Страницы: 1 2 3 4

Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души

Оглавление

Труды Ницше

Часть первая 1844—1869

• Глава 1. Дитя
• Глава 2. Школьник
• Глава 3. Студент

Часть вторая 1869—1879

• Глава 4. Профессор
• Глава 5. Вагнер, Шопенгауэр, Дарвин и греки
• Глава 6. Базель и Байрейт
• Глава 7. Сорренто и конец Базеля

Часть третья 1879—1889

• Глава 8. Поворотный пункт
• Глава 9. Скиталец
• Глава 10. Лу Саломей
• Глава 11. Заратустра
• Глава 12. Отшельник
• Глава 13. Год 1888-й
• Глава 14. Переоценка
• Глава 15. Поэт
• Глава 16. Кризис

Часть четвертая 1889—1900

• Глава 17. Смерть Ницше

Труды Ницше

[5] В обширном перечне трудов, опубликованных под именем Ницше при жизни и посмертно, необходимо различать, с одной стороны, его подлинные сочинения, то есть те, что были опубликованы или подготовлены к печати непосредственно им самим, и, с другой стороны, все прочие материалы, то есть «Nachlass» («Наследие»), под которым следует понимать весь корпус документов, оставшихся после болезни и смерти философа, включая его филологические очерки и юношеские наброски. Ницше ответствен только за первые, в отличие от последних, так как их общей отличительной чертой является нежелание самого автора издавать их в качестве своих законченных произведений. Тем не менее, в результате публикации «Воли к власти» — компиляции «Наследия» 1880-х — граница между этими двумя группами текстов стерлась, и логическое, последовательное представление о развитии философии Ницше стушевалось. Задавшись целью восстановить и проследить это развитие, следует прежде всего внести ясность в важнейший вопрос об авторстве произведений. Также целесообразно предварительно указать порядок выхода в свет трудов Ницше, так как это даст необходимое представление о развитии его мысли. По этой причине я привожу здесь хронологический перечень его работ. (После названий даны условные сокращения, которыми сочинения обозначены в тексте данной книги.)

[6] 1. Die Ceburt der Tragodie, oder Creichentum und Pessimismus (Рождение трагедии, или Эллинизм и пессимизм (РТ)).

Работа опубликована в 1872 г. под названием «Рождение трагедии из духа музыки»; состоит из 25 разделов и «Предисловия Рихарду Вагнеру». Второе издание — 1874 г. — содержит некоторые текстовые изменения. В третьем издании — 1886 г. — название изменено на указанное выше, и сочинение открывается «Очерком самокритики»: будучи помечено как новое издание, оно в действительности является переизданием оставшихся копий двух предыдущих изданий (с измененным названием и добавленным вступительным очерком). В настоящей книге текст цитируется по второму изданию.

2. Unzeitgemasse Betrachtungen (Несвоевременные размышления).

Erstes Stuck: David Strauss, der Bekenner und der Schriftsteller. Часть первая: Давид Штраус, исповедник и писатель. Опубликована в 1873 г. Объемный очерк, состоящий из 12 разделов (HI).

Zweites Stuck: Vom Nutzen und Nachteil der Historie fur das Leben. Часть вторая: О пользе и вреде истории [исторической науки] для жизни. Опубликована в 1874 г. Объемный очерк из 10 разделов, с Предисловием (НII).

Drittes Stuck: Schopenhauer als Erzieher. Часть третья: Шопенгауэр как наставник. Опубликована в 1874 г. Объемный очерк из 8 разделов (HIII).

Viertes Stuck: Richard Wagner in Bayreuth. Часть четвертая: Рихард Вагнер в Байрейте. Опубликована в 1876 г. Объемный очерк из 11 разделов (HIV).

Планировалось продолжение «Несвоевременных размышлений», но осуществлено не было.

3. Menschliches, Allzumenschliches. Ein Buch fur freie Ceister (Человеческое, слишком человеческое. Книга для свободных духом).

Том первый. Опубликован в 1878 г., содержит 638 разделов, объединенных в 9 глав, с посвящением Вольтеру и цитатами из Декарта «вместо предисловия». Второе издание 1886 г. [7] не содержит изменений, за исключением следующих: 1) изъято посвящение, 2) вместо цитат дано заново написанное предисловие и 3) добавлено поэтическое послесловие «В кругу друзей» (ЧС).

Том второй

Erste Abteilung: Vermischte Meinungen und Spruche. Раздел первый: Разнородные мнения и максимы. Опубликован в 1847 г., содержит 408 разделов (ЗМ).

Zweite Abteilung: Der Wanderer und sein Schatten. Раздел второй: Скиталец и его тень. Опубликован в 1880 г., содержит 350 разделов структурно единого диалога между скитальцем и его тенью (СТ). Второе издание 1886 г. объединяет эти два раздела в качестве второго тома ЧС, единственное изменение — новое предисловие.

4. Morgenrotte. Cedanken uber die moralischen Vorurteile

(Рассвет. Размышления о предрассудках морали). Публикация 1881 г., содержит 575 разделов, объединенных в пять «книг». Второе издание 1887 г. без изменений, за исключением нового предисловия (Р).

5. Die frohliche Wissenschaft («la gaya scienza») (Веселая наука (ВН)).

Опубликована в 1882 г., содержит 342 раздела, объединенных в 4 «книги», с «Прологом к немецкой поэзии: жест, коварство и месть» — заголовок из Гете; содержит 63 коротких стихотворения. Второе издание 1887 г. дополнено:

1) пятой книгой: «Wir Furchtlosen» («Мы, бесстрашные»)

2) приложением «Lieder des Prinzen Vogelfrei» («Песни

Принца-Свободной-Птицы»), содержащим 14 стихотворений,

3) новым предисловием. Цитата из Эмерсона, взятая в качестве эпиграфа к первому изданию, заменена четверостишием самого Ницше.

6. Also sprach Zarathustra. Ein Buch fur Alle und Keinen

(Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого (3)). Часть первая опубликована в 1883 г. и содержит «Пролог Заратустры» и 22 главы. Часть вторая также опубликована в 1883 г., содержит 22 главы. [8] Часть третья опубликована в 1884 г., содержит 16 глав. Четвертая и последняя часть, содержащая 20 глав, издана частным образом в 1885 г.; первое публичное издание 1892 г. составляет часть первого собрания сочинений Ницше (ред. Петер Гаст). Части первая, вторая и третья переиздавались единым томом в 1887 г. без каких-либо изменений и дополнений.

7. Jenseits von Cut und Bose. Vorschpiel einer Philosophie der Zukunft (По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего (ДЗ)). Опубликовано в 1886 г., содержит 296 разделов, объединенных в 9 глав, предисловие и поэтическое послесловие под названием «Aus hohen Bergen» («С высоких гор»).

8. Zur Genealogie der Moral. Eine Streitschrift (О генеалогии морали. Полемика (ГМ)).

Опубликовано в 1887 г. Три очерка с предисловием.

9. Der Fall Wagner. Ein Musikanten-Problem (Падение Вагнера. Проблема музыканта (В)). Опубликовано в 1888 г. Полемический очерк с предисловием, двумя послесловиями и эпилогом.

10. Gotzen-Dammerung, oder Wie man mil dem Hammer philosophiert (Сумерки идолов, или Как философствовать при помощи молота (СИ)).

Подготовлено к публикации в 1888 г., опубликовано в 1889 г. 10 глав с предисловием и цитатой из «Заратустры» («Der Hammer redet») («Говорит молот») в качестве эпилога.

11. Nietzsche contra Wagner. Aktenstucke elnes Psychologen (Ницше против Вагнера. Письмо Философа (НПВ)). Подготовлено к публикации в 1888 г., вышло в частном издании в 1889-м; первое публичное издание 1895 г. состоялось в составе «Gesamtausgabe in Grossoktav», ред. Фриц Кегель. 9 коротких глав с предисловием и эпилогом.

12. Der Antichrist (Антихрист (А)). Подготовлено к публикации в 1888 г., опубликовано в 1895-м в составе «Gesamtausgabe in Grossoktav». Объемный очерк из 62 разделов с предисловием.

13. Dionysos-Dithyramben (Дифирамбы Диониса) (ДД)). [9] Девять стихотворений разных периодов, вероятно подобранные Ницше для публикации в конце 1888 г; опубликованы в 1892 г. в первом собрании сочинений, ред. Петер Гаст.

14. Ессе Homo. Wie man wird, was man ist. (Ecce Homo. Как человек становится тем, что он есть (ЕН)). Автобиография в 4 главах с предисловием. (Между третьей и четвертой главами расположены 10 разделов, в которых Ницше повествует о своих предыдущих работах. В настоящей книге ссылки на эту часть обозначены сокращениями ЕН-ДЗ, ЕН-ГМ.) Подготовлена к публикации и частично опубликована в последней четверти 1888 г. Опубликована в 1908 г. (ограниченное издание), 1911 г. (неограниченное издание).

«Der Wille zur Macht» («Воля к власти») в тексте настоящей книги обозначена индексом (ВВ).

[10]

...Любопытство вроде моего — это решительно наиболее приятный из пороков — да простят меня. Я разумел под этим: любовь к истине вознаграждается на небесах, а теперь и на земле.

Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла

[11]

Мы... добрые европейцы, наследники... тысячелетий европейского духа: как таковые, мы переросли христианство и чужды ему, именно потому, что мы выросли из него, потому, что наши праотцы были христианами беспощадной христианской целостности, которые ради своей веры с радостью жертвовали имуществом и кровью, положением и страной. Мы — делаем то же самое.

Ф. Ницше. Веселая наука

[13]

Часть первая 1844-1869

Глава 1. Дитя

Протестантский пастор — дедушка немецкой философии.

Воззрения Ницше всегда, казалось, столь резко отличались от мнений среды, в которой он рос, что часто воспринимались неистовой реакцией протеста на свое воспитание. Даже на его философию взирали не более как на выверенную антитезу взрастившей его традиции. Он был наследником династии лютеранских священников, восходящей к началу семнадцатого века; его отец и оба деда были служителями лютеранской церкви, и первые пять с половиной лет своей жизни он прожил в доме приходского священника, после чего жил в не менее набожных домах. Это обстоятельство породило мнение о причинах неприятия им религии в дальнейшем. Однако есть две причины, позволяющие опровергнуть подобное объяснение генезиса убеждений Ницше. Во-первых, ни один серьезный ученый сегодня не склонен преувеличивать разницу между христианскими взглядами и собственными взглядами философа: сегодня тенденция — я полагаю, оправданная — делать упор на традиционные элементы его философии и их связь с «протестантской» традицией познания, частью которой, можно сказать, является практически вся немецкая философия. Во-вторых, надобность объяснять иррациональность, каковая считается характерной для воззрений Ницше, отпадает по мере того, как растет уверенность в том, что они вовсе не иррациональны. Представление о его философии как следствии [14] окружения опиралось на тезис о том, что природа его воззрений скорее эмоциональна, нежели рациональна. Эта предпосылка эмоционального бунта вела к трактовке в русле иррационализма, так как именно иррационализм ответствен за непримиримость и радикализм бунта. И здесь снова приходится пересматривать привычную картину; теперь возникает соблазн пренебречь бунтовской составляющей, вместо того чтобы сделать на нее упор, ибо наличие ее в его философии Ницше несомненно, а заодно сделать упор на прочные связи с прошлым, вместо того чтобы игнорировать их. Чем пристальнее вчитываешься в произведения Ницше, тем менее ощущаешь склонность взирать на них извне ради разъяснения их значения или причин появления на свет. Пропадает желание вскрывать их психологическую подоплеку или отыскивать в той сугубо ортодоксальной семье почву, на которой взошла его философия. И вот когда исчезает эта потребность, можно более реалистично представить, чем же на самом деле был этот дом. Также становится ясно, что устоявшееся представление о нем основано на ошибочной концепции. Дом Ницше был действительно ортодоксален, но качество этой ортодоксальности понималось несколько превратно. На взгляд стороннего наблюдателя, лютеранская церковь родственна англиканской в гораздо большей степени, чем любая другая: обеим не свойствен фундаментализм, фанатизм или пуританство. Лютеранская церковь занимает особое место в истории немецкой культуры и образования. Ее называют Pfarrhaustradition (традиция дома священника), что подразумевает сохранение и распространение культурного просвещения в лютеранском приходе, и это одна из нескольких непрерываемых нитей в ткани немецкого исторического развития за последние три сотни лет. Те, кто воспитан в этой традиции, независимо от того, присоединились ли они к ней самостоятельно или нет, сыграли ни с чем не сравнимую роль в культурной и интеллектуальной жизни Германии, и, когда Ницше писал, что протестантский пастор является дедушкой немецкой философии, [15] он говорил истинную правду. Его собственный дом был организован строго в соответствии с лютеранской традицией. Нет сомнений в том, что здесь он был счастлив, и он никогда не говорил о том, что «бунтовал» против своего окружения, на которое не мог опереться. Помимо отца и матери, наиболее влиятельной фигурой его детства и юности был его дед по материнской линии, пастор Давид Охлер, с которым он и его сестра часто проводили каникулы. Дедушка Охлер принадлежал к разряду пасторов старого типа; он любил охоту, обладал большой библиотекой и был музыкально одарен; его приход напоминал ферму, и подавляющую часть рабочей недели он был больше фермером, чем служителем церкви. Сложения он был крепкого, имел одиннадцать детей, умер на своем посту в возрасте 72 лет и, подобно Лоренсу Стерну, был столь же поразительно благочестив и мечтателен. Как и англиканская церковь, лютеранская открывала низшим сословиям один из возможных путей к культурному совершенствованию, и тот факт, что предки Ницше избрали этот путь, не является свидетельством их особой набожности (и вообще набожности). Если читатель представит, что в англиканской церкви восемнадцатого века некто Свифт мог занимать должность декана кафедрального собора, некто Беркли — служить епископом, что место здесь находилось даже для таких, как Стерн, то у него сложится совершенно правильное представление о том климате терпимой ортодоксии, в котором вырос Ницше.

