“Ночные совы”: Ницше о филологах

(в дополнение к изданию “Рождения трагедии”)

(предисловие к “Мы, филологи”)

 Андрей Россиус 

По изд.: НЛО № 50, 2001

См. также: Ницше Ф. Мы, филологи 

Чтобы обеспечить полноту средств к анализу “Рождения трагедии” и для размышления над вопросами, поднятыми в этой книге, требовалось бы, наряду с осуществленной уже публикацией самого текста и вызванной им полемики, издать по меньшей мере еще два тома, из которых один был бы посвящен сопоставительному рассмотрению теорий трагического и трагедии от Платона и Аристотеля до Вернана и самых новых выступлений, при особом, разумеется, внимании к точкам зрения великих немецких мыслителей XVIII — XIX веков; в другом томе следовало бы собрать и снабдить надлежащим контекстом все, что Ницше когда-либо высказал о греко-римской культуре и о науке, ее изучающей. Систематическое исполнение первого пункта данной программы не заменить эпизодическими ссылками и сделанными ad hoc пояснениями в моих примечаниях к переводу А. В. Михайлова; второй ее пункт никак не исчерпывается экспликацией и поиском параллельных мест к конкретным реалиям, использованным как орудия во взаимных выпадах полемизирующих сторон. Хотя в предисловии к недавнему изданию “Рождения трагедии” я прямо говорю (особ. с. 11—12) о том, что комментарии в этой книге носят чисто утилитарный характер и должны лишь помочь читателю проследить ход аргументации у Ницше, его порицателей и защитников, что попытка серьезного анализа филологических и исторических позиций в данном случае была бы неуместна, большой объем и известная перегруженность напечатанного техническими деталями могут создать у читателя иллюзию, будто все точки над i в том, что касается значения взглядов Ницше для классической филологии, уже расставлены. Равным образом и Введение к книге, в первую очередь посвященное именно полемике по поводу “Рождения трагедии”, тем не менее отнюдь не берет на себя задачу оценки филологической стороны вопроса (об этом expressis verbis на с. 16); задачей своей я мыслил только одно: сказать “о том радикально новом взгляде на вещи, который противопоставил предпосылкам традиционной науки Ницше, и о том, как эти предпосылки обнажились в ходе полемики” (ibid.), — иными словами, взглянуть на первое произведение Ницше в свете исключительной историко-философской роли, какую выпало сыграть этому мыслителю.

В центре собрания текстов, характеризующих филологические, в широком смысле слова, позиции Ницше (речь не идет о его специальных научных статьях, ни в чем не выходящих за рамки общепринятых профессиональных правил), должен стоять собственный его замысел. Такую книгу Ницше намеревался создать как одну из частей (IV) обширного предприятия — т. н. “Несвоевременных (или несовременных) размышлений”; она осталась ненаписанной по той же причине, по какой рухнуло и все начинание: назревавший разрыв с Байрейтом ознаменовал постепенно осознаваемую наивность всей затевавшейся реформы культуры, состоявшей в соединении по-новому понятой античности с Вагнером. Наброски к этому сочинению, для которого предвиделось и название — “Мы филологи” (точнее по-русски было бы: “Мы, филологи”), — подобно всему неопубликованному наследию Ницше только несколько десятилетий назад удостоились точного, полного и неискаженного идеологией издания; вряд ли стоит удивляться, что даже в великолепной и огромной биографии К. Янца, не говоря уже об отсутствии сколько-нибудь внимательного анализа, им уделено всего несколько беглых упоминаний. Соответствующие заметки Ницше заносил с января по июль 1875 г. в восемь следующих одна за другой тетрадей, весьма неравноценных по объему. Таким образом, предварительная работа над “Филологами” приходится фактически на середину срока Базельской профессуры Ницше (1869—1879), на тот период, когда отгремели уже последние отзвуки споров по поводу “Рождения трагедии”. Тему данного труда вкратце можно обозначить как мысли о греческой культуре, о филологии и о филологах, из разрозненных высказываний сплавляющиеся в конце концов в некий набор идей, отмеченный единством и энергией. Ко многим отрывкам, включенным в эти восемь тетрадей, мы легко найдем параллели в других, более поздних сочинениях Ницше: как и в большинстве случаев у этого философа, невостребованное в собственном своем виде так или иначе рано или поздно находит себе выход. Сходство с поздними работами усугубляется благодаря невольному стилистическому эффекту, производимому фрагментарным текстом; впрочем, видимо, и внутренняя форма этой несозданной книги — афоризм, так напоминающий главное направление писательской манеры Ницше всего постзаратустровского периода; вспомним, что другие, законченные “Несвоевременные” — трактаты; в этом, очевидно, одна из дополнительных причин прекращения работы над “Филологами”.

