Вадим Бакусев

ЮНЫЙ НИЦШЕ

Как начинают становиться собой

 

 

Вступительная статья переводчика к книге "Фридрих Ницше: Юный Ницше. Автобиографические материалы, избранные письма и ранние работы периода 1856-1868 гг. - М.: Культурная революция, 2014" 

 

Такой Ницше, какого читатель застанет в этой книге, до сих пор оставался за горизонтом собраний своих сочинений и иных публикаций на русском языке, всегда начинавших осваивать его самое раннее с 1869 года (и то лишь в последнее время, а обычно — с 1871 г., года «Рождения трагедии»). Нет такого Ницше и в знаменитом классическом Kritische Studienausgabe Дж. Колли и М. Монтинари. Он нашелся только в старом издании Карла Шлехты (Friedrich Nietzsche. Werke in drei Bänden. Herausgegeben von Karl Schlechta. München, 1954), а кое-что — и в еще более старом (Friedrich Nietzsches Werke. Historisch-Kritische Gesamtausgabe. Bände 1-5. C. H. Beck'sche Verlagsbuchhandlung. München, 1934-1940), но нынче, конечно, благодаря новым информационным возможностям широко и удобно доступен любому из тех, кто читает по-немецки или хотя бы по-английски.

И что же это за Ницше? Обложка книги, которую держит в руках читатель, отвечает — это юный Ницше, 1856—1868. А именно: то, что в эти годы он писал о себе (автобиографические заметки, дневники и т. д.), что писал другим, тоже во многом о себе (избранные письма*) и что записывал как результаты собственного мышления (избранные ранние работы). Если первое представлено здесь в полном объеме, то второе являет лишь малую часть писем Ницше этого периода — на мой взгляд, наиболее интересных в отношении внутренней биографии их автора, да и подробностей внешней (жаль, что запланированный объем книги не дал возможности добавить еще письма). Третье тоже не охватывает всех работ, написанных Ницше для себя (не говоря уже о вовсе отсутствующих здесь его официальных учебно-научных работах, только упоминаемых в тексте им самим). Также и они кажутся мне наиболее характерными (в смысле «характера») из сохранившихся работ этого времени. Итак, судя по всему, эту книгу возьмет в руки читатель, вовсе незнакомый не только с ее содержанием, но — еще совсем недавно — даже с тем фактом, что оно существует.

 

Но прежде всего: что значит «юный Ницше»? Это далеко не так очевидно, как может казаться. Отделять ли «юность» от Ницше, беря за критерий юность вообще? Или в приложении к Ницше у этого понятия есть свой, особенный смысл? Неотъемлемый от этого конкретного человека, и только от него? Если человек в двенадцать лет садится писать дневник — это более или менее нормально; такое часто бывало главным образом во времена культуры, в образованной среде: дети просто подражали взрослым. Правда, этот мальчик собирается «предать памяти все то, что волнует душу и радостью, и печалью, дабы и спустя годы вспоминать о жизни и делах этого времени, и особенно о моих собственных», и чувствуется, что сказанное незаемно и уже потому звучит необычно. Но если в четырнадцать лет подросток пишет уже автобиографию — сочинение под названием «Из моей жизни», ставит после заглавия римскую единицу (а, значит, на уме у него есть и следующие цифры), к ней приписывает «Годы юности» и даже датирует эту юность уже прожитыми годами (а дальше —?); если начинает с рефлексии и саморефлексии, нацеленной на «постепенное развитие разума и души», а затем приступает к форменной автобиографии, больше ориентированной на самоописание и самосознание, чем на «факты», — то это уже, конечно, крайне необычно.

Это, безусловно, тоже юность, но какая-то не такая. Конечно, она — в любом случае юность; чем же еще может быть жизнь 12-ти, 14-ти, 16-тилетнего человека? Ведь юность, как известно, — это (в числе всего прочего: незрелости ума, неопытности, душевной и умственной неуклюжести и т. п.) по преимуществу свежие, наивные иллюзии, особенно в модусе надежд, и очарованность ими. Их, по всей видимости, бывших очень похожими на общепринятые, нетрудно найти у Ницше — и в том возрасте, которым он представлен в этой книге, и даже в более позднем. Известно и то, что такое взросление: это освобождение от иллюзий. Обычно оно происходит само собой — большинство иллюзий просто тускнеет и отваливается под напором нужд «практической» жизни и все большей «социализации индивида», а уж если какие и останутся, то лишь в виде давних привычек. Но есть и необычный способ избавления от них — их ощущение или осознание в качестве иллюзий, уже не пленительных, а пленяющих, держащих в плену и рабстве, и слепые или зрячие попытки освободиться от них. Длиться это освобождение может долго, очень долго, а часто так и не доходит до конца.

