себя впившийся,
ловец и добыча разом!
Ныне –
в одиночестве с самим собой,
во двойничестве с собственным знанием,
во ничтожестве и во множестве
неизменно глухих зеркал,
в беспамятстве
сотни воспоминаний,
все раны горят,
все стужи страшат,
все петли душат:
Самопознанье!
Самозакланье!
Зачем ты себя опутал
петлями этой мудрости?
Зачем ты себя завлек
В сад вечного Змия?
Зачем ты прокрался в себя?
В себя – зачем?
Болен ты ныне,
опоенный змеиным ядом,
ныне пленен
жесточайшею сетью пут:
в свои недра вгрызаясь,
не поднимаясь с колен,
прорубая пустоты в породе,
поднимая пласты за пластами,
упрямо,
не надеясь на помощь,
мертвец,
грехами отягощенный,
самим собой нагруженный.
Путь знанья!
Самопознанья!
Всезнающий Заратустра!
Предельную тяжесть искал ты,
нашел – себя,
и уже теперь не отступишься…
Лежа
и гложа -
и тем, кому никогда уже не подняться!
Вынужденно я зарастаю твоей могилой,
дух недоросший!..
А еще недавно столь гордый
всеми твердынями своей гордости!
А еще недавно – отшельник, отделившийся от Бога,
поделившийся властью с Дьяволом,
кроваво-красный Князь высокомерья!
Ныне –
в немоте ничтожества
скрючившийся
вопросительный знак,
усталая загадка,
загадка – но для стервятников!
Они уж тебя “решат”,
изголодались они по такому “решению”,
они уже кружатся над тобой, загадка,
тобой, повешенный!..
О Заратустра!
Самопознанье!..
Самозакланье!..

ОГНЕННЫЙ ЗНАК

Здесь, где меж двух морей вырастает остров,
в нагромождении скал подобный грубому жертвеннику,
именно здесь зажигает под черными небесами
свои высоко сложенные костры Заратустра –
огненные знаки для потерпевших крушение мореходов,
вопросительные знаки для тех, кому ведом ответ…
Здешнее пламя с серо-седым чревом –
в холодные дали стремятся его языки,
все в более чистую высь тянется его шея:
змея, в нетерпении распрямившаяся в высоту.
Вехами этих знаков я мечу свое место.
Ибо моя душа – это и есть здешнее пламя,
ненасытно рвущееся вдаль и ввысь,
ввысь и ввысь своим бесшумным жаром.
Зачем бежал Заратустра от человека и зверя?
Чего избежал, покинув твердую почву?
Шесть одиночеств познал он одно за другим –
море само по себе показалось ему недостаточно одиноко,
остров на берег пустил его – и на вершине он пламенем стал,
он на седьмом одиночестве остановился –
ловит чело свое на рыболовный крючок.
Потерпевшие крушение мореходы!
Ставшие развалинами созвездья!
Моря грядущего! Не обитаемые знанием небеса!
На рыбный крючок ныне все одинокое буду ловить.
Дайте ответ, я взываю к вам, нетерпеливое пламя, -
Дайте ответ, изловите меня, рыбака на вершине горы, -
ибо седьмое мое одиночество станет последним!

СОЛНЦЕ САДИТСЯ

1

Недолго тебе еще жаждать,
сгоревшее сердце;
Обещаньями полнится воздух,
из неизвестных мне уст начинает меня обдувать –
грядет прохлада…
Жарко стояло солнце мое надо мною весь день.
Будьте же благословенны в своем приближенье,
внезапные ветерки,
прохладные духи начала сумерек!
Воздух становится чужд и чист.
Разве это еще не ты,
ночь-соблазнительница,
бросаешь на меня беглые взгляды?
Не утрачивай мощи, отважное сердце!
Не вопрошай: зачем?

