Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ГЛАВА 3
ПЕРВОНАЧАЛЬНОЕ ВОСПРИЯТИЕ ФИЛОСОФИИ НИЦШЕ
ЦЕНЗОРЫ, ХУЛИТЕЛИ И ПОПУЛЯРИЗАТОРЫ
Незадолго перед тем, как впасть в безумие в 1889 году, Ницше начинает беспокоиться, что его учение не найдет понимания. В письме датскому критику Георгу Брандесу он просит адресовать его к тем зарубежным интеллектуалам, которых могли бы заинтересовать его труды (1). Ницше сетует, что соотечественники, - немцы, - никогда не поймут его идей, но, возможно, на это способны французы или русские. Брандес подтвердил, что Ницше действительно мало известен, особенно в России, где книги этого философа были полностью запрещены, и с готовностью рекомендовал нескольких человек; среди них – княгиню Анну Дмитриевну Тенишеву, занимавшую видное место в интеллектуальной жизни Петербурга. Ницше посылает Тенишевой экземпляр своей книги “Казус Вагнера. Проблема музыканта”, но про неизвестной причине не ставит на отправлении имени, подписавшись “Антихрист”. По сообщению Брандеса, Тенишева, задетая такой “шуткой”, удивилась, “что за странного друга рекомендовал ей [Брандес]” (2). Однако, она прочла книгу, перевела ее и даже опубликовала в 1894 году в московском журнале “артист” небольшой, подвергшийся жестокой цензуре отрывок (3).
Тенишева оказалась не единственной, кто заблуждался относительно Ницше. Первый русский популяризатор творчества Ницше Александр Рейнгольдт в 1891 году ошибочно называет первой работой Ницше книгу “Несвоевременные размышления”, а последней = 2По ту сторону добра и зла” (4). Впоследствии критик-народник Н.Михайловский наглядно покажет степень незнания этого философа русской читающей публикой. В русском переводном обзоре по истории современных достижений философской мысли в Германии имя Ницше писалось попеременно то “Ниче”, то “Нитче” (Михайловский, 444). Из этой ошибки Михайловский сделал вывод, что переводчик понятия не имел, кто такой Ницше.
Молодой Андреев в “Рассказе о Сергее Петровиче” (1900) так описывает этот ранний период знакомства с Ницше: “В это недавнее время, о котором идет речь, в России знали о Ницше только немногие, и ни газеты, ни журналы ни слова не говорили о нем… [Сергей Петрович] не знал и не думал о том, кто такой Ницше, много ему лет или мало, жив или умер” (Леонид Андреев, 244). Все приведенные примеры свидетельствуют об одном: философия Ницше оказалась полной неожиданностью для русских читателей. Никто ничего не знал и даже не слыхал о нем. На первый взгляд, в начале последнего десятилетия девятнадцатого века в России не существовало аудитории, подготовленной к восприятию трудов немецкого философа. Однако это была по большей части искусственная ситуация, созданная цензурой. В первые годы проникновения трудов Ницше в Россию цензоры многое сделали для определения взаимоотношений между Ницше и читателем, сначала – закрывая доступ к его произведениям, а затем ограничивая высказывания критики и направляя их по заданному руслу. Даже значительно позже 1898 года, когда запрет с имени Ницше был снят, первоначальное воздействие цензуры сказывалось на доживавших свой век ошибочных представлениях.
Ницше относился к той группе европейских философов, чьи труды или совершенно запрещались в России, или, по меньшей мере, подвергались значительному искажению в результате сокращений. Русская цензура по давней традиции относилась к западноевропейской философии весьма настороженно и с большой осмотрительностью допускала к публикации отдельные сочинения. Печатались лишь безобидные на вид труды таких философов, как Шеллинг и Шопенгауэр. Книги же, которые подозревались в том, что их авторы посягают на политические или религиозные устои, запрещались. Среди сочинений подобного рода особенно выделялись труды атеиста Людвига Фейербаха и теологов-скептиков Давида Штрауса и Жрнеста Ренана (5).
После убийства в 1881 году царя Александра II цензура политических, религиозных и философских сочинений особенно ужесточилась. В академических и духовных ведомствах властвовало архиконсервативное чиновничество, олицетворением которого являлся оберпрокурор Святейшего Синода Константин Победоносцев. Цензоры запрещали любые книги, подвергавшие сомнению величие Российского самодержавия, отклонявшиеся от православных догматов или критиковавшие институт церкви. И несмотря на это, к концу 1880-х годов труды Ницше начали пробиваться к русским интеллектуалам. Конечно, запрещение сочинений Ницше нельзя считать чем-то из ряда вон выходящим. Немецкий философ был самым дерзким из критиков социальных и церковных институтов, политических и религиозных вождей, христианской морали и веками устоявшихся воззрений. Цензоры быстро распознавали в Ницше “врага” общепринятых моральных ценностей и подведомственной религии. Полагая, что исследование морали, предпринятое Ницше, является новой, законченной моральной доктриной, они не замедлили совершить роковую ошибку, которую впоследствии повторяли многие другие, представив Ницше в ореоле дурной славы. В отчетах цензоры именовали Ницше то “дерзким вольнодумцем”, то “законченным материалистом, отрицающим свободную волю” (6). Так или иначе, но о новой “доктрине” сложилось мнение, что она подрывает традиционные устои и, следовательно, в высшей степени опасна.
