Рецензия на книгу А.В.Перцева

"Фридрих Ницше у себя дома"

 

Олег Матвейчев 

 

Одна из лучших книг, прочитанных в последнее время.

Можете ли Вы себе представить философскую книгу, написанную профессиональным философом о великом философе, которую можно прочесть за один день, не отрываясь, несмотря на то, что в ней более 400 страниц? Еще пару месяцев назад можно было бы с уверенностью сказать, что такой книги не существует. Но Александр Перцев, профессор, декан философского факультета Уральского университета, совершил невозможное – написал философскую книгу в жанре детектива. Детектив он и есть детектив: начнешь читать – не оторвешься.

Начинается повествование, как и положено, с преступления, а именно – с кражи. Дело в том, что один из самых «оригинальных европейских философов», «последний великий мыслитель Запада» – Фридрих Ницше, банально списывал в свою книгу «Человеческое, слишком человеческое» куски из «Былого и дум» Александра Герцена. Это установленный медицинский факт, точнее, криминальный факт. Как такое возможно? Ведь Ницше, действительно, один из величайших философов в истории человечества, и, как минимум, последних двухсот лет. И ладно бы, в его творениях нашли какие-то параллели с Гегелем или Кантом, Паскалем или Платоном. А то с каким-то Герценым, который даже по российским меркам не считается ни писателем, ни философом – а так, публицистом средней руки. Повода переоценивать Герцена, в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, у нас нет. Написанное этим «литератором» по большей части, действительно интересно сегодня разве что историкам литературной критики. Следовательно, что-то произошло с самим Ницше.

Александр Перцев разворачивает настоящее расследование по всем правилам. Он устанавливает место преступления, а именно, вилла Рубиначчи в Сорренто, на которой Ницше отдыхал вместе с Мальвидой фон Мейзенбург, воспитательницей дочерей Герцена и переводчицей некоторых глав «Былого и дум», сватавшей за Ницше одну из герценских дочерей.

Устанавливается также время преступления, а именно, самый драматический период в жизни Ницше, когда он испытал сильнейшее разочарование в кумире своей молодости – Рихарде Вагнере. Попутно, естественно, Александру Перцеву пришлось рассказать о вагнеровском проекте объединения Германии посредством нового искусства, об одержимости Ницше этим проектом, истории взаимоотношений двух гениев и истории  их разрыва.

И, наконец, сыщик Перцев устанавливает мотивы преступления, которые в данном случае представляют из себя не некую корыстную цель и злой умысел, а совершенно бессознательные и импульсивные действия, глубоко укорененные в детских психических травмах Фридриха Ницше. Дело в том, что списанные у Герцена строки относились к такому щекотливому вопросу как брак. Холостяк Ницше, естественно, не мог иметь компетентного мнения на эту тему. Единственный брак, который он мог знать и видеть изнутри – это брак его родителей.

Разбираясь с семейными делами юного Ницше, Перцев попутно делает еще несколько сенсационных открытий, а именно устанавливает, что «самый искренний философов современности», «самый честный из мыслителей» Ницше лакировал и фальсифицировал свою биографию, сам жил в иллюзиях, которые всеми силами поддерживал (польское дворянское происхождение),  а так же разделял вульгарные предрассудки своей бабушки. Смешно сказать, но Ницше – «властитель дум» на протяжении ста лет, «основоположник постмодернизма» и «ниспровергатель всей философской традиции», фактически всю жизнь находился под влиянием кичливой старухи, презиравшей сына и ненавидевшей невестку, впавшей в маразм на почве воспоминаний о бурной молодости при дворе мелкого немецкого князька. Чехов справедливо вывел похожих персонажей – Раневскую в «Вишневом саду», Аркадину в «Чайке» как сугубо комических (трагическую интерпретацию они получили уже на сцене и то в более поздний период). Ницше же воспринимал бабушку всерьез. Она даже появляется в «Так говорил Заратустра» и она единственная кто насмехается над «пророком», учит его, и перед ней единственной он выглядит совершенно беспомощным.

