Страницы: 1 2

Русские в «Архиве Ницше»

[109] На окраине Веймара, на вершине холма, откуда открывается прекрасный вид на старый город и его окрестности, стоят посеревшие, потерявшие со временем былой лоск особняки еще прошлого века. Среди них выделяется своими благородными очертаниями элегантное двухэтажное здание в стиле «модерн». Это — известная каждому, кто знаком с биографией Ницше, вилла на холме «Silberblick» (буквально: Серебряный вид). На фронтоне высечена надпись — «Nietzsche-Archiv». Однако в этом доме, где больной философ провел последние годы своей жизни, размещается ныне отнюдь не архив. Здесь живут главным образом ученые-германисты, приглашенные фондом «Немецкая классика» в город Гёте и Шиллера для научной работы. Комнаты для приезжающих расположены во втором этаже. А в первом — постоянная выставка, рассказывающая об истории виллы.

«Серебряная вилла» на Луизенштрасе 36 (ныне — Гумбольдтштрасе) была некогда местом паломничества. Уединившийся здесь в 1897 году еще не столь «знаменитый»,, как в недалеком будущем, Ницше уже тогда вызывал у современников острое любопытство. В Веймар заезжали порою лишь для того, чтобы взглянуть на философа. Впрочем, видеть его в ту последнюю пору жизни удавалось не многим. Несчастный, впавший в безумие Ницше часами сидел на балконе, укутанный пледом и зорко охраняемый своей сестрой Элизабет от случайных или слишком назойливых визитеров¹.

В этом последнем пристанище философа и расположился после его смерти подлинный «Архив Ницше» где хранились рукописи, черновики, письма... Основанный Элизабет еще в начале 1894 года в Наумбурге, «Архив Ницше» получает после 1900 года официальное признание. В истории немецкой культуры он занимает особое, притом довольно необычное место.

[110] Элизабет Фёрстер-Ницше (1846—1935) прожила в этом доме без малого сорок лет. Заботясь о посмертной славе своего брата, она усердно собирала материалы о нем, составляла его жизнеописание, печатала его неизданные сочинения, его переписку и многое другое (в частности — собственные воспоминания о нем). И надо отдать ей должное – энергичная и целеустремленная, Элизабет сумела превратить «Архив» в своего рода научно-исследовательский центр, немало сделавший для изучения, систематизации и публикации наследия Ницше.

«Архив Ницше» знал разные времена. Большинство людей в Германии помнит сегодня дурную славу «Архива»: официозность госпожи Фёрстер-Ницше в 1920— 1930-е годы, ее увлечение Муссолини, антисемитские настроения, почет и поддержку, коими она пользовалась в Третьем рейхе (известная фотография: Гитлер на пороге «Архива Ницше», склонившись, целует руку сестре философа). Все это действительно было, не говоря уже о той сомнительной роли, в какой выступала Элизабет как хранительница и издательница трудов Ницше. Сколько искажений авторской воли, произвольного вмешательства в текст, вплоть до уничтожения документов, которые по тем или иным причинам Фёрстер-Ницше считала «ненужными»! Да, не слишком разбираясь в философии и филологии, она творила «своего» Ницше, перекраивала его на собственный лад, упрощала и выпрямляла его искания, искажала его облик, вольно обращалась с его рукописями и письмами — позднейшие исследователи не раз уличали ее в этих и подобных деяниях².

Но «Архив» знал и другое время: приблизительно до начала Первой мировой войны. В Веймаре собралось тогда несколько культурных людей, пытавшихся оживить атмосферу этого городка, всегда (даже в эпоху Шиллера и Гёте) отличавшегося некоторой «сонливостью». В группу «Новый Веймар», сложившуюся в начале века, входили прежде всего художники: Генри ван де Вельде, известный дизайнер и архитектор (в 1903 году он переделывает здание виллы и ее интерьеры, придав ей современные черты); Людвиг фон Хофман, график, живописец, книжный иллюстратор; и др. Однако душой и двигателем этого кружка был, бесспорно, Гарри граф Кеслер (1868—1937), дипломат, писатель, художник, коллекционер и восторженный поклонник Ницше. С начала 1900-х годов и вплоть до своей вынужденной эмиграции в 1933 году Кеслер теснейшим образом связан с Веймаром (директор Музея прикладного искусства, художественный руководитель издательства «Кранах» и т.д.); по его приглашению в Веймар приезжают поэты, писатели, живописцы. Со своими вкусами и пристрастиями Кеслер заставил считаться и Элизабет Фёрстер-Ницше, тесно связанную тогда с кругом «Нового Веймара». «Архив Ницше» становится своего рода салоном, одним из культурных центров города; здесь проводятся литературные и музыкальные вечера, устраиваются чтения, доклады и лекции, притом не обязательно посвященные Ницше. «Архив» создается не в простых условиях: Элизабет приходится, и нередко, преодолевать сопротивление недругов («филистеров»), бороться за свое детище³. Утверждая культ своего брата-философа, Фёрстер-Ницше явно выделяет в нем в 1900-е годы черты реформатора, сокрушителя «ценностей», прежде всего — буржуазно-мещанских (в 1930-е годы «революционера» Ницше оттеснит другой образ — идеолога «воли к власти»). И надо признать: успех сопутствует [111] деятельной Элизабет. «Архив Ницше» становится своеобразным Музеем; о нем пишут, ему посвящаются целые монографии — роскошные, дорогие издания⁴. Среди друзей и гостей «Архива» — Томас Манн, Герхарт Гауптман, Гуго фон Гофмансталь, Рихард Демель, Детлев фон Лилиенкрон. Приглашение посетить «Архив» считается большой честью. Немецкие профессора предлагают дать Элизабет Нобелевскую премию, норвежский художник Эдвард Мунк пишет ее портрет, а шведский банкир и меценат Эрнест Тиль жертвует ей огромную сумму (на этой основе возникает в 1908 году Фонд Ницше, осуществляется ряд изданий и т. д.). В 1921 году, в связи с 75-летием, Э. Фёрстер-Ницше получает от Иенского университета титул почетного доктора.