Около четверти века, с 1872 по 1989 годы, почти все произведения Ницше лежали под спудом. Можно по пальцам пересчитать количество переводов, опубликованных в печати в последние годы царствования Александра Ш: афоризмы из книги “Человеческое, слишком человеческое” в переводе Рейнгольдта, упомянутый выше перевод Тенишевой и несколько изуродованных писем к Брандесу (7). После вступления в 1894 году на престол царя Николая П цензурная политика постепенно изменилась. Даниель Бальмут в своем исследовании отмечает, что цензорам николаевского времени был свойственен дух нерешительности (8). В России увеличивалось число образованных людей, все более смелые настроения возникали в среде писателей и политических деятелей – в таких условиях чиновникам приходилось вырабатывать новую стратегию, что иной раз проявлялось в неожиданной терпимости. Эта атмосфера была на пользу произведениям Ницше. В 1898 году неожиданно появляется урезанный и довольно плохой перевод книги “так говорил Заратустра”, выполненный Ю.Антоновским. В последующие годы публикуются почти все сочинения Ницше. Этот книжный бум характеризуется большими тиражами, большим количеством изданий и неточностью перевода. Хотя после 1906 года цензорский контроль практически отсутствует, точного и полного перевода трудов Ницше так и не появилось. Единственное добросовестное издание Ницше так и не появилось. Единственное добросовестное издание Ницше было начато в 1909 году группой известных мыслителей и литераторов, среди которых С.Франк, М.Гершензон, К.Бальмонт, В.Брюсов, А.Белый и Вяч.Иванов. Прежде чем это начинание заглохло, успели выйти в свет четыре тома: “Рождение трагедии” (1912), “Несвоевременные размышления” (1909), “Человеческое, слишком человеческое” (1911) и “Воля к власти” (1910).
Можно предположить, что цензура, в итоге, двояким образом повлияла на восприятие философии Ницше русской публикой. Запрещение публикации его трудов под предлогом аморальности авторской идеологии направило читательское внимание на существо ницшевских воззрений на нравственность и, тем самым, косвенно подготовило почву для позитивной интерпретации соответствующих аспектов учения Ницше. Когда же цензура стала более снисходительной, опасение в недолговечности подобной мягкотелости стало оправданием для некачественного, наспех выполненного перевода.
Запрет произведений Ницше вызывал негодование его первых поклонников. В 1898 году издатель-марксист Владимир Поссе уведомляет Горького, что перевод книги “Так говорил Заратустра” может быть опубликован в лучшем случае в отрывках (9). Даже в 1904 году Дмитрий Мережковский, в то время издатель символистского религиозно-литературного журнала “Новый путь”, в письме М.Э.Прозору замечает, что сочинения Ницше до сих пор являются своеобразным испытанием настроения цензора (10).
Трудно дать полное представление о влиянии цензуры на восприятие Ницше в России. В цензурных барьерах существовали случайные лакуны, открывавшие доступ к Ницше целым группам читателей. Даже до снятия запрета в 1898 году цензура не могла полностью изгнать из России книги Ницше. Как уже упоминалось, в 1888 году Ницше лично посылает почтой экземпляр книги “Казус Вагнера”. Еще в 1893 году один из нижегородских друзей Максима Горького, студент Николай Васильев, достает экземпляр книги “Так говорил Заратустра”, которую впоследствии переводит, но не может опубликовать (11). П.П.Перцов в своих мемуарах пишет, что интеллигенты провинциальной Казани говорили о Ницше еще в 1890 и 1891 годах (12). Михайловский в 1894 году отмечает, что провинциальные газеты, такие, как “Минский листок”, уделяют внимание теме “распространения у нас неправильно понимаемых идей Ницше” (Михайловский, 444). Владимир Поссе пишет, что впервые прочел Ницше в 1895 году в Костроме, вместе с группой тамошних интеллектуалов (13). Воистину, цензура и до 1898 года не могла предотвратить все контакты с философией Ницше. Однако ей все же удалось существенно сузить круг читателей.