Пересказывать детективную историю в подробностях, а тем более, раскрывать все секреты, дело неблагодарное, поэтому всячески советуем немедленно купить книгу, высвободить выходные дни и залпом прочесть ее. Лучше заранее ничего не планировать, потому что планы все равно придется нарушить – от книги Вы не оторветесь.

Мы же здесь хотим поговорить о более широком контексте, который подразумевает книга А. Перцева. Начнем с того, что Перцев еще раз подтвердил, что Ницше, несмотря на кажущуюся простоту, мыслитель сложный, а его восприятие, как в мировой литературе, так и в российской, очень мифологизировано. Философия Ницше – своего рода тест для новичков в философии, искушение кажущейся простотой. Сколько людей, столкнувшихся с зубодробительным стилем Аристотеля, Канта или Гегеля бросалось в обманчивые объятия ницшевской ясности, да так и оставалось с этих объятиях навсегда, будучи уже неспособным никогда взглянуть на историю философии глазами иными, чем ницшевские.

Уже с самого начала Перцев доказывает, что мы не знаем Ницше хотя бы потому, что имеем дело с неудачными переводами. Простой пример «Сумерки идолов, или Как философствую молотом» – название известного у нас ницшеского труда, вполне, казалось бы вписывающееся стандартную школьную интерпретацию философии Ницше. Он де, боролся с идолами прежних ценностей, а значит, разбивал их с помощью молота. Перцев без труда показывает, что у Ницше речь идет не о молоте, а о маленьком медицинском молоточке, который врачи использовали для перкуссии при медицинском обследовании, а эта процедура, выявляющая нездоровую надутость, предполагает внимание и осторожность, в отличие от уверенных движений молотобойца. «Сумерки идолов» – тоже никуда не годный перевод, потому что Ницше имел в виду вагнеровскую «Гибель богов», обращенную против самого же Вагнера, который в данном случае и есть тот «божок», день которого подошел к закату. Итак, правильный перевод: «Гибель божков, или как философствуют с молоточком в руках». И так сплошь, и рядом. Кто не знает страшного антигуманистического  афоризма Ницше «Падающего толкни». На самом деле нужно переводить «Урони то, что шатается», а это первейшее требование техники безопасности…..

Выпады Александра Перцева по поводу переводчика Ницше К.Свасьяна уже успели вызвать целую дискуссию. В частности, сам К.Свасьян в статье «Перцев и Ницше» довольно высокомерно указал место уральскому профессору, посмевшему без должного почтения упрекать в несостоятельности известного специалиста по Ницше, к тому же преподающего в самом Базеле, то есть, там же, где читал лекции и сам Ницше. Не менее строг был и еще один переводчик – Игорь Эбаноидзе в статье «Ницше – между переводом и интерпретацией». Он тоже не преминул напомнить Перцеву о его екатеринбургском происхождении и с чисто московским снобизмом выдал тривиальную мысль: что, дескать, перевод всегда неудачен, поскольку, какой бы вариант из множества не выбрал переводчик, он всегда может быть обвинен в некомпетентности сторонниками других интерпретаций. Одним словом, не существует фактов, есть только интерпретации, нет правильных и неправильных переводов, есть бесконечное множество вариантов и возможностей. Типичный постмодернистский штамп.

