Сью Придо. Жизнь Фридриха Ницше. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2020.

Перевод с английского Александра Коробейникова. Содержание

 

 

 

«Жизнь Фридриха Ницше» Сью Придо — уже четвертая за последние несколько лет изданная по-русски биография философа после культурологической — Эмиля Бертрама, интеллектуальной — Рюдигера Сафрански и фундаментального трехтомного жизнеописания Курта Пауля Янца. Можно сказать, что читать о мыслителе по-прежнему легче, чем читать мыслителя. Однако новая биография создает особый контекст, как будто рассчитанный на то, чтобы нивелировать взрывную мощь ницшевской мысли. Это — и еще своеобразная «демократизация» философии — кажется в ней самым интересным.

 

 

 

В отличие от многих других книг о Ницше, работа Придо — прежде всего его жизнеописание, а не интеллектуальная биография. Цель, поставленная автором, весьма амбициозна: понять философию, изучив жизнь философа. Этот биографический метод, который можно назвать «экзистенциалистским», не нов, но востребован.

 

Ставя ударение на «человеческом» измерении жизни мыслителя — и тем самым иронически опуская его на землю с высоты «6 000 футов по ту сторону человека и времени», — Придо делает его ближе и понятнее читателю, а главное, вызывает сочувствие к его подлинно трагической судьбе. Это особенно важно, учитывая, как пострадала репутация Ницше в XX столетии — и как много непонимания до сих пор вызывает его фигура. Вот только помогает ли это лучше постичь его философию?

 

Главное сомнение в так задуманной биографии вызывает сама возможность вывести философемы из реальных экзистенциальных драм человека. В случае с Фридрихом Ницше мы исходим из предпосылки, что особенности его характера, психики и образа жизни оказали влияние на то, как он прочитывал других философов — и как вслед за тем начал философствовать сам. Действительно, есть искушение перекинуть мостик между названиями книг мыслителя и периодами его жизни. Не в книге ли о рождении трагедии из духа музыки рождается трагедия его судьбы, ведь это сочинение, по его словам, «было моей первой переоценкой всех ценностей»?

 

Это кажется верным в том отношении, что, по мнению Придо, его философия не выстраивается в единую систему — да и вряд ли он ставил перед собой такую цель: «Не доверяя всем создателям систем, Ницше упорно отказывается строить свою собственную систему. Он любит противоречить сам себе в царстве идей, заставляя нас занимать позицию свободных, независимых от него умов». Чтобы иметь право написать «воля к системе есть недостаток честности», надо прожить жизнь вне системы — здесь, как и во многом другом, трудно не согласиться с Придо, отдающей дань удивительной честности философа. Однако, думается, его мысль не исчерпывается привязкой к физическому состоянию.

 

Самый яркий пример того, как работает биографический метод: не познакомься Ницше с Рихардом Вагнером, не сойдись он с ним ближе, не узнай он изнутри его дом и семью, он бы так и остался всего лишь восторженным поклонником музыки «волшебника из Байройта». Очень важными для российского читателя будут части книги, посвященные Элизабет Ферстер-Ницше, печально известной сестре великого брата. Кажется, во всей огромной русскоязычной ницшеане о ней еще не писали так подробно и так откровенно.

 

Даже фирменный афористический стиль мыслителя Придо связывает с его физическим состоянием: «Он был вынужден писать в таком рубленом ритме из-за плохого здоровья, но превратил необходимость в преимущество. В процессе творчества он понял, что афоризм — это провокация, трамплин, стимул для более подробных и глубоких изысканий». Однако кажется, что еще важнее другое: фрагментарность афоризма. Каждый из афоризмов представлял собой умозаключение, с которым читатель мог соглашаться или спорить: «Афоризм — удивительно ненаучный метод для человека, именующего себя эволюционным этиком, поскольку эта сфера явно нуждается в научных доказательствах», но этапы «эволюции этики» он фиксирует.

 

Трудно согласиться с тем, что «одна из самых раздражающих особенностей работ Ницше состоит в том, что из-за нежелания вмешиваться в нашу свободу мысли он не показывает нам способа стать сверхчеловеком и даже не объясняет, что такое вообще сверхчеловек». Приближаясь в своем дискурсе к модернистскому письму, Ницше просто не мог давать готовые ответы на вопросы, которые ставил перед читателем: «Не вполне прилично и умно лишать своего читателя наиболее очевидных возражений. Очень прилично и очень умно оставлять их читателю, дабы он самостоятельно высказал квинтэссенцию нашей мудрости».