Молва об удивительной и труднодоступной веймарской вилле⁵, таящей в себе наследие великого Фридриха Ницше, достигает и России. «Музей является частной собственностью сестры Ничше <так!>, — сообщал читателям один из русских журналов, — и пока она жива, не открыт для посторонней публики. Но в него может беспрепятственно проникнуть каждый искренний почитатель покойного философа, в котором явилось бы желание провести час-другой в этом последнем убежище великого человека»⁶.

Снискав себе в Третьем рейхе известность и почести, Элизабет Фёрстер-Ницше начинает строительство нового здания — рядом с «Архивом». Здесь, по ее замыслу, должна была находиться «Валгалла Ницше» — сокровищница или святилище, где хранились бы наиболее ценные реликвии. Однако ей так и не удается увидеть свой замысел воплощенным: здание было завершено уже после смерти Элизабет (позднее — веймарский радиоцентр).

«Архив Ницше» продолжал свою деятельность и после смерти Элизабет. Однако в декабре 1945 года он был закрыт советской военной администрацией. Бесценные материалы, накопленные за десятилетия, были переданы в 1949—1950 гг. в Государственный архив Гёте и Шиллера (Веймар) — для «специального хранения» (там они находятся и поныне). Книги же самого Ницше, как и литература о нем, поступили в местную Библиотеку герцогини Анны Амалии. Закончили свое существование и Общество друзей «Архива Ницше» (оно было основано в 1926 году), и Фонд Ницше. Имя философа стало почти запретным (переименовали в 1952 году даже улицу его имени по соседству с «Архивом»). Исчезла и надпись над входом, а сама вилла в течение ряда лет служит гостиницей для приехавших издалека (в основном — по академической надобности) посетителей учрежденного в ГДР Национального центра исследований и памятников культуры, сохраняя, как уже сказано, это свое назначение вплоть до настоящего времени.

Ситуация изменилась после 1991 года. «Архив» решено было превратить (частично) в музей. Надпись над входом восстановлена. В нижнем этаже развернута упомянутая, выставка. Экспонаты, представленные на ней, образуют в своей совокупности яркое захватывающее повествование: в судьбе «Архива» без труда читается германская история последних ста лет.

Элизабет Фёрстер-Ницше мало интересовалась Россией, и о том повальном увлечении Ницше, что нарастает в определенных кругах российской интеллигенции на рубеже веков, знала, видимо, лишь понаслышке. Впрочем, в кругу ее [112] знакомых встречались и приезжие из России. Так, приблизительно в 1903 году в ее салоне появляется граф Маврикий Эдуардович Прозор, образованный дипломат, знаток и переводчик Ибсена (на французский язык), назначенный в Веймар русским «министр-резидентом». «Один из моих добрых знакомых (einer meiner guten Freunde) <...> часто бывавший в Архиве Ницше», — так отзывалась о нем в одном из писем Фёрстер-Ницше⁷. О дружбе или, во всяком случае, достаточно близких отношениях Прозора с сестрой Ницше, говорит тот факт, что именно ей посвятил граф предисловие к своему изданному в 1905 году в Париже переводу драмы Ибсена «Враг народа»⁸. Кроме того, Прозор был знаком с Д. С. Мережковским, произведения которого переводил на французский язык⁹, и, вероятно, именно от него Фёрстер-Ницше узнала об одном из наиболее страстных в то время поклонников Ницше в России. Кроме того, через Прозора была получена и опубликована в России (еще не появившаяся по-немецки) «Критика высших ценностей»¹⁰. Прозор оставался в Веймаре недолго: уже осенью 1904 года его назначают посланником в Южную Америку (Бразилия, Аргентина, Уругвай), где он остается в течение ряда лет и откуда продолжает поддерживать связь с Элизабет¹¹.

Чуть позже в Веймаре появляется один из наиболее ревностных русских германофилов начала века — Эмилий Карлович Метнер (1872—1936), музыкальный критик и (с 1909 года) руководитель московского издательства «Мусагет». В последующие годы, Метнер регулярно наезжает в Веймар, считая этот город своей «духовной родиной», и неизменно посещает салон госпожи Фёрстер-Ницше¹².

Знакомство, переписка и деловые сношения Фёрстер-Ницше с графом Прозором и Эмилием Метнером — предмет отдельного изучения: оба были связаны с сестрой Ницше достаточно тесно, и тому сохранилось немало подтверждений. Обратимся — на подступах к этой теме — к более мелким эпизодам, почти не оставившим следа в жизни «Архива», но весьма примечательным — каждый по-своему — для истории «русского Ницше».

1

Во второй половине июня 1899 года в Веймар заезжает Семен Афанасьевич Венгеров (1855—1920), известный библиограф, историк русской литературы и общественной мысли. Готовя в то время русское издание Шиллера, он ищет в Германии иллюстративные материалы. Желая посетить Ницше, Венгеров поднимается вверх по Луизенштрасе, но у входа в дом встречает Элизабет, с которой «долго беседует» и которая, тем не менее, не разрешает ему даже взглянуть на ее брата¹³.

В то же самое время путешествует по Германии и сестра Венгерова — Зинаида Афанасьевна Венгерова (1867—1941), переводчица и критик, писавшая в русской периодике прежде всего о современной западноевропейской литературе, в особенности — о новых течениях и «новом искусстве». Доступный в России еще лишь сравнительно узкому кругу, Ницше в то время особенно интересовал Венгерову, близкую к «старшим» русским символистам (З.Гиппиус, Д.Мережковский, Н. Минский, Ф. Сологуб и др.). Во второй половине 1890-х годов 3. А. Венгерова [113] выполняет несколько работ, непосредственно связанных с Ницше: переводит на русский язык книгу о нем, написанную Л. Андреас-Саломе¹⁴; переводит известную монографию Алоиса Риля¹⁵; готовит статью о Ницше для Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона¹⁶; наконец, осенью 1899 года она публикует — в связи с новым романом Якоба Вассермана («Евреи из Цирндорфа», 1899) — статью «Ницшеанство в еврейском вопросе»¹⁷. Тесным образом 3.А. Венгерова была связана и с некоторыми «ницшеанцами» внутри Германии, например, с эссеистом, публицистом и литературным критиком Лео Бергом, автором книги «Сверхчеловек в современной литературе» (1897)¹⁸.

