Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ГЛАВА 2
ПРЕДТЕЧИ
ФИЛОСОФИЯ МОРАЛИ НИЦШЕ
Опасения Фридриха Ницше, что его примут за идеалиста, кажутся беспочвенными и даже неуместными в свете первых русских откликов на его философию. Хотя мыслитель-народник Михайловский и называл Ницше “мечтателем” и “идеалистом” русские читатели, включая и самого Михайловского, распознали материалистические положения, послужившие основанием его учения. Приветствуя или не воспринимая его идеи, они в любом случае рассматривали Ницше в качестве своеобразного исследователя морали, мышление которого значительно больше соответствовало русской общественной и литературной традиции нравственного бунта, нежели немецкой традиции философского идеализма. Один из популяризаторов (В.Преображенский) сравнивал Ницше с “самым благородным и талантливым” публицистом Александром Герценом. Другой (Н.Михайловский) уподоблял Ницше “человеку из подполья” Достоевского, склонному к парадоксам в нравственных убеждениях и к нестандартному поведению. Читатели сразу с одобрением восприняли ницшевскую критику общепринятой морали, с которой уже встречались в романах Тургенева и Достоевского. Однако сердца своих самых ревностных приверженцев Ницше завоевал стремлением пойти дальше обычной критики морали – страстной жаждой обновления бытия и жизнеутверждающего мифотворческого видения. Они восхищались борьбой философа с духовным упадком своего времени, которую он вел и в личной жизни, и в своих труда. В этом Ницше многим мог бы послужить прекрасным примером. Далее мы обратимся к идейным исканиям Ницше, “преодолевшего нигилизм”.
Интерес Ницше к вопросам морали проявился в самой ранней его работе “Рождение трагедии из духа музыки”; в дальнейшем вся деятельность философа проходит под этим знаком. Первоначальные занятия классической филологией и историей античной философии позволили ему перешагнуть границы немецкой культуры с ее специфической иерархией ценностей, посмотреть на нее с совершенно новой точки зрения. В “Рождении трагедии…” обнаруживается его тонкое чутье в понимании различий ценностных ориентаций. К примеру, проведенное Ницше сравнение двух повествований: мифа о Прометее и библейского мифа о грехопадении – проясняет сущность процесса кодификации морального сознания мифом (Ницше, Рождение трагедии, I, 91-92). Следующий период творчества Ницше, в центре которого работа “Человеческое, слишком человеческое”, был посвящен исследованию западноевропейской культуры с антропологических и психологических позиций. Для нас наиболее интересны философские работы позднего периода, последовавшие за “Веселой наукой”, поскольку именно в них была заключена особая притягательность для русских читателей. В этих трудах Ницше предпринимает активную атаку на нравственные ценности культуры XIX века. Мишенью для неистовых нападок становятся христианская мораль и философия идеализма. И конечная цель этого “крестового похода” – поиск выхода из морального кризиса, характеризовавшего эпоху, современную Ницше.
М о р а л ь, п о н и м а е м а я т е п е р ь к а к о г р а н и ч и т е л ь н ы й к о д, рассматривается в трудах Ницше с исключительной жестокостью и бескомпромиссностью; кажется странным, что Ницше называет себя первым философом, взглянувшим на мораль как на философскую “проблему”. Тем не менее, его враждебность преследует двойную цель: во-первых, отмежеваться от классических моралистов прошлого и, во-вторых, через потрясение побудить читателя к новому осмыслению нравственной оценки. В книге “По ту сторону добра и зла” Ницше замечает, что другие философы-моралисты, по существу, избегали рассматривать сущность морали в качестве предмета исследования, всегда принимая ее как нечто “данное”. В результате крупнейшие философы, не исключая и Канта, явил миру “только ученую форму твердой веры в господствующую мораль”. Ницше полагает, что только он обладает “искуснейшими руками и тончайшими чувствами”, которые требуются для описания “науки морали” (Ницше, По ту сторону.., II, 307, 306). Его последние работы посвящены исследованию морали с позиции “вне самой морали”, а также – типов психологии, обусловливающих моральную оценку (Ницше, Веселая наука, I, 705). Так Ницше приходит к созданию собственной типологии морали.