Сочинения Ницше иногда обходили цензурные барьеры с помощью иностранцев, посещавших Санкт-Петербург и привозивших с собой новые книги и новые идеи. Частым гостем столицы был Георг Брандес. Здесь же провела зиму 1895-1896 года бывшая ученица Ницше Лу Андреас-Саломе. Она познакомилась с редакторами раннесимволистского журнала “Северный вестник” Любовью Гуревич и Акимом Волынским, которые позднее опубликовали фрагмент ее монографии “Фридрих Ницше в своих произведениях” (14). Последствия цензурного остракизма ослаблялись также путешествиями самих русских и обучением их за границей. Известно, что весьма распространенные впоследствии учения Шеллинга и Гегеля первоначально проникли в Россию через русских студентов, получивших образование в немецких университетах (15). Аналогичным образом часть русских интеллигентов открыла для себя философию Ницше во время пребывания за границей. Находясь в Европе, прочли произведения Ницше Мережковский и Лев Шестов (16). Учась в Германии, узнал о Ницше поэт и теоретик символизма Вячеслав Иванов (17). Безусловно, цензура не имела власти над этими людьми. Однако стоит напомнить, что в 1890-х годах цензура была озабочена не столько влиянием Ницше или других европейских мыслителей на узкий круг избранных, сколько ростом числа читателей среди широкой публики. Неофит, недавно приобщившийся к образованию, может легко подпасть под обаяние печатного слова. В отличие от интеллигенции, такого читателя характеризует более наивное и буквальное понимание прочитанного (18). До 1898 года усилия цензуры были сосредоточены на ограничении массовых изданий произведений Ницше и связанных с ними критических материалов. Именно здесь находилась сфера наибольшего влияния цензуры: запретом большинства сочинений Ницше и критических комментариев к ним, за исключением публикации жалкой горстки афоризмов и статей, цензоры способствовали внедрению в сознание общества крайне искаженного представления об основных идеях ницшеанства.
В течение всего предреволюционного периода цензоры уродовали тексты Ницше, вычеркивая фрагменты, затрагивавшие щекотливые темы, или искажая их перевод. Больше всего страдала от цензорского вмешательства ницшевская критика священников, христианских догм и ритуалов, а также государственных авторитетов. Перед снятием запрета в 1898 году некоторые критики обильно насыщали текст цитатами из работ Ницше, чтобы донести до русского читателя как можно больше отрывков из оригинала. Если цитируемые выдержки касались запретных тем, то порой искажались и они. К примеру, два ведущих критика, - молодой философ-идеалист Василий Преображенский (1864-1900) и известный народник Николай Михайловский – цитировали один и тот же отрывок из “Веселой науки”: “В восхвалениях добродетелей с давних пор выказывали слишком мало “самоотверженности”, слишком мало “неэгоистичности”! Иначе должны были бы увидеть, что добродетели (скажем, прилежание, послушание, целомудрие, благочестие, справедливость, большей частью вредны для их обладателей, как влечения, которые слишком пылко и ненасытно господствуют в них и не позволяют разуму уравновешивать себя другими влечениями” (Ницше, Веселая наука, I, 529).
“Благочестие”, появляющееся в современном русском переводе - это русский эквивалент слова “die Pietat”. В статье Михайловского слово “Pietat” было оставлено без перевода, а в статье Преображенского (1892) оно переведено как “уважение к авторитету и власти” (Преображенский, 136). Здесь явно видны следы цензуры: остальные цитаты в этих двух статьях переданы точно. Подобные погрешности перевода показывают, с каким старанием изымались из текста упоминания о религиозных типах поведения (19).
После 1898 года цензурное изъятие целых фрагментов текста или извращение их смысла превратилось в обычную практику. Самой популярной и, на первый взгляд, наиболее доступной из сочинений Ницше была книга “Так говорил Заратустра”. Воспользуемся ею, чтобы привести примеры обоих видов вмешательства цензуры. Даже через семь лет после 1906 года, когда цензура была значительно ослаблена, цензор делает многочисленные купюры в тексте переводов “Так говорил Заратустра”. Редакция издания 1913 года извещала читателей: “В виду решения С.-Петербургского окружного суда (осенью 1911 г.) по дуле о переводе “Так говорил Заратустра”, в предлагаемом издании исключены главы: “О священниках”, “В отставке”, “Праздник осла” и вторая часть главы “Пробуждение”” (20). В упомянутых главах Заратустра откровенно говорит о злобности духовенства и лицемерии самого Бога, заодно высмеивая христианские обряды. В самом популярном переводе книги, сделанном Юлием Антоновским и изданном самым большим тиражом, исключены значительные куски текста и из других частей книги, - например, из глав “О новом кумире”, “Об отступниках”, “О старых и новых скрижалях”.
В некоторых отрывках, изъятых цензурой, оспаривается правомерность религиозной и политической идеологии, которую исповедовало русское самодержавие. К примеру, цензоры урезали главу "“О новом кумире"” где Заратустра подвергает сомнению утверждение, что современное государство является выражением духа своего народа. В нижеприведенной цитате купюра выделена курсивом.
”Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: “Я государство, есмь народ!”
Это – ложь! Созидателями были те, кто создали народы и дали им веру и любовь: так служили они жизни.
