Сойдемся на молотке
Ницше и переводчики
Интервью с Александром Владимировичем Перцевым
Беседовал Алексей Нилогов
www.apn.ru, от 17 июля 2009 г.
Вопросы для А. В. Перцева
Могли бы вы прояснить свою позицию относительно русских и русскоязычных переводов Фридриха Ницше? В чём вам видится принципиальная разница между ними?
На какие возражения, высказанные в ваш адрес со стороны Карена Свасьяна в статье «Перцев и Ницше», вы хотели бы ответить?
Насколько языковые разночтения при переводе работ Ницше влияют на восприятие его философских идей?
Что представляет собой отечественное ницшеведение? В какой мере оно противостоит традиции русского ницшеанства?
Существует ли, на ваш взгляд, монополия на русские переводы Ницше?
Могли бы вы прокомментировать переводческий уровень выпущенных томов из Полного собрания сочинений Фридриха Ницше, готовящегося в издательстве «Культурная революция»?
На какие возражения, высказанные в ваш адрес со стороны Игоря Эбаноидзе в статье «Ницше – между переводом и интерпретацией», вы желали бы ответить?
Не кажется ли вам, что истина перевода немецкого слова «Blinzeln», переводимого то как «моргать», то как «подмигивать», содержится в кратковременном рефлекторном или произвольном смыкании век – мигании, когда из сознания «выключено» время между смычкой век?
Как вы можете охарактеризовать языковые игры Фридриха Ницше, с точки зрения Людвига Витгенштейна?
Как бы вы обыграли такое слово, как «ницшебродство»?
Ответ А. В. Перцева
Благодарю за вопросы. Они интересны и схватывают самую суть.
Поскольку все они связаны между собой, отвечать буду на все сразу. По крайней мере, на большинство.
* * *
Начнём с монополии на переводы.
Каждый переводчик считает, что делает своё дело лучше других. Поэтому существует конкуренция – как и во всех областях человеческой деятельности. Если мы живём в демократическом обществе с рыночной экономикой, всё решается предельно просто. У нас свобода слова и свобода печати. Ты переводишь что-либо и публикуешь это. А оценивают покупатели твоих книг – голосуют рублём. Тебе, в общем, не особенно важны отзывы твоих конкурентов. Их можно было бы предсказать заранее, ещё до того, как ты сел переводить. Сегодня всё ещё проще. Нет у тебя средств, чтобы напечатать перевод – выставь его в интернете. Люди оценят по достоинству.
Но так все рассуждают в странах с развитой демократией.
В России, где капитализм опять начал было развиваться, но сильно притормозил, остались феодальные привилегии. Деньги здесь совсем недавно давали просвещённые правители. Вернее, не они сами, поскольку просвещённость их оставляла желать лучшего, а уполномоченное ими специальное социалистическое светское духовенство.
С тех времён, как Пётр I ущемил в правах церковь, в России стало развиваться нечто, известное как светская духовность. Место священных книг заняли книги светских писателей, по которым надлежало воспитывать население. Все писатели и поэты стали рассматриваться как «больше чем поэты». Они теперь служили богу под названием Культура. Писатели превратились в апостолов этой Культуры, в светских святых и пророков.
Понятное дело, что все книги об этих писателях приобрели характер житийной литературы, то есть должны были представлять собой жития светских святых. Писать о них следовало только восторженно. Горе тому, кто пошутит над святым или укажет на какие-то его недостатки. Это – святотатство. По этой причине даже в современных российских рецензиях пишут только хорошее. Позитивное.
(Меня заругали за то, что я написал, что Ницше болел. Это, сказали, неэтично. Хотя сам Ницше именно из своей болезни и регулярных выздоровлений выводил всю свою философию.)
* * *
Объяснение хронической восторженности позитивно пишущих о Культуре, служителях и мучениках её может быть таким. Мыслитель Х или художник У – светский святой, то есть классик. Я пишу о нём позитивно, значит, распространяю светскую духовность. Это – полезно для страны. Значит мою деятельность надо поддержать. Лучше – материально.
Поэт получает похвалы и цветы от поклонников.
Больше чем поэт – гранты от государства. Или тумаки, если напишет не то.