К исследованию морали Ницше подталкивало убеждение в том, что “более истинного” мира идеалистов уже не существует. Его дерзкие слова: “Бог умер” – означали, что идея “Бога” перестала служить оправданием человеческого бытия. Перед европейской цивилизацией вырастает призрак метафизического нигилизма. Нет для земной жизни метафизической причины или цели – эту истину, доказывал Ницше, уже в прошлом веке наиболее проницательные умы интуитивно ощущали, но старались игнорировать. Перед разбитыми надеждами земное существование выглядит ложью, обманом, а люди, по выражению Шопенгауэра, - “нелепыми карикатурами” (1). Открытое крушение всей идеалистической системы ценностей – ее подхода к обоснованию и оценке, ее критериев истины, добра и красоты – грядет, как уповал Ницше, не позднее 1890 года (Ницше, Ecce homo, II, 740).
Несмотря на резкие выпады против христианства, Ницше обладал сильно развитым религиозным чувством. Ему недостает цельной картины мира, мифа, который, учитывая и каким-то образом узаконивая разрушительные “злые” стороны человеческой натуры, придавал бы смысл существованию человека (Ницше, Генеалогия, II, 448). Последние его работы содержат агрессивный ответ Ницше на эту проблему – необходим катарсис, говорит он, он хочет покончить с болезненным упадком и разложением, и для этого стремится окончательно развалить главную религиозную доктрину западного мира – христианскую космологию. Он гневно вскрывает истинную суть того, что христианство столь долго признавало “пороками”, и обрушивается на христианское положение о “потустороннем мире”, считая его опасным, губительным вымыслом. Особенно подробно Ницше останавливается на жестокости, даже садизме, присущих христианскому обряду (Ницше, По ту сторону, II,278). Но наибольший пыл он вкладывает в речи о лживости и злобности “священника” – представляющего х р и с т и а н с к о г о б о г а н а з е м л е и т р а д и ц и о н н о олицетворяющего идеал человека.
Христианский миф и идеалистическое мышление, - в равной мере вызывающие философскую неприязнь Ницше, - имеют в основе сходные мифологические события. Их объединяет стремление к “спасению”, обычно понимаемому как преодоление земной жизни, которое достигается через контакт субъекта с потусторонней, “более истинной” сверхъестественной силой. Идея спасения - краеугольный камень морали самоотречения. Ницше порывает с привычным мышлением, предположив, что коренное преображение личности может осуществиться лишь при условии осознания и принятия земного существования как единственно возможного. Таким образом, главное животворящее мифологическое действо переносится из внешней, сверхъестественной сферы во внутреннюю, психологическую. “Сверхчеловеческая” сила обитает не вне, а внутри человеческой души. Новая жизнь и новое сознание возможны только в одном случае: если освободить внутреннего демона.
“Психологический” подход Ницше к вопросу о сущности морали в Большой степени обусловлен влиянием его признанных предшественников: Шопенгауэра, Стендаля и Достоевского. Как и Шопенгауэр, он считает, что душа дает толчок к формированию мировоззрения. Однако Ницше идет дальше своего учителя. Для Шопенгауэра основополагающие этические добродетели: самоотречение и любовь к ближнему – оставались непреложными “моральными фактами”, а Ницше одним махом разделывается с этими ценностями, утверждая, что “не существует вовсе никаких моральных фактов”, а есть “лишь истолкование известных феноменов, говоря точнее, лжетолкование” (Ницше, Сумерки идолов, II, 585). Таким образом, желая понять, как и почему мы судим, он исследует единственный возможный источник априорной моральной оценки: подсознание человека. И с этой “подпольной” точки зрения оказываются под вопросом все общепринятые добродетели и пороки.
Проблема морали для Ницше – исключительно человеческая, психологическая, “неприродная” проблема. Природа суть “безразличие”, утверждает Ницше, рисуя в высшей мере зловещие пейзажи, бесплодные и пустынные. В поздних произведениях Ницше пользуется известным романтическим образом: бескрайнее море с плоским горизонтом и бесконечным однообразием волн. Противоборство духовному нигилизму представляется философу в виде корабля во власти стихий (Ницше, Веселая наука, I, 663). Всю книгу “Так говорил Заратустра” пронизывает образ пустыни как символ космической бессмысленности. Оба упомянутых образа помогают Ницше доказать, что все ценности надуманы, представляют собой измышление человека. Природа – “ничто”, ей не присуще понятие “морали”.
Четко очерченный, устремленный ввысь ландшафт высоких покрытых снегом гор Ницше использует, чтобы передать ощущение экзистенциального одиночества и бездушия, в котором живет каждый человек. Лишь исключительно сильный, верящий в собственные силы человек способен выжить в этом мире, открыв источник и средоточие ценностей в самом себе. Именно в горах Заратустра размышляет о человеческом бытии, осознает надуманность человеческих ценностей, подвергает все новым испытаниям свою любовь к жизни.