Однако такие возражения против Перцева заведомо не проходят. Критики просто не услышали то, что он хочет сказать. А сказать он хочет нечто весьма амбициозное, эпатирующее современную публику, а именно: постмодернизм – глупость. Мнение Перцева о том, что может быть правильный перевод и десятки неправильных, так называемых, интерпретаций не просто мнение провинциального неофита, который ни разу не слышал о том, что переводов и интерпретаций бывает много. Про это Перцев, который тоже, кстати, обучался в немецких университетах, наверняка слышал, но его нетерпимость к постмодернистской поливариантности вовсе не есть провинциальное варварство, а методичная антипостмодернистская позиция. Вся книга Перцева, на самом деле, написана в пику главному тезису постмодернизма: «Автор умер». Для постмодерниста, который выносит биографию автора за скобки, действительно возможны десятки вариантов переводов и интерпретаций, помещений того или иного текста в самые разнообразные контексты. Для Перцева истинным является только тот вариант перевода, который коррелирует с биографией автора и с его индивидуальным языком, в котором зашифрован абсолютно уникальный человеческий опыт. В противовес всем постмодернистам, Перцев убежден, что понять великого философа можно только на основе его биографии. Книга Перцева о Ницше и призвана иллюстрировать данное утверждение. Когда мы знаем, что за старухой, которая ведет с Заратустрой разговор о женщинах стоит его бабушка Эрдмуте Доротея Краузе, то мы не только никогда не будем блуждать в нескольких вариантах перевода, но главное, будем точно понимать, почему вообще эта старуха появилась в книге Ницше «Так говорил Заратустра», почему она смеет учить «пророка» и почему разговор идет именно о сущности женщин. Человек, не знающий этого биографического факта, всегда будет подспудно уверен, что слова о женщинах могли прозвучать и из уст какого-нибудь другого персонажа, что «учение Ницше» ничуть бы не пострадало, если бы было изложено в другой главе и в разговоре с кем-нибудь другим. На самом деле Ницше написал то, что написал, а не что-то другое, и это каждый раз чем-то обусловлено.

Для Перцева постмодернизм (об этом он пишет в специальном послесловии) есть всего лишь первоначальная наивная стадия развития духа, особенно в условиях российской культуры. Если на Западе до постмодернизма нужно еще дорасти, то в России каждый  - уже изначально стихийный постмодернист. Доказательства этого тезиса довольно обширны, и лучше читать текст самого Перцева. Здесь же важно отметить – поэтому Перцев и не хочет зацикливаться на постмодернизме с его вариативностью, а хочет идти дальше к неведомой постмодернизму строгости перевода и понимания.

Однако, соглашаясь с Перцевым в том, что выбор каждого слова чем-то обусловлен, нужно признать, что все-таки не всегда эта обусловленность – биографическая, то есть относится к жизненным обстоятельствам. В той же фразе о «Гибели божков» Ницше обыгрывает название вагнеровского произведения, а вовсе не какой-то факт биографии, хотя в данном контексте еще можно зацепиться за то, что он иронизирует над Вагнером – «Сумерки божков». Вполне можно представить себе ситуацию, когда Ницше просто заимствует какие-то слова, выражения древних мыслителей, погружается в какую-то историческую проблематику, и именно проблематика определяет выбор тех или иных слов или контекстов.