Посетив Берлин, Мюнхен и другие города Германии, где она встречалась с немецкими писателями и художниками, Зинаида Венгерова приезжает в июле 1899 года в курортный городок Гомбург (близ Висбадена), где отдыхала в то лето дружественная ей и «ницшеански» окрашенная литературная компания — С. Андреевский, Л. Вилькина, 3. Гиппиус, Д. Мережковский, Н. Минский (последний опубликует через год большую статью о Ницше¹⁹). Оттуда 3. А. Венгерова обращается к Э. Фёрстер-Ницше со следующим письмом (по-немецки):

«Гомбург, 11 июля 1899

Вилла Мирамонте Променад 39

Милостивая госпожа Фёрстер,

от моего брата, петербургского профессора С. Венгерова, побывавшего в Веймаре, я с радостью узнала, что Вы обещали принять меня. Я занята сейчас большой работой о Фридрихе Ницше, которая появится по-русски²⁰. Для меня крайне важно поговорить с Вами по ряду вопросов, попросить Вас о некоторых сведениях и ознакомиться — насколько возможно — с Архивом Ницше в той степени, в какой Вы дозволите. Меня интересуют также последние фотографии Вашего брата.

Излишне Вам говорить, что я — верная последовательница Ницше и делаю все, что в моих силах, для распространения его идей в нашей стране. Думаю, мой брат уже сообщил Вам об этом.

Я буду в Веймаре в следующую субботу и хотела бы знать, могу ли рассчитывать на встречу с Вами в тот же день или в воскресенье (у меня нет возможности задержаться в Веймаре), и в какое время. Мне очень хотелось бы, разумеется, поговорить с Вами в спокойной обстановке, если только это Вас не слишком обременит.

Буду Вам чрезвычайно признательна, если Вы сможете письменно назначить мне день и час. Я заеду в Веймар исключительно ради визита к Вам, и мне хотелось бы знать, когда именно можно Вас навестить.

Прошу извинить за беспокойство. В ожидании от Вас нескольких ответных слов остаюсь

с глубоким уважением

Зинаида Венгерова»²¹.

[114] Что ответила Элизабет Фёрстер-Ницше на это письмо (ответила ли вообще) и действительно ли Зинаида Венгерова посетила Веймар «в следующую субботу» (по всей вероятности, 21 июля), — установить не удалось. Думается, что визит не состоялся; во всяком случае, ни в письмах самой Венгеровой, ни в ее публикациях 1899—1901 годов никаких упоминаний о посещении «Архива Ницше» не обнаружено.

2

Более удачливым оказался публицист, драматург, переводчик и поэт Михаил Александрович Сукенников (1877—1948), которому — редкий случай среди русских посетителей «Архива» — удалось завязать с Элизабет Ницше более или менее длительные отношения. О своих встречах и разговорах с сестрой Ницше Сукенников оставил ряд печатных свидетельств, не попавших до сих пор, насколько известно, в поле зрения исследователей темы «Ницше и Россия».

О жизни М. А. Сукенникова сохранилось немного сведений. Фамилия его впервые появляется в печати в конце 1890-х годов, когда молодой человек, родом из Одессы, изучавший несколько лет медицину в Берлинском университете, приходит к выводу, что его призвание лежит в иной области²², и целиком отдается литературно-журнальной деятельности. Он становится берлинским сотрудником нескольких российских газет — одесских, московских и петербургских. Диапазон проблем, по которым высказывался Сукенников, довольно широк: от женского образования до антисемитизма²³. В 1903 году Сукенников пишет послесловие к книжке М.Горького «Три рассказа», изданной в Берлине с подзаголовком «Воспрещены русской цензурой». На грани 1900-х и 1910-х годов, живя одно время в Москве и Петербурге, Сукенников принимает участие в театральных делах, сам пишет пьесы, иногда переводит (например, Г. Гауптмана). Немалый шум вызвала его полемическая книга под названием «Петербургская гниль. Точки над i» (Берлин, 1913), направленная против современных театральных нравов^24. С началом войны Сукенников переселяется в Копенгаген; обличая в своих статьях шовинистическую русскую прессу, он поддерживает социалистические призывы к установлению мира. В Дании Сукенников остается до конца войны. Среди его сочинений той поры — изданный в Швеции памфлет о Ленине и Троцком, с подзаголовком «Кровавые дни в России»²⁵ (агитация за мирную политику большевиков). Но вскоре Сукенников разочаровывается в большевизме. Вернувшись в 1920 году в Германию, он работает главным образом как журналист (в частности — радиожурналист), стараясь по возможности держаться в стороне от русской эмигрантской жизни. Его статьи печатаются и в датских газетах (Сукенников хорошо знал датский язык, часто наезжал в Данию). К сожалению, ни одно из начинаний не принесло Сукенникову должной известности, и до конца своей жизни, несмотря на изрядное количество публикаций (и в России, и за ее пределами), он так и остался, по существу, на периферии литературной жизни. После 1933 года, покинув Германию, он живет в Чехословакии. С 1938 года — в Дании.

Михаил Сукенников познакомился с сестрой философа в 1904 году. В одной из своих публикаций, связанных с посещением «Архива Ницше», он позднее рассказывал:

[115] «Посетив Веймар, чтобы исполнить мое давнишнее заветное желание: побродить по следам Гёте и Шиллера, я не замедлил, конечно, осмотреть архив Ницше и был приглашен г-жей Фёрстер-Ницше посетить ее. Это одна из тех женщин, которые умеют с первого же момента очаровать своей любезностью. Изящная, со вкусом одетая в реформированное платье, с свежей краской лица и без единого седого волоса на голове, она любезно выразила готовность отвечать на все вопросы, которые я хотел бы задать ей относительно жизни и творчества ее великого брата»²⁶.