Так как для Ницше сила, определяющая смысл бытия, сокрыта во внутреннем мире человеческой души, именно к душе и следует обратиться, чтобы противостоять моральному нигилизму эпохи. Ницше употребляет экзотические, часто шокирующие и провоцирующие образы, чтобы оживить странный неизведанный мир подсознания. Он мастер “остранения”, как сказал бы Виктор Шкловский; сам Ницше определял свой метод как “перемещение перспектив” (Ницше, Ecce homo, II, 699). Хорошо известна его особая чувствительность при выборе слов. В письме к датскому критику Георгу Брандесу Ницше признает едкость своего стиля: “Многие слова приправлены у меня иными солями и имеют для меня иной вкус, чем для моих читателей. В скале [на уровне ] моих впечатлений и настроений перевес на стороне более редких, далеких тональностей сравнительно со средней нормой” (20. Ницше считает, что он ведет “войну” против христианства и его бесплотного “потустороннего мира”. Поэтому он постоянно и сознательно обращается к образам гибели, будь то гротескные или саркастические изображения болезни, испорченности, уродства или горькие с ц е н ы п о л и т и ч е с к о й и э к о н о м и ч е с к о й э к с п л у а т а ц и и, н а с и л и я, в о й н ы. Иногда его тон оскорбительно высокомерен, отношение же к предмету обсуждения неизменно осуждающе.
При рассмотрении подсознательных “предморальных” процессов Ницше пользуется весьма замысловатыми и даже отталкивающими метафорами, не давая читателю возможности для поспешного морализирования. Например, временная протяженность исторических эпох и длительность эволюции помогают ему провести мысль о незаметности движения от аморального, раскованного состояния к моральному. Ницше сам обнажает это сходство: “Все долгосрочные вещи с трудом поддаются зрению, обозрению”.
Описывая субморальную глубину души, Ницше весьма ограниченными средствами передает ощущение странности этого мира, почти не позволяя читателю воспользоваться своими чувствами. Там “внизу”. В “темной мастерской”, где “фабрикуются идеалы” (Ницше, Генеалогия, II, 432), читатель не видит ничего, кроме “фальшивого переливающегося света”. Он слышит голоса, но не может разглядеть очертаний: “Это вкрадчивый, коварный, едва различимый шепот и шушуканье во всех углах и закоулках” (Ницше, Генеалогия, II, 432). Дезориентируя таким образом читателя, Ницше будит его мысль, подготавливая к необычности нового толкования морали.
Важно заметить, что все эти ницшевские “остраненные” образы целиком “от мира сего”: среди них нет ни одного фантастического или отражающего потустороннюю действительность. Язык метафоричен, но предмет метафоры изменился. Если для идеалистов и романтиков образ ассоциировался с реалиями “потустороннего” мира, то теперь метафора нацелена на земной и даже подсознательный уровень бытия. В своих образах Ницше подчеркивает единство противоположностей: прошлого и настоящего, возвышенного и низменного, внутреннего и внешнего, злого и доброго. Восприятие бытия в его цельности и будет признано величайшим отличием философии Ницше от философии его предшественников-идеалистов, в первую очередь, Платона, Канта и Шопенгауэра. По мнению Ницше, идеалисты настаивали на строгом разделении противоположностей: идеального и земного, разумного и инстинктивного, реального и кажущегося (Ницше, Сумерки идолов, II, 571). Вера в одно неизбежно приводила к сомнению в ценности другого, и в конце концов рушилось все построение. Ницше предложит совершенно иной характер управления: вместо уничижения и отрицания – взаимоотношения подчиненности и сублимации одного в другом.
Главная цель Ницше в последние годы творчества – постичь сущность нравственного сознания, которое философ считает “вершиной эволюции” человечества, и, проследив за его деградацией до “больного” упаднического менталитета современной Ницше эпохи, ускорить возрождение морального сознания как жизненной силы. Анализу морального сознания посвящена работа “К генеалогии морали”. Возможно, под влиянием Достоевского (которого он только что открыл для себя, прочитав вторую часть “Записок из подполья” во французском сборнике), Ницше уводит нас в темное подполье души с его отталкивающими внутренними голосами (3). Подобно Достоевскому, Ницше утверждает, что нравственность и потребность в сверхъестественном и непознеаваемом корнями уходят в наихудшие и опаснейшие чувства: самоуничижение, злорадство, жестокость, злопамятство. Ницше показывает, что формирование нравственного сознания вплоть до могучих и прекраснейших его проявлений в виде памяти, самодисциплины, ответственности и чувства справедливости, - не что иное как “история” постепенного обуздывания и сублимации самых темных и разрушительных побуждений.