 

Думается, это приглашение к диалогу (не)согласия — одна из причин исключительной притягательности ницшевской мысли. Он любил цитировать одно место из Жан-Поля: «В общем-то правильно, если все великое — полное смысла для недюжинного разума — будет высказываться кратко и (поэтому) темно, дабы убогие духом скорее уж сочли это великое безумным, чем перенесли его в свое пустомыслие». Сегодня уж точно нет уверенности в том, что философ должен прояснять свою позицию, и обаяние образов «вечного возвращения» и «сверхчеловека» покоится, в частности, на их таинственности и поэтичности, подразумевающих многозначность смыслов.

 

В конце концов, ничто не мешает трактовать «сверхчеловека» как философа, преодолевающего себя в броске к современности. Напомним на всякий случай как раз биографическую деталь: это понятие индивидуальное, а не видовое. «Ницшеанская воля к власти — это и символ потенциала человека, и притча о важности преодоления себя». Философ и сам не раз писал о том, что читать и понимать его будет непросто: «Афоризм, по-настоящему отчеканенный и отлитый, вовсе еще не „дешифрован” оттого лишь, что он прочитан; скорее именно здесь должно начаться его толкование, для которого потребно целое искусство толкования».

 

 

 

В пользу биографического метода свидетельствует и тот факт, что Фридрих Ницше впервые описал и историю философии (как он ее себе представлял) в терминах болезни и здоровья: «Врачеватели народа отбрасывают философию; и тот, кто хочет оправдать ее, должен показать, для каких целей здоровые народы пользовались и пользуются философией». Кажется, мыслитель верил в телеологию философии, ибо при следовании ей (как диетарным законам) можно улучшить породу людей: «Он составил список преобразующих состояний, которые укрепляют жажду жизни. Возглавляло список сексуальное влечение, за которым следовали опьянение, насыщение после приема пищи и ощущение весны», — пишет автор книги. Отметим, что здесь речь идет лишь о достижении дионисийского состояния, так как, по словам Придо, «с развитием его философии дионисийские мистерии стали означать фундаментальную волю к жизни». «Бог должен носить маску, иначе люди погибнут, ослепленные его сияющим образом», — это описание не только самого философа, но и того, как он представлял себе своего рода «опосредование» в трагическом действе Диониса — «бога с ужасным двойным ликом, с одной стороны, дарующего блаженное опьянение жизнью, а с другой — руками своей свиты навлекающего верную гибель». Об опасности увлечения «историей философии» говорил в своих лекциях о «философии откровения» и Фридрих Шеллинг: «Ошибочное понимание философии состояло в том, будто в будущем вместо философии должно быть допущено и преподаваться еще только генетическое развитие философии, которое своим основанием имело бы историю философии».

 

Восприятие античности «напрямую» и есть шаг в сторону от истории и филологии к философии. Используя свое уникальное искусство мимикрии, Фридрих Ницше дает голос древнему греку. Он умеет снимать хронологическую дистанцию, а в пределе нивелировать и генеалогию. Это прорывается, например, в страстном желании преподавать в Базеле не филологию и даже не историю философии, а саму философию, хотя он и боится стать похожим на того, кто «воображает, что обладает философией... карабкается по так называемой истории философии, а когда он наконец соберет и нагромоздит целую тучу... абстракций и шаблонов, может случиться, что настоящий мыслитель встанет у него на пути и одним дуновением раздует их. Отчаянное неудобство заниматься философией, будучи „образованным”!». Ведь «всякие философские системы совершенно истинны лишь для своих основателей; всем позднейшим философам они обыкновенно кажутся сплошной ошибкой, а более заурядные головы видят в них сумму ошибок и истин».

 

 

 

Одна из целей биографического метода — деконструкция автобиографического мифа: Фридрих Ницше «собирался изучить идею о том, что вся философия (а не только его собственная) есть автобиография». Проблема в том, что он, как философ, был в каком-то смысле аисторичен. Но чуть ли не самыми важными его указаниями на историчность остаются те, в которых он говорит о фактическом моделировании человеком своего прошлого. Иными словами, он сам выбирает себе родословную, отдавая дань «модному в то время постдарвиновскому увлечению вопросами происхождения».