Однако о содержании своей беседы с сестрой Ницше Сукенников поведал миру лишь несколько лет спустя. Поводом к первой его публикации, помещенной в московской ежедневной газете «Раннее утро» (Сукенников значился одно время корреспондентом этой газеты), послужило, казалось бы, стороннее обстоятельство: кончина Полины Виардо, вызвавшая ряд откликов и в русской печати. «Мне хочется воспользоваться этими “днями воспоминаний” о Полине Виардо и ее великом благородном друге, — объяснял Сукенников, — чтобы передать один неопубликованный до сих пор эпизод, связывающий одним звеном три такие крупные личности, как Виардо, Тургенев и Ницше, — эпизод, рассказанный мне в 1904 г. в Веймаре сестрой философа “Заратустры” г-жей Фёрстер-Ницше»²⁷. Далее следовал рассказ сестры Ницше, текст которого ниже воспроизводится полностью:

«Интерес к России проявился у моего брата очень рано, — говорила мне г-жа Фёрстер-Ницше в приемной Архива Ницше в Веймаре, — еще во время Крымской кампании. Мы с братом, тогда еще дети, живо интересовались севастопольской обороной и проявляли наши симпатии к севастопольским героям настолько шумно, что наш отец-пастор не раз прогонял нас из-за общего стола в детскую.

Юношей-студентом мой брат занимался композицией²⁸. Тетрадь своих юношеских романсов он тщательно переписал и подарил мне. Эта тетрадь хранится здесь, в Архиве Ницше. Взгляните, вот написано его рукой: “Романс на слова Александра Пушкина”. Таких романсов на слова вашего русского поэта в этой юношеской тетради два²⁹, и, по имеющимся у меня данным, стихотворная форма романсов принадлежит моему брату по подстрочному переводу кого-либо из его друзей³⁰.

Однажды в Ницце мой брат выбирал в магазине книги и случайно обратил внимание на французский перевод “Мертвого дома” Достоевского³¹. Эта книга была для моего брата откровением, и с той поры он читал все немногое, что появлялось на французском и немецком языках из русской литературы. В беседах со мной он неоднократно говорил о произведениях Тургенева³² и Достоевского, в Семидесятых годах он чрезвычайно интересовался нигилистическим движением в России. До чего значителен был интерес Ницше к этим течениям, показывает хотя бы то, что в его бумагах имеется большой “Дневник нигилиста”, который будет со временем мною опубликован³³.

Мой брат знал и ценил произведения Тургенева, когда им привелось встретиться и познакомиться. Это произошло при следующих обстоятельствах. Мы с братом не виделись довольно продолжительное время и условились встретиться в Баден-Бадене. Я ждала с нетерпением этой встречи, потому что брат мой только что был на открытии Байрейтского театра и был полон впечатлений³⁴. Отношение [116] моего брата к Вагнеру и Байрейту было самое восторженное, и он рассказывал, рассказывал мне без конца.

Однажды мы сидели на одной из скамеек баден-баденского парка, и брат продолжал делиться со мной байрейтскими впечатлениями. Каково же было наше удивление, когда неподалеку от нас остановился какой-то высокий стройный старик с выхоленной бородой и стал явно прислушиваться к нашему разговору. Старик, привлеченный, по-видимому, частым упоминанием имен Вагнера и Байрейта, стоял, опершись одной рукой на палку, а другую даже прикладывал к уху, чтобы лучше расслышать рассказ брата.

Мой брат вспыхнул, но я его успокоила тем, что странный незнакомец, по-видимому, чрезвычайно интересуется Байрейтом, если позволяет себе такую бестактность. Спустя день-два мы сидели с братом в кафе, когда тот же старик прошел мимо нас в сопровождении какой-то дамы. Брат позвал кельнера и спросил его, кто этот господин. Можете себе представить наше изумление, когда кельнер сказал:

— Это русский писатель Иван Тургенев и французская певица Полина Виардо.

Брат прямо-таки разгорелся. Он был очень гордый и самолюбивый. Но он хотел познакомиться с Тургеневым. В вилле Виардо³⁵ собирался тогда умственный и духовный цвет баден-баденских курортных гостей. Мой брат поступился принципами и добился приглашения — при его тогда уже известном имени³⁶ это было нетрудно. Там, в вилле Виардо, мой брат познакомился и беседовал с Тургеневым. К сожалению, я не знаю содержания их беседы, так как, повидавшись с братом, уехала из Баден-Бадена. И в бумагах брата не сохранилось следов этой беседы. Но мой брат всегда сохранял благоговейное отношение к Тургеневу и все ожидал, что Полина Виардо пришлет ему, как обещала, новые произведения русского романиста».

Эти откровения сестры Ницше, не лишенные сенсационного привкуса, порождают, естественно, ряд сомнений, особенно в части, относящейся к Тургеневу и Виардо. Дело не только в мелких неточностях, кои, впрочем, существенны. Так, например, Тургенев в 1876 году находился в Баден-Бадене всего два дня: с 29 по 31 мая 1876 года³⁷; в августе и сентябре этого года его в Баден-Бадене вообще не было, как, видимо, и Ницше, вернувшегося из Байрейта непосредственно в Базель (это следует из его переписки³⁸). Недоверие к воспоминаниям Фёрстер-Ницше возникает также при сличении цитированного текста с тем, что рассказала об этой встрече... сама Элизабет в своей биографии Ницше — за много лет до беседы с русским журналистом.

Вот этот отрывок.

«Весной 1875 года, незадолго до Пасхи, я была с ним вместе (имеется в виду Ф.Ницше. — К. А.) в Баден-Бадене <...> В течение всего нашего пребывания в Баден-Бадене мы говорили исключительно о Вагнерах³⁹. С конца февраля до начала апреля я гостила у них в Байрейте и была преисполнена почтения к этой гениальной паре.<...>

В Баден-Бадене я впервые заметила, что мой брат — при всем своем восхищении Вагнером и Козимой — высказывал о некоторых понятиях искусства свое мнение, отличное от взглядов обоих. Однажды мы сидели в парке, и в то время как Фритц⁴⁰ живо обсуждал такого рода идеи, я вдруг заметила, что за кустом [117] сидит какой-то господин, облокотившийся на спинку скамейки, и, повернувшись в нашу сторону, внимательно прислушивается к нам. Это был Тургенев, фотографию которого я как раз утром внимательно разглядывала в одной витрине. Увидев, что мы заметили, как он подслушивает, он поднялся и, вежливо поздоровавшись, прошел мимо нас. Нам же больше всего хотелось узнать, в какой степени Тургенев понимает по-немецки. “Хорошо, что он не знает, кто мы такие, — сказал Фриц, — а то наш разговор мог бы, в конце концов, дойти до ушей Вагнера, а это было бы крайне досадно”»⁴¹.