Один аспект ницшевского исследования происхождения морали вызывает определенные трудности при интерпретации: это касается склонности Ницше к конкретизации и персонификации психологических феноменов. Его архетипы – “белокурая бестия”, “господин”, “раб”, “свободный дух”, “священник”, “философ” – рассматриваемые в контексте его творческой манеры, являются в большей степени символами психологических ориентаций, не соотнесенными с социальными или политическими прототипами. В этом смысле в “белокурой бестии” представлена досознательная форма бытия. Этот тип личности характеризует полная физическая свобода: ничто не стесняет проявлений его инстинктов. Он прямолинеен, простодушно жесток, наивен, но тем не менее здоров и великолепен. Быстро разрешая конфликты, он забывает о них, не мучая ни себя, ни других тягостными воспоминаниями о прошлом. “Белокурую бестию” можно считать прототипом более сложного и “благородного” психологического типа – “господина”. Психология “господина” сохраняет ту же наивность и забывчивость, ощущение здоровья и уверенности в своих силах и способность к действию. Однако, функционируя в контексте развитой человеческой цивилизации, “господин” лучше “обучен”, более ответствен и более скован, чем “белокурая бестия”. Следует сказать, что в целом упомянутые психологические феномены интересуют Ницше меньше, чем сложная, тревожная, но в конечном счете плодотворная психология “раба”. Тип “господина” обсуждается лишь по сравнению или в сочетании с типом “раба”.
В работе “К генеалогии морали” Ницше подробно прослеживает, к каким последствиям приводят моральные чувства нечистой совести и вины, а также самосознание, интуиция и рефлексия, являющиеся непременными спутниками морального сознания. Он приходит к мысли, что “вина” (Schuld) в первоначальном значении этого слова – “материальный долг” – лежит в основе отношений в обществе, но замечает, что в таком смысле это понятие лишено нравственного наполнения. Напротив, древнейшее понятие “вины” подразумевало простую систему воспитания в человеке чувства ответственности, необходимости выполнять “обещания” и оплачивать долги в социальной, политической и экономической сфере. Идея публичного физического наказания как эквивалента возмещенного долга свидетельствует о лежащей в ее основе психологии “господина”: сохранение внешней направленности жестоких побуждений и наслаждение физическим страданием другого присущи простой, ничем не стесненной, “здоровой” ментальности. Такова первобытная концепция справедливости и закона (Ницше, Генеалогия, II, 458). Ницше усматривает цель наказания в том, чтобы “приучить” человека, исправить его, сделав осмотрительным, утонченным и ответственным. Хотя Ницше и не сомневается в необходимости этического воспитания подобного рода, он быстро переходит к более глубоким мифопоэтическим, “метафизическим” аспектам сущности морали: упомянутый тип социальных взаимоотношений не затрагивает состояния души и глубинную суть морального сознания.
По мнению Ницше, моральное сознание зарождается как некое отношение власти иного типа. Если в идее социального договора и возмещения долгов заложено понятие о справедливости, осуществимой среди равных, то во взаимоотношениях неравных возникает совершенно иная концепция: справедливость как месть. И, рассуждая об этом типе морали, Ницше использует образы противостояния слабого – сильному, раба – господину, побежденного – победителю, священника – воину. Жажда мести рождается из ощущения органической и неизменной несправедливости устройства жизни на земле. Слабый и немощный от природы вынужден жить в условиях, во всех отношениях неблагоприятных для него: ему приходится считать себя низким, плохим, презираемым. И в результате чувство враждебности по отношению к внешнему миру, утверждает Ницше, становится основой негативного самосознания. А поскольку возмездие не может перейти в немедленное действие, жажда мести реализуется “реактивным” образом. Человек ressentiment (жажды мести), “священник” помнит о своем страдании. Он рефлектирует, интригует, растравляет себя. Это длительное подавление эмоциональной реакции находит выход, когда он становится способен к символическому мышлению, обретает умение владеть собой, манипулировать с ценностями, научается искажать и фальсифицировать (Ницше, Генеалогия, II, 425). Наконец. Он осуществляет месть, выворачивая наизнанку общепринятые ценности “господ”: силу, уверенность в себе, благородство, счастье, злоровье. Человек ressentiment перетолковывает все это как “зло”. Свою бессильную злобу он называет любовью, слабость – добротой и мягкостью, мстительность – справедливостью. Судя по всему, ressentiment и есть та “темная мастерская”, где фабрикуются потусторонние идеалы. Все становится не тем, чем кажется с виду. Мир воспринимается раздвоенным, и незримая часть его выглядит более “истинной”, чем видимая.