Родословная Ницше восходит к шестнадцатому веку. Известны имена более двухсот его предков, все они немцы. Аристократов среди них не было; были в роду крестьяне, но по большей части это были мелкие ремесленники — шляпники, плотники, мясники и тому подобные. Но к восемнадцатому веку все фамилии, которые в конечном итоге сошлись в философе, состояли при лютеранской церкви.

[16] Первым Ницше, поступившим на службу церкви, был дед философа Фридрих Август Людвиг (1756 —1826), который дослужился до звания суперинтендента, что равноценно епископскому рангу. Семья матери Фридриха Августа насчитывала уже пять поколений лютеранских священников (1600—1725); отец его жены и прадед тоже состояли при церкви. Он был автором двух полемических трактатов в защиту христианства в период Французской революции; в одном из них в качестве подзаголовка он выдвигал утверждение о том, что христианство продлится вечно. Категорические противники в этом вопросе, прадед и правнук все же в чем-то были похожи: обоим свойственна крайность суждений находящейся под угрозой традиции и, кроме того, есть что-то общее в полемическом стиле их работ, хотя прадед не обнаруживает столь острого ума и риторического блеска, которые свойственны правнуку^[1]. Сын Фридриха Августа, отец философа, Карл Людвиг Ницше, родился в 1813 г. Ему изначально была уготована судьба служителя церкви, и в 1842 г. он стал пастором деревни Рекен близ Лютцена, а также соседних деревушек Михлитц и Ботфельд. На следующий год он женился на одной из дочерей священника деревни Поблес в часе ходьбы от своего прихода. Франциска Охлер, мать философа, была шестым ребенком из одиннадцати детей пастора Охлера. Она родилась в 1826 г. и к моменту супружества с пастором Ницше достигла 17 лет. Она, по-видимому, была недостаточно образованна, но многочисленные свидетельства говорят о ее веселом нраве и здравом смысле. Эти добродетели могут показаться прозаическими, однако в приходе Рекен о них не упоминалось до ее появления. Жизнь в приходе пастора Ницше протекала спокойнее, нежели в хозяйстве [17] фермера и охотника — пастора Охлера. Обязанности по дому лежали на вдовой матери; здесь же проживали две сводные сестры священника, Августа и Розали, парочка престарелых чудачек, милых, исполненных благих намерений, незамужних, умеренных невротичек; за ними впоследствии закрепилась слава «тетушек Ницше», воплощения провинциальной косности, против которой, как полагают некоторые комментаторы, и была обращена философия Ницше.

Новая фрау пастор была настолько моложе всех домочадцев, что ей, должно быть, показалось, что из одного отеческого дома она перебралась в другой, правда менее симпатичный, где была далеко не хозяйкой, да еще и самой младшей в семье. Когда стали появляться дети, они были ей сверстниками в большей степени, нежели любой другой обитатель дома. Все, что нам известно о Франциске Ницше, говорит о ней как об очень кротком и добром человеке. Она унаследовала от отца добрую толику его жизнелюбия, и ее глубокая вера носила инстинктивный характер, что сказывается прежде всего в поступках, а не в отправлении культа. Она принадлежала к тому типу христиан, которые не допускают, что обученный Евангелию человек может сомневаться в его истинности, и при этом снисходительно смотрят на все ереси, прописанные в книжках; всего один-единственный раз она всерьез повздорила с сыном, когда ей показалось, что он вознамерился претворить в жизнь свое теоретическое язычество.

Совершенно неуместную путаницу в незатейливую историю происхождения Ницше внесла версия о том, что на самом деле их род восходит к польской знати. Согласно «семейному преданию», их аристократическими предками были протестанты, бежавшие в Германию от католического преследования на родине. Ницше настаивал на этой версии уже ближе к концу жизни. В 1888 г. он писал Георгу Ьрандесу: «Моими предками были польские дворяне (Ницкие); [18] похоже, тип хорошо сохранился, несмотря на три поколения немецких матерей». То же самое он повторил и кое-где еще, а именно в «Ессе Homo». Брандес, знавший историю рода только со слов самого Ницше, повторил ее в некрологе, дав ей тем самым путевку в жизнь. В своих исследованиях Макс Охлер, ведавший одно время архивом Ницше в Веймаре, доказал — как и подозревали современники Ницше — ложность этого положения. Именно Охлер выявил двести предков, имевших отношение к философу, и указал, что все они носили немецкие имена, даже по женской линии. Согласно Рихарду Блунку^[2], фамилия Ницкие не является польской, тогда как фамилия Ницше чрезвычайно распространена в Центральной Германии, как в этой форме, так и в некоторых сходных с ней (Nietsche, Nitzke). Как многие распространенные фамилии, она происходит от обычного имени, в данном случае Nikolaus (Nicholas), которое, будучи сокращено до Nick, ассимилировалось со славянским Nitz (произносится Ницш) и стало сначала Nitsche, а потом и Nietzsche. Очевидно, что сам Ницше не изучал своей родословной, и его замечание о «трех поколениях немецких матерей», похоже, чистый вымысел. Нельзя с уверенностью указать причины его желания верить в то, что его семья — лютеранских священников — имела предков в лице польского дворянства. Лично мне, однако, кажется, что ему хотелось прослыть не столько дворянином, сколько поляком; иначе говоря, его поддержание этой легенды было частью его кампании против Германии, «европейской равнины», нации, «на совести [которой] все тягчайшие преступления против культуры за последние четыре столетия...» (ЕН-В, 2). Эта же нация в течение первого года со дня публикации его книги «Человеческое, слишком человеческое» купила всего 170 ее копий, а реакция на первые три тома «Заратустры» была так холодна, что ни один издатель не шел на риск взяться за четвертый. Десять лет — вплоть [19] до 1888 г. — он потратил на то, чтобы издать несколько произведений, благодаря которым он имел все основания стать крупнейшей фигурой в немецкой литературе и философии того времени. Однако ничего подобного не произошло: он сталкивался с молчанием и равнодушием, и его справедливый гнев за такое отношение обернулся в последний год его душевного здоровья слепой, безотчетной ненавистью. Теперь он не признавал в немцах ничего, кроме преступлений. Никто, говорил он, никогда не писал на немецком языке так прекрасно, как Гейне и Ницше, причем Гейне был еврей, а Ницше — поляк.

Ницше родился 15 октября 1844 г. в Рекене. Его появление на свет совпало с датой рождения короля Пруссии, перед которым благоговел пастор Ницше, и ребенок получил имя Фридрих Вильгельм в честь короля. В дальнейшем у пастора и его жены родилось еще двое детей: 10 июля 1846 г. — дочь Элизабет и в феврале 1848 г. — второй сын, Иозеф, умерший в младенчестве.

Приход, в котором молодой Фриц провел первые пять лет жизни, находился в сердце сельской природы. Окруженный крестьянскими хозяйствами, он и сам был своего рода фермой, с фруктовым садом позади него и скотным двором перед ним. За скотным двором был палисад, а за изгородью — место, которое представлялось ребенку раем: четыре полных рыбы пруда, окруженные ивами. Именно здесь он проводил большую часть летнего времени. Единственный городок неподалеку, в получасе ходьбы, был Лютцен, место сонное, просыпавшееся только с ежегодной ярмаркой, визит на которую служил жителям Рекена единственным предлогом раз в году покинуть свою Деревню. Городок, находившийся в Саксонии-Анхальт, бывшей ранее территорией Восточной Германии, по-прежнему столь же невелик; в годы Ницше он располагался ^[20] в сугубо сельской местности в окружении деревушек, для которых служил рынком и «столицей».

Наверное, нет необходимости говорить о том, что революционные волнения 1848—1849 гг. мало затронули Рекен. В своих записках «Aus meinem Leben»^[3] («Из моей жизни») Ницше отмечает, что видел повозки, набитые веселыми людьми, которых он принял за повстанцев; с поднятыми знаменами они мчались по дороге мимо приходской церкви. Известно, что пастор Ницше осуждал восстания как акты крайней неблагодарности по отношению к его возлюбленному королю. Попутно вспомним, что основным доводом обвинения Вагнера на судебном процессе об его участии в Дрезденском восстании в мае 1849 г. была его неблагодарность королю Саксонии, который спас его от нищеты, дав место дирижера в Королевской опере.

Но все это никак не касалось маленького Фрица. Монотонная жизнь, привычная череда буден, в которых если что-то и менялось, то только погода, надежный дом, предназначенный, видимо, стоять вечно, — вот фрагмент детства, который Ницше пережил за свои первые четыре года. Идиллия нарушилась, когда пастор Ницше заболел и умер в возрасте 36 лет. Вероятно, это стало главным событием в жизни Ницше; нет более ни одного другого события, запись о котором могла бы пролить свет на возможную причину, по которой в последующие годы для него стало невозможным ни пребывать в родном доме, ни создать свой собственный, ни прочно обосноваться где бы то ни было. Если окинуть взглядом его жизнь в целом, ничто так не поражает, как контраст между совершенно неподвижным, домашним, локализованным существованием его ближайших и более отдаленных предков и его собственной хронической неприкаянностью. Сын глубоко национальной, с глубокими корнями семьи стал лишенным ^[21] корней космополитом. Это вряд ли можно списать, как иногда полагают, на счет слабого здоровья, донимавшего его в последующие годы; наоборот, слабый здоровьем человек, не в пример человеку крепкого здоровья, вероятно, старался бы избегать путешествий и бытовой неустроенности. А Ницше, как будто инстинктивно, избегал малейшего повода, который мог бы привязать его к определенному месту. Он никогда не был женат и не стал отцом, он избегал отношений с этими институтами, которые большинству мужчин, даже самых блестящих, обеспечивают твердую жизненную почву. Странно ли усматривать объяснение этому факту во внезапном и, как, должно быть, он воспринял, катастрофическом падении его самого первого дома?

Он был горячо привязан к отцу, и его утрата нанесла ему тяжелейшую травму. «Из моей жизни» рисует нам сохранившийся в его душе образ; здесь же мы находим свидетельство тех переживаний, которые переполняли сына во время болезни и смерти отца. Пастор Ницше, читаем мы, был «совершенным образцом сельского священника».

«Одаренный высоким духом и душевной теплотой, наделенный всеми добродетелями христианина, он жил мирной, простой, счастливой жизнью, любимый всеми, кто его знал. Его хорошие манеры и веселый нрав были украшением всякого общества, куда его приглашали... Часы досуга он посвящал чтению и музыке и как пианист достиг заметного мастерства, особенно в исполнении свободных вариаций (то есть импровизации)».

Столь же хвалебное описание мы находим и в «Mein Lebenslauf» («Краткой автобиографии»), еще одном автобиографическом очерке, написанном в 1861 г.:

«Я все еще храню в душе его живой образ: высокая, стройная фигура, тонкие черты лица и добрая, приятная манера держаться. Всеми любимый и повсюду желанный ^[22] гость, как за свой остроумный разговор, так и за доброе сочувствие, чтимый и любимый крестьянами как священник, чьи слова и поступки были равно полезны, самый заботливый муж и любящий отец – он был образцом совершенства сельского священника».

Над самым известным фрагментом из воспоминаний Ницше об отце, написанном в 1888 г., посмеивались, как над явной идеализацией:

«...Он был утонченный, любящий и болезненный, как существо, коему предначертано нанести мимолетный визит в этот мир, — любезное напоминание о жизни, нежели собственно жизнь» (ЕН, 1, 1).

Однако это не столько идеализированный образ забытого отца, сколько портрет больного, умирающего человека — пастора Ницше в последние девять месяцев его жизни, каким он более всего являлся в памяти своего 44-летнего сына. Настроение тех последних месяцев лучше всего передано языком «Из моей жизни»:

«До той поры мы испытывали только радость и счастье, жизнь наша текла безмятежно, как ясный летний день. Но потом сгустились черные тучи, сверкнула молния, и удары грома грянули с неба. В сентябре 1848 г. моего возлюбленного отца внезапно постигла душевная болезнь. И мы, и он надеялись на скорейшее выздоровление. В те дни, когда ему становилось лучше, он просил нас позволить ему проповедовать и возобновить уроки конфирмации, ибо его деятельный дух не выносил праздности. Несколько докторов пытались выяснить природу его болезни, но тщетно. Тогда мы привезли в Рекен знаменитого доктора Опольцера, бывшего тогда в Лейпциге. Этот удивительный человек сразу же распознал, где поселилась болезнь. К нашему общему ужасу, он поставил диагноз – размягчение мозга. Хотя и не безнадежный, случай был, несомненно, очень тяжелый.

[23] Моему дорогому отцу приходилось переносить страшную боль, но состояние не улучшалось, а становилось день ото дня все хуже. Он пролежал в постели до июля 1849 г.; и вот приблизился день его ухода. 26 июля он впал в глубокое забытье и лишь временами приходил в сознание... Скончался он 27 июля 1849 г. Когда я проснулся в то утро, повсюду вокруг я услышал плач и всхлипы. Моя дорогая мать вошла в слезах и простонала: «О боже! Мой дорогой Людвиг умер!» Хотя я был еще очень мал и неопытен, я имел представление о том, что такое смерть: меня пронзила мысль, что я навсегда разлучен с моим возлюбленным отцом, и я горько заплакал. Дни, которые затем последовали, были полны слез и приготовлений к похоронам. О господи! Без отца я осиротел, моя дорогая мать овдовела! 2 августа бренные останки моего дорогого отца были преданы земле... Церемония началась в час дня и сопровождалась звоном колоколов. О, пустой лязг этих колоколов навсегда останется у меня в ушах, мне никогда не забыть мрачной мелодии гимна «Jesu meine Zuversicht»!»

Эти события произошли, когда мальчику было 4 года, а записал он их в 14 лет. За эти 10 лет чувство потери и ощущение, что мир рушится, похоже, усилились, а не притупились^[4].