Точно также выбор того или иного слова может демонстрировать и философское затруднение, с которым столкнулся мыслитель. Слово намеренно может быть многозначным именно потому, что многозначным для мыслителя является и сам предмет. Надо сказать, что, чем более мыслитель отдает себя делу мышления, тем больше он поднимается над собственной биографией, тем меньше у него остается так называемой биографии. Сама его биография, по сути дела, сводится к мыслеграфии, сплошному мышлению. Тезис Перцева о том, что любого мыслителя можно понять, исходя из фактов его биографии, может быть прекрасно проиллюстрирован на примере раннего Ницше, то есть Ницше периода до «Заратустры». «Заратустра» – произведение переходное. Дальше начинается поздний Ницше, которого, исходя из биографии, уже не поймешь. Поздний Ницше использует общекультурные архетипы и философскую проблематику всей западной традиции. Когда-то Хайдеггер начал свои лекции об Аристотеле словами: «Аристотель родился, жил и умер». Студенты, привыкшие к тому, что первые лекции, как правило, посвящены биографии мыслителя и какому-нибудь социально-политическому контексту, были ошарашены. Но это не значит, что Хайдеггер пропагандировал постмодернизм, «смерть автора», поливариативность переводов и разнообразие понимания аристотелевских текстов. Наоборот, Хайдеггер призывал к суровой строгости, к неустанному стремлению понять самое существенное, что мыслилось в мышлении данного мыслителя, исходя из самой проблемы, которую он мыслил. Именно поэтому тот же самый Хайдеггер, приступая к изучению Ницше, намеренно берет только его поздние произведения, то есть период, когда мышление Ницше достигло «яснейшей ясности», то есть, по сути дела эмансипировалось от биографического контекста и полностью отдало себя во власть философской проблематики с ее неумолимой логикой. Каких усилий стоила эта эмансипаций и в какой связи она стоит с постигшим Ницше безумием – отдельный вопрос. Натуры, склонные к философствованию, знают, что отдать себя во власть размышления можно только в одиночестве, оградившись от мирской суеты, житейских проблем и т.п. Такие натуры, как правило, вырывают в своей жизни месяц-другой в году для подобного творческого уединения. Затем они опять в впадают в мир, проклиная себя за безволие и неспособность совладать с мирскими соблазнами. Это – трагедия человеческой экзистенции, в терминах «призвания совести», «падения», «аутентичного бытия» и т.д. описана в работе Хайдеггера «Бытие и время». Однако, не все творческие натуры отдают себе отчет в том, что если бы их мечта на деле осуществилась или у них бы хватило воли всецело отдать себя делу мысли на годы, то, возможно, их бы постигла судьба Гёльдерлина или Ницше, которые и подвергли себя такому эксперименту. Безумие, постигшее обоих этих мыслителей, не признак крайней субъективности их позднего творческого наследия, наоборот, оно есть результат окончательного перехода через собственную личность, субъективность. Именно наиболее зрелые произведения, написанные накануне помрачения, являются примерами глубокой самоотверженности и преданности делу мысли, некой философской проблематике.

Для позднего Ницше такими проблемами были проблема воли-к-власти, или как переводит Перцев воли-к-мощи, и проблема «вечного возвращения одного и того же». Именно в тот момент, когда на озере Сильваплана Ницше увидел огромный камень и впервые подумал о том, что каждое мгновение будет вечно повторяться, его биография перестала определять его мышление, а наоборот, эта мысль стала всецело определять его биографию. Какая тяжесть, на самом деле, жить, ежесекундно думая и задавая себе простой вопрос: «А достойно ли то мгновение, которое я сейчас проживаю, того, чтобы бесконечное количество раз повторяться в вечности?» Для философа естественно, что ни одно мгновение, принадлежащее вульгарным радостям жизни, а тем более, страданиям, повторения в вечности не достойно. Достойны повторяться лишь те мгновения, в которые мыслитель занимается самым великим и возвышающим, то есть, мыслит. Пользуясь этой мыслью о «вечном возвращении» как главной этической максимой, как критерием оценки всей своей жизни в текущем режиме, Ницше не мог сделать ничего иного, как загнать себя в постоянное мышление, которое, в итоге, и закончилось несколькими зрелыми и по-настоящему великими книгами, последняя из которых «Воля к власти» собиралась уже из кусков, а потом безумием.

Об этом, позднем Ницше, его мышлении и его глубинной связи со всей философской проблематикой Запада от Фалеса и Гераклита через Платона к Декарту, Лейбницу и Канту лучше прочесть в двухтомнике Мартина Хайдеггера, который так и называется «Ницше», и который издан в том же издательстве и в той же серии, что и книга Александра Перцева, только в 2007 году. Хайдеггер ничего нам не говорит о биографии Ницше, что, однако, не делает его исследование менее строгим, чем биографическое исследование молодого Ницше у А. Перцева. Просто философскую строгость у Хайдеггера обеспечивают другие, небиографические корреляты. Каждое из этих исследований Ницше дополняет друг друга (у Перцева Ницше молодой, у Хайдеггера – зрелый) и каждое по-своему противостоит постмодернистской манере деконструкций, вольных интерпретаций, джазовых импровизаций, а также прочих вариаций, приватизаций, и инсталляций при работе с текстами великих философов

Одна из лучших книг,прочитанных в последнее время.

