Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Ницше был счастлив. “Спасибо, дорогой друг, - писал он 28-го декабря 1879 года, - ты вернул мне твою прежнюю дружбу; это для меня лучший праздничный подарок”. Но письмо было очень короткое, и две последние строчки объясняют нам причину этого: “Здоровье мое находится в ужасном состоянии, мучаюсь я нестерпимо:sustineo, abstineo, и сам удивляюсь моей выносливости”.
В словах Ницше не было преувеличения. Сестра и мать его, присутствовавшие при его страданиях, могут нам подтвердить его слова.
Болезнь свою Ницше переносит, как испытание, как духовное упражнение, и сравнивает свою судьбу с судьбами других людей, которые были велики в своем несчастии; например, Леопарди; но он не был мужественен; страдая, он проклинал жизнь. Ницше же открыл суровую истину: больной не имеет права быть пессимистом. Христос, вися на кресте, пережил минуту слабости. “Отец мой, зачем ты меня оставил!” – воскликнул он. У Ницше нет Бога, нет отца, нет веры, нет друзей; он намеренно лишил себя всякойц поддержки, но все-таки не согнулся под тяжестью жизни. Самая мимолетная жалоба все равно свидетельствовала бы о поражении. Он не сознается в своих страданиях; они не могут сломить его воли, напротив, они воспитывают ее и оплодотворяют его мысли.
“Напрягая свой ум для борьбы со страданием, - пишет он, - мы видим вещи в совершенно ином свете, и несказанного очарования, сопровождающего каждое новое освещение смысла жизни, достаточно иногда для того, чтобы победить в своей душе соблазн самоубийства и найти в себе желание жить. Тот, кто страдает, с неизбежным презрением смотрит на тусклое жалкое благополучие здорового человека; с тем же презрением относится он к своим бывшим увлечениям, к своим самым близким и дорогим иллюзиям; в этом презрении все его наслаждение; оно поддерживает его в борьбе с физическими страданиями, и как оно ему в этой борьбе необходимо! Гордость его возмущается как никогда; радостно защищает она жизнь против такого тирана, как страдание, против всех уловок физической боли, восстанавливающих нас против жизни. Защищать жизнь перед лицом этого тирана – это ни с чем не сравнимый соблазн (см. “Утренняя заря”, ст. 114. Книга эта опубликована в 1881 году и дает нам много автобиографических указаний относительно изучаемого нами сейчас периода жизни Ницше)”.
Ницше был уверен, что скоро наступит конец. 14-го января 1880 года ему захотелось поделиться своими последними мыслями с кем-нибудь из друзей, и он с громадным усилием написалm-lle Мейзенбуг письмо, выражающее его последнее прости и его духовное завещание.
“Хотя мне строжайше запрещено писать, мне еще один раз хочется написать Вам, которую я люблю и уважаю, как любимую сестру. Это будет уже в последний раз, так как ужасные непрекращающиеся муки моей жизни заставляют меня призывать смерть и некоторые признаки указывают мне на то, что я близок к последнему, спасительному припадку. Я уже так страдал, от стольких вещей уже отказался, что, я думаю, во всем мире Вы не найдете такого аскета, который мог бы со мной сравняться, и чья жизнь была бы похожа на мою жизнь в течение этого последнего года. Но тем не менее я многого достиг. Моя душа приобрела много мягкости и нежности, и для этого мне не понадобилось ни религии, ни искусства. (Вы замечаете, я немного горжусь этим, мне нужно было дойти до полнонго изнеможения, чтобы найти в самом себе тайнывй источник утешения.) Я думаю, что настолько хорошо сделал дело своей жизни, насколько мне это позволило время. Но я знаю, что для многих людей я внес каплю хорошего меда, что, благодаря мне, многие люди обратились к более высокой, чистой и светлой жизни. Я хочу дать вам несколько разъяснений: когда мое “человеческое я” перестанет существовать, это именно и скажут. Никакое страдание не могло и не может совратить меня к ложному показанию против жизни, такой, какой я ее знаю.