Ницше определил для себя, что предел юности — двадцатичетырехлетний возраст, причем сделал это, «только переступив названный возрастной рубеж». То, что я выразил здесь, пользуясь оборотом «как известно» и приноравливаясь к пониманию нормального читателя, т. е. очень стандартно, он сам выразил очень нестандартно, неожиданно, с другой стороны: «…важнейшее в жизни человека происходит к двадцати четырем годам, пусть даже то самое, что делает его жизнь достойной жизни, раскроется только потом. Ведь примерно до этого возраста из всех событий и переживаний, полученных в жизни и мышлении, молодой человек выхватывает только типическое — и потом уже никогда больше ему не выбраться из мира этих типов. А когда позднее этот идеализирующий взгляд глаз гаснет, мы оказываемся во власти того мира типов, который переходит к нам по наследству как завещание нашей юности». (Под типами, в греческом смысле слова, здесь имеются в виду отпечатки, штампы, стереотипы.)

А что же это такое, «важнейшее в жизни человека», которое «происходит к двадцати четырем годам»?** Ах, ну да, конечно, — к этому моменту (а на самом деле и раньше) «в общих чертах складывается характер» человека, и человек более или менее «находит свое место в жизни» (в этой фразе в кавычках — не цитаты из Ницше). Иными словами, входит в колею «типов», сойти с которой, как правило, уже никогда не захочет, не сможет или не посмеет. Это ли имел в виду Ницше? Нет, нет и нет: он уже знал, что то и другое почти всегда — дело случая, т. е. обстоятельств, среды, воспитания и пр., а колея, в которую при этом и поэтому попадает человек, — дело дальнейшей непреклонности «фатума», здесь — подслеповатого или, чаще, вовсе слепого.

Это «важнейшее» Ницше искал и находил только в себе — а «к двадцати четырем годам» нашел и осознал. Оно — то, что составляет тайный нерв его жизни и этой книги. К счастью, я могу назвать этот нерв хорошо известными словами самого Ницше, а именно подзаголовком его итоговой книги «Се человек»: «Как становятся самим собой». Назвать эту врожденную тайну я могу, а вот объяснить ее… куда сложнее. Дело не столько в том, что у юного Ницше не по годам развитый ум, уже не лишенный таких взрослых качеств, как интроспекция и самокритика, ум, очень склонный и способный к самопознанию, хотя еще, увы, далеко не свободный от обычных иллюзий, банальностей и избитых мест (которые мне как-то стыдно называть по имени), присущих, правда, не только юности, но и остальным возрастам, — а в том, какого сорта этот ум, а точнее, какого сорта душа, породившая его. Об этом можно сказать только очень коротко: его душа была сделана совсем из другого теста, чем почти все остальные человеческие души.

Почему, как это вышло? Влияние среды мы сразу же отвергнем — в ту пору в Германии было великое множество точно таких же, в смысле среды, образования и воспитания, пасторских сынков, но все они были — в сравнении с Ницше — из обычного человеческого «теста». Раннее сиротство? Оно сказалось, да, и сам сирота заметил это довольно рано. Но ведь и сирот среди пасторских сынков было, наверное, не так уж мало! Нет, этот путь не годится. Мало того, я вообще не вижу возможности ответить на вопрос: «Почему из другого теста оказывается слеплен вот именно этот человек, а не другие?». Такой вопрос всегда обречен натыкаться на принципиальную тайну личности***: ведь личность (в отличие от индивида) невозможно свести ни к чему общепризнанному, известному. Можно только попытаться установить неотъемлемые черты личности вообще. Поэтому остается только одно — задаться вопросом «Что это за другое тесто и чем оно отличается от обычного?».