 

Высочайшим проявлением воли в овладении историей будет, таким образом, искусство забвения. Это необходимо, чтобы избежать ресентимента, «невроза — необходимости причинять боль себе и другим. Ресентимент отражает позицию тех униженных и оскорбленных, которые не могут (или не хотят) выразить свою ненависть посредством мести». Отметим, что такое толкование ресентимента не совсем обычно, причем на этот раз Придо не выводит его из биографии философа, хотя и повторяет, что сам он по трагической иронии был физически очень слабым: «Он признался и Францу Овербеку, и Петеру Гасту, что в своих суждениях становится слишком резким и суровым, что свою собственную хроническую уязвимость он преодолевает лишь ценой жесткости. Он боялся, что такое отношение затянет его в ловушку ресентимента. Однако выхода не было — переоценка ценностей и должна была быть суровой». Упражняясь в постоянном самопреодолении (пусть и слишком высокой ценой), он оставался для себя сверхчеловеком.

 

«Мы есть не что иное, как память и ментальные состояния, существующие в обществе, в котором мы вращаемся», — утверждает Придо, доказывая, что Фридрих Ницше переосмысливал и свою собственную «биографию».

 

Рискуя понять автора лучше нее самой, предположу, что Сью Придо пишет биографию философа с оглядкой на исторический контекст и повествовательную логику его эпохи — времени декаданса и натурализма, придававших важность жизнеописанию человека через его здоровье (или болезни). Впрочем, автор не обнажает этот прием, хотя он мог бы многое объяснить в биографическом мифе о Фридрихе Ницше.

 

 

 

Генеалогия «объективнее» биографии и, тем паче, истории, однако и ее «объективный» характер надо снять, чтобы наконец разобраться со своим прошлым. И этот интерес филолога-классика к современному естествознанию, теории эволюции, генетике и даже евгенике кажется очень важным. В претендующих на открытие законов науках он словно искал подлинной генеалогии, физической, а не духовной, подчинявшейся как раз тем самым объективным закономерностям, по которым тосковало общество эпохи позитивизма.

 

Такая генеалогия оказывается независимее истории. Опять-таки это любопытство Придо объясняет личным кодом: «Так как его отец и множество более дальних родственников в разной степени страдали от безумия, Ницше едва ли мог избежать влияния этой идеи, которая в квазинаучной мысли того времени шла в комплекте с идеей моральной дегенерации».

 

В четвертом «предисловии к ненаписанным книгам» — «Отношение шопенгауэровской философии к возможной немецкой культуре» — Ницше говорит: «Образованный теперь прежде всего образован исторически: своим историческим сознанием он спасается от возвышенного». Чем же так важна была для философа начинающаяся борьба с историей? Не тем ли, что субъективная историческая наука как бы подменяла собой объективную генеалогию, привнося в кажущиеся столь ценимыми мыслителем естественные причинно-следственные связи еще и обусловленность «духом» («Из всех ошибок за последние две тысячи лет дольше всего существует изобретение Платоном чистого духа»). Уместно вспомнить, что его любимой исторической книгой были «Сравнительные жизнеописания» Плутарха, которые действовали на него «напрямую»: взяв какую-то полюбившуюся ему черту у великого грека или римлянина, он продумывал ее до конца (что в его случае и означало: проживал), как будто для него не существовало пугающего временного и пространственного разрыва между современностью и античностью.

 

И не есть ли самопреодоление философа как бы онтогенетическое воспроизведение в судьбе одного мыслителя всей истории философии? Фридрих Ницше снимает не только разные методы и философемы, но и целые историко-философские эпохи. Кажется, это и придает его мысли эсхатологическое напряжение. Практически еще не изучена такая функция его текстов, как автокоммуникация: противоречия, из которых они состоят, позволяют философу, а вслед за ним и читателю вставать на соседние, но разные точки зрения на одну и ту же проблему.

 

Таким образом, «биографический» метод оказывается вполне работающим, но с поправкой на то, что Фридрих Ницше сам конструировал свою биографию, сознательно превращая ее в миф, «чтобы человек, оглядываясь в прошлое, превращал каждое „это было” в „я хотел, чтобы было так”».