Разрушители – это те, кто ставит ловушки для многих и называет их государством: они навесили им меч и навязали им сотни желаний.
Где еще существует народ, не понимает он государства и ненавидит его, как дурной глаз и нарушение обычаев и прав.
Это знамение даю я вам: каждый народ говорит на своем языке о добре и зле – этого языка не понимает сосед. Свой язык обрел он себе в обычаях и правах.
Но государство лжет на всех языках о добре и зле: и что оно говорит, оно лжет – и что есть у него, оно украло.
Все в нем поддельно: крадеными зубами кусает оно, зубастое. Поддельна даже утроба его.
Смешение языков в добре и зле: это знамение даю я вам как знамение государства” (Ницше, Заратустра, П, 35).
Суждения Ницше ставят под сомнение крепость одного из трех “столпов” русской государственности – его “народность”. Поэтому отрывок вычеркнули, хотя оставшаяся часть превратилась в нелепый и бессвязный набор слов.
Опущены и другие разделы, которые могли быть истолкованы вразрез с охранительной идеологией. Так, в главе “Беседа с королями” Заратустра сочиняет песенку, в которой разом поносятся и политические, и религиозные институты:
Однажды – в первый год по Рождестве Христова –
Сивилла пьяная (не от вина) сказала:
“О горе, горе, как все низко пало!
Какая всюду нищета!
Стал Рим большим публичным домом,
Пал Цезарь до скота, еврей стал – Богом!”
(Ницше, Заратустра, П, 177)
Цензоры исключили песенку вместе с примыкающим к ней текстом.
Перо цензора вычеркивало строки, где философ открыто выступает против христианских ценностей, где он оспаривает святость Христа и Бога. Например, Ницше выявляет противоречие, присущее заповедям, запрещающим воровство и убийство:
“”Ты не должен грабить! Ты не должен убивать!” – такие слова назывались некогда священными; перед ними преклоняли колена и головы, и к ним подходили, разувшись.
Но я спрашиваю вас: когда на свете было больше разбойников и убийц, как не тогда, когда эти слова были особенно священны?
Разве в самой жизни нет – грабежа и убийства? И считать эти слова священными, разве не значит – убивать саму истину?
Или это не было проповедью смерти – считать священным то, что противоречило и противоборствовало всякой жизни? – О братья мои, разбейте, разбейте старые скрижали!” (Ницше, Заратустра, П, 145-146).
Здесь Ницше выдвигает тезис, что поиски истины подразумевают “воровство” и “убийство”, конечно, в психологическом и моральном плане. Однако в этом отрывке легко прочесть и повторство преступлению. Во избежание столь нежелательных толкований цензура решила изъять и это место.
Глава “Самый безобразный человек” лишилась более чем нелестных высказываний насчет Христа; в приведенной цитате эти высказывания выделены курсивом:
“Давно уже дано им право, этим маленьким людям, - так что дана им наконец и власть – теперь учат они: “Хорошо только то, что маленькие люди называют хорошим”.
И “истиной” называется сегодня то, о чем говорил проповедник, сам вышедший из них, этот странный святой и защитник маленеьких людей, которые свидетельствовал о себе: “Я – истина”.
Этот нескромный давно уже сделал маленьких людей горделивыми – он, учивший огромному заблуждению, когда он учил: “Я – истина”.
Отвечал ли кто нескромному учтивее? – Но ты, о Заратустра, прошел мимо него и говорил: “Нет! Нет! Трижды нет!”
Ты предостерегал от его заблуждения, ты первый предостерегал от сострадания – не всех и не каждого, но себя и подобных тебе” (Ницше, Заратустра, П, 191).
Столь основательная правка текста должна была привести к выхолащиванию критики общепринятых христианских догм и современных государственных институтов, могущей навести читателя на опасные размышления. Высказывания по вопросам более общего характера оставались без изменений.
Хорошим подспорьем для усилий цензоров, направленных на предотвращение знакомства читателей с ницшевской критикой христианства, служил неточный перевод. Наиболее вопиющие искажения относятся к упоминаниям о Боге. Зачастую слово Бог заменялось словом боги. Таким образом “смерть Бога” превратилась в “смерть богов” – словосочетание, подразумевающее отмирание языческого пантеона (Антоновский, 1903, 8, 65, 76).. Свободный перевод позволял переводчику избегать параллелей между Заратустрой и Христом. Например, спуск Заратустры в человеческое общество, - Untergehen, - можно перевести как нисхождение. Однако выбор этого слова, несомненно, вызывал бы нежелательные сопоставления. Поэтому для описания спуска Заратустры Антоновский предпочел обращаться к образу заходящего солнца, выбрав слово закат (Антоновский, 6).