Впрочем, этот эпизод тоже вызывает сильные сомнения. В феврале и марте 1875 года Э. Фёрстер-Ницше действительно была в Байрейте и общалась с Вагнерами (их очное знакомство восходит к июлю 1870 года⁴²). Сам Ницше в те месяцы 1875 года находился не в Баден-Бадене, а в Базеле; Тургенев же, со своей стороны, провел тогда в Баден-Бадене всего два дня — 30 мая и 1 июня 1875 года — на пути в Карлсбад⁴³.

Таким образом, встреча с Тургеневым (не говоря уже о Полине Виардо), о чем столь доверительно поведала Э. Фёрстер-Ницше русскому гостю, вряд ли могла иметь место весной 1875 или в августе-сентябре 1876 года, как и в более ранний период⁴⁴. Весь рассказ в высшей степени недостоверен.

Сличая оба отрывка, можно, однако, без труда восстановить «творческий метод» Элизабет и видеть, как невинный, по сути, сюжет обрастает в ее изложении деталями — причем, выстроенными не случайным образом. Э. Фёрстер-Ницше чувствовала, что между автором «Отцов и детей», открывшим Западу «русский нигилизм», и философией ее брата, «убежденного нигилиста», существует внутренняя связь (эта тема и поныне обсуждается в научной литературе⁴⁵). О влечении Ницше к русской литературе в целом ей было также хорошо известно. Определенную роль сыграло, возможно, и другое обстоятельство: как раз в тот период (в октябре 1875 года) с Тургеневым лично познакомился Пауль Рэ⁴⁶, который, нетрудно предположить, рассказывал затем в Базеле об этой встрече и Ницше, и его сестре. Ницше явно тянулся к Тургеневу, искал с ним встречи («благоговейное отношение», о котором упоминает Э. Фёрстер-Ницше, не представляется преувеличением). Л. Андреас-Саломе вспоминает, что в 1882 году, когда сложился их «тройственный союз», обсуждалось и было найдено место их совместного пребывания — Париж, «где Ницше хотелось посещать какие-то лекции и где у Пауля Рэ уже ранее, а у меня благодаря Петербургу установились отношения с Иваном Тургеневым»⁴⁷. Думается, что именно желание молодого Ницше познакомиться с Тургеневым и побудило Э. Фёрстер-Ницше сочинить историю их мнимой встречи.

Взаимоотношения Сукенникова с «Архивом Ницше» отнюдь не ограничиваются его визитом в 1904 году. Опубликовав в русской печати, хотя и не сразу, содержание своей беседы с Элизабет, Сукенников отправил несколько газетных вырезок в Веймар. «Моя статья “Ницше и Пушкин”, содержанием которой я обязан нашей беседе в 1904 году, — писал он Э. Фёрстер-Ницше, явно переоценивая значимость своей публикации, — печатается во всех русских газетах»⁴⁸. Спустя много лет, весной 1922 года, Сукенников вновь посещает «Архив». Воодушевленный увиденным (работа «Архива» разворачивалась в то время с особой интенсивностью), [118] Сукенников обещает регулярно присылать в Веймар русские публикации, связанные с Ницше, и в течение некоторого времени выступает в роли, так сказать, внештатного русского сотрудника или корреспондента «Архива Ницше». Сохранилось несколько его писем в «Архиве Ницше» за этот период. Приводим первое из них (судя по содержанию, апрель 1923 года):

«Уважаемые господа,

когда весной прошлого года я имел честь быть принятым госпожой Фёрстер-Ницше и после недолгой беседы с ней осмотрел в сопровождении одного из сотрудников помещения Архива, я как русский писатель предложил руководству Архива, что буду присылать в Архив русские газеты, в которых упоминается — в той или иной связи — имя Ницше. С тех пор я отправил уже несколько газет, неизменно подчеркивая в них нужные места. Намереваясь и в будущем продолжать эту деятельность, я не прошу вас каждый раз подтверждать получение материалов, но хотел бы по возможности знать о том, насколько ценны и желательны для Архива такого рода материалы.

С уважением

М. Сукенников» ⁴⁹.

Но снова проходит немалый срок (семь лет!), прежде чем Сукенников решается предать гласности содержание своей второй беседы с Э. Фёрстер-Ницше. На этот раз публикация получает заголовок «Ницше, Достоевский и Тургенев. Разговор с сестрой Ницше». В том, что касается Тургенева, Сукенников пересказывает (или, возможно, это было повторено самой Фёрстер-Ницше, у которой сложились со временем известные стереотипы в отношении ее брата) содержание их первой беседы: встреча состоялась якобы в Баден-Бадене сразу же после первого Байрейтского фестиваля; Тургенев, заинтересовавшись рассказом Ницше, стал искать с ним встречи; и т. д. Появляются, впрочем, и новые небезынтересные детали. Приводим фрагменты этой публикации:

«Ничего не изменилось в этом зале с тех пор, как я, уже примерно лет двадцать тому назад, впервые посетил сестру творца Заратустры: под стеклом — музыкальные композиции юного Ницше, нотная тетрадь открыта на той же странице, что глубоко врезалась в мою память: пушкинский романс, положенный Ницше на музыку; на том же месте, что и тогда, — сабля Ницше, которую он, будучи санитаром, носил в кампанию 1866 года; над диваном — прекрасная фотография Георга Брандеса с дарственной надписью великому философу — Брандес был одним из первых, кто понял Ницше и объяснил его своим современникам; на полках — множество книг, которые Ницше считал своими, которые читал, к которым прикасался и на переплетах которых ежедневно задерживался его взгляд.