Природа болезни пастора Ницше и ее причина горячо обсуждались в литературе, посвященной Фридриху Ницше, так как его самого постигло помутнение рассудка. И это ^[24] было мощнейшим аргументом публики, пережившей настоящий шок с выходом в свет его произведений 1880-х и 1890-х гг., начиная с работы «Человеческое, слишком человеческое»; многие читатели испытывали явный соблазн приписать эти труды сумасшествию автора. Несостоятельность такой позиции я попытаюсь доказать, когда мы коснемся вопроса об истинных причинах болезни Ницше. На мгновенно возникающий вопрос о том, не мог ли он унаследовать психическое нездоровье от отца, ответом может быть только твердое «нет». Сведения, чем именно страдал пастор Ницше и от чего он умер, весьма скудны. С уверенностью утверждать можно лишь то, что он временами страдал от непродолжительных припадков эпилепсии, которые сам он таковыми не считал и которые не сочли достаточно серьезными, чтобы предписать лечение и постоянный надзор. Примерно за девять месяцев до смерти пастор стал жертвой какого-то нервного или мозгового недуга, оказавшегося фатальным. Много позже, уже в клинике в Базеле, Франциска показала, что он умер от «чего-то в мозгу, вызванного падением с лестницы», но что при этом он никогда не был «сумасшедшим». Термин gemutskrank, который Ницше употребил при описании состояния, в которое впал его отец, означает психическое расстройство или меланхолию. Это очень расплывчатый термин и не обязательно означает (строго говоря, не должен означать) умопомешательство в клиническом смысле. Конечно, сам Ницше никогда не был gemutskrank, умственно больным, он был geisteskrank, то есть душевнобольным. Более того, едва ли четырехлетнему мальчику позволялось неограниченное общение с отцом в пору «умственного расстройства» последнего; мало вероятно и то, что он сумел осознать гораздо больше, чем просто инстинктивно почувствовать, что что-то не так.

Пресловутая ненадежность и нечестность Элизабет в вопросах биографии отсекает всякую возможность ссылаться на любые ее свидетельства — ив подтверждение, и в опровержение фактов в тех случаях, когда мнения расходятся. В написанных ею биографиях брата она делает ^[25] все возможное, чтобы отвести подозрения относительно душевной болезни отца, но делает это таким образом, что эти подозрения кажутся еще более основательными: она подтасовывает, к примеру, фрагмент текста в «Из моей жизни», в котором Ницше писал, что его «любимого отца внезапно постигла душевная болезнь». Когда она в первом томе биографии 1895 г. приводит этот отрывок, он уже звучит так: «Моего любимого отца внезапно постигла серьезная болезнь в результате падения». Этот пример типичен для методов работы Элизабет. Наиболее честным и разумным способом было бы процитировать слова Ницше, а затем пояснить, что они неверны, приведя слова матери как отражающие действительное положение дел и приписав ошибку Ницше его молодости и неспособности понять, что же на самом деле происходило с отцом. Она не только не сделала этого, исказив текст рукописи Ницше, но и не уничтожила его, а оставила в архиве с тем, чтобы позже он мог быть опубликован без искажений.

Утверждение о том, что пастор Ницше некогда «помутился рассудком», можно считать в лучшем случае неокончательным. Тем более нельзя настаивать, что свою недоказанную болезнь он передал сыну. Это чистое предположение: зная, что Ницше постиг психический коллапс, что он, несомненно, был душевно болен, и одновременно узнав, что его отец скончался от «размягчения мозга», кто-то пришел к вполне допустимому, но не вполне обоснованному выводу о связи этих фактов. Уж если кто и дает основания полагать, что доля безумия от отца все же передалась сыну, так это Роде. В письме Овербеку от 4 августа 1889 г. (то есть спустя восемь месяцев, как Ницше помутился рассудком) он мягко замечает, что Элизабет, скорее всего, тоже носит в себе «семена безумия», и добавляет: «С ней всегда было не все в порядке». (Роде знал о предположении, Что пастор Ницше страдал какой-то болезнью головы.) К счастью, его страхи относительно умственного здоровья Элизабет не подтвердились. Как бы кто ни порицал ^[26] ее поведение, ни противился ее мнениям, ни сомневался в ее суждениях, но ничто из этого нельзя приписать умопомешательству.

Даже если допустить, что коллапс, случившийся в последние месяцы 1888 г., лег тенью на все, происходившее ранее, совершенно не оправдано распространять это на его труды и подвергать сомнению их ценность. Последовательный ход мысли прослеживается начиная с работы «Человеческое, слишком человеческое» и чем ближе к концу творческой деятельности философа, тем его мысль не только не слабеет, но становится убедительнее. Необычность идей, а вовсе не дефицит логики в его произведениях — вот что отдалило современного ему читателя, а факт психического нездоровья философа позволил и вовсе скинуть со счетов его идеи как продукт неуравновешенного ума.

Вернемся к семейству церковного прихода Рекен. За ударом, нанесенным смертью отца, в первые дни 1850 г. последовала вторая трагедия. Внезапно умер маленький Иозеф — по словам матери, от «спазма во время прорезывания зубов». И есть вероятность, что здесь есть связь с признаками легкой эпилепсии в организме отца.

В апреле того года на смену пастору Ницше должен был приехать новый священник, и поэтому семья должна была освободить дом. У бабушки Ницше были тесные связи с городом Наумбургом-на-Саале; там семейство оправилось, чтобы начать новый этап своей жизни. Наумбург в то время все еще был обнесен крепостной стеной; имевшиеся здесь пять ворот закрывались в десять вечера и оставались запертыми до пяти часов утра. В некотором роде Наумбург был так же тих и консервативен, как Рекен, где жизнь текла без каких-либо существенных изменений вот уже более века. И здесь Ницше прожил с шести до четырнадцати лет. Не считая его, семья теперь полностью состояла из женщин, и мы вкратце и по существу проследим их судьбы в годы пребывания в Наумбурге.

[27] Детом 1855 г. умерла тетя Августа, а в апреле 1856-го а ней последовала бабушка Эрдмуте. Получив наследство т бабушки, Франциска теперь обрела свой собственный дом и летом 1856 г. она с двумя детьми перебралась к друзьям, а вскоре и в свою недвижимость. Ей было всего тридцать; она больше никогда не вышла замуж, но это была скорее нерасположенность к браку, нежели отсутствие таковой возможности. Может создаться ложное впечатление о домашней обстановке, окружавшей в то время Ницше, если представлять его живущим с «вдовой матерью», со всеми присущими этому понятию атрибутами, вроде угрюмого уныния и сверхбережливости. На самом деле только теперь, освободившись от гнета старших женщин, она вновь вполне обрела ту энергию и веселость, которые были столь характерны для нее в девичестве. Летом 1858 г. она в третий раз поменяла место жительства, переехав в дом номер 18 по Вайнгартен, где так и осталась до конца жизни. Именно из этого дома, впервые покидая мать, Ницше уезжал, чтобы поступить в школу-интернат Пфорташуле, и в этот же дом он вернулся через тридцать один год, чтобы принять на себя заботу о матери вплоть до ее кончины.

Вскоре после переезда в Наумбург Ницше поместили в местную школу для мальчиков; ему было почти 6 лет, и он уже умел читать и писать, обученный грамоте матерью, - здесь он встретил первых друзей, двух наумбургских мальчиков, Вильгельма Пиндера и Густава Круга. Бабушка Пиндера была подругой бабушки Ницше и одной из самых ярких личностей городка; его отец, член городского совета, был любителем литературы, и именно в его доме Ницше впервые услышал о Гете: советник Пиндер читал «Novelle» Гете трем мальчикам. Круг был кузеном Пиндера; его отец, известный музыкант-любитель, принимал у себя гостей-музыкантов, приезжавших выступать в Наумбург, — таким образом, природная склонность Ницше к музыке получила мощную поддержку в том, что ему Доводилось слышать во время таких гастролей.

[28] Те, кто был склонен отрицать в Ницше все, вплоть до его человеческих достоинств, обвиняли его в неспособности дружить. Это совершенная неправда. У него был друг всей его жизни в лице Овербека; если постепенно угасла его глубокая дружба с Роде, когда разошлись их пути, то, тем не менее, она продолжалась столь долго, сколь обычно может вообще длиться крепкая дружба. Более того, никто не высказывал письменно похвал дружбе с такой силой и красотой, как Ницше. Однако следует признать, что в друге он очень часто искал в первую очередь утверждение самого себя, отклик себе либо слушателя своим рассуждениям. Трудно было ждать от него привязанности к кому-либо только из-за чисто человеческих качеств этих людей (Овер-бек является абсолютным исключением). В этом отношении, как и во многих других, он был так похож на Вагнера, что высказывание Эрнста Ньюмана о том, чего ждал от друга Вагнер, полностью применимо и к Ницше:

«Ему нужен был приемник, резервуар для вулканического извержения его идей и поддержка в их реализации; и настоящий друг, с его точки зрения, был тот, кто с наибольшей отдачей исполнял роль слушателя или помощника. Он был, в некотором смысле, подобен человеку, который возвышается над собратьями и чересчур огромен для обычной дружбы: не может быть настоящей дружбы между центральной горой и окрестными холмами — один может смотреть только снизу вверх, другой — сверху вниз. «Скорбный гений, вершащий закон, — весьма справедливо замечает Ромен Роллан, — словно заявляет, что великий ум нуждается в сильной дозе посредственности другого, чтобы удовлетворять потребностям дружбы. Для гения возможна лишь преходящая дружба с равными ему»^[5].

Однако это вовсе не означает, что гениальный человек не способен на дружбу вообще, и утверждение Роллана [29] следует понимать как утверждение, что все, чего желает такой человек, — это поклонение. Ближайшим товарищем Ницше после его разрыва с Вагнером был Петер Гаст, человек значительно более скромного интеллекта (что Гаст прекрасно понимал), но преисполненный восхищения личностью Ницше. У Гаста был красивый четкий почерк; почерк Ницше никогда не был хорош и становился еще хуже по мере потери зрения, пока не превратился в совершенно неразборчивые каракули, расшифровать которые было под силу лишь Гасту. Трудно представить, как вообще Ницше сумел бы привести свои рукописи в пригодное для издателя состояние без помощи Гаста. Потомки во многом обязаны поистине неимоверным усилиям Гаста как копииста, так никогда и не получившего должной благодарности. Более того, Гаст готов был бросить все, чем бы он ни занимался, чтобы по первому зову прийти Ницше на помощь. Если бы при таком положении дел Ницше мог принимать преданность Гаста без малейшего чувства обязанности ему, то в глазах любого человека он выглядел бы действительно исчадием неблагодарности, каковым его подчас и рисуют. На деле же он глубоко переживал это чувство. По профессии Гаст был композитором, и хорошо известно, что Ницше сделал все, что мог, Для становления его карьеры, устраивая или пытаясь устроить концерты его музыки повсюду, где только представлялась возможность, и с высокой похвалой отзываясь о Гасте как о «втором Моцарте», хотя на деле таланты его Друга были весьма посредственны. Критики Ницше, естественно, поднимали на смех экстравагантность его панегириков произведениям Гаста, заявляя, что не видят в этом ничего, кроме доказательства абсурдности его претензий на роль эстетического судьи. Как правило, те же джентльмены заявляют и о его неспособности дружить.

Его юношеская дружба с Пиндером и Кругом была в определенном смысле моделью того, что вообще могла собой представлять такая дружба. Ницше, безусловно, доминировал, и это было неизбежно (в противном [30] случае эти отношения, возможно, не состоялась бы вовсе), но причиной тому конечно же являлись его более высокая одаренность по сравнению с двумя его приятелями. Хотя он и не был вундеркиндом, его интеллектуальные и артистические способности были заметны с первого взгляда, и нет ничего удивительного, что ему выделили бесплатное место в знаменитой Пфорташуле. Такая ситуация в расстановке сил, должно быть, устраивала и двух его приятелей, поскольку эта дружба продолжалась не только в мальчишеские годы; она выдержала период расставания, связанный с отъездом Ницше из Наумбурга в Пфорташуле, и впоследствии наиболее ярко проявилась в создании малого литературного общества «Германия». Это общество друзья основали в поддержку развитию искусства, и проработало оно целых три года. Наконец, именно Круг познакомил Ницше с творчеством Вагнера. Друзья перестали видеться и помогать друг другу только тогда, когда Ницше уехал из Пфорта в Бонн, а затем в Лейпциг, и его юношеский период на том завершился.

Школьные годы в Наумбурге протекали без особых приключений. Весной 1851 г. Ницше и его два друга были переведены из городской школы в частную подготовительную школу, где они проучились вплоть до 1954 г. и где Ницше получил первые знания в латыни и греческом. Затем они продолжили обучение в школе более высокой ступени, Domgymnaslum. По прошествии четырех лет обучения в гимназии Ницше наградили бесплатным местом в Пфорташуле. Он покинул гимназию по окончании летнего семестра в 1858 г. и 5 октября приступил к занятиям в Пфорташуле. Он не испытывал трудностей в обучении. Будучи очень прилежным учеником, он отнюдь не был книжным червем. Судя по характеру его поведения в последующие годы, можно предположить, что он старался избегать неровностей улицы, боясь споткнуться и [31] упасть, так как уже тогда давала о себе знать его близорукость^[6]; она же стала препятствием к участию мальчика в спортивной жизни школы, но он всегда с удовольствием занимался любыми упражнениями на свежем воздухе, которые, как он чувствовал, были ему по силам. Еще в раннем возрасте он научился плавать и всегда оставался пловцом незаурядных способностей. Также он превосходно катался на коньках и в своих длительных поездках по стране отмечал, что немцы всех возрастов имеют особое пристрастие к этому виду упражнений. Он был крепкого сложения и отнюдь не слабым физически. Эти внутренние резервы помогали ему год за годом бороться с болезнью, которая уже сказывалась в его юношеском организме.

Слабым местом его здоровья было зрение. Уже поступив в школу, он был вынужден носить очки, которые затем не снимал всю жизнь. Несмотря на то, что его не постигла полная слепота, он всегда жил под угрозой полной потери зрения. Чтение и письмо в том объеме, который он выполнял, будучи еще мальчиком, конечно же отрицательно сказались на его здоровье и стали одной из причин мучительных головных болей, которые тогда начали донимать его и от которых он уже никогда полностью не избавился. Летом 1856 г. из-за проблем со зрением и постоянных головных болей его даже на время освободили от школьных занятий.