2

День моей жизни!
Солнце садится.
Ровная гладь реки
зазолотилась уже.
Веет теплом от скалы:
не проспало ли
счастье весь день своим сладким сном?
В зеленом вечернем свете
счастье еще разыгрывает бурая бездна.
День моей жизни!
Дело к вечеру!
Уже глаза твои светят
полураздавленно,
уже текут твои росы
ручьями слез,
уже окровавил белизну моря
пурпур твоей любви,
твое последнее медлящее блаженство…

3

Веселье, золотое, настань!
ты – смерти
наитайное, наисладкое предвосхищение!
Или же я чересчур спешу?
И лишь теперь, когда ноги мои устали,
взгляды твои на меня упали,
счастье твое на меня нашло.
А вокруг лишь игра и волна.
Все, что томило своею тяжестью,
К кануло в голубое забвенье,
упрямится только моя ладья.
Буря и путь – как от этого отучиться!
Желанье с надеждою тонут,
на море гладь и в душе.
Седьмое одиночество!
Никогда еще не была мне настолько близка
сладкая уверенность –
и настолько любезно солнце
Или не тает по-прежнему лед на моей
вершине?
Серебряный, легкий, как рыба,
выплывает теперь мой челн.

ЖАЛОБА АРИАДНЫ

Кто согреет меня, кто по-прежнему любит меня?
Протяните горячие руки!
Протяните черные угли сердец!
Ибо простерта я и содрогаюсь,
как замерзший до полусмерти, когда ему греют ноги,
ибо бьет меня дрожь неведомых лихорадок,
колют острые ледяные стрелы мороза,
мысль не дает покоя!
Тот, чьего имени не произносят! Скрытый! Ужасный!
Ловец, притаившийся за облаками!
Молниями ты блещешь навстречу мне,
насмешливый взор из глубокой тьмы!
И вот лежу я,
гнусь, бьюсь, мучаюсь
вечным и бесконечным мучением.
поймана
тобой, беспощадный ловец,
тобой, Неизвестный Бог…
Так порази меня глубже!
Так порази еще раз!
Исколи, изорви мне сердце!
К чему мученье
зазубренных, затупленных стрел?
Зачем ты взираешь вновь,
не сыт человеческой мукой,
убийственным молниесущим господним взглядом?
Не убиваешь, а хочешь
Вечно мучить?
Но для чего – меня,
убийственный неизвестный Бог?
Сквозь слезы смеюсь!
Ты подкрался
и нынешней ночью?..
Чего тебе надо?
Ответь!
Ты теснишь меня, давишь,
ты притискиваешься ко мне!
Ты слышишь мое дыханье,
ты вслушиваешься в сердце,
ревнивец!
Но к чему ж ты ревнуешь?
Прочь! прочь!
К чему тебе лесенка,
Если хочешь внутрь
сердца войти,
в мои сокровеннейшие
мысли проникнуть?
Бесстыдник! Неизвестный! Вор!
На что ты позарился?
Чего добиваешься?
Что выпытываешь
своею пыткой!
Не Бог – палач!
Или прикажешь мне
ластиться перед тобой, как собачка?
В избытке преданности
вилять хвостом,
вне себя от счастья?
Не дождешься!
Коли,
чудовищная игла!
Не собака я, а добыча
твоя, о страшный ловец!
Твоя самая гордая пленница,
разбойник заоблачный!
Заговори наконец!
Спрятанный в молнии! Неизвестный! Заговори!
Чего – от меня – тебе нужно, о путепроводчик!
Чего?
Отступного?
Но что ты возьмешь отступным?
Многого требуй, подсказывает гордыня,
и не тяни – так гордыня другая велит!
Чего?
Меня?
Ты хочешь меня?
Меня – целиком?..
И ради этого
ты, о глупец, истерзал меня
и растерзал мою гордость?
Люби же меня – кто согреет меня другой!
Кто полюбит меня другой?
Протяни мне горячие руки,
протяни черные угли сердца,
протяни мне, в моем одиночестве,
одетом льдом – ах! – семикратным льдом,
в одиночестве, научившемся
презирать любую вражду,
протяни, протяни мне,
ужасный враг,
протяни мне – себя!..
Вот оно как!
Улетел прочь!
Мой единственный собеседник,
мой величайший враг,
мой неизвестный мучитель,
мой Бог-палач!..
Нет!
Возвращайся!
Со всеми твоими пытками!
Все мои слезы рвутся
тебе навстречу,
последнее пламя сердца
горит навстречу тебе.
Возвращайся же,
мой неизвестный Бог! Моя боль!
Мое последнее счастье!
Вспышка молнии. Дионис предстает в изумрудном
Величии