 

 

 

Увлечение философа темой «образовательных учреждений» также не случайно. Прежде всего, ему было что сказать по этому поводу — как вчерашнему студенту, а теперь профессору. Возможно, он наделся воздействовать своими размышлениями на систему образования, а уже через нее — и на всю современную ему Германию. При этом важно, как он расширял исследовательское поле классической филологии, имевшей статус строгой, почти точной науки, «которая в самом широком смысле слова совпадает с историей» (так считал Вильгельм Фишер, пригласивший Фридриха Ницше в Базель). Методологически молодой ученый потерпел поражение от историко-критической школы, хотя и создал «филологию будущего». В его жизни и мышлении совершилось причудливое «вечное возвращение»: с помощью гениальной интуиции он понял древних греков лучше, чем — как он считал — большинство ученых, и открытые им «законы» древнегреческой жизни перенес на современность. К сожалению, Придо не упоминает о том, что даже дихотомия «аполлоническое — дионисийское» не принадлежала самому Ницше: впервые эти понятия ввел в употребление коллега и приятель молодого профессора Иоганн Якоб Бахофен. Следуя за ним, мыслитель «старался выяснить, что стоит за ценностями, узаконенными с помощью слов, а в особенности — за знаниями, содержащимися в античных текстах и являющимися основой нашего мышления, то есть превратить филологию в философию».

 

Но и в «аполлоническом — дионисийском» важна была не истина (и не приближение к ней), а убедительное правдоподобие, сделавшее «истину» в науке о древностях относительной, одной из многих ценностей. Эта методологическая пара оказалась крайне эффективной для всех гуманитарных дисциплин и буквально вдохнула в них новую жизнь.

 

 

 

Придо права в том, что мало кто из философов был так крепко связан со своими временем, как Фридрих Ницше: он «прочел множество вышедших книг по науке — о природе комет, об истории и развитии химии и физики, об общей теории движения и энергии и о природе космоса». Отрицая «историю» философии (кажется, в пользу проживания каждой философемы своим мышлением), он просто не мог не сосредоточиться на современности. Но и ее он осмыслил — воспользуемся кантовским «как если бы» — как если бы с точки зрения философа «в трагическую эпоху греков», то есть радикально ахронично, но при этом получив столь необходимую для его больных глаз перспективу. Этой тематизацией он был обязан опять-таки биографическим фактам своей жизни: «Поэтому он решил, что посвятит ближайшие несколько лет — хотя бы даже и десять — изучению естественных наук в университете, например в Вене или Париже. Теперь его философские заключения должны были основываться на эмпирических наблюдениях и экспериментах».

 

Стремясь к истине познания (и на словах противореча сам себе), в действительности он внес огромный вклад в методологию науки.

 

Логика борьбы с современной ему философией и наукой может быть определена как «падающего толкни». Мыслитель чувствовал, что приходит новая эпоха, но не успел создать позитивной философской программы (за исключением отдельных идей — сверхчеловека и вечного возвращения): «Вместе со всем своим поколением он старался нащупать зыбкую грань между наукой и верой — то была самая насущная проблема его времени... Вселенную объясняли на примере сапожной ваксы; вера в науку становилась не менее иррациональной, чем вера в Бога».

 

После глубокого кризиса веры, пережитого христианством в XIX веке (отметим, что главный удар нанесли историзирующие фигуру Христа протестантские теологи и ученые, против которых и выступал философ: «Если христианство подразумевало веру в историческое событие или историческую личность, то он не хотел иметь с ним ничего общего»), под сомнением оказалась мораль. Фридрих Ницше — пожалуй, как никто другой — предостерегал человечество, «которое придерживается иудеохристианского морального кодекса, не имея притом веры в саму религию. Это лицемерие и ложь! Нельзя жить как христиане на три четверти!». Новую этику нельзя основывать на моральных устоях. Апелляция к моральным авторитетам (как к философским идолам и кумирам) чревата насилием и диктатурой. Столь же страшна и другая ошибка: «Наука — это не религия. Но наука каким-то образом становится заменой религии. Современный мир ошибочно принимает научные выводы за моральную догму».

 

Впрочем, о таком инструментальном характере истины писал и сам философ: «правдоподобие как символ, знак истины». Кажется верным, что Фридрих Ницше не был ни догматиком, ни критиком (в посткантовском смысле), но решающий для него вопрос о познании прожил экзистенциально, открыв новый метод философствования ценой душевного здоровья, а потом и самой жизни.

 

Вывод автора может показаться во многом необычным и потому, думается, достоин всяческого внимания: Фридрих Ницше стоит у истоков демократизации философии. Его философский дискурс кажется обманчиво ясным и привлекательным, терминологический аппарат почти отсутствует, наконец, он говорит и о том, что до всего додумался сам. Сью Придо неоднократно подчеркивает «обыденность», демократичность жизни философа, который по виду напоминал буржуа. И в следующем веке непонятый мыслитель и правда стал самым читаемым в мире философом. Весь его аристократизм духа и показное высокомерие стали в итоге продуктом массовой культуры для широких народных масс.