Наиболее болезненным (одновременно – и самым глубоким, плодотворным аспектом нравственного сознания) является, по мнению Ницше, феномен “нечистой совести” (schlechtes Gewissen). “Нечистая совесть” обязана своим происхождением ощущению полного бессилия и ничтожества, чувству придавленности постоянным наличием долга. Это чувство возникает оттого, что требования жизни в обществе неумолимо подавляют все естественные инстинкты и побуждения человека. Ницше сравнивает условия, приведшие к рождению “нечистой совести”, с выходом водных животных на сушу или осознанием “ошейника общества мира” на диком, “приспособленном к бродяжничеству” человеке (Ницше, Генеалогия, II, 461). Напрашивается также сравнение с переживаниями подпольного человека Достоевского, бьющегося головой о каменную стену “законов” природы. В обоих случаях человек поневоле вынужден считаться с жизненными “истинами”, которые ничто не в силах изменить, которые не оставляют надежды, что и внушает ему убеждение в собственном ничтожестве, скверности, неправоте. И некого проклинать. У мести отсутствует цель. Подобное лишение свободы приводит к сублимации (вытеснению) агрессивных диких порывов: они оборачиваются против самого человека, порождая внутренний разлад, рефлексию, изнурительные терзания. По утверждению Ницше, при этом нередко возникают более тонкая восприимчивость, интуиция и способность к жизнеоформлению. Тогда человек ищет объяснения и причины происходящего за пределами своего непосредственного бытия, и этот поиск свидетельствует о рождении творческого воображения. Перед полной безысходностью, - чтобы объяснить и оправдать человеческое страдание, - придумывается “душа” и инстинкт свободы (Ницше, Генеалогия, II, 461-463). Возможно, что аналогичным образом, в не пропущенном цензурой месте из “Записок из подполья” подполный человек Достоевского “выводит необходимость веры и Христа”.
Одно из наиболее оригинальных прозрений Ницше состоит в том, что две формы менталитета: ressentiment священника и “нечистая совесть” художника и философа – в результате приводят к абсолютно разным типам общества и культуры. Именно в этой идее символисты Д.С.Мережковский и Вяч.И.Иванов увидят впоследствии выход из тупика нигилизма. Психология ressentiment, по мнению Ницше, обладает репрессивным воздействием на общество и культуру. “Если принять за истину… что смыслом всякой культуры является выведение из хищного зверя “человек” некой ручной и цивилизованной породы животного, домашнего животного, то следовало бы без всякого сомнения рассматривать все те инстинкты реакции и ressentiment, с помощью которых были окончательно погублены и раздавлены благородные поколения со всеми их идеалами, как собственно орудия культуры…” (Ницше, Генеалогия, II, 429).
Ницше испытывает ненависть к нравственности, которая всего лишь “приручает” и управляет, не придавая формы стихийной энергии жизни, а подавляя ее и ограничивая диапазон возможностей личности. Присущая такой морали нравственная дрессировка подразумевает своего рода “лоботомию”: отрицание сердцевины человеческой природы. Человеческая личность раздваивается, и опасные, неуправляемые, но обладающие огромной энергией иррациональные побуждения отторгаются от осознанной “идеальной” сущности человека. Современная ему немецкая культура, по мнению Ницше, дает пример, к какому измельчанию приводит тотальное подавление “злых” побуждений. Сделать человека “безопасным” – означает искуснейшим образом уничтожить его сущность. В этом причина спокойного и пустого нигилизма, которого Ницше опасается больше всего.
В возникновении “нечистой совести” Ницше видит предпосылку для истинного самопреображения. Хотя он и считает ее своего рода болезнью, однако не столь пагубной, как ressentiment. Философ называет нечистую совесть “болезнью в том же смысле, в каком болезнью является беременность”: она залог будущего, форма созидания (Ницше, Генеалогия, II, 464). Процесс психологической сублимации, присущий этому феномену, создает, по мнению Ницше, подлинную основу для перерождения человека. “Нечистая совесть” – это средство самопреодоления, созидания сверх-“Я”, формовки бытия. Ницше так описывает ее психологическое воздействие: “Это тайное самонасилие, эта жестокость художника, эта радость придавать себе форму как трудному, сопротивляющемуся, страдающему материалу, вжигать в себя волю, критику, противоречие, презрение, отказ, эта жуткая и ужасающе насладительная работа своевольно раздвоенной души, причиняющей себе страдания из удовольствия причинять страдания, вся эта активная “нечистая совесть”, будучи настоящим материнским лоном идеальных и воображаемых событий, произвела в конце концов на свет... некое изобилие новых и странных красот и утверждений и, быть может, вообще и саму красоту… Ибо что же такое и представляло бы собой “прекрасное”, если бы противоречие заранее не осознало самое себя, если бы безобразное не сказало прежде самому себе: “я безобразно”? (Ницше, Генеалогия, II, 464).