Хотя Пфорташуле находилась всего в часе ходьбы от Наумбурга, переезд туда Ницше знаменовал конец целой эпохи его жизни и начало новой. До 14 лет он жил уединенной жизнью: защищенный любовью своей нежной матери, поначалу в крошечной деревушке, потом в городке побольше, но столь же тихом и спокойном, он мало что знал о реальности большого мира, и спартанская дисциплина в Пфорташуле составила резкий контраст той уютной домашней свободе, в которой он до сих пор рос. Но [32] прежде чем мы последуем за ним в Пфорташуле, давайте посмотрим, чем в эти ранние годы жил нарождающийся в нем художник и философ.

Многие философы писали стихи, и многие поэты философствовали, но только в Платоне интеллектуальные и художнические способности сочетались на столь же высоком уровне, на каком они сказались в Ницше. Однако этот двойной талант повредил его репутации философа, поэтому его и поныне порой приходится отстаивать прежде всего как философа, а не поэта и сочинителя афоризмов, обуреваемого несколькими навязчивыми идеями. Его великолепная память обернулась против него же: мозг удерживает краткие выдержки, но вне контекста они иногда кажутся почти бессмысленными и всегда подвергаются опасности быть неверно истолкованными. Он обладал несомненным художническим темпераментом, и потому его философские труды лишены определенной чистоты в том смысле, что они суть сплав разума и чувства, логики и риторики, а порой и Dichtung und Wahrheit (поэзии и правды. - Примеч. пер.). Это приводит в замешательство заурядный ум, которому непременно нужно уточнять, «что же Ницше имеет в виду». Если Ницше-философ за столь долгий срок обучения не поддался обработке стандартами наших университетов, то ответственность за это лежит именно на Ницше-художнике. Ибо когда философ в нем диктовал содержание, художник диктовал форму, которая отстаивала правду искусства вопреки предрассудкам логической ясности. Таким образом, он создавал лишние сложности для тех, кому неймется «разрешить» проблемы произведений Ницше (а попутно, видимо, и «порешить» самого автора).

На самом деле эти минусы были одновременно плюсами, художник в Ницше был его прибежищем. И именно потому, что он был столь же художник, сколь и [33] мыслитель, ему удалось избежать пороков немецкой философии. А поскольку он постоянно общался с тем лучшим, что в этой философии было ценного и глубинного, то сумел избежать неряшества мысли и не скатился до уровня остряка-афориста. Если перебрать и перечислить все недостатки, присущие этим двум противоположным классам мыслителей, то станет ясно, на каком острие балансировал Ницше.

Минусы немецкой философии связаны с ее профессионализмом: замкнутая атмосфера, книги вместо жизни, неспособность увязывать открытия с миром как таковым, презрение к хорошему стилю, инбридинг, недостаток общей культуры, серьезность до отвращения. Дефекты культурного philosophe лежат, напротив, в области непрофессионализма, дилетантизма: слишком обширные интересы, поверхностность, культивация хорошего стиля как предела достижений, принесение истины в жертву остроумию, отсутствие интеллектуальной честности, философствование вместо философии, непоследовательность, противоречивость. Ницше удается балансировать между этими двумя типами мышления и двумя способами выражения: он глубок, но не заумен; он оттачивает стиль, но сочетает его с хорошей мыслью; он серьезен, но не зануден; он тонкий -но не эстетствующий — искусствовед и культуролог; он афористичен и склонен к эпиграмме, но основанием его афоризмов и эпиграмм является твердая философская позиция; самый остроумный из философов, он редко поддается соблазну пожертвовать правдой ради красивой фразы; он очень многосторонен, но никогда не упускает из поля зрения свои основные интересы. Он достигает, особенно в последних работах, точности и ясности, редко встречающейся в немецкой письменной культуре: ни один мыслитель подобной глубины не владел столь совершенно инструментом выражения.

Ницше был не по годам интеллектуален, но до поры до времени не оригинален, и ему было уже 34 года, когда появилась первая из его значительных работ — «Человеческое, [34] слишком человеческое». Самое раннее его творчество — стихи и другие сочинения наумбургского периода вплоть до 1858 г. — на редкость неоригинально: темы и их разработка банальны и совершенно лишены той спонтанности, которая присуща даже гораздо менее талантливому ребенку в его первых творческих попытках. В автобиографических записках «Из моей жизни» (1858) Ницше делит свое прежнее поэтическое творчество на три периода. Самые ранние стихи в основном представляют собой описание природы и драматические сценки, изложенные в форме неупорядоченного и часто нерифмованного стиха («Шторм на море», «Спасение», «Кораблекрушение», «Буря»); потом он попытался привнести форму и метр в этот хаос, но добился лишь скуки («Андромеда», «Аргонавты», «Дриопа»); наконец, он предпринял осознанную попытку объединить формальные качества второго периода со страстностью первого («Куда?», «Жаворонок», «Жалоба соловья», «Прощание Гектора», «Барбаросса»). В 1857 г. он написал стихотворение на осаду Севастополя: вместе с Пиндером и Кругом он разыгрывал Крымскую войну в саду за домом, испытывая при этом глубокое сочувствие к русским. Он перечисляет сорок шесть стихотворений, написанных с 1855-го по 1858 г., и оговаривает особо, что это только выборка; всего же он написал, видимо, около сотни стихов, однако они не отмечены знаком врожденного писательского дара. В записках «Из моей жизни», повествуя о своих ранних поэтических усилиях, он замечает: «Так или иначе, но в мои планы всегда входило написать маленькую книжку и потом читать ее самому» — детское выражение нарциссизма подлинного художника, который создает что-то, чтобы потом любоваться созданным. Другие юношеские произведения — это две короткие пьесы на классические сюжеты, написанные в содружестве с Пиндером, а в 1856 г. он начинает роман под названием «Смерть и разрушение». Наиболее убедительным творением было уже не раз упоминавшееся «Из моей жизни», написанное простой, бесхитростной [35] прозой, когда говорится то, что хочется сказать, и ничего более, оно представляет довольно успешный опыт для подростка, не достигшего еще 14 лет.

Ценность этих юношеских творений для изучения феномена Ницше состоит в том, что они дают исследователю точку отсчета: в гораздо большей степени, чем все вторичные источники, они свидетельствуют о том, насколько набожен был мальчик. Вряд ли можно ожидать, что на тот момент он таил в душе серьезные сомнения, и еще менее то он мог формулировать свои несогласия. Напряженность его религиозного чувства поразительна:

«Я уже испытал так много – радость и несчастье, веселье и печаль, — но во всем Господь бережно вел меня, как отец ведет свое маленькое, слабое дитя... Я для себя твердо решил навсегда посвятить себя служению Ему. Да вселит в меня возлюбленный Господь силы и волю осуществить мои намерения, и да защитит Он мой жизненный путь! Как дитя, я верю в Его милосердие: Он защитит всех нас, так что никакое несчастье не постигнет нас. Да исполнится его воля! Все, что он пошлет, я с радостью приму — счастье и несчастье, бедность и богатство, и даже смело взгляну в лицо смерти, которая однажды всех нас объединит в вечной радости и блаженстве. Да, дорогой Господь, пусть лик твой воссияет над нами навеки! Аминь!»

Глава 2. Школьник

Молодость всегда неприятна, поскольку тогда либо невозможно, либо неразумно быть продуктивным в каком бы то ни было смысле.

[36] Пфорташуле была школой трудной и строгой, но это было как раз то, что требовалось Ницше в 14 лет. Как и в большинстве частных школ того времени, ее устав был составлен так, словно предназначался для тюрьмы, где содержали закоренелых преступников. Но думается, ошибочно полагать, что эти правила могли повредить подростку, которому следовало каким-то образом понять, что праздность и счастье – вовсе не одно и то же, и научиться этому у людей, искренне желающих ему добра. Ницше оставил нам описание типичного школьного дня в Пфорта^[7]. Учеников поднимали в четыре часа утра, к пяти им следовало привести себя в порядок; занятия начинались в шесть и продолжались в той или иной форме до полудня. Они возобновлялись в 1.15 пополудни и длились до 15.50. Вечером проводились еще какие-либо занятия; отбой давался в 21.00. Поведение за трапезой подчинялось жестким правилам, и в течение всего дня ученику оставалось чуть более часа, когда он был предоставлен самому себе. Этому распорядку следовали пять дней в неделю. Воскресенье [37] было выходным, и был еще один день, когда обитатели интерната могли поваляться в постели на час дольше, после чего занимались повторением пройденного за неделю. И конечно же были долгие школьные каникулы, когда можно было оправиться и поднабраться сил. Поначалу Ницше активно невзлюбил такую жизнь. Он тосковал по дому. В феврале 1859 г., после четырех месяцев пребывания в Пфорташуле, его охватило неодолимое желание выбраться отсюда и вернуться домой; такой же приступ он испытал по возвращении в школу после летних каникул того же года. Он поделился своими проблемами с наставником по имени Буддензиг, и тот помог ему справиться с ними^[8], после чего Фридрих стал почти образцовым школьником и погрузился в изучение предметов, которым в школе уделялось особое внимание.

Основной интерес Пфорташуле лежал в области греческого языка и латыни и несколько в меньшей степени в сфере немецкой классики. По свидетельству Рихарда Блунка, школа была поистине миром книг: ученики вдыхали воздух не современной Европы, а Древней Греции и Рима, а также Германии времен Гете и Шиллера. Совершенно естественно поэтому, что, как выпускнику Пфорташуле, Ницше была уготована судьба профессора классической филологии, поскольку из всей программы данного заведения именно этот раздел знаний он осваивал наилучшим образом. Математика и естественные науки значительно уступали гуманитарным и отходили на второй план. Математика давалась Ницше хуже всех прочих предметов, и, если бы не его высокая репутация в классических дисциплинах, он провалился бы на выпускных экзаменах из-за слабой письменной работы по математике. (Есть версия, что экзаменаторы были уже на грани решения поставить неуд., когда один из них воскликнул: «Но позвольте, господа, неужели мы и в самом деле собираемся [38] провалить лучшего из всех, кто когда-либо обучался в Пфорташуле?») В других неклассических дисциплинах Ницше тоже не блистал. Следуя своему намерению стать теологом, он изучал древнееврейский язык, но так и не сумел освоить грамматику. Был он посредственным учеником и в современных языках: Шекспира и Байрона он читал в переводах на немецкий, так и не сумел вполне овладеть итальянским (даже потом, живя в Италии), а по-французски читал только с помощью словаря.

Его интеллектуальная энергия не находила выхода в учебе, и, чтобы как-то реализовать свои развивающиеся способности, он предложил своим наумбургским приятелям Пиндеру и Кругу организовать литературно-музыкальное общество под названием «Германия», где можно было бы слушать или читать друг другу свои сочинения и затем обсуждать их. Общество открылось с должной торжественностью 25 июля 1860 г., и следующие три года друзья встречались достаточно регулярно, чтобы почитать вслух то, что они написали, или исполнить музыку, которую сочинили. Первое произведение Ницше для «Германии» было музыкальным: пьесы для Рождественской оратории. Затем последовали стихи и эссе, а в апреле 1862 г. появился его самый ранний философский очерк — «Судьба и история».

В марте 1861 г. Круг представил обществу «Несколько сцен из «Тристана и Изольды». «Германия» подписалась на «Neue Zeitschrift fur Musik», который в то время настойчиво пропагандировал Вагнера и «новую музыку», а также приобрела копию фортепьянного переложения Бюлова партитуры «Тристана», вышедшего в 1859 г. Круг был уже большим почитателем Вагнера и старался увлечь Ницше. Он исполнял несколько отрывков из оперы, и Ницше, ставший к тому времени прекрасным пианистом, порой подсаживался к клавиатуре и пытался следить за незнакомой и очень сложной партитурой, при этом оба молодых человека прилагали максимум стараний, чтобы исполнить вокальные партии. Эти [39] встречи происходили в доме у Ницше, и Элизабет вспоминает, какие кошмарные звуки доносились из гостиной, когда шел процесс освоения. Круг также сделал в обществе сообщение об увертюре к «Фаусту» и «Золоту Рейна». Это было первое знакомство Ницше с творчеством Вагнера. Поначалу оно озадачило его, хотя он конечно же понимал, что их исполнение на пару с Кругом «Тристана» едва ли позволяет достоверно судить о произведении. Все годы учебы в Пфорташуле его любимым композитором был Шуман, чей сдержанный романтизм приходился ему более по вкусу, чем неукротимая страстность (как он это тогда воспринимал) Вагнера и Аиста, и чьему примеру он следовал в собственных попытках сочинять музыку.

Эта литературная и музыкальная деятельность велась конечно же сверх всякого расписания, но учеба в школе тоже начинала приносить плоды: к 1861 г. относятся очерки о Гельдерлине и Байроне, и вплоть до октября 1863 г. Ницше занимался продолжительными исследованиями саги об Эрманарихе и северной мифологии в целом. Он уже завершал работу над ними, когда состоялось его знакомство с Карлом фон Герсдорффом, с которым он оставался в дружеских отношениях многие годы. (Герсдорфф был приходящим учеником и занимался с профессором немецкого, который дал ему прочесть очерк Ницше об Эрманарихе, выразив при этом свое одобрение; в результате этого Герсдорфф преисполнился решимости познакомиться с Ницше.) Фридрих также приобретал навыки в постижении школьной критики. Он уже прежде читал Писание, но некритическим взглядом верующего человека; теперь он пытался подвергнуть его более вдумчивому, а следовательно, и более критическому прочтению. Он начинал понимать, что небрежное и невежественное чтение Библии не оправдано, ведь к текстам, пришедшим через Грецию и Рим, можно было теперь применить весь ресурс приобретенного гуманитарного знания и исторической критики. На Пасху 1861 г. он прошел конфирмацию вместе с Паулем [40] Дойссеном, также учеником Пфорташуле, и они поддерживали отношения с Ницше вплоть до самой смерти последнего. Недели, предшествовавшие конфирмации, оба они, и Ницше, и Дойссен, пребывали в состоянии некоего религиозного экстаза, быстро, однако, угасшего по окончании церемонии и никогда более не посещавшего их. Дни невинности Ницше были сочтены, и не прошло и года, как он уже готов был объявить религию «плодом детства человечества».