 

 

 

К сожалению, в «Жизни Фридриха Ницше» встречается целый ряд неточностей и ошибок. Крайне трудно согласиться, к примеру, с таким утверждением: «Ницше имеет репутацию женоненавистника, которая в принципе вполне заслужена». Согласно свидетельствам множества знавших его людей (которых, кстати, сама Придо обильно цитирует), он всегда был крайне обходителен и вежлив с женщинами. А его «отрицательные отзывы» о женщинах, разумеется, должны восприниматься не буквально, а в контексте его философии. Или взять такой пассаж: «Вспышка подобных убийств, совершаемых студентами, исполненными „великого отвращения” и стремящимися к небытию, получила название „эффекта Раскольникова” в честь отрицательного персонажа книги Достоевского» — думается, что Раскольников все-таки не является «отрицательным персонажем» романа «Преступление и наказание». Еще примеры: «По мнению Иоганна Фихте, Ницше создал „неодушевленный предмет домашнего обихода, который при нужде можно было или подобрать, или выкинуть обратно”» — подобная фраза просто ставит в тупик. Если речь идет об Иоганне Готлибе Фихте, то перед нами пример вечного возвращения в действии — лучше надеяться, что это странная опечатка. «Ницше оказал влияние на умы, по силе и глубине сравнимое с Байроном, властителем дум предыдущего поколения» — разумеется, Байрон был «властителем дум», но все-таки не предыдущего поколения (1840–1860-х гг.?), а гораздо более раннего. «Освальд Шпенглер исказил идеи Ницше пагубным взглядом сквозь призму социал-дарвинизма: теория Дарвина об эволюционном отборе и выживании наиболее приспособленных выродилась в утверждение о превосходстве немецкой расы, оправдание евгеники и, наконец, „окончательное решение еврейского вопроса”» — влияние Ницше на Шпенглера достойно отдельного исследования, но все-таки отметим, что никакого отношения к окончательному решению еврейского вопроса автор «Заката Европы», конечно, не имел. «Согласно источнику того времени, перед войной население Парагвая составляло 1 337 439 человек. После войны осталось 221 079» — к сожалению, Сью Придо — как и многих других исследователей — обманула осознанная статистическая фальсификация, призванная преувеличить масштабы постигших Парагвай бедствий (которые действительно были ужасны): перед войной в Парагвае проживали около 500 тысяч человек. «Тогда только что вышел второй номер Journal des Goncourt, в котором братья Гонкур освещали жизнь парижских бульваров и регулярные театральные вечеринки и обеды, где собирались, по словам Ницше (в которых явно слышится зависть), „лучшие и самые скептические умы” Парижа. Тэн был среди этих блестящих умов, как и литературный критик Сент-Бев, романист Флобер и Теофиль Готье. Иногда к ним присоединялся и Тургенев» — речь идет о 1886 годе, когда была издана книга «По ту сторону добра и зла» и вышел в свет только первый (!) том «Дневников» братьев Гонкур. Шарль Сент-Бев умер в 1869-м, Теофиль Готье — в 1872-м, Гюстав Флобер — в 1880-м, переживший всех Тургенев — в 1883-м. Представляется не совсем понятным, как они могли собираться на вечеринках и обедах. «Когда начался новый учебный год, оказалось, что на его курс лекций по филологии записалось всего два студента, ни один из которых не был собственно филологом» — уточним, что всего в Базельском университете того времени было около 120 студентов и система преподавания (по крайней мере, тех предметов, которые касались классической науки об античности) была рассчитана практически на индивидуальное обучение. Наконец, утверждение о том, что в подарок на Рождество 1870 года «для Вагнера он выбрал копию великой гравюры Дюрера „Рыцарь, смерть и дьявол”, которая с момента своего создания в 1513 году служила важным националистическим символом немецкой веры и немецкой храбрости перед лицом опасностей», тоже нуждается в проверке: согласно самой полной биографии Фридриха Ницше, написанной Куртом Паулем Янцем (которой, кстати, почему-то нет в списке литературы, использованной Придо), это была другая гравюра, «Меланхолия» («Мне хотелось бы — тоже для маэстро — получить еще одну гравюру Дюрера, известную как «Меланхолия», — писала Козима Вагнер, жена композитора, Фридриху Ницше перед Рождеством 1869 года).