Д и о н и с:

Опамятуйся, Ариадна!
Я даровал тебе слух, я даровал тебе свой слух –
услышь же меня! –
Ежели не возненавидишь себя, себя не полюбишь.
Я – твой лабиринт…

СЛАВА И ВЕЧНОСТЬ

1

Не засиделся ли ты вдвоем
со своим несчастьем?
Смотри не высиди
яйцо,
яйцо василиска
в гнезде вековечной скорби!
Зачем Заратустра обходит изножье горы?
Недоверчив, скор на слово, мрачен,
несговорчивый собеседник, и вдруг –
молния! яркая! страшная!
удар
по небесам из бездны:
даже чрево самой горы
трясется от страха…
Там, где сливаются молния с ненавистью
в едином проклятье, -
там, на вершинах, бушует теперь Заратустров гнев,
тучею бродит он вдоль по свету.
Ежели есть одеяло – накройся им с головою!
Прячьтесь в постель, неженки!
Гром грохочет над крышей и сотрясает
своды и стены, мелькают молнии,
сернисто-желтые истины, -
таково проклятие Заратустры,,,

2

А эта монета в ходу
на всем белом свете –
слава, -
рукою в перчатке беру ее,
топчу в отвращении каблуком.
Кого можно купить?
Лишь того, кто продастся…
Вон как он выставился,
жирными руками
ловя вселенски-звонкую мелочь славы!
И вот его ты хочешь купить?
Такие продажны все.
Не поскупись только,
тряхни набитой мошной, -
а если пожадничаешь,
ты укрепишь их так называемую неподкупность.
Все они неподкупны.
Неподкупность и слава рифмуются,
правда, не по звучанию.
Но, покуда стоит мир,
орут искатели славы,
берут неподкупные –
и мир живет этим шумом…
Неподкупные и невинные,
я назову себя виновным,
виновным во всех смертных грехах!
Мое честолюбие заползет червем
в ушные раковины здешней славы:
среди таких, как вы, мне угодно
прослыть презреннейшим…
И эту монету, в ходу
на всем белом свете, -
славу –
рукою в перчатке беру ее,
топчу в отвращении каблуком.

3

Тихо!
Встречаясь с великим – а я встречаюсь, -
надо молчать
или заговорить вровень с ним:
заговори вровень с ним, моя восхищенная мудрость!
Гляжу наверх –
и там накатываются друг на друга
валы световых морей:
О ночь, о молчанье, о шум, убивающий тишину!
Вижу знак –
из наидальней дали,
медленно рассыпая искры, нисходит ко мне звезда.

4

Высокое созвездье Бытия!
Скрижаль вековых письмен!
Ты ли это?
Или то, чего не видал никто,
твоя неизреченная красота.
Более не бежит от моих взоров?
Щит необходимости!
Скрижаль вековых письмен!
Не тебе ведомо:
единственно я люблю
то, что внушает ужас всем:
вечность твою,
необходимость твою!
Ибо любовь моя вечно воспламеняется
только от искры необходимости.
Щит необходимости!
Высокое созвездье Бытия!
Не достигнутое ни единым желаньем,
не запятнанное ни единым отказом,
вечное согласие Бытия,
вечное согласие Бытия – это я,
ибо я люблю тебя, Вечность!