В зал вошла госпожа Фёрстер-Ницше, невысокого роста, одетая несколько старомодно, с красивыми, очень ухоженными руками и свежими чертами лица, по которым никак не скажешь, что этой женщине скоро исполнится восемьдесят.

“Вы ведь были у нас однажды”, — приветствовала она меня в свойственной ей непосредственной манере.

"Да, ровно восемнадцать лет тому назад".

[119] “Потом Вы прислали нам статью. К сожалению, мы не смогли ее прочесть, но хотим поблагодарить Вас задним числом”.

Пораженный силой ее памяти, я напомнил госпоже Фёрстер-Ницше о вопросе, который обсуждался во время моего первого посещения: принадлежит ли Ницше “Дневник нигилиста”, обнаруженный в его бумагах?

“Мы отыскали эту рукопись, — сказала мне госпожа Фёрстер-Ницше. — Это произведение моего брата. Сперва мы были не вполне уверены, поскольку название «Дневник нигилиста» слишком напоминало о нигилистической литературе, характерной для того времени. Мы обнаружили в этом произведении известные переклички с нигилистическими воззрениями, и мы, я и мои сотрудники, были одно время склонны считать эту рукопись переводом, правда, не с русского, а с французского языка. Но тщательное изучение остальной, тогда еще не опубликованной части наследия Ницше привело нас, в конце концов, к выводу, что мы имеем дело с его самостоятельным произведением. И в качестве такового мы и напечатали его в томе «Воля к власти»⁵⁰.

Произведения Достоевского мой брат знал поверхностно. Во всяком случае, в его библиотеке не было ни одной книги Достоевского, но это отнюдь не означает, что он не читал Достоевского или трудов о его мировоззрении, уже тогда появившихся на немецком и французском языке. Сходство различных направлений мысли у Достоевского и Ницше давно занимает научно-литературный мир. Так и останется, вероятно, вечной загадкой, испытал ли мой брат влияние Достоевского или же идеи этих двух гениев развивались совершенно независимо друг от друга, хотя и в таких внешне различных формах»⁵¹.

Рассказ М. Сукенникова о посещении «Архива» завершается следующим пассажем:

«Госпожа Фёрстер-Ницше извинилась и, сославшись на легкую усталость, удалилась в свою комнату. Мое знакомство с помещениями Архива взял на себя майор Келер⁵². Мы еще раз осмотрели все реликвии, имеющие отношение к жизни Ницше и хранящиеся в его Архиве, многочисленные книги, возникшие благодаря сочинениям Ницше, и завершили наш обход в помещении Архива, где секретарша собирает и регистрирует сотни вырезок и десятки книг, ежедневно поступающих сюда со всех концов света и связанных так или иначе с произведениями и мыслями Ницше. Нам не показали только комнату, в которой умер Ницше.

“Ключи находятся у госпожи Фёрстер-Ницше, — разъяснил нам майор Келер, — и она выразила желание, чтобы эта комната открылась для посетителей лишь после ее кончины. Ее очень взволнует, если кто-нибудь перешагнет через порог этого святилища...”»⁵³

Рассказы Э. Фёрстер-Ницше, опять-таки при надуманности многих деталей (прежде всего — «тургеневский» сюжет), не лишены, тем не менее, известного интереса. Сомнительное, как обычно, сочетается у сестры Ницше с вероятным и даже достоверным. Музыкальная обработка пушкинского стихотворения, история «Дневника нигилиста», наконец, ее отзыв (в целом, как представляется, — довольно точный) о влиянии Достоевского на Ницше («вечная загадка») — эти свидетельства нельзя не учитывать в дальнейшем при изучении темы «Ницше и Россия».

3

[120] Возникает вопрос: а насколько точно передал Сукенников содержание своих бесед с Фёрстер-Ницше?

Конечно, тот факт, что все указанные публикации Сукенникова состоялись при жизни Элизабет и даже были посланы ей, свидетельствует в пользу их достоверности, пусть относительной. Но есть одно обстоятельство, которое серьезным образом ставит под сомнение либо журналистскую репутацию Сукенникова, либо, по крайней мере, надежность его памяти.

Дело в том, что много позднее, уже по окончании Второй мировой войны, Сукенников вновь выступил в печати с рассказами о своих встречах с сестрой философа, опубликовав их на этот раз в датской газете «Morgenbladet». Этот очерк содержит ряд новых, весьма любопытных сообщений, причем одно из них — заведомо ложное: Сукенников утверждает, что был в доме Ницше не дважды, а трижды, и в первый раз якобы — еще при жизни философа.

В конце прошлого столетия, вспоминает Сукенников, к нему, тогда еще студенту-медику в Берлине, обратился М. М. Филиппов, редактор петербургского журнала «Научное обозрение», и просил его получить от госпожи Фёрстер-Ницше разрешение на публикацию нескольких неизданных текстов Ницше. С этой целью, пишет далее Сукенников, он и отправился в Веймар, где встретился с Фёрстер-Ницше, которая ничуть не возражала против публикации в русском журнале. Во время их разговора в комнату вошел Ницше. Не обращая внимания на гостя, он взял какую-то книгу и стал читать, держа ее перевернутой. Сукенникова поразил вид Ницше: он был свеже выбрит и казался ухоженным, но взгляд его пустых глаз выражал печаль.

Рассказ этот нельзя признать полностью вымышленным. Ученый-математик, философ, автор многих научных и научно-популярных работ Михаил Михайлович Филиппов (1858—1903) был в свое время столь же хорошо известен, как и основанный им философско-литературный журнал «Научное обозрение» (1894— 1903) — либеральное и даже «передовое» для своего времени издание; в нем появлялись работы Маркса, Ленина (под псевдонимом — Н. Ильин), Плеханова, Засулич, Коллонтай и др.⁵⁴ Начиная с середины 1890-х годов журнал проявляет определенный интерес к Ницше. Именно в этом журнале печатается в 1897 году первая в России статья с описанием веймарского дома, где только что поселился философ⁵⁵. В 1901 году Филиппов помещает в журнале собственную статью, посвященную Ницше⁵⁶, а в седьмой и восьмой книжках за тот же год — перевод писем Ницше к его другу Карлу фон Герсдорфу (публиковавшихся начиная с 1900 года в Германии). Возможно, по данному поводу Филиппов и обращался в свое время к Э. Фёрстер-Ницше как издательнице и наследнице Ницше, используя для этого свое знакомство с Сукенниковым, который еще в 1898 году напечатал в «Научном обозрении» (№ 2) статью о распространении университетского образования в Европе. В этой части воспоминания Сукенникова представляются более или менее правдоподобными.