Зачем Ницше взялся за этот труд? Острота и даже ярость критики, обрушиваемой им на филологию (сообразно с ситуацией, все еще непоколебимо прочной в то время, “филология” — это всегда филология классическая) и филологов, конечно же, соблазняет в первую очередь к мысли о “мести” критикам “Рождения трагедии”. Мы и в самом деле узнаем в конце фрагмента 5[55] отклик на сарказмы Виламовица (этот отклик я позволил себе чуть-чуть подчеркнуть, переведя der zukЯnftige Philologe как “филолог будущего”). Однако вглядевшись в текст отрывков чуть повнимательнее, мы понимаем, что это не книга о филологах для сторонних наблюдателей, а книга для филологов о них самих и об их предмете. Масштабность идей и мучительные мысли о своем призвании, о филологии как она есть — все эти верные признаки истинной научной личности в полной мере присутствуют здесь. Весьма показателен отрывок 142 из пятой тетради (5 [142]): “Филологи — это те, кто пользуется глухим чувством собственной непригодности в современном человеке, чтобы заработать себе на хлеб. Я знаю их — я сам один из них”. Вся критика цеха подчинена созидательной идее о том, как построить иную, новую филологию. Однако совершенно безошибочным не могло быть даже такое сверхтонкое чутье, такая исключительная историческая интуиция, как у Ницше. Вот как объясняет он, почему именно классической филологии, когда пройдет она сквозь надлежащие трансфигурации, суждено стать одним из краеугольных камней грядущей реформы (3[25]): “Величайшая ценность классической древности состоит в том, что написанное тогда остается единственным, что у современных людей удостаивается пристального чтения”. Увы, в наши дни дело обстоит куда плачевнее: внимательно уже никто не читает и эти тексты; о том положении вещей, какое во времена Ницше представлялось бедственным, мы можем только мечтать. Зловещие признаки, замеченные его микроскопическим оком, с тех пор никуда не исчезли, но дополнились иными — и, по иронии преемств, ведущими свой род от самого Ницше — пороками: безумными метаниями вслед за изменчивой модой, презрением к факту в угоду идейному, а то и политическому интересу, и, самое прискорбное, тем печальным фактом, что простая и непритязательная любовь к греческим и римским авторам становится среди филологов все большей редкостью. Так во всем мире; у нас надо делать поправку и на couleur locale. Ведь когда в писаниях Ницше и его современников речь заходит о филологии, нам даже не так-то легко понять, что имеется в виду понимание античности, а не грамматическое занудство; у нас, особенно в Москве, на роль титана-прародителя филологов назначен, за откровенной негодностью всего прочего, вечный старец С. И. Соболевский, скучнейший внешний и интеллектуальный облик которого мог обрести привлекательность только в контексте советской эпохи. В плане личных убеждений — монархизм и православие, в плане научных взглядов — чугунной тяжести скепсис по отношению к любым проявлениям оригинальной мысли в исследовании древности (достаточно взглянуть в архиве Академии наук на скупые ремарки, которыми из года в год он снабжал в обширных списках заказанной научной литературы титулы множества прочитанных им работ); не был ли такой набор воззрений попросту типичным и удобным облачением конформиста, столь полезным для получения профессуры в конце XIX века? Поспособствовав в достижении желаемого, эти свойства законсервировались на весь долгий остаток почти столетней жизни и в советское время, естественно, для целых поколений обездоленных служили источником умиления. Сравним нашего патриарха с ницшевским портретом филолога: сходство разительно, комментарии излишни. Но примечательно, что у Ницше это — диагноз, а значит, утрирование едва различимых черт, гротеск; у нас то же самое — идеал, передаваемый от учителя ученику; все еще живущий в виде легенды. Так или иначе, всякому филологу-классику, кроме, быть может, самых обидчивых, полезно будет всмотреться в образ, отраженный ницшевским пусть кривым, но все же зеркалом.

Вторая главная тема “Филологов”, уже обозначенная выше, — те самые размышления о важнейших предпосылках нашего знания об античности, которые придают этой лишь потенциально существующей книге не только воспитательное, но и научное значение. Один из приметных мотивов во фрагментах — древность греческой культуры, наличие того архаического пласта, которое в 70-е годы позапрошлого столетия не только не было очевидностью в науке, но и прямо отрицалось, в том числе и в первой полемической атаке Виламовица на “Рождение трагедии” (“Филология будущего!” I, см. с. 253—255). Очевидно, мысли на сей счет, записанные в набросках к “Филологам”, непосредственно были спровоцированы тем еще свежим конфликтом; об этом свидетельствуют слова, сказанные Ницше в письме к Эрвину Роде, датированном 16 июля 1872 г. 4: “Примирительный тезис о гомеровском мире как мире в пору юности стал будить во мне раздражение. В том смысле, в каком его провозглашают, тезис этот ложен. Что вначале была огромная борьба, свирепая, полная мрачной дикости и жестокости, что Гомер является, так сказать, в роли завоевателя на исходе этого долгого и безрадостного времени, — в том одно из прочнейших моих убеждений. Греки намного древнее, чем кто бы то ни было думает. Можно говорить о весне, если прежде весны мы помещаем зиму. Но этот мир ясности и красоты безусловно не упал с небес”.

Выше приводится перевод только ничтожной доли отрывков из черновых тетрадей к книге Ницше “Мы филологи” в надежде на то, что и весь их текст будет сочтен достойным внимания читателей.