Можете ли Вы себе представить философскую книгу, написанную профессиональным философом о великом философе, которую можно прочесть за один день, не отрываясь, несмотря на то, что в ней более 400 страниц? Еще пару месяцев назад можно было бы с уверенностью сказать, что такой книги не существует. Но Александр Перцев, профессор, декан философского факультета Уральского университета, совершил невозможное – написал философскую книгу в жанре детектива. Детектив он и есть детектив: начнешь читать – не оторвешься.

Начинается повествование, как и положено, с преступления, а именно – с кражи. Дело в том, что один из самых «оригинальных европейских философов», «последний великий мыслитель Запада» – Фридрих Ницше, банально списывал в свою книгу «Человеческое, слишком человеческое» куски из «Былого и дум» Александра Герцена. Это установленный медицинский факт, точнее, криминальный факт. Как такое возможно? Ведь Ницше, действительно, один из величайших философов в истории человечества, и, как минимум, последних двухсот лет. И ладно бы, в его творениях нашли какие-то параллели с Гегелем или Кантом, Паскалем или Платоном. А то с каким-то Герценым, который даже по российским меркам не считается ни писателем, ни философом – а так, публицистом средней руки. Повода переоценивать Герцена, в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, у нас нет. Написанное этим «литератором» по большей части, действительно интересно сегодня разве что историкам литературной критики. Следовательно, что-то произошло с самим Ницше.

Александр Перцев разворачивает настоящее расследование по всем правилам. Он устанавливает место преступления, а именно, вилла Рубиначчи в Сорренто, на которой Ницше отдыхал вместе с Мальвидой фон Мейзенбург, воспитательницей дочерей Герцена и переводчицей некоторых глав «Былого и дум», сватавшей за Ницше одну из герценских дочерей.

Устанавливается также время преступления, а именно, самый драматический период в жизни Ницше, когда он испытал сильнейшее разочарование в кумире своей молодости – Рихарде Вагнере. Попутно, естественно, Александру Перцеву пришлось рассказать о вагнеровском проекте объединения Германии посредством нового искусства, об одержимости Ницше этим проектом, истории взаимоотношений двух гениев и истории  их разрыва.

И, наконец, сыщик Перцев устанавливает мотивы преступления, которые в данном случае представляют из себя не некую корыстную цель и злой умысел, а совершенно бессознательные и импульсивные действия, глубоко укорененные в детских психических травмах Фридриха Ницше. Дело в том, что списанные у Герцена строки относились к такому щекотливому вопросу как брак. Холостяк Ницше, естественно, не мог иметь компетентного мнения на эту тему. Единственный брак, который он мог знать и видеть изнутри – это брак его родителей.

Разбираясь с семейными делами юного Ницше, Перцев попутно делает еще несколько сенсационных открытий, а именно устанавливает, что «самый искренний философов современности», «самый честный из мыслителей» Ницше лакировал и фальсифицировал свою биографию, сам жил в иллюзиях, которые всеми силами поддерживал (польское дворянское происхождение),  а так же разделял вульгарные предрассудки своей бабушки. Смешно сказать, но Ницше – «властитель дум» на протяжении ста лет, «основоположник постмодернизма» и «ниспровергатель всей философской традиции», фактически всю жизнь находился под влиянием кичливой старухи, презиравшей сына и ненавидевшей невестку, впавшей в маразм на почве воспоминаний о бурной молодости при дворе мелкого немецкого князька. Чехов справедливо вывел похожих персонажей – Раневскую в «Вишневом саду», Аркадину в «Чайке» как сугубо комических (трагическую интерпретацию они получили уже на сцене и то в более поздний период). Ницше же воспринимал бабушку всерьез. Она даже появляется в «Так говорил Заратустра» и она единственная кто насмехается над «пророком», учит его, и перед ней единственной он выглядит совершенно беспомощным.