О БЕДНОСТИ САМЫХ БОГАТЫХ

Минуло десять лет –
не проникло ко мне ни капли,
ни влажного ветра, ни рос любви;
я – край, лишенный дождя…
Но вот вам моя мудрость:
не скупиться и в здешней пустыне,
стать потоком, стать росами,
стать дождем засушливых мест!
Однажды велел я тучам
не жаться к моим вершинам,
однажды велел “больше света!” тьме.
Теперь я зову их обратно,
мне любы их темные чрева.
Я уж вас подою,
коровушки высоты!
Млечно-теплую мудрость, сладкие росы любви
пролью над страною.
Прочь, прочь отсюда, истины
с вечно мрачным взором!
Не нужна на моих вершинах
горькие нетерпеливые истины.
Мне сегодня дороже иная –
позолоченная улыбкой,
подслащенная солнцем, загоревшая в лучах любви
зрелая истина,
которую можно сорвать с ветки.
Сегодня рукой касаюсь
кудрявой головки случая.
Не глупо ведь: обращаться со случаем,
как с ребенком, - играть с ним, хитрить.
Сегодня гостеприимен я
ко всему нежеланному,
даже навстречу судьбе я иголками не ощетинюсь,
Заратустра не еж.
Душа моя,
с ненасытным своим языком,
все, что есть злого и доброго на свете, она уже
облизала,
в любую бездну спускалась.
Но вновь и вновь бутылочной пробкой
выныривает она на самый верх,
разливается маслом по глади бурого моря:
ведь и счастливцем зовут меня из-за моей души.
Кто меня породил?
Или не звался отец мой Князем Избытка,
или на имя Улыбка не откликалась мать?
Не из их ли союза я родился:
я, Зверь Загадок,
я, Истребитель Света,
я, расточитель вселенской мудрости Заратустра?
Ныне же, болен нежностью,
росами полным ветром,
сидит в ожидании Заратустра, сидит на своих
вершинах, -
в собственном соку
сварен и послащен,
ниже своих вершин,
ниже своих льдов,
блаженно усталый,
Творец на седьмой день творенья.
Тише!
Истина плывет надо мной
подобно туче,
метя в меня невидимыми молниями.
По широким и длинным лестницам
нисходит ко мне ее счастье:
гряди, о гряди, возлюбленная истина!
Тише!
Это моя истина!
Ее очи колеблются,
бьет ее бархатная дрожь,
она глядит на меня –
с любовью и ненавистью, как дева…
Она распознала основу моего счастья,
она распознала меня – ха-ха! вот отгадчица!
Кровавый дракон таится
в бездне девичьих глаз.
Тише! Моя истина заговорила!
Горе тебе, Заратустра!
Ты выглядишь так,
словно проглотил слиток золота, -
чтобы достать его, тебе распорют живот!
Чересчур ты богат,
Погубитель многих и многих!
Слишком многих ты сделал завистливыми,
слишком многих – бедными…
Меня самое оставляет в тени твой свет;
меня зябко, поди прочь, богатый!
уйди, Заратустра, из-под лучей твоего солнца!
Хотелось тебе одарить, оделить всех своим избытком,
а избыточен – и, значит, не нужен – ты сам!
Богатый, стань умным –
раздари сперва самого себя, Заратустра!
Минуло десять лет –
не проникло к тебе ни капли?
Ни влажного ветра? ни рос любви?
Но кому же захочется полюбить тебя,
невозможно богатый?
Твое счастье высушивает все вокруг,
лишает любви,
нет дождя для засушливых мест!
Никто не испытывает к тебе благодарности,
ты же благодаришь каждого,
кто берет у тебя, -
и на том я тебя и узнала,
невозможно богатый,
наибедный изо всех богачей!
Ты жертвуешь собою, тебя мучает твое богатство,
ты раздаешь себя,
ты не щадишь себя, ты себя не любишь.
Великая мука понуждает тебя к постоянному действию,
твоя палата ломится добром, твое сердце ломится
добром,
но никто не благодарит тебя более…
Тебе надо стать беднее,
глупый мудрец,
если ты хочешь, чтобы тебя любили.
Любят лишь страждущих,
даруют любовь только голодающим:
раздари сперва самого себя, Заратустра!
Я – твоя истина…