Кому же другому, как не Вам, сказать мне все это? Мне кажется, - хотя, может быть, нескромно так говорить, - что у нас с вами удивительное сходство характеров. Например, у обоих нас много мужества, и ни несчастия, ни презрения не могут заставить нас сойти с пути, если только он нам кажется правильным. Оба мы, как в самих себе, так и кругом нас наблюдали много явлений блестящего расцвета, которых видели очень немногие из наших современников; мы надеемся для человечества и неслышно приносим себя в жертву. Не правда ли?
Имеете ли Вы хорошие вести от Вагнера? Вот уже три года, как я ничего о нем не знаю. Эти люди также забыли меня. Я заранее знал, что Вагнер отвернется от меня, как только узнает, что пути наши разошлись. Мне говорили, что он писал против меня; пускай он сделает это; надо, чтобы каким бы то ни было путем истина вышла наружу. Я всегда с неизменною благодарностью думаю о Вагнере, так как знакомству с ним я обязан наиболее сильным стремлением к духовной свободе.Madame Вагнер, Вы сами это знаете, самая симпатичная женщина, которую я когда-либо встречал. Но отношения наши кончены, а я не из числа тех людей, которые связывают порванные нити; теперь уже слишком поздно.
Примите, мой дорогой друг, сестра моя, привет молодого старика, для которого жизнь не была жестокой, но который все-таки принужден жделать смерти”.
Тем не менее Ницше остался жить; Пауль Рэ посещал его и развлекал его чтением вслух. Наконец, угнетавшие Ницше холода сменились более теплою погодою, снег, ослеплявший ему глаза, растаял. Петр Гаст, живший, по примеру прошлого года, в Венеции, по-прежнему звал Ницше к себе. В середине февраля Ницше с удивлением и радостью почувствовал, что к нему вернулись его прежняя сила, его желание жить, его любознательность, и тотчас же уехал.
Месяц он прожил на берегу Лаго ди Гарда в Риве, откуда его родные, к великой своей радости, получили от него веселые письма. 13-го марта он приехал в Венецию, и это число можно отметить как конец кризиса и начало выздоровления.
До сих пор Ницше еще не любил Италии: из всей страны он знал только озера, но их теплый и влажный, несколько тяжелый воздух плохо на него действовал; затем он знал еще Неаполитанский залив, но неаполитанская толпа внушала ему отвращение; красота и величие Неаполя, конечно, покорили, но не очаровали его. Между пышной природой и его страстной душой не установилось никакой близости.
Но Венеция сразу очаровала его; с первого же взгляда, без всякого усилия с его стороны, он нашел в ней то, что давали ему в прежнее время греческие гении, Гомер, Феогнид, Фукидид, а именно: впечатление ясного народа, живущего без сомнений и мечтаний. Сам Ницше в течение четырех лет борется с мечтаниями, сомнениями и обаянием романтического искусства. Красота Венеции приносит ему освобождение, и он с улыбкой вспоминает о своей прежней тоске. Не льстил ли он себе, считая себя самым несчастным из людей? У кого из людей, перенесших страдания, не являлось этой мысли, этой ребяческой гордости самим собой?
“Когда восходит первая заря облегчения и выздоровления, - пишет он, - мы с презрительной неблагодарностью относимся к гордости помогавшей нам раньше переносить страдания, мы жестоко упрекаем себя в глупости и наивности, - как будто бы с нами случилось что-нибудь исключительное. Мы новыми алчными глазами смотрим на людей и на при роду: умеренный свет жизни восстанавливает наши силы, а возвратившееся здоровье снова начинает с нами свою магическую игру. Как бы перевоплощенные, благодушные и немного истомленные, мы созерцаем это зрелище. В таком состоянии нельзя без слез слушать музыку”.
Петер Гаст с трогательной добротой не покидал его. Он сопровождал его во всех его прогулках, читал ему вслух, играл ему его любимые вещи. В то время Ницше больше всего любил Шопена; в его рапсодиях он находил такой искренний порыв страсти, которого совершенно нельзя найти в немецком искусстве. Без всякого сомнения, именно к Шопену относятся последние слова приведенного отрывка6 “В таком состоянии нельзя без слез слушать музыку”..