Пересказывать детективную историю в подробностях, а тем более, раскрывать все секреты, дело неблагодарное, поэтому всячески советуем немедленно купить книгу, высвободить выходные дни и залпом прочесть ее. Лучше заранее ничего не планировать, потому что планы все равно придется нарушить – от книги Вы не оторветесь.

Мы же здесь хотим поговорить о более широком контексте, который подразумевает книга А. Перцева. Начнем с того, что Перцев еще раз подтвердил, что Ницше, несмотря на кажущуюся простоту, мыслитель сложный, а его восприятие, как в мировой литературе, так и в российской, очень мифологизировано. Философия Ницше – своего рода тест для новичков в философии, искушение кажущейся простотой. Сколько людей, столкнувшихся с зубодробительным стилем Аристотеля, Канта или Гегеля бросалось в обманчивые объятия ницшевской ясности, да так и оставалось с этих объятиях навсегда, будучи уже неспособным никогда взглянуть на историю философии глазами иными, чем ницшевские.

Уже с самого начала Перцев доказывает, что мы не знаем Ницше хотя бы потому, что имеем дело с неудачными переводами. Простой пример «Сумерки идолов, или Как философствую молотом» – название известного у нас ницшеского труда, вполне, казалось бы вписывающееся стандартную школьную интерпретацию философии Ницше. Он де, боролся с идолами прежних ценностей, а значит, разбивал их с помощью молота. Перцев без труда показывает, что у Ницше речь идет не о молоте, а о маленьком медицинском молоточке, который врачи использовали для перкуссии при медицинском обследовании, а эта процедура, выявляющая нездоровую надутость, предполагает внимание и осторожность, в отличие от уверенных движений молотобойца. «Сумерки идолов» – тоже никуда не годный перевод, потому что Ницше имел в виду вагнеровскую «Гибель богов», обращенную против самого же Вагнера, который в данном случае и есть тот «божок», день которого подошел к закату. Итак, правильный перевод: «Гибель божков, или как философствуют с молоточком в руках». И так сплошь, и рядом. Кто не знает страшного антигуманистического  афоризма Ницше «Падающего толкни». На самом деле нужно переводить «Урони то, что шатается», а это первейшее требование техники безопасности…..

Выпады Александра Перцева по поводу переводчика Ницше К.Свасьяна уже успели вызвать целую дискуссию. В частности, сам К.Свасьян в статье «Перцев и Ницше» довольно высокомерно указал место уральскому профессору, посмевшему без должного почтения упрекать в несостоятельности известного специалиста по Ницше, к тому же преподающего в самом Базеле, то есть, там же, где читал лекции и сам Ницше. Не менее строг был и еще один переводчик – Игорь Эбаноидзе в статье «Ницше – между переводом и интерпретацией». Он тоже не преминул напомнить Перцеву о его екатеринбургском происхождении и с чисто московским снобизмом выдал тривиальную мысль: что, дескать, перевод всегда неудачен, поскольку, какой бы вариант из множества не выбрал переводчик, он всегда может быть обвинен в некомпетентности сторонниками других интерпретаций. Одним словом, не существует фактов, есть только интерпретации, нет правильных и неправильных переводов, есть бесконечное множество вариантов и возможностей. Типичный постмодернистский штамп.