Цензура любыми путями старалась исказить представление о Ницше в умах русских читателей. До 1898 года цензоры закрывали доступ в Россию нарастающему потоку европейских интерпретаций учения Ницше,хотя в 1890х годах в Европе уже существовали очень разные суждения о Ницше и его философии. Одни критики, к которым относилась и Андреас-Саломе, видели в трудах Ницше глубоко личностные поиски нового бога. Другие, например, сестра Ницше Элизабет Ферстер-Ницше, трактовала те же тексты как идейную программу воинствующего государства под руководством “высшей расы”.
Русские цензоры отдавали отчет в том, какое огромное воздействие оказывают критические статьи на формирование сознания читателей, не знакомых с оригиналами трудов Ницше. Одно эссе было запрещено за некритическое отношение к “мудрованиям” Ницше. По заключению цензора, любой читатель, чей интерес к Ницше выходит за рамки “чисто академического”, может воспользоваться подобной трактовкой основ нравственности как “руководством этой важной жизненной области” (21). В начале девяностых годов в России появились только две работы европейских критиков: очень небольшой отрывок из книги “Фридрих Ницше в своих произведениях” Лу Андреас-Саломе, опубликованный в 1897 году в разрозненных выпусках журнала “Северный вестник”, и книга Макса Нордау “Вырождение”, вышедшая тремя дешевыми изданиями в 1893, 1896 и 1901 гг. В “Вырождении” Нордау обширная глава посвящена Ницше – в ней содержалось исключительно враждебное и превратное толкование его философии.
Это все, что получила широкая читательская аудитория России из достижений европейской критической мысли в тот важнейший период, когда у читателей формируются первые впечатления. Нордау заклеймил Ницше, как самовлюбленного маньяка, чьи идеи о морали господства, свободном духе и сверхчеловеке превозносят высокомерие и свидетельствуют о болезненной мании величия. Для Нордау ницшеанская концепция морали “господина” воплощалась в демонстративно примитивном человеческом типе – “хищном звере”, садисте по природе. Эти “господа”, “одержимые жаждою крови”, “нападали на низшие расы, побеждали их и делали рабами” (22). Идеал господина, утверждает Нордау, лежит и в основе других типов, описанных Ницше: “свободного духа” и “сверхчеловека”. Все они, по мнению Нордау, движимы садистической жаждой самоудовлетворения. Свободный дух “оценивает действия и влечения по тому значению, какое они имеют для него самого, а не по тому, какое влияние они могут оказать на других, на стадо; он делает то, что доставляет ему удовольствие, даже в том случае, даже особенно в том случае, когда это может их совсем погубить” (23). По словам Нордау, садистический гедонизм поставлен в центре ницшеанской новой морали. Позволив широкой аудитории русских читателей познакомиться только с интерпретацией Нордау, русские цензоры внесли значительный вклад в искажение образа Ницше в общественном сознании.
Складывается впечатление, что не последнюю роль в процессе восприятия философии Ницше сыграло тесное сотрудничество цензоров с редакторами журналов. Деятельность редакторов во многом способствовала тому, чтобы у читателей с самого начала сложилось превратное понимание идей Ницше. Большую часть второй половины ХIX века журналы и газеты – основная сфера интеллектуального дискурса в России - находились преимущественно в руках людей, чьи философские установки ( от социального утилитаризма и западнического либерализма до почвенничества и охранительного консерватизма) делали для них абсолютно неприемлемой философию Ницше. Переход от радикализма 1860-х годов к более умеренным настроениям 1880-х годов (24) не привел к существенным сдвигам в этом вопросе. Ситуация не менялась вплоть до начала нового века, когда, наконец, обрели твердую почву под ногами как марксистские, так и символистские редакции и издательства.
Впрочем, философские и литературные журналы (например, “Русский вестник”) проявляли некоторый интерес к новым течениям и интеллектуальной жизни. Это относится и к единственному в России журналу, специализировавшемуся на философии, “Вопросы философии и психологии”, и к популярному литературному журналу “Вестник иностранной литературы”. Резко выделялся лишь журнал “Северный вестник” (25). Двум его редакторам, - Любови Гуревич и Акиму Волынскому, - хотелось представить публике новые точки зрения, возникавшие в литературе и философии. Волынский, отвечавший за идеологическую позицию журнала, бел последователем идеалистической философии. Приветствуя идеи, бросающие вызов господствующим взглядам, он постоянно находился в конфликте с большинством своих коллег, особенно с теми, кто принадлежал к народникам.
Редакторы помогали цензуре сдерживать растущий интерес к философии Ницше, ограничивая дискуссию в русской печати. Первое сообщение о Ницше, поверхностное и полное ошибок, сделал Рейнгольдт; оно появилось в 1891 году в газете “Новости”. В конце 1892 года почти неизвестный молодой философ Василий Преображенский (1864-1900) опубликовал в журнале “Вопросы философии и психологии” весьма сочувственную по отношению к учению Ницше статью, озаглавленную “Критика морали альтруизма”. Редакторы журнала постарались нейтрализовать положительную оценку, данную Преображенским, добавив к его статье вступительное примечание, выдержанное в осуждающем тоне: “Редакция решается напечатать для русских читателей изложение возмутительной по своим окончательным выводам нравственной доктрины Фридриха Ницше, с тою целью, чтобы показать, какие странные и болезненные явления порождает в настоящее время известное направление западноевропейской культуры…” (Преображенский, 115).