Петеру Гасту приходилось также исполнять и секретарские обязанности, так как к Ницше снова вернулась жажда работы и он ежедневно диктовал ему свои мысли. Ницше сразу выбрал заглавие для нового сборника “L'ombra di Venezia” (скоро он отказался от этой мысли0. Без сомнения, очарование Венеции сообщило его уму это богатство и силу образов, эту тонкость переживаний. У Ницше есть теперь энергия для новых опытов. Справедливо ли мнение, что холодный корыстный расчет определяет поступки людей, что пышная красота, которую являет нам Венеция, создана жалким желанием покоя, благополучия и устойчивости? Венеция единственна в своем роде, но, во всяком случае, она существует и этот факт требует объяснения. Чудесная по виду, она хранит в себе чудесную душу. Какие же скрытые пружины двигают нашими поступками? По учению Шопенгауэра, жизнь -–это чистая воля жить; все существующее стремится к утверждению себя в жизни. “Этим сказано слишком мало”, - думает Ницше. Жизнь непрестанно стремится расшириться и увеличиться; она хочет не сохранять себя, а постоянно расти; ее существо должно быть проникнуто стремлением к завоеваниям и должно пылать восторженным возбуждением. Но как формулировать такой принцип? Ницше еще пока не знает этого, но подобная идея живет в нем и волнует его. Он знает, что он накануне открытия, на пороге неведомого мира, и он пишет, т.е. вернее – диктует своему другу.
“Наши поступки никогда не бывают тем, чем кажутся. Громадного труда стоило нам понять, что внешний мир не таков, как нам кажется. То же можно сказать и о внутреннем мире. В действительности, наши поступки “нечто иное” – большего сейчас мы не могли сказать, и существо их пока остается неизвестным”.
В июле Ницше пробует лечиться Мариенбадскими водами; он поселяется в маленькой, расположенной около леса гостинице и гуляет в нем целыми днями.
“Я докапываюсь до самого дна моих моральных залежей, - пишет он Петеру Гасту, - и мне кажется, что я стал совершенно надземным существом; сейчас мне кажется, что я нашел проход, даже выход; сотни раз просыпалась во мне такая надежда, но каждый раз разочарование сменяло ее”.
В сентябре Ницше приехал в Наумбург; родные нашли его настроение веселым и общительным, а сестра его, Лизабет, узнала на его лице выражение сладостного счастья, отражающего нам, как в зеркале, внутреннюю гармонию, полноту и обилие мыслей и образов. 8-го октября, боясь приближающихся туманов, Ницше снова спустился в Италию. Он останавливается в местечке Стреза на берегу Лаго Маджиоре. Но климат дурно подействовал на его нервы и мешал ему думать. Ницше с ужасом почувствовал, что его здоровье и психика находятся в тиранической зависимости от внешнего влияния. Это сознание ужаснуло его: если ему предстоят непрерывные страдания, то хватит ли у него сил для того, чтобы выразить все бесчисленные, накопившиеся в его голове философские и лирические идеи? Он видит, что первым делом надо запастись здоровьем, и решается переехать в Сорренто.
По дороге он останавливается в Генуе, в которой ему сразу все понравилось: веселое, простое и энергичное население, почти летняя температура в ноябре, то, что Генуя как бы сочетает в себе двойную мощь – гор и моря. Ницше нравятся величественные дворцы, протянувшиеся вдоль узких маленьких улиц, памятники, поставленные купцами пиратами в честь их славного прошлого, где не было места сомнению и двойственности. Мечтательный ум Ницше воскрешает давно минувшие времена; воображение его нуждается в этих ясных чеканных образах средневековой Италии, где люди были жадны, очень далеки от христианского идеала, лгали другим, но были искренни перед самими собою; воспоминание об этом времени помогает Ницше подавить в себе свою неутомимую романтическую мечтательность. Подобно Руссо, он жаждет возвращения к природе; но Руссо страдал от того, что современная ему Европа оскорбляла его религиозные чувства, его любовь к человечеству, его душевную доброту. Ницше живет в другое время, когда тяжеловесная Европа подчинена грубой толпе, оскорбляющей совсем другие чувства; изменилась воодушевляющая его, угнетенная природа людей, и Ницше страстно ищет для своей больной души облегчающего и освежающего лекарства.