Быть может, в этих словах содержится самое выразительное утверждение “злых”, жестоких душевных порывов человеческой натуры. Ницше уловил процесс, в результате которого самоуничижение, грубость, жестокость, вытесненные, обращенные на самого человека, создают собственные противоположности. Здесь Ницше убедительно показывает, насколько велико отличие философа от его оппонента, мстительного священника (4). Священник подавляет и осуждает все злые побуждения, иными словами, осуждает “животного” в человеке, осуждает все то, что отдаляет его от доброго, “идеального”. Злое и доброе существуют каждое в своем мире. Настаивая на участии наихудших сторон человеческой натуры в определении самых высоких целей человека, Ницше утверждает, что зло в сублимированном виде обладает в потенциале созидательной энергией.
В последних работах Ницше есть еще одна важная тема, на которую откликнутся русские читатели – это попытка философа ответить на собственные нравственно-религиозные запросы. Поставив своей эпохе диагноз нравственного заболевания, Ницше оказался лицом к лицу с проблемой поиска пути к нравственному здоровью. Мышление Ницше было удачно названо “прогрессивно-регрессивным”: его видение будущего во многом почерпнуто из мифов отдаленного дохристианского, и даже досократического прошлого (5). В попытке разрешения поставленных моральных проблем Ницше возрождает древний миф о Дионисе. Это полный парадоксов ночной миф для Ницше ценнее рационалистического мифа об Аполлоне, что позволяет понять, насколько важно для него утоление эмоционального голода, что издавна было прерогативой христианской космологии. Все в том же обличьи антихристианина Ницше приходит к переосмыслению религиозного наследия.
В общих чертах миф о Дионисе прославляет “жизнь” как циклическую, переливающуюся через край, разрушительно-созидательную силу, в которой страдание неразрывно связано с экстазом. Сущность бога двойственна, но противоположные начала составляют двуединство, не разделяясь ни в иерархическом порядке, ни по сферам влияния. Дионис бисексуален, утверждая и принимая в свои объятия всю природу. Природа его одновременно земная и божественная, оно видим и незрим, полон юношеской энергии и смертоносен. В этой личности бунт сменяется готовностью к самопожертвованию. Как вождь, Дионис на разных этапах – то герой, то тиран.
В своих завершгающих трудах Ницше создает собственный дионисийский миф, основанный на концепциях “amor fati” (любовь к судьбе), “вечного возвращения” и “воли к власти”. Для Ницше идея “вечного возвращения” – высшая форма самоутверждения и жизнеутверждения. В ней “благословляющее утверждение” всех вещей – всех противоречий, всех невзгод, отчаяния, смерти, равно как и жизни – в той мере, в какой действительно желаемо повторение всего этого. В основании этой концепции все та же душевная мука “нечистой совести”. Приняв с холодной ясностью видения (“азиатским и сверхазиатским оком”) даже самое пессимистическое, мрачное и нигилистическое из мировосприятий, человек может открыть в себе “обратный идеал”: “человека, полного крайней жизнерадостности и мироутверждения, человека, которые не только научился довольствоваться и мириться с тем, что было и есть, но хочет повторения всего этого так, как оно было и есть, во веки веков” (Ницше, По ту сторону, II, 284). Идея вечного возвращения передает суть ницшевской переоценки ценностей: он направил в определенное русло уродство и страдание земной жизни, сублимировал “злую” энергию “древней животной самости”, предоставив ей законное место в мироздании.
Ницше считает, что бытие находит высочайшее оправдание в личностях творческих, борющихся, правдивых. Эти люди идею “вечного возвращения” принимают безоговорочно. В немецкой истории их было очень немного: Ницше упоминает Гете, Канта, Гейне и Шопенгауэра. Способность к эксперименту, готовность “испытать себя”, умение заставить себя без страха смотреть в лицо худшему, принять “великое страдание”, уравновесить и обуздать в себе и господина, и раба – все это признаки личности, называемой Ницше “высшим существом”. Однако последнее оправдание бытия таится в будущем, в явлении сверхчеловека. Это понятие имело много толкований. Его можно рассматривать как высшую ступень реализации раскрепощающего, плодотворного дионисийского начала (6). Сверхчеловек воплощает высвобождение глубинной творческой энергии души в процессе личного самораскрытия и самопреодоления.