Это была не единственная произошедшая в нем перемена. Наступил беспокойный переходный период, и образцовый ученик начал выказывать признаки неповиновения. Литературная манифестация этого явления вылилась в прозаический фрагмент «Евфорион», написанный на летних каникулах 1862 г. Его сохранил некий Гранье, соученик Ницше, которому тот переслал рукопись 20 июля из Горенцена, где в то время находился. Этот фрагмент – отчасти циничное, отчасти сентиментальное свидетельство юношеского отчаяния. В сопроводительном письме, приложенном к рукописи, Ницше написал: «Я с отвращением отказался от намерения продолжить эту историю после того, как написал первую главу. Посылаю тебе рукопись этого уродца, чтобы ты распорядился ею, как тебе будет угодно»^[9].

В первые месяцы 1863 г. поведение его стало решительно скверным, он начал плохо писать. Возникла глубокая привязанность к довольно буйному молодому человеку по имени Гвидо Мейер, у которого вечно были трения со школьной администрацией. Вскоре Мейера и вовсе исключили из школы. В письме матери и сестре Ницше назвал день отъезда Мейера, 1 марта, «самым печальным днем, который когда-либо довелось испытать в Пфорта». У него вошло в привычку засиживаться допоздна за разговорами и выпивкой с вышеупомянутым Гранье, помимо прочих, после чего на утро следующего [41] дня он бывал несколько не в форме и не испытывал особой любви к греческому языку. Кризис разразился в воскресенье 14 апреля. Вместе с приятелем, неким Рихтером, они отправились в ближайший городок Кезен и на железнодорожной станции выпили по четыре пинты пива; на обратном пути в школу они имели несчастье натолкнуться на учителя, с негодованием увидевшего, что Ницше не вполне трезв, а Рихтер и того хуже. Последовало соответствующее наказание, и Ницше на время лишили должности префекта (старосты), что потрясло его до глубины души. В письме матери от следующего вторника он дает обещание постараться привести себя в надлежащее состояние. «Мне нет оправданий, - пишет он, - кроме того, что я не знал, какова моя мера (выпивки), и в тот день мы были немного возбуждены». С этого момента он и впрямь, похоже, подтянулся — во всяком случае, в книге наказаний Пфорташуле более не было о нем никаких записей.

А вот в книге болезней он продолжает фигурировать. Головные боли, начавшиеся у него с приходом в школу, усиливались. Особенно сильный приступ произошел в середине января 1861 г. и повторился в феврале, и мальчика на две недели отпустили домой. Но мигрени продолжали мучить его; в своем дневнике он пишет: «Я должен к этому привыкнуть». В период с марта 1859 г. по май 1864 г. - пока он учился в Пфорташуле — в школьной книге регистрации болезней есть записи о том, что он переболел ревматизмом, катарами, простудами, закупорками сосудов головы в дополнение к головным болям, причем приступы болезней длились в среднем неделю.

Ницше окончил Пфорташуле 4 сентября 1864 г. Он написал Valediktionsarbeit (выпускное сочинение) на тему « Theognide Megarensi» («О Феогниде Мегарском»); работа была написана на латыни и являлась, по сути, его первым оригинальным филологическим исследованием. Выпускной вечер состоялся 7 сентября, после чего он написал самое лучшее из своих ранних стихотворений «Dem [42] unbekannten Gott» («Незнакомому Богу»). На следующий месяц он был зачислен в университет в Бонне в качестве студента филологии и теологии.

Что касается того, что в период учебы в Пфорта Ницше порой был не прочь выпить, то, как известно, в те времена пьянство в частных школах вообще было обычным явлением. В Пруссии Пфорташуле заработала такую же славу, что в Англии приобрела Регби, печально знаменитая числом своих сильно пьющих студентов.

Окинув взором литературное творчество Ницше времен Пфорташуле, можно заметить, что начали формироваться стиль, идеи и восприятие зрелого Ницше. Для начала заметим, что основной его интерес по-прежнему составляла поэзия, но побуждение выразить субъективные чувства уже соперничает с жаждой познания. «В настоящий момент меня одолевает невероятная тяга к знанию, к общей картине, писал он в августе 1859 г., - ее пробудил во мне Гумбольдт. Если б только она стала столь же постоянна, как моя преданность поэзии!» А преданность поэзии постепенно вознаграждалась: он выработал строго ритмический и благозвучный стиль стиха, которым мог выразить свои истинные переживания. В самом раннем из действительно стоящих стихотворений - «Ohne Heimat» («Без дома» или «Без родины»)), написанном 10 августа 1859 г., впервые звучит тема, которая впоследствии появляется снова и снова, как лейтмотив его более поздних сочинений: у него нет дома, но именно поэтому он свободен:

Fliichtge Rosse tragen

Mich ohn Furcht und Zagen

Durch die weite Fern.

Und wer mich sieht, der kennt mich,

Und wer mich kennt, der nennt mich:

Den heimatslosen Herrn...

[43] Niemand darf es wagen

Mich danach zu fragen,

Wo mein Heimat sei:

Ich bin wohl nie gebunden

An Raum und fluchtge Stunden,

Bin wie der Aar so frei!..

(Проворные кони несут меня / без страха и смятения / по пустынным местам. / И кто видит меня — знает меня, / и кто знает меня, называет меня / бездомным человеком. // Никто не смеет / спросить меня о том, / где находится моя родина: / похоже, я ничем не связан, / ни местом и ни летящим временем, / свободный, как орел.)^[10]

Сходная идея более конкретным образом выражена в «Капри и Гельголанде», фрагменте некой истории, написанной приблизительно в то же время: «Мы пилигримы в этом мире — мы граждане мира». Он уже мыслит себя скорее гражданином мира (Weltburger) — по крайней мере, иногда, — нежели гражданином Пруссии, и становление его как «доброго европейца» в более поздние годы, несомненно, состоялось бы раньше, если бы не отсрочка, связанная с отношениями с Вагнером. Его фундаментальная антипатия к узкому патриотизму лучше всего проявляется в очерке о Гельдерлине, написанном 19 октября 1861 г. Сегодня превозносимого до небес Гельдерлина тогда мало кто знал, и репутация его основывалась по большей части на его критических высказываниях в адрес Германии того времени. Ницше заступился за поэта и попытался оправдать его нападки на немецкое мещанство и «варварство», подчеркивая при этом, что они не являются «нападками на Германию». Позже сам Ницше пошел гораздо дальше Гельдерлина в том же направлении, и его критика немецкого филистерства и варварства приняла масштабы радикального осуждения государства и народа в целом. (Гельдерлин был современником Гете и Шиллера, Ницше — современником ^[44] Вагнера и рейха.) Сходство между двумя этими личностями — Гельдерлином и Ницше — часто отмечалось, оно и впрямь поразительно: на обоих сильное влияние оказала греческая античность, оба резко осуждали современную им Германию, кончине обоих предшествовал продолжительный период душевной болезни. Ницше называл прозу «Гипериона» «настоящей музыкой», точно так же он высказывался и о прозе своего «Заратустры». Учитель, прочитав очерк, одобрил его, но внизу приписал: «Однако я должен дать автору дружеский совет выбрать себе в качестве привязанности более здорового, понятного и более немецкого поэта»^[11].

Очерк о Байроне (написан в декабре 1861 г.) менее интересен, и дело не в том, что репутация Байрона более нуждалась в дефляции (изъятии лишних символов), чем в аугментации (пополнении ими); здесь Ницше всего лишь повторяет бытовавшую тогда точку зрения на Байрона. То, что он видел в Байроне, по существу было сходно с представлением о нем современников: реальное воплощение Карла Мора. Герой-злодей Шиллера все еще оставался архетипом романтического бунтаря для молодых немцев 1860-х гг. Энтузиазм Ницше по отношению к Шиллеру в то время почти целиком основывался на его энтузиазме по отношению к «Разбойникам», и Байрон был как раз тем героем, который в жизни воплощал то, о чем Шиллер только мечтал. Восхищение «героем-изгоем» очевидно в очерке Ницше; по сути, это восхищение человеком, не побоявшимся следовать своим инстинктам, а поскольку этот герой сильно отличается от того, что позже Ницше назвал «сверхчеловеком», было бы ошибочно переоценивать влияние Байрона на эту концепцию. (Ницше называет байроновского Манфреда «Ubermensch (сверхчеловек), подчинивший страсти», но под этим определением имеет в виду все же только человека, хотя великих страстей и силы, ^[45] возможно «почти полубога», однако в нем нельзя усматривать тот совершенно особый смысл, который философ позже вложит в это понятие.)

Его выступление в защиту Байрона было на самом деле не чем иным, как все более возрастающим беспокойством переходного возраста; эта связь прослеживается весьма отчетливо по отрывку «Евфорион», написанному летом 1862 г.^[12] Эта история, которую Ницше справедливо назвал уродцем, представляла собой сборную солянку разного рода «сатанинской» чепухи:

«Поток мягких, отдохновенных гармоний омывает мою душу, — сообщает нам Евфорион. — Я не знаю, отчего мне так грустно; хочется рыдать и затем умереть... Багрянец утра сияет в небесах, потухший фейерверк, навевающий на меня скуку. Мои глаза горят намного ярче, я в страхе, что они прожгут в небе дыры. Я чувствую, что прорвал свой кокон, я ощущаю, как прохожу сквозь него вперед и вперед, и все, чего я жажду, — это отыскать голову Doppelganger, чтобы рассечь его мозг...»

Фрагмент завершается так:

«Неподалеку живет монахиня, которую я иногда посещаю, чтобы насладиться ее добродетелью. Я хорошо знаю ее, с головы до пят, лучше, чем знаю себя. Она всегда была монахиней, стройной и хрупкой, я — доктором. Она живет с братом; они женаты... Я сделал его худым и тощим – тощим, подобно трупу.

Скоро он умрет – к моему восторгу, - ибо я намерен рассечь его. Но сначала я напишу историю моей жизни, ибо она не только интересна, но и поучительна в том, как молодых людей быстро превращать в стариков... ибо в этом я мастер... – Здесь Евфорион откинулся назад и простонал, потому что страдал болезнью позвоночника...»

[46] Бунтарское настроение, чему подтверждением служит сей опус, длилось вплоть до 1863 г. Одно из стихотворений этого года, «Von dem Kruzifix» («Перед Распятием»), изображает пьяницу, швыряющего бутылку шнапса в фигуру Христа на кресте. Конечно, это псевдобайронический жест, но вместе с тем он отражает что-то более глубинное, что поселилось в Ницше, нежели просто беглую фазу его байронического бунта. В апреле 1862 г. в письме Пиндеру и Кругу он писал: «Христианство – исключительно материя сердца... Обрести блаженство через веру — значит всего лишь подтвердить древнюю истину о том, что только сердце, а не знание может сделать нас счастливыми». Приблизительно в то же время он написал для «Германии» очерк под названием «Детство народов», в котором утверждал, что хотя религия и была поначалу признаком творчества народов, но в ее позднейших формах основной ее задачей стало лишить «сей мир» его божественности в пользу «грядущего мира».

«То, что Бог стал человеком, - писал он, - указывает лишь на то, что человеку следует искать блаженства не в вечности, а обрести рай на земле; ложное представление о внеземном мире поставил дух человека в ложные отношения с миром земным: это был продукт детства человека».

Он перестал быть верующим христианином, и с угасанием его веры в христианство пришли сомнения относительно ценности религии как таковой. Наиболее серьезной попыткой выразить эти сомнения стал его очерк «Судьба и история», написанный в марте 1862 г. и представленный обществу «Германия» в апреле:

«Если бы мы могли взглянуть на христианские учения и на историю церкви свободным, непредвзятым взором, нам пришлось бы прийти ко многим заключениям, идущим [47] вразрез с общепринятыми представлениями. Но поскольку мы, схваченные ярмом обычаев и предрассудков своих изначальных дней, задержались в своем умственном (духовном) [Geist] развитии под впечатлением детства... то считаем себя обязанными полагать, что совершаем почти преступление, если выбираем свободную позицию, с которой можем вынести такое суждение о религии и христианстве, которое является надконфессиональным и соответствует потребностям нашего времени. Такая попытка [Versuch] - работа не нескольких недель, а всей жизни. Отважиться пуститься в море сомнений без компаса и штурвала — это смерть и разрушение для неразвитых умов; большинство гибнет в штормах, мало кто открывает новые земли. Пребывая в середине этого непомерного океана идей, зачастую не терпится вновь вернуться на твердую землю».

Он расценивает историю и науку как «единственное прочное основание, на котором можно строить башню рассуждений»; примечательно также, что его разочарование в христианстве и религии не ввергло его в какой-либо иной догматизм и ортодоксию, а оставило в состоянии постоянного сомнения. Он уже называет философское исследование словом Versuch — попыткой или опытом — и прибегает к образу бурного моря при описании состояния неуверенности, свойственного настоящему исследователю, предвосхищая тем самым стиль «Заратустры»:

«Разве ты никогда не видел парус, парящий над морем, округлый и набухший и дрожащий от неистовства ветра? Как парус, дрожащий от неистовства духа, моя мудрость парит над морем (3, II, 8).

Вам, смелым искателям, испытателям [Suchern, Versuchern] и всем, кто когда-либо плавал под коварными парусами по грозным морям... (3, III, 2).

[48] Море бушует: все в море. Ну что ж! Вперед, вы, старые сердца моряков! Что вам отечество! Наш корабль стремится прочь, туда, где страна детей наших! Там, далеко, более неистово, чем море, бушует наше великое желание» (3, III, 12, 28).