Однако весь эпизод, связанный с поездкой Сукенникова в Веймар, состоявшейся якобы при жизни Ницше (другими словами, не позже августа 1900 года), [121] следует признать нереальным. Он полностью противоречит тому, что Сукенников заявлял, причем неоднократно, в своих более ранних очерках (например, о своем «давнишнем заветном желании» побродить по следам Гёте и Шиллера, осуществившемся лишь в 1904 году, и т.п.).

О дальнейших воспоминаниях, повествующих о втором и третьем пребываниях Сукенникова в «Архиве Ницше» (второе — «летом 1904 года», третье — «спустя почти двадцать лет»), можно сказать, что они отчасти перекликаются с содержанием предыдущих публикаций, отчасти — опровергаются ими. Разговор Сукенникова и сестры Ницше в 1904 году посвящен, естественно, Пушкину и Тургеневу. По поводу пушкинских стихов, вспоминает Сукенников, Фёрстер-Ницше якобы сказала ему, что Ницше знал их в переводе Фридриха Боденштедта (ср. с ее же словами, приведенными Сукенниковым в статье 1912 года). Далее она произносит: «Мой брат купил книгу и читал ее несколько раз. Не все ему нравилось. Ни патриотические, почти шовинистические, ни типично русские стихотворения Пушкина не вызвали у него восхищения. Но стихи о любви очаровали моего брата своей искренностью и тонкими нюансами».

Что касается Тургенева и Ницше, то читателям вновь предлагается история их «встречи» в баден-баденском парке. Правда, на этот раз Ницше рассказывает сестре о своих впечатлениях от премьеры оперы Вагнера «Тристан и Изольда» в Байрейтском театре⁵⁷, а Тургенев на расстоянии «подслушивает» их разговор. Потом Тургенев и Ницше встречаются на частной вилле и вступают в спор: Тургенев прославляет «идеал красоты», а Ницше — «красоту власти». Тургеневу, оказывается, трудно возражать своему собеседнику на немецком языке, но за него вступается одна из дам, утверждая, что «тысячи русских девушек переделали свою жизнь по идеалу писателя». Далее Ницше начинает говорить о Достоевском, «у которого он часто замечал отблески собственных идей».

Описание третьего визита обогащено в варианте 1945 года подробным разговором о Георге Брандесе, «прекрасную фотографию» которого с дарственной надписью Ницше Сукенников отметил еще при своем посещении в 1922 году Сукенников сказал, что ему доводилось слышать лекции Брандеса в Копенгагене во время войны. Сестра Ницше перебивает его возгласами вроде: «Он был нашим вождем»; «Он — наш мастер». Она прибавляет: «Не могу себе представить развитие моего брата, если бы Георг Брандес не ввел его своей верной рукой в литературу». После разговора на тему «Брандес и Чехословакия» речь заходит о поездке Брандеса в Россию⁵⁸. Фёрстер-Ницше спрашивает, посетил ли Брандес Толстого в Ясной Поляне. Нет, отвечает Сукенников, но они познакомились в Москве в литературном салоне госпожи Хин⁵⁹.

В разговоре принимали участие «профессор из Бонна» и д-р Элер (см. примеч. 52). Профессор заметил, что до сих пор не знал, что Брандес — еврей. Фёрстер-Ницше уверяет, что ее брат никогда не высказывался против евреев и что якобы враждебное отношение Вагнера к евреям было причиной того, что Ницше, в конце концов, порвал с ним. Когда Элизабет Фёрстер умерла, сообщает Сукенников в заключительной части своего очерка, то Гитлер выразил желание участвовать в небольшой церемонии у ее гроба, и в связи с этим фотография Брандеса была снята со стены⁶⁰.

[122] Так, явные недостоверности, восходящие к Элизабет Фёрстер-Ницше, усугубляются несовпадениями в разных редакциях текста, принадлежащего перу Сукенникова. Впрочем, последний, в отличие от Элизабет, конечно, не создавал «своего» Ницше. От его воспоминаний 1945 года остается, вообще говоря, противоречивое впечатление. С одной стороны, Сукенников словно стремится «дорассказать», дополнить свои очерки теми деталями, о коих ранее умолчал. С другой стороны, мы имеем дело и с явным сочинительством (первый визит, «спор» Ницше с Тургеневым). Быть может, мемуаристу, уже вступившему в преклонный возраст, хотелось оставить по себе память как о человеке, лицезревшем «самого Ницше»? Или же за давностью лет Сукенников попросту «запамятовал» и дату своего первого путешествия в Веймар, и рассказы словоохотливой Фёрстер-Ницше, и, не имея перед собой в 1940-е годы собственных старых публикаций, многое перепутал? Случай нередкий и весьма характерный для мемуарного жанра, в котором достоверные сведения почти неизбежно смешиваются с домыслами.

4

Наряду с «вечной загадкой» о влиянии Достоевского на Ницше существует и другая вечная проблема: Горький и Ницше. Вопрос о том, был или не был Горький ницшеанцем, обсуждается уже целое столетие. Проблема появилась одновременно с босяками Горького, его анархическими героями-«индивидуалистами», и целое поколение, выступившее на рубеже веков, воспринимало писателя именно в этом ключе. «В то время, — вспоминает В. Жаботинский, — мы знали Горького только по его коротким рассказам, казавшимся отголоском учения Ницше, которое облекалось в русское одеяние. Он прославлял людей воли и действия, казнил презрением рабов “рефлексии”, выхолащивавших и глушивших всякое смелое начинание»⁶¹.