Ницшевская формулировка нового мифа приводит к вопросу, сформулированному Вальтером Кауфманом: насколько удалось немецкому философу осуществить на деле обещанную переоценку ценностей (7)? Постоянная озабоченность Ницше нигилизмом и тлетворностью христианской доктрины показывает, что он не сумел на деле возвыситься над этими противоположностями, не смог оставить их в прошлом, создав поистине новые ценности. Ницше оказывается как бы в положении Иоанна Предтечи. Он лишь закладывает фундамент, настаивая человеческое восприятие и ожидание на предстоящие изменения. Тем не менее, хоть Ницше в конечном итоге и не создал “новых” ценностей (извлекаемых из его сочинений столь многими читателями), он все-таки сумел переопределить высшие христианские ценности: любовь, правду, аскетизм (самодисциплина, самоограничение).
В “Так говорил Заратустра” и “По ту сторону добра и зла” философ по контрасту с христианскими понятиями сострадания и любви к ближнему выдвигает свое определение любви. По его мнению, сострадание уместно у “здоровых”, сильных и благородных по отношению к слабому, поскольку это чувство снисходительной милости (Ницше, По ту сторону, II, 401). Христианский альтруизм, однако, переворачивает эту взаимосвязь: озлобленный и слабый снисходит к сильному, да и к кому угодно, с воображаемых высот духовного превосходства. Этот вид сострадания, по Ницше, не что иное, как замаскированная злоба, нацеленная на поддержание самых вырождающихся и хилых, на деле лишь усугубляя чувство беспомощности и несчастья другого человека. Истинная любовь встречается редко, и возможна она лишь между равными, между теми, кто хотя бы косвенно является достойными оппонентами друг другу. Ницше подчеркивает, что любовь к себе значительнее любви к ближнему: она сочетает в себе ясность понимания, самопознание и amor fati, принятие “организующей идеи”, которая возникает в результате постепенного подсознательного упорядочивания доминирующих способностей личности (Ницше, Ecce homo, II, 719).
Ницше ценит бесстрашное принятие жизни такой, какой она есть. В его восприятии такая правда бытия противоречит идеалистическому и христианскому мировоззрениям. Ницше разделяет шопенгауэровский “натуралистический” взгляд на мир: не существует иной реальности, кроме физиопсихологической реальности ощущений, перцепций, толкований и оценок (8). В ней замкнуты все полярные противоположности, прежде относимые к двум отдельным мирам. Ницше отступает от Шопенгауэра в том, что отрицает любую “более истинную” или “более действительную”, но недоказуемую реальность, например, понятие “вещи в себе” или “воли”. Но, тем не менее, он усматривает некое основополагающее начало, сплачивающую силу, обнаруживаемую во всяком деянии – это воля к власти (Ницше, По ту сторону, II, 270). Важно отметить, что это начало лишено дуализма, поскольку в нем отсутствует потустороннее, неопознаваемое, которое было бы в каком-то смысле лучше своего земного проявления. Физическое и психологическое существование воли к власти – единственная реальность, заложенная в ней. Следует заметить, что некоторые проявления “воли к власти”, безусловно, ценятся Ницше выше других ее проявлений. Грубое, физическое выражение этой идеи вообще не подлежит обсуждению: она интересует философа только в своих высших духовных формах. К тому же, творческие, свершающие и жизнеутверждающие проявления воли к власти получают перевес над самоотрицающими, гибельными, нигилистическими, “священническими”
Быть может, самое существенное в ницшевской переоценке ценностей – это его концепция аскетизма. В ней он разграничивает “философский аскетизм” и “аскетический идеал” священника. Для священника-аскета земная жизнь получает статус “ложного пути”, “моста, перекинутого в … иное бытие” (Ницше, Генеалогия, II, 488). Священник хочет отстоять свою ущербность ценою разрушения самой жизни. Таким образом, проповедуемая им любовь оборачивается мстительностью. В “философском аскетизме” Ницше восславляет цельность личности и позицию любви к себе и приятия мира. В этих двух типах аскетизма мы встречаем то же противопоставление, что и в концепциях ressentiment и нечистой совести: священник подавляет и отвергает инстинктивные побуждения, а философ сублимирует и направляет их в нужное русло. Прекрасный пример подобной сублимации можно найти в третьей части работы “К генеалогии морали” в суждениях Ницше о сексуальном влечении, трансформированном в сознании философа-аскета в эстетическое чувство. Здесь Ницше говорит о своем предшественнике Шопенгауэре: “…сладость и насыщенность, свойственные эстетическому состоянию, могли бы проистекать как раз из ингредиента “чувственности” … стало быть, с наступлением эстетического состояния чувственность не упраздняется… а лишь преображается и не осознается уже как половое раздражение” (Ницше, Генеалогия, II, 484).