Самое позднее к 1862 г. он сменил религиозную убежденность на ее противоположность и вскоре уже пропагандировал состояние сомнения, постоянно меняющихся взглядов и настроений как желательное само по себе:

«Борьба - это беспрестанная пища души, и она довольно хорошо знает, как извлекать из этого сладость. Душа разрушает и в то же время порождает новое; она неистовый борец, и при этом она мягко перетягивает оппонента на свою сторону во внутренний союз. И самое удивительное то, что она никогда не утруждает себя внешними формами: имена, личности, места, красивые слова, росчерки - все они побочной ценности: она ценит то, что внутри... Теперь я думаю о многом, что прежде любил; имена и люди изменились, и не скажу, чтобы они всегда становились глубже и красивее по своей природе; но совершенно точно, что каждое из этих настроений для меня означало прогресс и что для духа [Geist] невыносимо снова шаг в шаг ступать там, где уже хожено; он хочет двигаться дальше, к великим вершинам и великим глубинам» («О настроениях»).

Можно было бы представить философию власти Ницше как экзегезу фразы: «Борьба - - это беспрестанная пища души», а образ ступени - - таким, какой он часто использовал в более поздние годы, как, например, в стихотворении «Meine Harte» («Моя жестокость):

Ich muss weg uber hundert Stufen,

Ich muss empor und hor euch rufen:

«Hart bist du! Sind wir derm von Stein?» —

Ich muss weg iiber hundert Stufen?

Und niemand mochte Stufe sein.

[49] (Я должен преодолеть сотню ступеней, / я должен взойти и услышать, как вы воскликнете: / «Как ты жесток! Ты думаешь, мы из камня?» / Я должен преодолеть сотню ступеней, / но никто не хочет быть ступенью) (ВН, Vorspiel 26).

или в позднем афоризме:

«Для меня они были ступенями, я поднимался по ним – и потому должен был преодолевать их. Но они думали, что я хочу успокоиться на них» (СИ, I, 42).

В этом отношении Ницше уже стал самим собой, и интерес творчества периода Пфорташуле состоит в этом предвестии зрелости. Идеи, которые он выражает, конечно, не оригинальны, но это не имеет значения. В известном смысле, в мире мысли нет такой вещи, как оригинальность, есть только новый способ видения и подачи того, что мыслилось ранее: новый синтез ранее разрозненных элементов, новый акцент, внезапный луч, упавший в некий полузабытый закоулок. Воля к власти -это своего рода расхожая идея, значение которой Ницше первым оценил по достоинству; и в его ранних работах важно вовсе не повторение неоригинальных наблюдений, а то, что он уже выбрал путь, которому ему выпало следовать дальше.

Если говорить о Ницше как о поэте, то в период Пфорташуле его стиль постепенно вызревал, так что на момент отъезда он смог выразить свою неуверенность в будущем и чувство, что он оставил Бога отцов во имя лучшего, в таком сравнительно завершенном стихотворении, как «Незнакомому Богу»:

Noch einmal, eh ich weiterziehe und meine Blicke vorwarts sende, heb ich vereinsamt meine Hande zu dir empor, zu dem ich fliche, dem ich in tiefster Herzenstiefe Altare feierlich geweiht, dass allezeit mich deine Stimme wieder riefe...

[50] (Еще раз, прежде чем я продолжу путь и устремлю взор вперед, я одиноко воздену руки ввысь к тебе, кому я молился, кому я в глубинах глубин сердца торжественно посвящал алтари, чтобы всегда впредь мне твой голос звучал...)

Неуверенность в будущем дополнялась неудовлетворенностью прошлым, тем, каков он был и что сделал. В коротком рассказе, «Сон в новогоднюю ночь», написанном в 1864 г., автор проклинает Старый год за то, что тот был таким бесплодным; Старый год упрекает его в нетерпении и говорит так: «Плод падает, когда он созрел, не раньше».

[51]

Глава 3. Студент

Все, что он делает теперь, достойно и в полном порядке, и все же совесть его нечиста. Ибо исключительна его задача.

Оглядываясь назад, Ницше оценивал десять месяцев, прожитые в Бонне, как потерянное время. В действительности они были тем периодом его жизни, когда он попробовал жить подобно всем прочим молодым людям и понял, что не может. Желание быть «другим» весьма распространено — и поверхностно; человек, который действительно отличен, другой, очень часто этого не хочет, потому что предчувствует, скольких страданий ему будет стоить такая оригинальность. В конце концов, он ничего не может с собой поделать; максимум, что от него потребуется, - это достойно встретить одиночество и разочарования, которые припасла для него жизнь; но поначалу он может сопротивляться судьбе или пытаться избежать ее, с ложным энтузиазмом заставляя себя заниматься тем, что окружающие его люди, похоже, считают нормальным. Это как раз то, что Ницше попытался проделать в Бонне, потому-то впоследствии и полагал, что бездарно потратил время.

Поначалу он, естественно, испытывал ощущение свободы после выхода из Пфорташуле и дал волю этому чувству, отправившись на каникулах в путешествие по Рейну в компании Дойссена, который также перебрался в Бонн, и еще одного молодого человека по имени Шнабель. Все [52] трое отдали должное умеренной выпивке и катанию на лошадях, а Ницше насладился легким флиртом с сестрой Дойссена. (Дом Дойссена находился в Рейнланде.) Ницше и Дойссен были зачислены в университет одновременно 16 октября 1864 г.

Бонн пользовался превосходной репутацией в области филологии благодаря Отто Яну и Фридриху Ричлю, которые были не только первоклассными филологами, но также людьми широкой культуры и учителями, способными внушить ученикам великую преданность делу. (Наибольшую известность Яну принесла его биография Моцарта.) Не исключено, что оба сумели бы занять достойное место в любой области, на которую пал бы их выбор. Поначалу Ницше в большей степени привязался к Яну, но, когда в результате ссоры они не сумели поладить, оба юноши покинули Бонн, последовав в Лейпциг^[13] за Ричлем, и именно с его именем в дальнейшем всегда будет ассоциироваться имя Ницше. По свидетельству Дойссена^[14], трудно вообразить встречу более абсурдную, чем встречу Ричля и Ницше. У Ницше и Дойссена было общее рекомендательное письмо, и, прихватив его с собой, они отправились с визитом к Ричлю. Ричль вскрыл конверт и воскликнул: «Ах, мой старый приятель Низе! (Учитель Пфорташуле, составивший письмо.) Что он нынче поделывает? Здоров ли? Стало быть, вас зовут Дойссен. Очень хорошо, заходите ко мне, жду вас в ближайшее время». Казалось, интервью закончилось; но стоявший рядом Ницше, смущенно кашлянув, заметил, что его имя тоже указано в письме. «Ах да! — сказал Ричль. — Здесь два имени, Дойссен и Ницше. Добро. Добро. Ну что ж, господа, приходите повидаться в [53] ближайшее время». Так Ричль впервые встретил юношу, которому суждено было стать самым знаменитым его учеником, далеко превзошедшим всех прочих.

Вскоре после прибытия в университет Ницше вступил в Burschenschaft (студенческое товарищество) «Франкония». Эти «студенческие объединения» формировались начиная с 1815 г. с целью объединить студенчество всех университетов Германии в движение, выступающее за либеральную единую Германию; но к 1860-м их политический пыл спал почти до точки замерзания, и они стали не более чем социальными клубами с ритуальными декорациями. Ницше старался изо всех сил вписаться туда: он произвел фурор в качестве сатирика, сослужили ему добрую службу и его способности пианиста-импровизатора. Но то, что составляло основную отличительную особенность Burschenschaften, a именно Biergemutlichkeit — пьянство, он так никогда и не сумел заставить себя полюбить. Короткий период его умеренного дебоширства остался позади, да и конституция его не отвечала привычным стандартам, годным для длительных пивных загулов. Он отдавал явное предпочтение пирожным с кремом, съесть которых мог любое количество. Среди наиболее дурацких студенческих практик были ритуальные дуэли, и, поскольку Ницше теперь являлся членом «Франконии», над ним тоже довлела необходимость приобрести какой-нибудь шрам дуэлянта - студенческий знак мужества. (Вопреки здравой логике, никто не мог рассчитывать на репутацию хорошего фехтовальщика до тех пор, пока не предъявлял шрам.) Дойссен^[15] поведал нам, как раздобыл свой. Однажды вечером он прогуливался и мирно болтал то с одним, то с другим членом братства, как вдруг кто-то предложил подраться и обеспечить друг другу шрам-другой. Сражение состоялось в соответствии со всеми уважаемыми тогда правилами, в присутствии аккредитованных свидетелей, длилось три минуты, по прошествии которых Ницше получил удар по носу — и кровь пролилась; судьи признали [54] это достаточным искуплением. Полученный шрам был едва заметен; повествование Дойссена позволяет предположить, судя по его молчанию на сей предмет, что самому Ницше нанести ответный удар сопернику не пришлось.

Дойссену мы также обязаны свидетельством о случае, который произошел в феврале 1865 г. и имел слегка дурной привкус; этот факт важен для понимания причин психической болезни, постигшей в дальнейшем Ницше. Дойссен пишет, что Ницше рассказывал ему о том, как однажды он один отправился в путешествие в Кельн. Извозчик повез его осматривать достопримечательности, после чего тот попросил отвезти его в какой-нибудь хороший ресторан. Вместо этого извозчик доставил его в притон. «Я вдруг обнаружил себя в окружении полдюжины призраков в блестках и марле, выжидающе рассматривающих меня, - рассказывал Ницше. — На мгновение я лишился дара речи. Потом я инстинктивно прошел к стоявшему в комнате фортепьяно, как к единственной живой вещи в этой компании, и взял несколько аккордов. Они рассеяли наваждение, и я поспешил вон». Дойссен считал, что этот случай был уникальным в жизни Ницше и что к нему вполне подошло бы выражение mulieram nunquam attigit (женщины да не коснется никогда). Едва ли можно согласиться с этим теперь, когда у нас имеется свидетельство, о котором не знал Дойссен в момент написания своих заметок. Доподлинно известно, что болезнь, жертвой которой стал Ницше, — полная невменяемость; а это значит, что он почти наверняка переболел сифилисом, и большинство его биографов согласны, что в юности он, вероятно, действительно перенес эту болезнь. Крейн Бринтон пишет: «Тот факт, что Ницше страдал сифилисом, можно считать почти доказанным (со степенью точности, которая возможна при доказательстве такого рода фактов)». Вальтер Кауфманн более осторожен: «Все, что мы можем сказать — и все здравые и несенсационные медицинские исследования на сей предмет, похоже, согласны в своих выводах, — это то, что Ницше, скорее [55] всего, болел сифилисом». Рихард Блунк представил свидетельство, не оставляющее сомнений в том, что в 1867 г. Ницше проходил курс лечения от сифилитической инфекции у двух лейпцигских докторов, при этом сам он мог и не знать природы своего заболевания. Как он заразился, остается предметом догадок, хотя проблема не столь и сложна: молодой человек в положении Ницше вряд ли мог подхватить болезнь где-то помимо борделя. Х.В. Бранн полагает, что стихотворение «Die Wuste wachst», вставленное в четвертую часть «Заратустры», — это реминисценция посещения борделя, и основывает свое предположение на наличии в тексте стихотворения некоторого сходства с теми выражениями, в которых Ницше описал Дойссену свой февральский опыт в 1865 г. Томас Манн полагает, что, будучи приведен в бордель в первый раз против своей воли, Ницше впоследствии бывал там уже по собственному желанию. В любом случае это обстоятельство избавляет нас от необходимости считать, что Ницше унаследовал психическую болезнь от отца и потому «был сумасшедшим по жизни». Его судьба отнюдь не оригинальна. Сифилис был неизлечим, и потому пациенту часто не сообщали о том, чем он заражен: следствием этого была жизнь, отягощенная постоянно усиливающимися приступами «загадочной» болезни, что часто оканчивалось слабоумием и преждевременной смертью. Полагали также, что Ницше мог заразиться сифилисом на медицинской службе во время Франко-прусской войны, но предоставленные Блунком доказательства того, что он лечился уже в 1867 г., исключают вероятность поражения болезнью в 1870 г., и мало вероятно, что это произошло как-то иначе, чем было изложено выше.

В Бонне Ницше решил оставить занятия теологией. Мы убедились, что его вера в истинность христианства и ценность религии в целом была чисто инстинктивной вплоть до окончания Пфорташуле. В то время он не имел четкого представления, как именно он собирается распорядиться своей жизнью, но он, должно быть, уже понял, что профессия отца и обоих его дедов не будет его профессией. Он, [56] скорее всего, никогда всерьез и не занялся бы изучением теологии, если бы не настоятельное желание матери, но его собственное отношение к предмету обострилось в первые месяцы его пребывания в Бонне, и к Пасхе 1865 г. он принял решение бросить его. Вероятно, понимание того, что такое решение расстроит мать, и опасение, что она может воспрепятствовать осуществлению его замыслов, настроило его на агрессивный лад, и с таким настроением он отправился домой на пасхальные каникулы. Он позволил себе нелестные реплики в адрес церкви и тех, кто в ней состоял, и объявил, что следует быть выше таких примитивных суеверий, как христианство. Он отказался идти в церковь в Пасхальное воскресенье, зная, естественно, что в этот день протестанты обязаны воссоединяться с общиной, даже если в остальное время этого не происходит, и под конец объявил матушке без особого такта, что он покончил с теологией. Результатом всего этого была домашняя сцена со слезами и взаимными обвинениями, но длилась она недолго: фрау Ницше вскоре поняла, что коль скоро Господь направляет все наши поступки, то и этот поступок Фрица он, должно быть, тоже направил, и решила покориться Его воле. Но Элизабет взбесило поведение брата и потрясло его отступничество. Сама она была истовой поборницей веры и полагала, что таков и ее брат. После его отъезда в Бонн она отправилась за советом к одному из дядей, пытаясь найти контраргументы тем, к которым прибег брат, оправдывая свою позицию. Она написала ему ревностное письмо в защиту христианской веры, и его ответ от 11 июня 1865 г. стал одним из самых известных документов его биографии.