И далее: “Фридрих Ницше, ослепленный ненавистью к религии, христианству и к самому Богу, цинически проповедует полное снисхождение к преступлению, к самому страшному разврату и нравственному падению во имя идеала усовершенствования отдельных представителей человеческой породы, при чем масса человечества кощунственно признается пьедесталом для возвеличения разнузданных и никакими границами закона и нравственности не сдерживаемых “гениев”, вроде самого Ницше” (Преображенский. 115-116).
Этим выпадом атака на Ницше не закончилась. Не далее как в следующем номере три весьма известных профессора философии Московского университета, - Лев Лопатин, Петр Астафьев (служивший одновременно цензором) и редактор “Вопросов” Николай Грот – выступили с неприязненной оценкой сочинений Ницше (26). Подразумевалось, что их статьи сгладят впечатление от восторженного отзыва Преображенского. Тем временем в 1893 году появилась книга Нордау. В следующем, 1894 году, Михайловский также предпринимает попытку дать разъяснение учения Ницше. Для того времени три его статьи выглядят взвешенными и ясными. Тогда же еще несколько критиков и редакторов приобщили к этому перечню и свои, в основном неодобрительные мнения.
Стоит упомянуть, что в дебатах не принимали участия первые поклонники Ницше из писательской среды – ни Мережковский, ни Горький. Переводчик С.П.Нани даже отказался написать вступительный очерк к своему переводу “”Так говорил Заратустра”: Девять отрывков”: ему не хотелось “говорить о Ницше так же запутанно, превратно и нечестно (хотя бы даже и вполне искренно), как все, что до сих пор было у нас сказано и написано о нем…” (27). Быть может, это и есть свидетельство внушительной победы цензоров: им удалось принудить к молчанию мыслящих людей, используя их труд и извращая его назначение. Подобная сдержанность выглядит особенно примечательной на фоне относительного оживления поклонников Ницше после 1898 года. Так, более поздние переводы Ницше часто снабжались объемным комментарием и сносками (28). Много сил отдали обсуждению философии Ницше Лев Шестов и Николай Бердяев, виднейшие русские мыслители этого периода. После 1900 года публиковались статьи о Ницше литературных критиков любого толка – от радикала Андреевича до символистов Вячеслава Иванова и Белого.
Сотрудничество цензоров и редакторов обусловило узость критического подхода и общий негативный тон высказываний. Почти каждая русская интерпретация Ницше была поначалу преломлением привычных нигилистических воззрений героев Достоевского и Тургенева, но в извращающем, опошляющем свете. Даже сравнительно доброжелательный Михайловский разглядел в творчестве Ницше черты истеричного, невротичного и жестокого подпольного человека Достоевского. Философ-идеалист Николай Грот в статье 1893 года пишет, что Ницше “отражает в своем уме истину вещей, как кривое зеркало”, что Ницше “повторяет… знаменитую мысль Ивана Карамазова…, что если кто не верит в Бога и в бессмертие души, тому “все позволено”” (29). Киевский критик Иван Бичалец сравнивал немецкого мыслителя с героем Ивана Тургенева, - Базаровым (30). По утверждению Бичальца, и тот, и другой считают человека животным, без высоких нравственных начал.
В целом эти критики поддерживали мнение цензуры: влияние Ницше подрывает нравственность. В философии Ницше их, как и цензоров, приводило в негодование то, что они принимали за крайнюю степень материализма: им казалось, что немецкий философ отвергает не только бога, но и любые благородные человеческие порывы. Грот утверждал, что Ницше переворачивает все нравственные нормы; его кредо, по мнению Грота: “чем больше зла, тем лучше”, а “здоровая” ницшеанская личность – это личность, потворствующая самым темным, самым “порочным” своим побуждениям. По сути, Грот считал Ницше своего рода социальным дарвинистом, за “примитивными”, “языческими” идеалами которого скрывается взгляд на людей как на зверей и убеждение, что “единственная основа их жизни – борьба за существование, за власть и силу” (31). Эта новая аморальность может привлечь лишь людей бессовестных. В свою очередь редактор влиятельного и популярного “Вестника иностранной литературы” Ф.И.Булгаков охарактеризовал Ницше как опасного анархиста, для которого “слова истина, нравственность, благо, право и пр., не имеют никакого значения” (32). Философ и критик В.Чуйко утверждал, что Ницше – “в полном значении слова – отрицатель”, или, “как сказал бы Тургенев – “Нигилист”, стремящийся лишь к “эгоистическому наслаждению”” (33).