Во времена феодального социализма, предсказанного К. Марксом и Ф. Энгельсом, возник альянс власти и светской церкви. Культура стала ассоциироваться с пуританским выражением лица, абсолютной серьёзностью и даже некоторой мукой, которую надлежало испытывать в моменты приобщения к ней. Служитель культуры – он ведь сродни светскому монаху. Не должен жить в роскоши. Одеваться ему положено просто и сурово. А если кто из детей регочет в картинной галерее или улыбается на спектакле, их немедля следует призвать к порядку. В храмах Культуры надо говорить вполголоса – как будто там кто-то умер. Ассоциация закреплялась тем, что на похоронах играли исключительно классические произведения.
Так нас всех воспитывали. Никуда от этого не деться.
* * *
Пойдём дальше. Если есть светские святые, то должно быть и зло, с которым эти святые должны бороться. Святость заметна только на фоне своей противоположности. Если все святые, значит, никто не свят.
Поэтому непременно должны быть и авторы анафемские. Сатанинские. Такие писатели, которых надо хватать и сажать. И пусть они обладают нечеловеческим мастерством. Это – как раз верный признак демона. Ведь демоны-искусители в мифологии тоже прекрасны. Как и Сатана, списанный с древнегреческого Аполлона.
Сатанинские писатели пишут соблазнительно. Они – бумажные тигры, но бороться с ними надо как с тиграми настоящими.
Стало быть, о писателях можно писать только в двух стилях – либо панегирик, либо проклятие.
Нормального, человеческого отношения к философам, литераторам и художникам в России не было и нет.
Ни о ком из них нельзя написать так, будто это твой собрат по цеху, у которого есть удачи и неудачи.
Надо либо восторгаться каждому слову, либо предавать каждое слово анафеме.
* * *
Иерархия, напоминающая церковную, веками выстраивалась в российской культуре. Есть светские святые – классики. Есть князья светской церкви Культуры – признанные искусствоведы, литературоведы или историки философии. Они-то и должны иметь исключительную монополию на верное толкование классиков. На своих всероссийских соборах они устанавливают догматы, обязательные к принятию всеми правоверными, и утверждают символ веры.
Переводить какую-нибудь очередную светскую Библию может только утверждённый таким собором коллектив переводчиков. (Так было и с Собранием Сочинений Маркса и Энгельса, изданном в ГДР. Если ты что-то перевёл оттуда, ты был обязан отослать свой перевод на утверждение в Институт марксизма-ленинизма и получить подтверждение правильности перевода; только при этом условии ты мог вставлять цитату в свою статью).
Повторяю: мы были так воспитаны. Сегодня это сказывается.
Сейчас, правда, вчерашние святые превратились в бесов, а бывшие бесы – в святых. Ницше, всегда предававшийся анафеме, теперь стал классиком. Возникает желание оберегать его нетленное наследие, бороться за чистоту ницшеанства! Было бы ещё какое-нибудь каноническое издание переводов Ницше, и никто не отклонялся бы от него безнаказанно!
Есть такая форма самоуничижения, которая паче гордости. Я – всего лишь переводчик. Я никогда не решусь интерпретировать святого-классика. Я смиренно перевожу его, абсолютно ничего не добавляя от себя. У меня – перевод, а у всех остальных – интерпретации. Потому что они больно много о себе думают.
Проблема эта обсуждается давным-давно.
Ведь Священное Писание – это перевод с языка Божьего на язык человеческий.
И неизбежно появились люди, которые уверяли, что все остальные – интерпретируют Бога в сатанинской гордыне своей, а они – переводят верно. Бог им диктует прямо на перо, минуя мозг. А все прочие впадают в ересь и несут отсебятину.
Тут, как видим, от смиренности не остаётся и следа. Этот смиренный ставит себя превыше всех: он решает, кого публиковать, а кого не публиковать, кто ближе к истине, а кто – дальше.
* * *
Не хотел бы я писать о чём-либо, если бы все писания мои судил совет редакторов-цензоров вроде К. А. Свасьяна. Чем отличается его тон от тона Н. С. Хрущёва, которого рафинированные интеллектуалы сурово порицают?