Однако по мере того как в советской стране канонизировался образ Горького, русский писатель неуклонно и неизбежно становился идейным антиподом Ницше, так что даже мысль о сближении обоих имен воспринималась порой как нечто кощунственное. Советское литературоведение упорно билось за чистоту образа пролетарского писателя. «Либерально-буржуазные литературоведы (например, С. А. Венгеров) уверяли, что Горький — ницшеанец, стремясь уподобить его буржуазным писателям, объявить его художником декадентского лагеря», — писал один из советских горьковедов⁶². Впрочем, некоторые из ученых специалистов даже тогда признавали, по меньшей мере, правомерность проблемы. Да и как было не признать — проблему-то «освятил» сам Горький, вполне соглашавшийся по поводу своих босяков, что «снабдил их <...> кое-чем от философии Ницше»⁶³.

Как естественная реакция на скупое и одностороннее в целом освещение темы «Горький и Ницше» в бывшем Советском Союзе воспринимается серия западных исследований о ницшеанстве Горького, предпринятых в 1960—1970-е годы и демонстрирующих то, что, по сути, и так очевидно: в «бунтующих» персонажах молодого Горького, как и в более поздних его произведениях (вплоть до поэмы «Человек», 1904, и «Исповеди», 1908) проявляется неоромантический ницшеанский [123] пафос. Вывод: сближение имен германского философа и русского писателя, безусловно, оправдано с историко-литературной точки зрения. Об этом заявляли в последнее десятилетие и отечественные исследователи. «Перед нами не “легенда”, созданная критиками, а очень серьезная проблема, от которой до самого последнего времени принято было открещиваться», — подчеркивала, например, в одной из своих работ М.Г.Петрова.⁶⁴

В связи с неутихающим и поныне интересом к этой проблеме⁶⁵ можно сказать, что любой, даже малозначительный, на первый взгляд, документ, проясняющий отношение Горького к Ницше, имеет историко-культурную ценность.

В феврале (по новому стилю — 1 марта) 1906 года М. Горький, покинув Россию, приезжает вместе с М. Ф. Андреевой в Берлин, где проводит почти три недели, целиком заполненные знакомствами и беседами. Он встречается с вождями германской социал-демократии (А. Бебель, К. Каутский, К. Либкнехт), дает интервью крупнейшим немецким газетам, позирует художникам (Л. Пастернак, Э. Орлик), выступает в «Немецком театре» с чтением легенды о Данко и т. д.⁶⁶ 7 марта Горький знакомится с режиссером Максом Рейнгардтом, который еще в 1903 году поставил на сцене берлинского Малого театра (совместно с Р. Валлентином) спектакль «На дне», имевший огромный успех. А в сезон 1906 года Рейнгардт поражал берлинцев новаторской постановкой пьесы Гуго фон Гофмансталя «Эдип и Сфинкс» (по Софоклу). Любители театра из разных городов Германии стремились попасть на премьеру или один из последующих спектаклей. Из Веймара приезжают Гарри граф Кеслер и Генри ван де Вельде, тесно связанные с Рейнгардтом и его труппой.

15 марта 1906 года Кеслер пишет (из Берлина) Гуго фон Гофмансталю: «Ты, наверное, знаешь, что здесь сейчас Горький. Недавно Рейнгардт пригласил его и меня пообедать вместе. Он произвел на меня громадное впечатление, несоизмеримое с его творчеством, которое я ценю, но не вижу в нем ничего исключительного. Зато сам он — исключительная личность, в нем такая сердечность, превосходящая все, что обычно видишь, и сразу же покоряющая других. Ты должен познакомиться с ним, это воистину незабываемо»⁶⁷.

Из сохранившихся материалов видно, что во время совместного обеда Кеслер и Горький, говорили о Ницше. Трудно усомниться в том, что оба сошлись в своем восхищении и, можно сказать, преклонении перед его памятью. Ясно также, что Кеслер рассказал Горькому об «Архиве Ницше», о «Новом Веймаре» и вызвался быть посредником между русским писателем и сестрой философа (она тоже приезжала тогда в Берлин, чтобы посмотреть пьесу Гофмансталя в театре Рейн-гардта). Следствием этих переговоров явилось официальное приглашение, которое Э. Фёрстёр-Ницше направила Горькому 12 марта. Письмо это сохранилось в Архиве М.Горького⁶⁸. Текст его приводится ниже по черновику, оставшемуся в бумагах Э. Фёрстер-Ницше:

«Глубокоуважаемый господин,

от г-на ван де Вельде и графа Кеслера я узнала, что Вы любите и чтите моего дорогого брата и хотели побывать в том месте, что стало для него последним [124] пристанищем. Поэтому искренне приглашаю Вас и Вашу супругу посетить “Архив Ницше” и хочу сказать, что искренне радуюсь знакомству с Вами — мои друзья говорили мне о Вас с восторгом.

На ближайшие дни я уеду из Веймара, но уже в субботу, 17 марта, вернусь обратно»69.

На другой день после своего возвращения Э. Фёрстер-Ницше получает ответ М. Горького, написанный по-немецки М. Ф. Андреевой, но авторизованный (т. е. подписанный) им по-русски:

«Высокочтимая госпожа!

Не может быть на свете мыслящего человека — или он не художник, — если он не умеет любить и чтить Вашего брата.

Я был бы чрезвычайно рад, милостивая государыня, посетить Ваш дом, но это для меня никак невозможно, поскольку я должен — по серьезной причине — отправиться в дальний путь — в Америку.

Хочу надеяться, что однажды, когда я вернусь, Вы позволите мне навестить Вас.

Моя жена от души благодарит Вас за любезное приглашение и низко Вам кланяется, я же — целую дорогую для меня руку сестры Ницше.

М. Горький

17 марта 1906 года»⁷⁰.

Отказ Горького был, конечно, вынужденным: нельзя усомниться в его искреннем желании посетить Веймар и «Архив Ницше». Однако времени для такой поездки у писателя действительно не оставалось; уже 20 марта он уехал из Германии. Позднее, в своей «второй эмиграции», Горький несколько лет (1921—1923) жил в Германии и много путешествовал по этой стране; однако в Веймаре, насколько известно, ему так и не удалось побывать.

Страницы: 1 2