Из этого следует, что интеллектуальный истеблишмент разделял взгляд цензуры на Ницше, сформулированный в кратких замечаниях цензоров, из которых следовала необходимость запрета его произведений. Большинство критиков ополчилось против опасных, по их мнению, моральных воззрений Ницше. Более того, редакторы пытались подогнать и более положительные оценки под общую негативную мерку.
Несмотря на враждебный настрой, Ницше вызывал большой интерес. Часть общества уже видела в его философии противоядие против отупляющего воздействия интеллектуального застоя. Две сочувственные просветительские популяризации - Преображенского и Михайловского – сумели все-таки пробиться на страницы печатных изданий. Остановимся на них немного подробнее. Преображенский был весьма незначительной фигурой в академических философских кругах. В 1880-х годах статьей о Шопенгауэре и Канте он внес свой вклад в совершавшийся поворот от материализма к идеализму. В учении Ницше он усмотрел подспорье для переосмысления русской утилитарной этики общественного долга и позитивистской мифологии, отождествляющей психологию с биологией, для выработки более цельного понимания духовного потенциала человека. В своей статье Преображенский обозначает ряд проблем, которые в будущем станут основными в идеологии массового ницшеанства, возникшего в 1900-х годах. Оправдывая и, по-видимому, поддерживая элитаризм Ницше и его критику морали сострадания, он придает слову “зло” более широкий смысл и создает яркий образ сильной независимой личности. Статья Преображенского станет важным первоисточником в формировании массового архетипа самоопределяющейся личности.
Преображенский первым в России объяснил, почему Ницше считает бесплодными столь традиционные добродетели, как сострадание и альтруизм: у них нет более высокого предназначения, чем личное удовлетворение. “В сострадании, - пишет Преображенский, - человек удовлетворяет прежде всего потребности собственного чувства” (Преображенский, 129). Никто не может постичь страдания другого человека; жалость к нему – в действительности, всего лишь форма жалости к себе. По словам Преображенского, Ницше доказал, что мораль, основанная на сострадании к ближнему, слишком бессильна, чтобы преодолеть страдание и содействовать общественному подъему. Но хуже всего, что подобный вид морали не поощряет, а разрушает жизненно важные творческие инстинкты: “Она [мораль] согнула и расслабила его [человека] волю, вытравила из него все сильные и властные инстинкты, связала и усмирила все бьющиеся в человеке страсти: она истребила в нем все пышное и роскошное и сделала его проще и дешевле” (Преображенский, 141).
По Преображенскому, в основе философии Ницше – требование большей свободы для самостоятельной творческой личности. Как представляется Преображенскому, в этом типе личности для Ницше сосредоточено “все и вся человечества” (Преображенский, 145). Эта личность обладает внутренний силой и созидательной способностью для усовершенствования общества в целом. Те, кого Ницше называет “стадом”, - огромные массы людей, - существуют лишь для того, чтобы помогать воплощению в жизнь великих планов такого “творца”.
Преображенский указывает, что в соответствии с современными моральными ценностями, поступки ницшеанского индивидуума должны расцениваться как “зло”. Любовь такого индивидуума к новому вызовет страх и ненависть со стороны приверженцев существующего порядка. Преображенский отмечает, что Ницше оценивает то, что принято считать “злом”, прежде всего в аспекте его трансформационных и инновационных возможностей. Здесь он приводит пространную цитату из “Веселой науки”: “Самые сильные и злые люди до сих пор вновь засыпающие страсти (всякое благоустроенное общество усыпляет страсти), они постоянно пробуждали чувство сравнения, противоречия, стремления к новому, смелому, неизведанному, они принуждали людей противопоставлять мнения мнениям, идеалы идеалам: они делали это – подымая оружие, опрокидывая пограничные камни, нанося оскорбления предметам всеобщего уважения; но также – основывая новые религии и нравственные учения” (Ницше, Веселая наука, I, 518).
Ницшевская концепция зла вовсе не наводит Преображенского на мысль о погоне за эгоистическими наслаждениями или о чисто разрушительных побуждениях, как это случилось с теми, кто принижал идеи Ницше. Для него эта концепция скорее относится ко всему, что является творческим, сильным и грозит расшатать условную, общепризнанную “добродетель”. В этом смысле индивидуум должен быть “злым”, чтобы дать толчок к развитию и переменам.