«Что касается твоего основного принципа, — что вера всегда там, где сложнее, — писал он, — то я частично с этим согласен. Однако сложно ли поверить, что 2 X 2 не равно 4; и правда ли это потому? С другой стороны, так ли сложно просто принять как истину все, чему нас учили, и что постепенно прочно вросло в нас, и что полагают истинным в кругу наших близких и многих хороших людей, [57] и что, более того, действительно успокаивает и возвышает людей? Сложнее ли это, чем отважиться на новые пути, в конфликте с обычаем, в беззащитности, которая сопутствует независимости, испытывая многие колебания храбрости и даже совести, часто безутешным, но всегда в стремлении к истинному, прекрасному и доброму? Так ли это важно — остановиться на конкретном представлении о Боге, мире и согласии, что заставляет нас чувствовать себя наиболее комфортно? Разве вопрошающий об истине не безразличен к тому, каков может быть результат его поиска? Ибо когда мы вопрошаем, разве мы ищем отдохновения, мира и счастья? Нет, только истины, даже если она в высшей степени уродлива и отвратительна. И наконец, один последний вопрос: если бы мы постоянно верили с юности, что все спасение исходит от кого-то другого, нежели Иисус, — от Магомета, к примеру, - разве не очевидно, что мы испытывали бы ту же благодать? Это вера дает нам благодать, а не объективная реальность, что стоит за верой... Каждая подлинная вера непогрешима, она довершает то, что верующий человек надеется найти в ней, но она не оказывает ни малейшей поддержки в подтверждении объективной истины. Здесь расходятся пути людей: если ты желаешь обрести мир в душе и счастье — верь; если ты желаешь быть учеником истины — вопрошай».

Он никогда не отступал от этой позиции, напротив, снова и снова настаивал на ней: предмет философских поисков — истина; нет уготованного соответствия между правдой и счастьем, между тем, что истинно и что приятно; подлинный искатель должен оставаться равнодушным к «миру в душе и счастью», или, по крайней мере, он не Должен стремиться к ним, ибо, если таковы его цели, ему следует сторониться пути, что ведет к тем истинам, которые уродливы и отвратительны.

Усиленно стараясь вынудить себя относиться к вещам менее заинтересованно и не принимать все так близко к [58] сердцу, он — возможно, это была реакция на собственные усилия — становился все более серьезен и глубок. Он уже стал «свободно мыслящим», но в отличие от своих предшественников начинал сознавать, что «свобода» означала не только избавление от ноши, но и принятие вместо нее другой, более тяжелой. Вскоре он уже не испытывал ничего, кроме презрения, по отношению к «либерально настроенному» скептику, который полагает, что волен разделаться с божественным Архитектором, сохраняя при этом само здание, покончить с Законодателем, нуждаясь при этом в защите данного им Закона. Он вскоре убедился бы, что, если бы Бог перестал существовать как реальность для человечества, жизнь как таковая лишилась бы ценности и человечество в конечном итоге прекратило бы свое существование под ношей собственной бессмысленности. Уже к 1865 г. он понял серьезность положения. Вместе с Дойссеном они приобрели по экземпляру книги Давида Штрауса «Жизнь Иисуса» — изрядный вклад в успешную демифологизацию религии, тенденцию, набиравшую в то время обороты. Когда Дойссен сказал, что готов согласиться с тем, что написал Штраус, Ницше ответил: «Это может иметь серьезные последствия; если ты предаешь Христа, тебе придется предать и Бога»^[16].

Творческая деятельность продолжалась, и основным интересом Ницше в период пребывания в Бонне была музыка. Он много сочинял и исполнял, а в июне 1865 г. принял участие в трехдневном фестивале в Кельне в качестве певца громадного хора в 600 голосов под управлением Фердинанда Хиллера.

Он покинул Бонн 17 августа того же года и перевелся в Лейпциг. После отъезда он направил письмо (от 20 октября) в общество «Франкония» с уведомлением о своем выходе из него; из письма явствует, насколько не в ладах он был со своим окружением.

[59] «С выходом из общества я не перестаю разделять идеалы Burschenschaft, — писал он. — Единственное, должен признаться, что форма, в которую они облечены в настоящее время, не доставляет мне удовольствия. Возможно, в этом есть частично и моя вина. Мне было трудно продержаться год во «Франконии». Но я считал своим долгом стать ее членом; теперь я более не испытываю к ней тесной привязанности. Поэтому прощаюсь. Пусть «Франкония» скорее пройдет стадию становления, в которой она пребывает в настоящий момент».

Как проявление взаимного выражения доброй воли, «Франкония» вычеркнула его имя из своих протоколов.

Лейпцигским периодом — 1865 —1869 гг. — отмечено окончание юности Ницше. Исследование всего, что было здесь наиболее существенного, наиболее удобно вести по четырем направлениям: успехи в области филологии, открытие Шопенгауэра и Аанге, дружба с Эрвином Роде и начало общения с Вагнером.

25 октября 1865 г. Ричль прочел вступительную лекцию в Лейпциге в заполненной до отказа аудитории. Ницше был там, и Ричль, бывший в очень приподнятом настроении, приветствовал с кафедры его и еще нескольких экс-боннских студентов веселыми шутками. Ницше с самого начала являлся членом его филологического класса и совместно с еще тремя студентами стал учредителем Лейпцигского филологического общества, созданного в декабре по предложению и под покровительством Ричля. Темой первого доклада, представленного Ницше 18 января 1866 г. в этом обществе, была «Последняя редакция Феогнида» — его же очерк о Феогниде, но доработанный. [60] Через месяц, внеся еще некоторые исправления в лекцию, он принес рукопись Ричлю и попросил его прокомментировать работу. 24 октября Ричль вызвал Ницше к себе в кабинет и спросил, как тот намеревался поступить с этим сочинением.

«Я сказал ему первое, что пришло мне в голову, - пишет Ницше, — а именно что в качестве основы доклада, представленного нашему обществу, эта работа уже сослужила свою службу. Тогда он спросил, сколько мне лет, как долго я учусь и проч., и, когда я обо всем рассказал ему, он заявил, что никогда прежде не получал ничего подобного от студента третьего семестра, что могло бы сравниться с этой работой по выверенности метода и убедительности сопоставлений. Он настоятельно уговаривал меня переработать лекцию в брошюру... После этой сцены моя уверенность в себе взлетела до небес... Некоторое время я бродил, и голова моя шла кругом; именно в тот момент я родился как филолог»^[17].

Этот разговор стал решающим событием в судьбе Ницше. С течением времени внимание Ричля к способностям Ницше как филолога все возрастало, и тот стал в определенном смысле его протеже. Ричль был уверен в его феноменальной одаренности и убеждал в этом остальных, вплоть до того, что рекомендовал Ницше на вакансию профессора Базельского университета, когда тому было всего 24 года, а потом выхлопотал ему докторскую степень в Лейпциге без предварительных экзаменов и прочих формальностей. Я полагаю, что Ницше занялся классической филологией только потому, что в Пфорташуле латыни и греческому языку был дан мощный старт. Он не планировал посвящать жизнь университетской карьере; он вообще ничего не планировал, но, как и многие юноши без определенных амбиций, стал «студентом», так как это [61] было понятным и само собой разумеющимся шагом. Беседа с Ричлем в феврале 1866 г. кардинально все изменила, и к лету того же года Ницше приступил к составлению курса, который ему предстояло читать в Базеле.

В ноябре того же года университет (то есть Ричль) предложил Диогена Лаэрта в качестве темы филологического эссе на премию; как и ожидалось, премия досталась Ницше. Очерк о Феогниде был опубликован в 1867 г. под названием «Zur Geschichte der Theognideischen Spruchsammlung» («Об истории собрания речей Феогнида») в «Rheinisches Museum fur Philologie» («Рейнском музее филологии»). Это была первая публикация Ницше. Очерк о Лаэрте вышел в четырех частях в 1868-м и 1869 гг. Прочие его работы по филологии в те же годы публиковались в «Rheinisches Museum» и «Litterarisches Centralblatt» («Центральном литературном бюллетене»).

Его обучение было прервано в 1867—1868 гг. в связи военной службой, продлившейся год. Германская война 1866 г.^[18] разразилась слишком внезапно, вынудив привлечь в армию штатский контингент на так называемую добровольную службу сроком 12 месяцев, обязательную для прусской молодежи. Ницше был призван 9 октября 1867 г. и служил штатским лицом в конном подразделении полевого артиллерийского полка, расквартированного в Наумбурге. Год в армии он провел безрадостно, но даже этот срок был сокращен в результате серьезного несчастного случая, происшедшего в марте 1868 г., после чего Ницше месяц пролежал в постели и оставшуюся часть службы нес с учетом своего ранения. Он находился в госпитале, когда 1 апреля получил чин ефрейтора. «Лучше бы мне дали Befreiter (то есть освободили)», — писал он. 15 октября Он был демобилизован.

По возвращении в Лейпциг он начал уделять больше внимания тем областям знания, в которых отставал, особенно [62] точным наукам. Он был еще очень молод — всего 24 года — и чувствовал, что жизнь начинает сужаться. Он уже вознамерился было вовсе оставить на год университетскую жизнь и уехать в Париж с Роде, чтобы отведать «божественный канкан и желтый яд абсента». То, что это было серьезное намерение, подтверждается неоднократными упоминаниями его в их переписке с Роде. Несмотря на непревзойденно блистательное знание предмета, Ницше никогда не преувеличивал значение филологии, напротив, был склонен умалять его, недовольный изучением мертвых книг, поэтому неудивительно, что он подумывал бросить все это, по крайней мере на время, ради познания иных сторон жизни. Но намерение это запоздало: в первые месяцы 1869 г. пришло предложение, отказаться от которого было невозможно и которое связало его с филологией и университетской жизнью еще на десять лет.

Его двойственное отношение к своему предмету ясно изложено в письме к Роде от 16 января 1869 г., где он говорит о своем вероятном назначении: он воспринял его как удар, которому частично радовался и о котором частично сожалел:

«Мы, действительно, игрушки в руках судьбы: на прошлой неделе у меня возникла идея написать тебе письмо с предложением заняться химией и бросить филологию по части древних безделок. А сегодня дьявол по имени Судьба соблазняет меня званием профессора филологии».

Отношение Ницше к Шопенгауэру и то, во что в конечном итоге оно вылилось, мы обсудим позже, но нельзя отрицать, что открытие основного труда Шопенгауэра — «Мир как Воля и Представление» — было главным событием его интеллектуальной жизни. Это произошло в конце октября или начале ноября 1865 г., вскоре после того, как он приехал в Лейпциг. Он еще был полон чувства разочарования и неудовлетворенности, привезенного из Бонна:

[63] «Я пребывал тогда в состоянии беспомощной нерешительности, наедине с конкретным болезненным опытом и разочарованиями, без основополагающих принципов [Grundsatze], без надежды и без единого приятного воспоминания... Представь теперь, как чтение главной работы Шопенгауэра должно было подействовать на человека в таком состоянии. Однажды мне попалась эта книга... [в] захудалой книжной лавке я подобрал ее как нечто совершенно неизвестное мне и полистал. Не знаю, какой демон нашептал мне: «Возьми эту книгу с собой». Это было вопреки моей обычной практике раздумывать над покупкой книг. Придя домой, я бросился на диван с только что приобретенным сокровищем и постепенно поддался воздействию энергичного и мрачного гения... И вот я увидел зеркало, отражавшее мир, жизнь и мою собственную природу в ужасающем великолепии... там я увидел болезнь и здоровье, изгнание и бегство, Ад и Рай»^[19].

Есть все основания вынести вопрос о философии Шопенгауэра и реакцию на нее Ницше в самостоятельный раздел (см. главу 5, где речь пойдет также о влиянии на Ницше Ф.А. Ланге). Здесь мы коротко скажем о сугубо биографическом эффекте: Ницше стал поклонником Шопенгауэра и сделал все от него зависящее, чтобы познакомить с его философскими воззрениями своих друзей. Вскоре Роде и Герсдорфф тоже стали почитателями Шопенгауэра, хотя не вполне понятно, было ли то их самостоятельное мнение или сказалось влияние Ницше. Он также познакомил Дойссена с трудами философа, и тот впоследствии стал истинным продолжателем Шопенгауэра в Германии.

Общее восхищение Шопенгауэром было тем цементирующим началом, которое связало Ницше узами дружбы с Вагнером, и, вероятно, именно этот фактор способствовал [64] готовности Ницше подчиниться ему. В любом случае едва ли они стали бы так близки, будь он безразличен к Шопенгауэру или враждебен ему.

В те годы Ницше чувствовал свое полное единство с великим пессимистом; но именно «чувствовал» — это было во многом делом чувства: то, что говорил Шопенгауэр, было созвучно тому, что желал услышать Ницше. Это было действительно так, чему подтверждением служит его увлечение в ту же пору «Историей материализма» Фридриха Альберта Ланге. Эту книгу Ницше прочел летом 1866 г. В письме Герсдорффу от 16 февраля 1868 г. (то есть приблизительно через 18 месяцев после знакомства с книгой Ланге) он рекомендовал ее другу в самых лестных выражениях: она «дает несравнимо больше, чем обещает название» и является «сущим кладом, куда можно заглядывать, перечитывая снова и снова». Он обращается к «материалистическому течению нашего времени, естественным наукам, включая теорию Дарвина... этическому материализму, манчестерской теории», основные положения которых изложены в книге. Он намеревался посетить Ланге, но так никогда и не собрался, и, когда в 1887 г. вышло новое издание «Истории материализма», он купил экземпляр и перечитал снова. Нужно заметить, что взгляды Ланге не просто отличаются от философии Шопенгауэра, но абсолютно несовместимы с ними и противостоят им. Если Ланге прав, то Шопенгауэр не прав, и наоборот. Ницше обладал способностью восхищаться обоими одновременно, поскольку доводы Шопенгауэра были преимущественно эмоциональны, тогда как Ланге опирался на интеллект; или, говоря иначе, Шопенгауэр предлагал цельное мировоззрение, которое можно было полностью принять или отвергнуть только всем своим существом, тогда как Ланге всего лишь обсуждал философию.