Мои писания – это зараза.
Правда, К. А. Свасьян не может добавить к этому хрущёвское: «Вон из страны!» Он сам обитает в Швейцарии. А так бы – выдворил. Не научила его Швейцария толерантности. Как и В. И. Ленина.
Нельзя меня к переводам подпускать на пушечный выстрел! Неспособен! Да ещё я и профессор, а, значит, у меня нет мыслей, как и у всех прочих профессоров.
Остаётся благодарить судьбу, что в России пока ещё существует свобода слова. Что есть, то есть – хотя рафинированные интеллектуалы, жаждущие заседать в худсоветах и отделах культуры, переделанных на современный лад, убеждают нас в обратном. Слава Создателю, что никакие идеологические комиссии не просматривают и не утверждают подлежащее публикации. (Ещё Августин говорил, что судить – это прерогатива Бога, и брать на себя его функции, определять, кто достоин благодати, а кто нет – опасная ересь.)
Очень хорошо, что нет монополии на переводы Ницше и иных авторов. Ни государственной, ни частной, но поддерживаемой государством – вроде литературного Газпрома. Кто хочет, тот и переводит, и издаёт. А читатель разберётся сам. Свободное предпринимательство в переводческом деле ещё существует. Хотя и нелёгкая это работа – из болота тащить бегемота. Бегемот всё норовит вернуться к тоталитаризму, к худсоветам, к редколлегиям, к предварительным «литовкам» текстов перед выступлениями.
Но пока Бегемот не плюхнулся обратно совсем, можно не обращать внимания на приговоры самозваной ортодоксии.
* * *
Во избежание недоразумений хочу подчеркнуть: я всегда готов прислушаться к мнению коллеги и к его критике, но с советских времён болезненно реагирую на попытки что-то разрешать или запрещать. А также – на попытки наставлять и инструктировать (была такая должность – инструктор райкома партии). Если перефразировать О. Бендера, нам инструкторов не надо, мы сами кого хочешь проинструктируем. Но мы знаем за собой этот недочёт в воспитании и сдерживаем себя изо всех сил. А остальные – распустились и не сдерживаются.
Я бы ничего не стал говорить о качестве переводов К. А. Свасьяна на русский язык, если бы он не стал доказывать в комментариях к двухтомнику Ф. Ницше, до чего же эти переводы хороши. Он мог бы просто предложить свой вариант перевода – и пусть бы читатель сравнивал его с другими. Но быть и переводчиком, и комментатором своих переводов – это уже слишком. Это уже – инструктаж.
Возьмём пример.
В «Заратустре» Ф. Ницше говорит о людях, которые предпочли бы жить не в этом, земном мире, а в мире запредельном – в «мире ином», в царстве небесном. А на самом деле этого «иного мира» не существует – люди сами «изобрели небо».
К. А. Свасьян называет таких людей – христиан и других, кто верит в иной мир – «потусторонниками».
Хороший перевод говорит сам за себя.
Здесь, как видно, не тот случай. Ассоциаций это слово вызывает много, и все – не в тему.
«Потусторонники» – неологизм неудачный. (Переводчик вообще не должен был бы изобретать новые слова; не его это дело).
Потусторонник у людей, живущих в космосе русского языка, сразу же вызывает ассоциацию с потусторонними силами.
А «потусторонние силы» – это вовсе не христиане. Это – Сатана и присные его.
Это вам скажет каждый, кто действительно знает русский язык, а не просто объясняется на нём и читает со словарём. (То есть, в моей терминологии, является человеком русскоязычным.)
Конечно, в потустороннем мире живут и души умерших, и рай для блаженных тоже существует в потустороннем мире. Но первая ассоциация на «потусторонника» – абсолютно негативная. Можно рекомендовать К. А. Свасьяну провести рискованный эксперимент. Пусть подойдёт к христианину и назовёт его потусторонником. Ему скажут, что истинный христианин как раз борется с потусторонниками, а он сам, небось, кромешник.