Тут я сразу хочу сделать одну важную оговорку: речь идет не о простой индивидуальной, «экземплификационной» уникальности Ницше как человека-индивида — таковую можно довести до абсурда, вроде количества волос на его голове. Такого рода уникальностью обладает решительно каждый, но в отношении нашего вопроса она ровно ничего не значит. Речь идет о другой уникальности — уникальности человеческого типа (в пределах которого Ницше, конечно, в свою очередь, уникален как конкретная личность), о «мозге иного сорта» («Вот он … вот его голова, содержащая мозг иного сорта, чем синтетический студень, расфасованный в окружающие его черепа». В. Набоков, «Бледный огонь»), о другом тесте. Неотъемлемые черты, или атрибуты, или, еще лучше, отличительные признаки этого теста, из которого в ходе самостановления возникают личности, можно познать и назвать. Это аристократическая автономность, убежденное одиночество и творчество. Есть и другие, но их рассмотрение, равно как и подробная характеристика индивида, завели бы нас слишком далеко, поэтому я ограничусь здесь лишь названными, главнейшими.

Процесс самостановления, ведущий к возникновению личности — в отличие от процесса индивидуации, порождающего обыкновенного индивида, — начинается, а точнее, может начаться там, где кончается индивидуация: в автономизации уже готового индивида. Индивидуация, правда, тоже невозможна без некоторого обособления индивида, который, чтобы быть им и действовать самостоятельно, должен получить свой «личный значок» (инструментальное сознание и ощущение «я», формальное самосознание) и постоянно ощущать: «Я не тот, что остальные, хотя в принципе такой же, как они, и обязан быть таким же, как они (а они — такими же, как я)». Это отличие одного экземпляра от всех прочих, куска теста, отрезанного ножом природы от общей массы и получившего «идентификационную бирку» (черты лица, размер, имя, внешность, вкусы и предпочтения, характер одного из немногих типов), а в ходе своей «эксплуатации», т. е. жизни, наделяемого якобы неповторимыми царапинами, вмятинами и потертостями житейского опыта и различных обстоятельств, мнимую (а в каком-то «материальном» смысле, конечно, настоящую) неповторимость которых он сам и другие принимают за «своеобразие его личности». Индивид по своей природе — существо коллективное, в своих существенных чертах детерминированное биологически и социально, а, значит, бессознательное (его инструментальное «я-сознание» носит — в сравнении с личностью — потенциальный характер). Его индивидуальное «качество» — добротность или гниль отдельных экземпляров — с этой точки зрения второстепенны: они все сделаны из одного теста «социальных животных». Интеллектуальный уровень тоже вторичен: ср., например, феноменологию типа ученого у Ницше («Шопенгауэр как воспитатель», 6). О гениальности на уровне индивида будет сказано ниже.

Совсем другое дело — автономия личности. Здесь речь идет о самобытии. Сущность самобытия — постоянное и все большее высвобождение чего-то в человеке из коллективности; это «что-то» и есть пресловутое иное тесто — основа личности. Никто, возможно, не бывает сделан из иного теста сразу, от природы, хотя очевидно, что есть врожденная предрасположенность к переходу в другое качество (этот инстинкт, правда, дремлет в каждом человеке, который может пробудить его в себе или оставить спящим): самостановление личности — это трансмутация обычного теста в иное, коллективного, биосоциального начала души в личностное, а, стало быть, рост объема, глубины и силы сознания без разрыва его теперь уже осознанной связи с бессознательным как почвой. Такое сознание обращено прежде всего на себя, а уже затем и вовне, — ведь ему предстоит высвободиться из собственной коллективности, из внутренней и даже врожденной, изначальной обусловленности всякого человеческого экземпляра коллективными установками, нормами, вкусами, чувствами, мнениями и т. д., иными словами, от собственного внутреннего плебейства — «социализированности».