Он хочет поселиться в Генуе и, после некоторых поисков, находит себе прекрасное помещение: это была мансарда с очень хорошей постелью; чтобы попасть в нее, надо было подняться на сто четвертую ступень; дом, в котором поселился Ницше, находился на такой крутой и узкой улице, что по ней никто не ходил, а между камнями мостовой росла трава; улица эта называлась –Salita delle Battistine 8.
Ницше ведет жизнь такую же простую, как и его жилище, - это всегда было его заветной мечтой. Он часто говорил своей матери: “Посмотри, как живет простой народ; я хотел бы жить так же, как он”. – “Они едят картофель, жир вместо мяса, пьют водку и отвратительный кофе”, - отвечала ему, смеясь, мать. “Ох уж эти немцы!” – вздыхал Ницше. В генуэзском домике, населенном местной беднотой, были совсем другие обычаи; соседи Ницше жили чрезвычайно скромно; он стал подражать им и очень умеренно питаться, но от этого мысли его только быстрее и живее двигались. Он купил себе спиртовку и, взяв у своей квартирной хозяйки несколько уроков, сам научился себе готовитьrisotto и варить артишоки. Ницше был в своем доме чрезвычайно популярен. Мигрени изнуряли его по-прежнему, и когда он бывал болен, то соседи навещали его и осведомлялись о его здоровье. “Мне ничего не нужно, - отвечал он. –Sono contento”. По вечерам, чтобы не утомлять зрения, он в темноте лежал на постели. “Он очень беден”, - говорили его соседи. “Немецкий профессор недостаточно богат для того, чтобы жечь свечи”. Решено было отнести ему свечи, но Ницше, улыбаясь, объяснил, в чем дело, и отказался. Его называют “il santo, il piccolo santo”. Ницше знал об этом прозвище, и оно забавляло его. “Я думаю, - пишет он, - что если бы многие из нас, ведущие умеренный и нормальный образ жизни и обладающие мягким характером и прямотой, были перенесены в полуварварское времяVI-X века, то их почитали бы за святых”. В это время Ницше устанавливает следующие жизненные правила:
“Будь независим, никого не оскорбляй; пусть гордость твоя будет мягкой и сокровенной и не стесняет других людей, пусть не будет в тебе зависти к их почестям и благополучию; сумей также воздержаться от насмешки. Сон твой должен быть легок, манеры свободные и тихие; не употребляй вина, избегай знакомства со знаменитостями и особами королевской крови, не сближайся с женщинами; не читай журналов; не гонись за почестями; не посещай общества, за исключением людей высокой умственной культуры; если таких людей вокруг тебя не окажется, то обратись к простому народу (без него так же нельзя обойтись, как без того, чтобы не засмотреться на мощную и здоровую природу); приготовляй себе насколько возможно легкие блюда, и приготовляй их себе сам. Лучше, если пища совсем не будет требовать приготовления…”
Здоровье было для Ницше чрезвычайно хрупким и непрочным благом; всю жизнь приходилось бояться за него, и тем ценнее было всякое его улучшение. Каждый хорошо проведенный день вызывал у него, как и у всякого выздоравливающего, прилив радостного изумления. Вскочив с постели, он моментально одевался, клал в свою дорожную сумку записную книжку, какую-нибудь книгу, хлеба и фруктов и отправлялся бродить по окрестностям. “При первых лучах солнца, - пишет он, - я ухожу на одинокий утес, омываемый волнами, и вытягиваюсь на нем под зонтиком во весь рост, как ящерица, лежу и вижу перед собой только море и чистое небо”. Ницше оставался в таком состоянии до самых сумерек, когда так приятно отдыхали его, часто лишаемые света, больные глаза; естественно, что всякое улучшение зрения неописуемо радовало его.
“Перед моими глазами расстилается море, и я могу забыть о существовании города. Далекие колокола звонятAve Maria, и до меня доносятся на грани дня и ночи эти грустные и немного нелепые звуки; еще минута и все смолкает! Отчего не может говорить это бледное, еще светящееся от солнца море! Окрашенные в самые тонкие неуловимые цвета облака пробегают по небу, на фоне ежедневно повторяющейся вечерней зари; и небо тоже молчит. Небольшие утесы и подводные камни скрылись в море, как бы в поисках последнего убежища. Все молчит, все лишено дара слова. Душа моя растворяется в этом подавляющем, красивом и жестоком молчании”.