По законам русского языка потусторонник – это тот, кто уже находится по ту сторону этого мира. А Ницше говорит о тех, кто ещё здесь, но только хочет туда. А хочет напрасно – потому что потустороннего мира, по мнению Ницще, нет. Какой же ты потусторонник, если живёшь по эту сторону, а той стороны и вовсе не существует? Противоположностью потусторонника должен быть поэтусторонник – но до таких лингвистических новообразований фантазия К. А. Свасьяна не доходит.
Однако К. А. Свасьян – как инструктор – походя отчитывает Антоновского за произвол и предлагает правильный вариант:
«В подлиннике – «Von den Hinterweltlern». У Антоновского произвольно: «О мечтающих о другом мире». Поскольку и на немецком речь идёт о неологизме, оказалось возможным передать слово через более близкий неологизм: «О потусторонниках». Что никак не поддавалось переводу, так это маргинально-каламбурный генезис немецкого выражения: Ницше построил его по аналогии с разговорным «Hinterwaldler» (деревенщина, невежда), при почти полной фонетической тождественности обоих слов». (Ницше Ф. Соч. в 2-х т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 774).
Хорошо. Пусть эти два слова действительно звучат очень похоже.
Но что же Ницше хотел сказать этим «маргинальным» (?!) каламбуром?
Я исхожу из презумпции ума Ницше.
К. А. Свасьян, очевидно, нет: текст Ницше он характеризует как «заумь» (Там же. Т. 2. С. 771). Ну, по крайней мере, местами заумь. (То есть Ницше для К. А. Свасьяна – не классик! Он и Ницше проинструктировал!)
Я исхожу из того, что Ницше в каждое своё слово старался вложить какую-то важную мысль. Так для чего же ему играть словами «Hinterweltlern» (те, кто живёт по ту сторону мира) и Hinterwaldler (тот, кто живёт по ту сторону леса)? Неужели же он сам считает христианина, который стремится потусторонний мир, деревенщиной? Невеждой?
В таком случае, он противоречит всей мировой культуре. Ведь ещё римляне называли деревенщиной язычников – наше «поганый», применяемое к нехристям, происходит именно от римского слова «деревенщина».
Деревенщиной всегда были язычники. А городской, цивилизованный человек – христианином. Неужели Ницше стал доказывать обратное? Едва ли.
Ведь К. Ясперс в книжечке, посвящённой отношению Ницше к христианству, показал, этот мыслитель был врагом христианства нынешнего, но почитателем христианства прежнего, дисциплинировавшего народы и строившего великие державы. Он никогда не отрицал того факта, что именно христианство вывело человечество из идиотизма деревенской жизни.
Так что каламбур, который с такой гордостью зафиксировал К. А. Свасьян, скорее, уводит в сторону, чем проясняет смысл ницшеанских идей. Ф. Ницше бросил его походя, от избытка сил и радости, что может так вольно играть словами.
* * *
И вот тут-то я не согласился бы с Игорем Александровичем Эбаноидзе, который недоумевает, зачем я до сих пор занимаюсь устаревшим переводом «Заратустры», если уже есть свежий, новый, вышедший в издательстве «Культурная революция». Не пора ли выбросить подготовленный К. А. Свасьяном двухтомник на свалку истории и обратиться к полному собранию сочинений, где нет интерпретаций – одни только истинные переводы? Зачем я до сих пор «выискиваю погрешности в двухтомнике 1990 г. издания»? Он устарел, этот двухтомник, есть переводы посвежее.
Я полагаю, что любой перевод есть интерпретация и даже стилизация (об этом – статья в следующем номере «Хоры»).
И. А. Эбаноидзе, как видно, думает иначе. Он продолжает стоять на твёрдой диаматовской точке зрения, что все мы совместными усилиями приближаемся к познанию абсолютной истины. Ведь философия – это наука. И переводы философии тоже должны быть научными. А в науке невозможны – по определению! – регресс и застой. Она с каждым шагом движется вперёд и вверх, к новым вершинам. Значит, каждый последующий перевод лучше предыдущего.
Возможно, И. А. Эбаноидзе вырос среди физиков или иных естествоиспытателей и верит в эту – устаревшую ещё в ХХ веке! – научную мифологию. (Не зря ему так понравилось моё замечание о том, что перевод – не менее строгая наука, чем сопромат; но это – совсем другая строгость, а наука здесь – не от слова «физика», а от слова «научиться»; так что может быть и наука поэзии. Об этом – как-нибудь в другой раз.)