Автономия личности выражается во все большем иммунитете личности к «влияниям среды» — социальной, национальной, семейной, групповой и даже индивидуальной, т. е. отдельных личностей с лидерскими качествами, в независимости и в конечном счете в свободе личности от любого рода обусловленности. (В отличие от личности, индивид легко и естественно поддается таким «гипнотическим» для него влияниям коллектива в целом и отдельных, более сильных индивидов в частности и полностью поглощается и порабощается ими; в результате в нормальном случае он достигает «социальной адаптации».) Правда, когда речь идет о детстве и юности, этот иммунитет не так уж очевиден, что прямо-таки бросается в глаза при чтении наших текстов: но можно заметить, что «влияния» (о которых юный Ницше так много размышлял) в его случае все-таки всегда оставались на поверхности, не затрагивая ядро личности нашего героя, а когда он из честности пытался им поддаваться, тонуть в них, какая-то сила (а именно, сила самостановления) неизменно выталкивала его на поверхность (так было, например, с верой в Бога, с членством в студенческой корпорации). Недаром у Ницше они, эти влияния, всегда производят впечатление натужности и неестественности и рано или поздно разоблачают и исчерпывают себя.

Автономизация в ходе самостановления личности с необходимостью порождает у захваченного ею человека чувство, или, по-ницшевски, пафос  дистанции — осознанное и вполне добровольное одиночество. Отличие личности от индивида в этом смысле — нечто само собой разумеющееся: одиночество для последнего смерти подобно, ведь индивид лишен самобытия и сам по себе, без коллектива в его внешнем и внутреннем качестве, не существует; ему позарез нужны опора, поддержка, одобрение и любовь других индивидов — без одобрения других, без признания со стороны других он «пропадет», т. е. катастрофически ощутит свою ничтожность. Поэтому он всегда — добровольная «жертва» внутренней, психической, а, значит, и внешней, социальной коллективности. Психологическая зависимость индивида от коллектива нерушима, потому что желанна первым сверх всякой меры.

Личность же непременно нуждается в одиночестве; это ее естественная атмосфера, воздух, которым она дышит. Такое добровольное и убежденное, несгибаемое одиночество как стратегия жизни вовсе не означает, что личность — это непременно человек необщительный, замкнутый, мрачный, а то и, чего доброго, «асоциальный» и вообще плохо адаптированный к «среде», и пример юного Ницше говорит о том, что это совсем не так (а пример зрелого и позднего Ницше только подтверждает это — ср., например, рассказ-характеристику теолога Юлиуса Кáфтана, встречавшегося с ним в августе 1888-го). Одинокая и свободная личность вступает в общение другого рода и «теста», чем индивид: она не нуждается ни в самоутверждении, ни в подтверждении своего существования путем признания со стороны других, поскольку сама утверждает свое бытие; если уж она вступает в общение, то для обогащения и роста своего и другого самобытия. На уровне личности тоже есть коллективность, но — опять-таки из другого теста: свободы от биосоциальной обусловленности.

Конечно, на пути трансмутации индивида в личность встречаются свои девиации и патологии, часто ведущие к неудаче самостановления — например, сознание собственного превосходства над другими, а потому и собственной значительности, без соответствующих достижений (на уровне индивида этому часто соответствует потребность в самоутверждении — всегда за счет других и в глазах других). К таким девиациям склоняет, а точнее, совращает (к сожалению) некоторых людей естественный для самостановящегося аристократизм — ощущение неравенства типов людей (а именно, типа индивида и типа личности, какие бы не слишком адекватные и даже обидные названия им ни давались: герой и толпа, раб и господин и т. д.). Личность, и наиболее интенсивно — именно начинающая личность, познает себя как самобытие, а подавляющее большинство других — индивидов — как бытие несамодостаточное и потому ущербное, низшее. Это познание служит для нее основанием сначала, а именно в юности, как можно сильнее дистанцироваться от ущербности индивида в жизни, а, главное, от коллективного начала в себе самом, а потом, в зрелости, посвятить себя попыткам помощи индивидам в переходе от низшего уровня на более высокий. Первое иногда сопровождается чувством презрения и пессимизмом (в таком случае то, что держит в руках читатель, как и ницшевский «Заратустра», будет «книгой ни для кого»), второе — своего рода любви (тогда эта книга — «для всех») или, может быть, глубокой озабоченности, реализуемой через творчество (в качестве примера этого второго см. «Вагнер в Байрейте» Ницше).