Однако такие возражения против Перцева заведомо не проходят. Критики просто не услышали то, что он хочет сказать. А сказать он хочет нечто весьма амбициозное, эпатирующее современную публику, а именно: постмодернизм – глупость. Мнение Перцева о том, что может быть правильный перевод и десятки неправильных, так называемых, интерпретаций не просто мнение провинциального неофита, который ни разу не слышал о том, что переводов и интерпретаций бывает много. Про это Перцев, который тоже, кстати, обучался в немецких университетах, наверняка слышал, но его нетерпимость к постмодернистской поливариантности вовсе не есть провинциальное варварство, а методичная антипостмодернистская позиция. Вся книга Перцева, на самом деле, написана в пику главному тезису постмодернизма: «Автор умер». Для постмодерниста, который выносит биографию автора за скобки, действительно возможны десятки вариантов переводов и интерпретаций, помещений того или иного текста в самые разнообразные контексты. Для Перцева истинным является только тот вариант перевода, который коррелирует с биографией автора и с его индивидуальным языком, в котором зашифрован абсолютно уникальный человеческий опыт. В противовес всем постмодернистам, Перцев убежден, что понять великого философа можно только на основе его биографии. Книга Перцева о Ницше и призвана иллюстрировать данное утверждение. Когда мы знаем, что за старухой, которая ведет с Заратустрой разговор о женщинах стоит его бабушка Эрдмуте Доротея Краузе, то мы не только никогда не будем блуждать в нескольких вариантах перевода, но главное, будем точно понимать, почему вообще эта старуха появилась в книге Ницше «Так говорил Заратустра», почему она смеет учить «пророка» и почему разговор идет именно о сущности женщин. Человек, не знающий этого биографического факта, всегда будет подспудно уверен, что слова о женщинах могли прозвучать и из уст какого-нибудь другого персонажа, что «учение Ницше» ничуть бы не пострадало, если бы было изложено в другой главе и в разговоре с кем-нибудь другим. На самом деле Ницше написал то, что написал, а не что-то другое, и это каждый раз чем-то обусловлено.

Для Перцева постмодернизм (об этом он пишет в специальном послесловии) есть всего лишь первоначальная наивная стадия развития духа, особенно в условиях российской культуры. Если на Западе до постмодернизма нужно еще дорасти, то в России каждый  - уже изначально стихийный постмодернист. Доказательства этого тезиса довольно обширны, и лучше читать текст самого Перцева. Здесь же важно отметить – поэтому Перцев и не хочет зацикливаться на постмодернизме с его вариативностью, а хочет идти дальше к неведомой постмодернизму строгости перевода и понимания.

Однако, соглашаясь с Перцевым в том, что выбор каждого слова чем-то обусловлен, нужно признать, что все-таки не всегда эта обусловленность – биографическая, то есть относится к жизненным обстоятельствам. В той же фразе о «Гибели божков» Ницше обыгрывает название вагнеровского произведения, а вовсе не какой-то факт биографии, хотя в данном контексте еще можно зацепиться за то, что он иронизирует над Вагнером – «Сумерки божков». Вполне можно представить себе ситуацию, когда Ницше просто заимствует какие-то слова, выражения древних мыслителей, погружается в какую-то историческую проблематику, и именно проблематика определяет выбор тех или иных слов или контекстов.