Хотя Ницше и делает все возможное для дискредитации своего оппонента, священника-аскета, он никоим образом не отрицает его стремления к высшему смыслу, которое и обеспечивает священнику его власть. У него вызывает отвращение “лживость” священника. Однако его рефлексия, отзывчивость, утонченность и глубина памяти, выработанные в результате мучительной и длительной внутренней тренировки, относятся к наивысшим достижениям человечества. Теперь Ницше желает во имя собственных целей предъявить к ним свои претензии. Точно так же, как христианский священник подавляет и низвергает “древнее животное Само” доморального человечества, так и Ницше пользуется теми же сомнительными средствами, награждая священника эпитетами “злобный”, “лживый”, “ненавистный”, “бессильный” и считая его, в конечном счете, носителем болезненного и разрушительного начала. Ницше вводит новый тип морального сознания, в котором аннулируются барьеры между животным и духовным, природным и нравственным, земным и божественным, злом и добром, господином и рабом. Он утверждает двуединство этих начал, предлагая концепцию нового “здоровья”, в основе которого дух, объемлющий эти противоречия, и являющийся “действительной ареной борьбы для названных противоположностей” (Ницше, Генеалогия, II, 435-436). Тем не менее, Ницше недалеко ушел от отрешенного, возводящего очи горе священника: в конце второго трактата он тоже призывает Мессию, но иного – сверхчеловека, “человека-искусителя, человека великой любви и презрения, зиждительный дух, чья насущная сила вечно гонит его из всякой посторонности и потусторонности” (Ницше, Генеалогия, II, 471). И хотя этот “мессия” земной, а не потусторонний, его также пока не существует. Подобно христианскому Мессии, сверхчеловек должен придти лишь в будущем. Более того, в этом образе продолжает жить идея “искупления” или “расплаты” за деяния других. И если Христос священника платит за грехи “древнего животного” в человеке, то этот новый человек-идеал заплатит за ошибки подавления и отрицания земного начала. Отринув прежний священнический, подавляющий жизнь “аскетический идеал”, ницшевский искупитель явится воплощением жизнеутверждающего философского аскетизма. В этом новом мифологическом архетипе человеческое сознание поднимется и над христианством, и над его декадентской формой – нигилизмом. В нем получит оформление иная форма нравственности.
Можно утверждать, что Ницше действительно произвел переоценку христианских ценностей своего времени. Он заменил метафизику “метапсихологией”, то есть дал разумное психологическое обоснование моральному сознанию, раскрыв отношения, лежащие в его основе. Он отказался считать “древнюю животную суть” человека “злом” в том смысле, что ее следует искоренять, и установил ее функцию и назначение в душевной жизни. И самое гласное, - Ницше выявил напряженность, существующую между двумя типами морали: подавляющим, запрещающим и воспитывающим, возвышающим.
Ницшевская философия выражала восприятие мира, которое приобретет необычайную привлекательность для русских читателей. Эта смесь литературных аллюзий с абстрактным мышлением, персонификация идей в виде архетипов, эмоционально напряженный стиль и воинственный полемический задор – все звучало в унисон русское “литературе идей” девятнадцатого века. Более того, острое ощущение “тревоги будущего”, присущее Ницше, дополнительно усиливало очевидный мессианизм русской интеллектуальной жизни. Нравственный поиск последних работ Ницше, его противоборство с существующими онтологическими фикциями и системами ценностей русскому читателю покажутся очень знакомыми, и вместе с тем, совершенно новыми. Поначалу они истолкуют новую философию в духе привычного ожидания, согласно которому со страниц книги должна сходить очередная модель социального поведения. Но, отчасти уже в ходе самого освоения философии Ницше, определенный круг читателей откроет для себя неведомый дотоле подход к пони манию и оценке также и собственного литературного наследия. Самое существенное заключается, быть может, в том, что ницшевский поиск жизненного мифа ассоциировался у русских читателей с их собственными попытками преодолеть нравственный нигилизм и культурный застой – являясь первоначально образцом для них, а позднее – предметом полемики.