Преображенский спешит указать, какую огромную ответственность возлагает на себя ницшевский “творец”: “Только идеалы, свободно созданные свободным, самоответственным человечеством, могут определять для него действительные, имеющие внутренний смысл ценности; и лишь в свободном и возвышающем стремлении к этому творчески построенному идеалу, а не в рабском преклонении перед чуждым положительным законом, откуда бы он ни был дан, может состоять истинное достоинство деятельности человечества” (Преображенский. 143-144, курсив мой). Сильная личность должна ждать лишь от себя нового побуждения к созиданию, пребывая в готовности ответить на это пробуждение независимо от того, выглядит этот импульс “злым” или нет в глазах других. Акцент делается на том, какое значение придает Ницше, наряду с ответственностью и достоинством, цельности личности: “Высокая задача – выработать из себя цельную, законченную индивидуальность, дать стиль своему характеру, дать художественное единство всем проявлениям своей личности – в познании и любви, в созерцании и действовании. Великое дело – стать самим собою и в себе самом найти себе удовлетворение: кто в себе не находит своего довольства, тот всегда готов отмстить за это другим” (Преображенский. 143-144, курсив мой). Цельность, доказывает Преображенский, весьма близка эстетическим понятиям единства и стиля. Подобные эстетические соображения оказываются не менее важны, нежели этические в конструировании плодотворного, личностно и социально состоятельного нравственного воззрения.
Борьба индивидуума в поисках действенных ценностей, по мнению Преображенского, является необходимой преамбулой к преобразованию общества. Ницше предвидит в историческом будущем мира эпоху раздора, “нравственного междуцарствия”, когда люди будут казаться более порочными, а в действительности достигнут большей честности и ответственности перед собой. За этим временем последует новая эпоха духовного обогащения и творческого взлета. Анархическая идея Бакунина: страсть к разрушению есть творческая страсть – была первой ласточкой этой эпохи, но только теперь она ассоциируется с именем Ницше.
Хотя русские читатели могли найти в статье Преображенского убедительные концепции зла и самоопределения, тем не менее ее трудно рассматривать как популяризаторскую в полном смысле слова. Несомненно, он внес некоторую конкретность и систематичность в трудную для понимания философию, однако, не облегчил читателям задачу, поскольку не соотнес учение Ницше с опытами русских мыслителей того же уровня. За неистовую пылкость стиля и возвышенность идеалов он лишь сравнил Ницше с Герценом, на этом остановившись. “Хулителям” намного лучше удастся ввести ницшеанскую философию в русский контекст – увы, не во славу Ницше.
И все же Преображенский рассматривает самый важный вопрос, затрагивающий будущее восприятие Ницше, вопрос о роли эстетических ценностей в переосмысливании морального сознания. Позже будет выдвинут тезис, что реальное чувство совести подменяется здесь эстетствующей позицией. Действительно, Преображенский, казалось, и впрямь высоко оценивает именно эстетические аспекты, превознося творческие порывы, героизм, самобытность. И чтобы развенчать, - по контрасту с этими ценностями, - традиционные добродетели сострадания и любви к ближнему, он обращается к Ницше. Но большая часть читателей не смогла оценить попытку Преображенского систематизировать творческие импульсы во имя реализации иной этики – этики индивидуальной цельности, достоинства и социальной ответственности, и выработать моральное сознание, включающее эстетическое как равноправный элемент в союзе добра, истины и красоты.
В 1892 году лишь один человек из тех, кто мог открыто выступить с изложением своих взглядов, поддержал интерпретацию Преображенским учения Ницше.. Этим человеком оказался Николай Михайловский. Среди народников Михайловский выделялся самыми умеренными взглядами. Его итнтерес к Ницше вполне объясним, если помнить о длительных поисках Михайловским такой формы социализма, которая благоприятствовала бы развитию потенциала личности. Он верил, что социализм должен привести к максимально полной самореализации каждого человека. На первых порах его привлекали такие анархические индивидуалисты, как Макс Штирнер. Теперь он увидел в учении Ницше возвеличенный образ человеческой личности, которого так недоставало современному русскому мышлению. Михайловский посвятил новому учению три статьи. Он ощущал, что учение Ницше заслуживает намного более серьезного отношения, чем то, с каким подходили к нему критики. Михайловского особенно беспокоили искажения, которым подвергались под пером критиков основные идеи Ницше. В частности, он считал, что Нордау и Астафьев совершенно зря называли Ницше практикующим эгоцентристом или мыслителя, на иной взгляд – мечтателя, идеалиста, ставящего свои требования с точки зрения чрезвычайно возвышенно понимаемого индивидуализма. Человеческая личность есть для него мерило всех вещей, но при этом он требует для нее такой полноты жизни и такого противостояния всяким выгодам и условиям, умаляющим ее достоинство, что об эгоизме в вульгарном смысле слова и об каком бы то ни было “имморализме” не может быть и речи” (Михайловский, 478).
Михайловский указывает, что критики, подобные Нордау и Астафьеву, неправильно истолковывают Ницше и в другом смысле: задуманное философом исследование глубин нравственного сознания они превращают в набор расхожих афоризмов. Утверждение Ницше: “нет истины, все позволено” – вовсе не предоставляет человеку права вести себя, как вздумается. Ницше хочет, пишет Михайловский, чтобы читатель, усомнившись в привычных ценностях, задумался о них.