Точно также выбор того или иного слова может демонстрировать и философское затруднение, с которым столкнулся мыслитель. Слово намеренно может быть многозначным именно потому, что многозначным для мыслителя является и сам предмет. Надо сказать, что, чем более мыслитель отдает себя делу мышления, тем больше он поднимается над собственной биографией, тем меньше у него остается так называемой биографии. Сама его биография, по сути дела, сводится к мыслеграфии, сплошному мышлению. Тезис Перцева о том, что любого мыслителя можно понять, исходя из фактов его биографии, может быть прекрасно проиллюстрирован на примере раннего Ницше, то есть Ницше периода до «Заратустры». «Заратустра» – произведение переходное. Дальше начинается поздний Ницше, которого, исходя из биографии, уже не поймешь. Поздний Ницше использует общекультурные архетипы и философскую проблематику всей западной традиции. Когда-то Хайдеггер начал свои лекции об Аристотеле словами: «Аристотель родился, жил и умер». Студенты, привыкшие к тому, что первые лекции, как правило, посвящены биографии мыслителя и какому-нибудь социально-политическому контексту, были ошарашены. Но это не значит, что Хайдеггер пропагандировал постмодернизм, «смерть автора», поливариативность переводов и разнообразие понимания аристотелевских текстов. Наоборот, Хайдеггер призывал к суровой строгости, к неустанному стремлению понять самое существенное, что мыслилось в мышлении данного мыслителя, исходя из самой проблемы, которую он мыслил. Именно поэтому тот же самый Хайдеггер, приступая к изучению Ницше, намеренно берет только его поздние произведения, то есть период, когда мышление Ницше достигло «яснейшей ясности», то есть, по сути дела эмансипировалось от биографического контекста и полностью отдало себя во власть философской проблематики с ее неумолимой логикой. Каких усилий стоила эта эмансипаций и в какой связи она стоит с постигшим Ницше безумием – отдельный вопрос. Натуры, склонные к философствованию, знают, что отдать себя во власть размышления можно только в одиночестве, оградившись от мирской суеты, житейских проблем и т.п. Такие натуры, как правило, вырывают в своей жизни месяц-другой в году для подобного творческого уединения. Затем они опять в впадают в мир, проклиная себя за безволие и неспособность совладать с мирскими соблазнами. Это – трагедия человеческой экзистенции, в терминах «призвания совести», «падения», «аутентичного бытия» и т.д. описана в работе Хайдеггера «Бытие и время». Однако, не все творческие натуры отдают себе отчет в том, что если бы их мечта на деле осуществилась или у них бы хватило воли всецело отдать себя делу мысли на годы, то, возможно, их бы постигла судьба Гёльдерлина или Ницше, которые и подвергли себя такому эксперименту. Безумие, постигшее обоих этих мыслителей, не признак крайней субъективности их позднего творческого наследия, наоборот, оно есть результат окончательного перехода через собственную личность, субъективность. Именно наиболее зрелые произведения, написанные накануне помрачения, являются примерами глубокой самоотверженности и преданности делу мысли, некой философской проблематике.

Для позднего Ницше такими проблемами были проблема воли-к-власти, или как переводит Перцев воли-к-мощи, и проблема «вечного возвращения одного и того же». Именно в тот момент, когда на озере Сильваплана Ницше увидел огромный камень и впервые подумал о том, что каждое мгновение будет вечно повторяться, его биография перестала определять его мышление, а наоборот, эта мысль стала всецело определять его биографию. Какая тяжесть, на самом деле, жить, ежесекундно думая и задавая себе простой вопрос: «А достойно ли то мгновение, которое я сейчас проживаю, того, чтобы бесконечное количество раз повторяться в вечности?» Для философа естественно, что ни одно мгновение, принадлежащее вульгарным радостям жизни, а тем более, страданиям, повторения в вечности не достойно. Достойны повторяться лишь те мгновения, в которые мыслитель занимается самым великим и возвышающим, то есть, мыслит. Пользуясь этой мыслью о «вечном возвращении» как главной этической максимой, как критерием оценки всей своей жизни в текущем режиме, Ницше не мог сделать ничего иного, как загнать себя в постоянное мышление, которое, в итоге, и закончилось несколькими зрелыми и по-настоящему великими книгами, последняя из которых «Воля к власти» собиралась уже из кусков, а потом безумием.

Об этом, позднем Ницше, его мышлении и его глубинной связи со всей философской проблематикой Запада от Фалеса и Гераклита через Платона к Декарту, Лейбницу и Канту лучше прочесть в двухтомнике Мартина Хайдеггера, который так и называется «Ницше», и который издан в том же издательстве и в той же серии, что и книга Александра Перцева, только в 2007 году. Хайдеггер ничего нам не говорит о биографии Ницше, что, однако, не делает его исследование менее строгим, чем биографическое исследование молодого Ницше у А. Перцева. Просто философскую строгость у Хайдеггера обеспечивают другие, небиографические корреляты. Каждое из этих исследований Ницше дополняет друг друга (у Перцева Ницше молодой, у Хайдеггера – зрелый) и каждое по-своему противостоит постмодернистской манере деконструкций, вольных интерпретаций, джазовых импровизаций, а также прочих вариаций, приватизаций, и инсталляций при работе с текстами великих философов.