Тот, кто писал после У. Шекспира, писал лучше него – так должен рассуждать любой, кто верит в культурный прогресс. А нынешние философы дадут сто очков форы давно устаревшему Платону. И литературу надо читать только современную – в советские времена это называлось «следить за новинками»; не прочитал вовремя – выкинь книгу, она уже устарела, все уже целую неделю читают другую, посовременнее.
В общем, вспоминается любимая Гегелем фраза из Священного Писания: «Ноги тех, которые тебя вынесут, уже стоят за дверями».
И что же, придётся выкинуть полное собрание сочинений Ницше, которое выпускает «Культурная революция», если лет через двадцать после него выйдет новое?
А надо запретить его выпускать!
Летай иль ползай – конец известен.
Всё равно кончится запретом.
Вот только сочетается ли такой запрет с идеей научного прогресса, которая отстаивается И. А. Эбаноидзе? Наверняка, нет. Он, судя по его текстам, не сторонник запретов. Стало быть, Ницше будут переводить вечно.
* * *
Рискну предложить общепримиряющую точку зрения.
Каждый переводчик занимается практической герменевтикой. Он переводит, исходя из своего понимания личности автора. Он ищет то, что желает найти, даже если сам того не сознаёт. А остальное считает несущественным и пускает побоку.
И. А. Эбаноидзе ищет в ницшеанстве науку.
Она там есть. Правда, Ницше всё время хотел от неё избавиться, потому что наука ассоциировалась у него в возрасте Христа с обязательствами, которые старцы навязывают обманом молодёжи. А в «Заратустре» учёный выведен в образе верблюда, который гордится тем, сколько груза может нести. Но потом Ницше призывает каждого стать львом и ребенком… Один разрушит все научные каноны, а другой будет, играя, складывать новый мир из кубиков по своему произволу.
Однако наука у Ницше есть. Он так и не избавился от неё, как ни старался.
Значит переводы Ницше, в которых он предстаёт академическим учёным, имеют право на существование.
Но они вовсе не отменяют переводов К. А. Свасьяна, который ищет во Ф. Ницше предшественника М. Хайдеггера! Для него, К. А. Свасьяна, главное – именно игра слов, потому что в ней Язык сказывает себя. А Язык – это Дом Бытия. Так что слушать всякого рода созвучия – вот что было для Ницше главное! Это были сигналы от Бытия. Шифры трансценденции, если говорить языком К. Ясперса.
Собственные же умствования Ницше при этом отступают на задний план. Он – поэт и филолог, а философ – не в первую очередь.
Возможно, кому-то понравится и такая интерпретация ницшеанства К. А. Свасьяном – разумеется, если он не будет навязывать её другим. Но она безусловно имеет право на существование – наряду с «академическим» переводом.
* * *
Суть своей интерпретации Ф. Ницше К. А. Свасьян определяет, следующим образом описывая стиль Ницше:
«Бесконечные неологизмы, игра слов, охота за корнесловием, мстительные подоплёки смысловых обертонов, заумь» (Т. 2. С. 771).
Руководствуясь этим исходным своим впечатлением, К. А. Свасьян и переводит Ницше, создавая соответствующий, как ему кажется, эквивалент русского текста – с бесконечными неологизмами, игрой слов, охотой за корнесловием и – особенно! – с мстительными подоплёками смысловых обертонов (если кто понимает!)
Он делает из Ф. Ницше этакого М. Хайдеггера, народного мудреца из Чёрного Леса, непрерывно загадывающего загадки от имени Бытия.
Возможно, в Ницше есть и это. И тогда можно сказать, вспомнив былые славные формулы, что Ницше подошёл вплотную к Хайдеггеру и остановился перед ним.
Но есть в Ницше и другое – те стихотворения в прозе, которые в своё время поразили и заставили подражать В. В. Маяковского и А. М. Горького. Первый из них беседовал с Солнцем – правда, не у пещеры своей, а на даче – и называл себя «крикогубым Заратустрой». А второй вообще копировал стиль Ницше во всём – от Буревестников до Девушек со смертью и до собственных усов.