НЕВЕДОМОМУ БОГУ

И снова, чуть ослабеваю
В уединенном постоянстве,
К Тебе – блаженной цели странствий –
Я обращаюсь, уповая, -
К Тебе, которому во мраке
Души возвел я алтари:
Стоят – воззри! –
Моленьем об едином знаке.
На алтарях огнем-узором
Слова: Неведомому Богу.
В толпе язычников премногой
Он мне наджеждой и укором.
Он мне порукою – пусть змеи
Меня повергли ниц в борьбе.
Воззвав к Тебе,
Из их объятий, уцелею.
Познать Тебя, Неуследимый,
Непостижимый и Загадочный,
Потусторонний, Дальний, Рядошный,
Неведомый и мой Родимый!
Познать, дабы служить Тебе!

УЕДИНЕННОЕ

Звериный бег
И птичий лет в родную тьму.
Повалит снег –
Блажен, кто спит в своем дому.
Лишь ты, беглец,
Бредешь в отчаянье вперед.
Зачем, глупец, -
Что означает твой уход?
Ты мир искал,
Но мир – врата в пески пустынь,
Кто потерял
С твое – тому тоска и стынь!
Теперь дрожишь,
На зимний подвиг обречен.
Как дым бежишь –
Все холодней небесный склон.
Лети, птенец,
Туда, где тигром возревешь!
Упрячь, глупец,
Кровь праведности в лед и ложь!
Звериный бег
И птичий лет в родную тьму.
Повалит снег –
Блажен, кто спит в своем дому.

ОСЕНЬ

Осенних дней – что в мире холодней?
Улетай! Улетай!
Солнце крадется вверх –
Выше, выше –
И медлит на каждом шагу.
Ах, вымер вольный мир!
Песня ветра едва слышна
В усталом поблескивании паутины.
Плакать не след
Надежде вослед.
Осенних дней – что в мире холодней?
Улетай!Улетай!
О, плод с древа,
Падешь, дрожа!
Какую тайну поведала тебе ночь,
Какой ужас
Заставил увять твои пурпурные щеки?
Не отвечаешь? Молчишь?
Речи излишни.
Осенних дней – что в мире холодней?
Улетай! Улетай!
“Я не прекрасна, -
Так говорит астра, сестра звезд, -
Но людей люблю
И людей утешаю;
Пусть полюбуются на последние цветы,
Наклонятся надо мной,
Сорвут меня –
Ах! в их очах вспыхнет
Воспоминание,
Воспоминание о более прекрасной, чем я, -
Так – и только так – жажду я умереть!”
Осенних дней – что в мире холодней?
Улетай! Улетай!

ВЕНЕЦИЯ

Стоял на мосту
Я в карей ночи –
Мне слышалась песнь:
Источник златой
Над плоскою бездной.
Свет, лодки и песни
Хмельной чередой уносились во мрак…
Душа есть бряцанье струн,
И, тронут, я подпевал
Каждому гондольеру.
Мое блаженство,
Кто расслышал его?..

ХМЕЛЬНАЯ ПЕСНЬ

О смертный! Бди!
Что шепчет ночь в твоей груди?
“Я сплю, я сплю,
Меня, безумец, разбуди!
Я утоплю!
И день, и суша – позади.
Мир – глубина.
Я глубже, чем твоя тоска.
Не сатана –
А глубина во все века!
Во все великие века!”