Сколько раз Ницше прославлял этот час, когда, по его словам, “самый бедный рыбак гребет золотыми веслами”. Он собирает в это время плоды истекшего дня, записывая свои мысли в том виде, как они ему приходили в голову, сохраняя весь их своеобразный напев. Ницше продолжает свои размышления на тему, заинтересовавшую его в Венеции. Что такое человеческая энергия? В чем смысл ее желаний? Чем объясняется беспорядочность ее истории, “трясина человеческой морали”. Теперь Ницше знает, что одна и та же властолюбивая и жестокая сила толкает одного человека против другого, а аскета против самого себя. Ницше чувствует себя обязанным проанализировать, определить сущность этой силы, чтобы научиться управлять ею; именно эту задачу он ставит себе и верит, что в один прекрасный день он решит ее. Ницше охотно сравнивает себя с великими мореплавателями, капитаном Куком, который три месяца с лотом в руках плавал среди коралловых рифов. В этом, 1881 году героем Ницше был генуэзец Христофор Колумб, который задолго до того, как показалась земля, заметил на волнах маленькую полевую травку, вынесенную в открытое море каким-нибудь неведомым бурным речным потоком.
“Куда мы идет? – пишет он. – Хотим ли мы отправиться за море? Куда влечет нас эта всемогущая страсть, подчиняющая себе все наши другие страсти? Зачем этот отчаянный полет по направлению к той точке, где до сих пор склонялись и потухали все солнца? О нас, может быть, точно так же скажут в один прекрасный день, что, правя рулем на запад, мы надеялись достигнуть неизвестного пути в Индию, но что наша судьба заключалась в том, чтобы погибнуть перед бесконечностью. Но куда же, друзья мои, куда же?”
Ницше очень любил эту полную лиризма страницу; он поместил ее в конце своей книги финальным гимном. “Есть ли еще хоть одна книга, кончающаяся такими словами?” – писал он.
В конце января он кончает свою работу, но у него не хватает сил переписать рукопись; у него дрожат руки и слишком слабы и утомлены глаза, и он решает послать рукопись Петеру Гасту, 13-го марта рукопись была переписана, и Ницше написал об этом издателю.
“Вот рукопись, с которой мне очень трудно расстаться. Но теперь спешите, спешите! Я уеду из Генуи тотчас же, как появится моя книга, а до этого времени буду жить, как на раскаленных угольях. Поторопите же дело в типографии. Не может ли хозяин типографии дать вам письменное обещание, что самое позднее в конце апреля книга будет у меня в руках, готовая и оконченная? Дорогой господин Шмейцнер, пусть на этот раз каждый из нас постарается сделать все от него зависящее. Вы не представляете себе, как важно содержание моей книги. Ведь это долг нашей чести, чтобы она вышла в свет без малейшего изъяна, без единого пятнышка, в достойном ее виде. Заклинаю вас сделать для меня еще одно – никакой предварительной рекламы. Я бы еще много мог сказать вам обо всем этом, но вы все поймете сами, когда прочтете мою книгу”.
Издатель прочел книгу, но понял в ней очень мало и не проявил никакого энтузиазма. В апреле Ницше все еще жил в Генуе и ждал корректуры. Он надеялся захватить своих друзей врасплох присылкой совершенно неожиданной для них книги, и поэтому пока никому ни чего не говорил, кроме Петера Гаста. В конце концов, он решил отказаться от всей сладости тайны и написал сестре: “У меня хорошая новость: большая, новая книга! Книга эта решает много вопросов, и я не могу думать о ней без глубокого волнения”. В мае Ницше поехал к Петеру Гасту в деревушку Рекоардо, в венецианскую область у подножия Альп. Нетерпение его росло с каждым днем; задержка со стороны издателя мешала свободному ходу его новых, уже назревших мыслей.
“Утренняя Заря”, таково было окончательное заглавие этой книги, которая появилась в свет в самый неблагоприятный для нее момент – в июле.