Перевод К. А. Свасьяна нельзя читать легко, не разгадывая головоломок. Он, к тому же, добился того, что в его тексте схвачена – по его собственному признанию – «совершенная лингвистическая гермафродитичность уже-не-слова-ещё-не-музыки». (Т. 2. С. 771). Эту-то совершенную лингвистическую гермафродитичность К. А. Свасьян и воспроизвёл на русском языке.
* * *
Но сам-то Ницше рассчитывал на иное. Он полагал, что «Заратустра» станет заменой Священному Писанию. И будет восприниматься на двух уровнях: профаны станут вдохновляться простотой Заратустры, читая его, по удачному сравнению филолога Л. Быкова «как "Красную шапочку"», а вот учёные «богословы» – точнее, «заратустрословы и сверхчеловекословы» – создадут кафедры по изучению «Заратустры», открывая его тайные смыслы и подтексты.
И то, и другое совместить в русском переводе невозможно.
Поэтому нужны разные переводы.
* * *
Каждый человек имеет право толковать «Войну и мир» так, как ему угодно.
И каждый человек имеет право переводить «Заратустру» так, как ему угодно.
Пусть будет перевод, полный головоломок.
Он разнообразит нашу духовную жизнь.
И пусть будет перевод, вошедший в состав выпускаемого Полного собрания сочинений Ницше.
А так же пусть будут все прочие переводы.
Каждый мыслитель заслуживает того, чтобы отнестись к нему в соответствии с его собственными рецептами познания человека. Я попытался подойти к пониманию Ницше по-ницшеански. Так, как он сам подходил к пониманию других.
Он шутил над другими. И заслужил, чтобы пошутили над ним.
Эбаноидзе – будучи сторонником академизма – всячески ругает меня за «юморок». Учёному, дескать, всякие циничные шуточки не к лицу.
Только аскетизм и изнурение плоти. Просмеялся в курилке – иди заниматься наукой.
А, между тем, Ницше сам считал себя острословом и, по собственному признанию, «соперничал с Ларошфуко» и прочими светскими французскими острословами. Смех он считал критерием истины: если ты что-то верно сказал о скрытой подлинной природе человека, слушатели отвечают тебе смехом.
Причём шутки Ницше были порой нерафинированными.
Не зря П. Слотердайк называет его нео-киником, современным последователем Диогена.
Вот одна из его шуток – из «Веселой науки».
(93) Так почему же ты пишешь? –
А.: Я не принадлежу к тем, кто мыслит, держа наготове перо, уже обмакнутое в чернила; и ещё менее принадлежу к тем, кто отдается во власть страстей даже перед открытой чернильницей, сидя на своём стуле и уставившись на бумагу. Я стыжусь того, что занимаюсь писательством, и злюсь на себя за это; писательство для меня – естественная нужда; мне противно говорить об этом даже иносказательно, используя сравнения.
В.: Так почему же ты тогда пишешь?
А.: Да потому, дорогой мой – только между нами! – что я до сих пор ещё не нашёл никакого иного средства избавляться от своих мыслей.
В.: А почему ты хочешь избавляться от них?
А.: Почему я хочу? Да разве же я хочу? Мне просто приходится – по нужде.
В.: Довольно! Довольно!
* * *
Таким Ницше тоже бывал – изображая видавшего виды и прожжённого врача человечества.
Но он бывал и совсем другим – в той же самой книге.
(63)
Женщина в музыке. – Как так выходит, что тёплые ветры, приносящие дождь, навевают и настроение музицировать, а также страсть выдумывать мелодии? Уж не те ли это самые ветры, которые наполняют церкви и наводят женщин на мысли о любви?
Если Ницше был разным, то разными всегда будут и его переводы.
* * *
А с молотом И. А. Эбаноидзе меня всё равно не убедил.
Ведь он, «молот», был и камертоном. А сколько ни стучи по кувалде, звука она не издаст.
И выстукивали «молотом» вздутые внутренности. Это тоже можно доказать с немецким текстом в руках.
Так что – не молот.
Но, может быть, и не молоточек.
Сойдёмся на молотке.