На подлинное же творчество способна только личность, ведь она свободна от жесткой заданности, обусловленности со стороны всего коллективного, и внутреннего, и внешнего. Индивид в силу той же заданности способен лишь на «техническое» творчество. С этим связан и вопрос о «гениальности», неизбежный со стороны читателя, раз речь идет о Ницше. Разумеется, Ницше — гений, т. е. открыватель глобально-нового. Но его гениальность — иной природы, сделана из иного теста, чем гениальность большинства из тех, кого принято считать гениями, а именно гениальных математиков, физиков и т. д., людей (по большей части индивидов), необычайно развивших в себе какую-то одну способность. В нем гениальность интеллекта неотделима от гениальности души — гениальность самобытия, возвысившегося до уровня бытия всеобщего. Поэтому начало самостановления Ницше — это и начало его гениальности. А ее главный импульс — как раз в разбирательстве личности с коллективностью. Достигнув зрелости и не теряя этого импульса, гениальность Ницше выразилась в его грандиозном разбирательстве с человечеством как состоящим из индивидов в попытках помочь ему избавиться от этой слабости.

 

Я не уверен в том, что многие поймут коротко, лишь в самых общих чертах описанное мной самостановление личности****, а оно, по-моему, выражает главное в текстах юного Ницше (мало того, я думаю, что без его понимания будет как минимум односторонним и понимание Ницше вообще). Скорее, понявших это будет очень немного — не столько из-за краткости изложения, сколько из-за редкости и неизвестности предмета (т. е. явлений и соответствующих понятий личности в отличие от индивида и ее самостановления). Зато, если уж такие найдутся, то получат неоценимое сокровище — единственный (или, может быть, наиболее явственный и сильный) такого рода пример того, как начинают становиться собой. Пример же того, как продолжают и до чего доводят этот процесс, общеизвестен — это все остальное творчество Ницше. А если кто-то ехидно усмехнется, имея в виду финальное безумие того, кто отождествил себя с «Дионисом, распятым», то, значит, он фатально промахнулся: на этом уровне и безумие — другого сорта, безумие добровольной жертвы.

Что же касается других, куда более многочисленных читателей, желающих получить в свои руки что-то не столь туманное, а, напротив, нечто вполне конкретное, позитивное, полезное, «интересное», то я могу обещать им, что они его получат в полной мере. Они получат изысканное лакомство — много разного Ницше: ребенка, играющего в солдатики и другие увлекательные игры, и молодого, очень серьезного ученого; спортсмена и сновидца; студента-корпоранта и чуть ли не бродячего артиста; нежного сына и брата и сурового к себе солдата; верного друга и одинокого мечтателя, поэта, музыканта; старательного гимназиста и завзятого театрала; организатора науки и начинающего педагога; путешественника, талантливого наблюдателя жизни и книжного червя. Они узнают Ницше в унынии и веселье, в различных, серьезных и легкомысленных, житейских ситуациях, его отношение к самым разным людям, знаменитым и совсем неизвестным, увидят природу, дороги, города и деревни Средней Германии, некоторые события тогдашней общественной жизни его юными глазами. Смогут ли они, отталкиваясь от этой картины, получить представление не просто об «индивидуальном характере», а о личности того, кто дал эту картину?

 

 

 

 

 

 

________________

 

* Некоторые из этих писем уже публиковались в переводе (с купюрами) И. А. Эбаноидзе в издании: Письма Фридриха Ницше. Составление и перевод Игоря Эбаноидзе. М., Культурная революция, 2007. Корпус писем этого периода, опубликованных в названном издании, больше, чем в данной книге, но и в сумме те и другие не исчерпывают всего эпистолярного наследия юного Ницше.
** Мы, люди обычные, распределили бы годы не так, а, скорее всего, примерно так: подросток, 12—15 лет; юноша, 16—20 лет; молодой человек, 20—24 года. Кстати, как удачно, что критерий окончания юности, заданный самим Ницше и потому безропотно принятый мною, не позволил «пропасть» ни одному году из написанного им! Все существующие «ПСС» немедля подхватывают то, на чем я здесь остановился — 1868, и несутся дальше: 1869—1888.
*** За неимением другого, лучшего, я использую этот термин в своем, особенном смысле — коротко говоря, как обозначение высшей (или просто более высокой) ступени человеческого существа, очеловечения человека.
**** Подробнее см. об этом в мой книге: Лестница в бездну. Ницше и европейская психическая матрица. М., Культурная революция, 2012.