В лейпцигский период в работах Ницше появляются также некоторые идеи, которые он будет развивать в будущем. Две из них наиболее примечательны. Он провел исследование Гомера и Гесиода и их легендарного «соперничества» [65] и на этой основе получил первые свидетельства того, насколько важно было понятие агона, или соревнования, в развитии греческой культуры – озарение, приобретшее колоссальное значение, когда позже Ницше собирал примеры того, как можно достигнуть власти косвенными путями. Первая часть очерка о Диогене, опубликованная в 1868 г., содержала в качестве эпиграфа цитату из Пиндара: «Стань тем, кто ты есть!» Ницше принял этот лозунг как свой личный; он процитирован как одна из «гранитных сентенций», завершающих третью книгу «Веселой науки»:

«Что говорит твоя совесть? «Ты должен стать тем, кто ты есть» (ВН, 270)

и свою автобиографию (1888) он озаглавил: «Ессе Homo: как человек становится тем, что он есть» (вар.: «...как становятся самими собою»).

Ницше и Эрвин Роде были почти ровесниками. Роде, сын гамбургского доктора, родился 9 октября 1845 г. Он попал в Лейпциг примерно в одно время с Ницше, и познакомились они, когда Роде вступил в Филологическое общество. Ницше описывает его в письме Герсдорффу в сентябре 1866 г. как «очень умного, но упрямого и своенравного парня» (замечание по принципу «говорил горшку котелок»). Между ними установилась прочная дружба в пасхальный семестр 1867 г., а в августе следующего года им предстояло долгое совместное путешествие на каникулах. Время шло, вкусы их развивались в тесном согласии, и вскоре их объединила любовь к греческой античности, увлечение Шопенгауэром и преданность Вагнеру. Ницше говорит, что оба они также питали неприязнь к «изыскам и тщеславию» филологии. В течение десяти лет их дружба не ослабевала; она угасла в связи с неспособностью Роде понять эволюцию Ницше примерно после 1880 г., и к 1886 г., когда состоялось их последнее свидание, они [66] уже были совершенно чужими друг другу людьми. На следующий год Ницше попытался восстановить отношения, но Роде не пожелал этого. По его письмам, адресованным людям, которые были знакомы также и с Ницше, мы можем проследить, как Роде постепенно становился все более и более нетерпим к образу жизни Ницше, казавшемуся ему порочным, и к неординарности его образа мысли. «Что ему действительно нужно, — взорвался он, прочтя «По ту сторону добра и зла», — так это найти хорошую работу!»[20] Замечание обличительное и вполне понятное. Сам он продолжал добиваться признания в той области, которая наиболее отвечала способностям обоих; кроме того, он женился и завел семью, обустроился. Ницше, наоборот, казалось, удалился в горную цитадель, откуда время от времени вбрасывал в мир свои туманные книги, которым предпосылал грандиозную рекламу; у него не было ни семьи, ни работы, ни привязанностей, ни ответственности; в книгах он кичился своим одиночеством, в письмах скорбел о нем. К жизни, которую он прежде вел и которую продолжали вести его друзья, он теперь не испытывал ничего, кроме отвращения, и презрение ко всему, что в основном наполняет человеческую жизнь, казалось, витало над всем, что он писал. Если ко всему этому добавить прогрессирующий эгоизм Ницше, мы без труда поймем отступничество Роде: он был просто в ярости от поведения бывшего друга.

В 1866 г., когда они познакомились, Роде был довольно замкнутым молодым человеком, который редко выражал свои чувства открыто. В этом он признается Ницше в рождественском письме 1868 г., позволяющем нам судить обо всей глубине чувства их взаимной привязанности:

«Лучшими часами жизни я обязан только тебе; если бы только ты мог заглянуть в мое сердце и узнать, как я благодарен тебе за все, что ты дал мне; ты открыл для меня [67] благословенную страну чистейшей дружбы, которую я раньше наблюдал лишь со стороны, с сердцем, жаждущим любви, как заглядывает бедное дитя в богатый сад. Я, который всегда был одинок, теперь чувствую себя единым с лучшим из людей; и тебе трудно будет постичь, как сильно это изменило мою внутреннюю жизнь».

Ответные письма Ницше полны торжественных заверений в дружбе и выстраивании планов на будущее, которые им хотелось пережить вместе. В те времена друзья полагали, что предстоящая им карьера непременно пойдет параллельно, и обсуждали конкретные предприятия, которые можно осуществлять совместно, и самым прекрасным из них казалась поездка в Париж, о которой мы уже упоминали. Письмо Ницше к Роде от 16 января 1869 г., в котором он сообщает о вероятности своего назначения в Базель, трогательно своим искренним волнением, когда он пытается убедить друга, что не в его силах так просто отказаться от этого назначения, даже если при этом пострадает столь дорогой их сердцу план.

В августе 1867 г. Ницше и Роде вместе отправились на каникулы в Богемский Лес. Будучи там, писал Ницше, они услышали о «концерте Zukunftsmusik» (музыки будущего) под управлением Аиста. Термин «музыка будущего» был журналистским искажением названия одного из основных теоретических произведений Вагнера «Das Kunstwerk der Zukunft» («Произведение искусства будущего»), в котором он изложил свои основные идеи относительно союза искусства музыки, драмы, живописи и пантомимы во «всеобъемлющем (тотальном) произведении искусства». Журналисты-современники — одни по недобросовестности, другие по неведению — распространяли версию о том, что Вагнер защищал свою ужасную музыку, полагая, что два столетия спустя она покажется прекрасной. Поэтому термин Zukunftsmusik воспринимался [68] как насмешка, и тот факт, что Ницше использовал его, означает, что летом 1867 г. он все еще не проникся уважением к Вагнеру. Но он пытался: позже в том же году он исполнял переложение для фортепьяно «Валькирий», по его словам, с «очень смешанным чувством». Должно быть, он и после этого неоднократно экспериментировал, вплоть до 28 октября 1868 г., когда, прослушав исполнение прелюдий к операм «Тристан» и «Мейстерзингер», он наконец заявил о перемене своего отношения к Вагнеру.

«Мне представляется, невозможно сохранять критически холодный ум, когда дело касается этой музыки, — в тот же день в восхищении писал он Роде. — Во мне трепещет каждая клеточка, каждый нерв, я никогда не испытывал такого продолжительного чувства восторга, какой испытал, слушая последнюю увертюру (то есть прелюдию к «Мейстерзингеру»)».

Он попался, но, возможно, вскоре сумел бы высвободиться, если бы не встреча с Мастером лично ровно через одиннадцать дней после его экстатического опыта. Вагнер тогда переживал один из наиболее оживленных домашних кризисов, бесконечная череда которых придает его биографии, написанной Эрнстом Ньюманом, столь развлекательный характер и внушительный объем; он сбежал из дому и укрылся в Лейпциге, где проживал со своей сестрой Оттилией и ее мужем Германом Брокгаузом (потомком издателя трудов Шопенгауэра). Естественно, место его пребывания не составило бы ровно никакого секрета, если бы газетчики пронюхали о том, что он в Лейпциге, поэтому он соблюдал строгое инкогнито, и только близким друзьям семейства позволялось видеться с ним. Одним из таких близких друзей была фрау Ричль, которая однажды присутствовала на вечере, где Вагнер исполнял на фортепьяно «Победную песнь» Вальтера из оперы «Мейстерзингер». Она заметила, что уже знакома с этой музыкой через одного из студентов своего мужа, горячего [69] поклонника Вагнера. Рихард выразил удовольствие и сказал, что хотел бы повидаться с этим молодым человеком, если это возможно. В итоге, когда в полдень 6 ноября Ницше вернулся на свою квартиру, он обнаружил, что его ждет адресованная ему записка от приятеля, студента Эрнста Виндиша: «Если хочешь познакомиться с Рихардом Вагнером, приходи в «Театральное кафе» в 3.45». Виндишу доверили передать ему приглашение в дом Брокгаузов, взяв с получателя клятву о соблюдении тайны.

Благодаря тому факту, что Роде в это время был болен и сидел дома, мы имеем длинное письмо Ницше от 9-го числа, из которого узнаем об этой встрече. В тот день, 7 ноября, Ницше и Виндиш отправились по приглашению, но Вагнер куда-то ушел, «надев неимоверную шляпу» (вероятно, для конспирации), и встреча была перенесена на следующий, воскресный, вечер. Полагая, что соберется много народу, Ницше нанес визит к портному, который пообещал предоставить ему вечерний костюм в тот же день. К назначенному часу костюм был еще не вполне готов, и требовалось еще три четверти часа. Когда, спустя указанный срок, Ницше вновь явился к портному, костюм снова не был готов, и получить его удалось только в половине седьмого одновременно со счетом, который помощник портного требовал оплатить прежде, чем соглашался расстаться с костюмом. У Ницше не оказалось с собой нужной суммы — а может быть, и просто не было таких денег. Он попытался примерить новый костюм, сняв при этом свой, чтобы убедиться, впору ли он ему. Завязалась потасовка, из которой победителем вышел портной; он скрылся, прихватив долгожданный костюм. Ницше разразился проклятиями, опасаясь, что теперь опоздает на встречу, и искренне надеясь, что его старый костюм не вызовет нареканий. Как выяснилось, собрание было немногочисленно: только семья Брокгауза, Ницше с Виндишем и Вагнер. Ницше представили, и состоялся один из тех вечеров, характер которого отлично знаком биографам Вагнера, когда маэстро, окруженный группой почитателей, выступает единственным солистом:

[70] «До и после ужина Вагнер играл [на фортепьяно] и включил все ключевые фрагменты из «Мейстерзингера», имитируя все вокальные партии с постоянно нарастающей энергией. Он удивительно живой, подвижный человек, говорит очень быстро, очень остроумен и делает частные собрания такого рода очень веселыми. Между делом мы довольно долго беседовали с ним о Шопенгауэре; и можешь себе представить, как отрадно мне было слышать, с какой неподдельной теплотой он отзывался о нем, говоря, что многим обязан ему и что это единственный философ, понимающий природу музыки... Потом он прочел кусок из автобиографии, над которой работал, — одну ужасно забавную сцену из его студенческих дней в Лейпциге, вспоминая о которой я до сих пор не могу удержаться от смеха... В конце вечера, когда мы оба уже собирались уходить, он очень тепло пожал мне руку и от души пригласил навестить его, чтобы поиграть музыку и потолковать о философии».

К обаянию музыки теперь прибавилось обаяние человека; от первого Ницше постепенно избавился, но от второго — никогда. Его «мятеж против Вагнера» в более поздние годы — а на самом деле возврат к самому себе — был не разрывом уз, связавших его с возлюбленным тираном, но решимостью следовать своему собственному пути. Вагнер был на 31 год старше Ницше, то есть по возрасту годился ему в отцы, и это важное обстоятельство не ускользнуло от внимания психологов; он просто не мог видеть мир иначе как своими собственными глазами. «Другом» Вагнера был его слуга, иначе он переставал быть его другом и становился, по понятиям Вагнера, врагом — Вагнер делил человечество на друзей и врагов. Издалека, в ретроспективе, жизнь Вагнера — с его операми и театром в Байрейте, результатом которого стал фестиваль, — представляется грандиозной и сам он — фигурой колоссальной, выдающейся даже на фоне века великих личностей; но если мы попытаемся увидеть его глазами современников, то неудивительным покажется тот факт, что многие, кого он пытался использовать, порывали [71] с ним, а иногда и проклинали за ту власть, которую он имел над ними даже после разрыва. И первым в числе таких людей был Ницше — практически равный ему по степени гениальности и устремлений и, бесспорно, превосходящий в интеллектуальном отношении всех, кого Вагнер когда-либо встречал. Сцена воскресного вечера под музыку «Мейстерзингера» открыла первый акт трагедии, которой суждено было завершиться сценическим громом «Казус Вагнер» и желчью «Nietzsche contra Wagner» («Ницше против Вагнера»).

В начале 1869 г. в Базельском университете освободилось место на кафедре классической филологии, и Ричля попросили внести возможную кандидатуру. Этот пост также предполагал преподавание греческого языка в высшей школе. Ричль предложил Ницше. 10 января он известил Ницше о том, что ведется обсуждение его кандидатуры на место в Базеле. 13 февраля Ницше получил назначение, а 23 марта в Лейпциге ему присвоили докторскую степень без экзаменов на основании работ, ранее опубликованных в «Rheinisches Museum». Базель был заинтересован в том, чтобы он рассмотрел вопрос о швейцарском гражданстве на случай, если его обязанности как гражданина Пруссии повлекут за собой в будущем призыв на военную службу; подразумевалось также, что ему следует обратиться к прусской администрации с просьбой освободить его от статуса военнообязанного. Ницше направил два необходимых запроса. Он пробыл дома в Наумбурге с конца марта до отбытия в Базель 12 апреля. 17 апреля он перестал быть гражданином Пруссии. Впоследствии он никогда, однако, не исполнял требований, предъявляемых швейцарским гражданством, и таким образом всю оставшуюся жизнь формально не имел статуса. В Базель он прибыл рано утром 19-го числа.

[72] Таковы вкратце события первой четверти 1869 г. — двери юности Ницше затворились. В свои 24 года он достиг пределов возможного в карьере филолога. Следуя обычным путем, ему потребовалось бы много лет, прежде чем он мог надеяться на кресло в университете, - теперь же оно досталось ему практически без усилий. Его сестре и матери это казалось невероятным везением, но сам он был далеко не уверен, что для него это был оптимальный вариант. «Не следует, - писал он позже, - становиться профессором университета в возрасте 24 лет» - мнение, с которым конечно же согласится большинство людей. Волей-неволей возникает ощущение, что Ричлю следовало бы дать выход своему энтузиазму по более зрелом размышлении: Ницше в то время стоило не обременять обязанностями, а, наоборот, сократить их, не ограничивать сферу его интересов, а расширять ее. Кроме того, ему нужен был опыт — и психический, и интеллектуальный. С шести лет он пребывал в школе - целых восемнадцать лет, - и теперь ему предстояло задержаться здесь еще на десять. Когда он оставил Базель, ему было 34 года, и с тех пор, как он был зачислен в наумбургскую школу для мальчиков, ему еще никогда не доводилось расставаться с атмосферой класса на срок, превышающий несколько месяцев. Перед ним как философом стояла цель преодолеть школьные формулы мысли и лексикона, чтобы постичь реальность, или, как он сам выражался, Dinge - «вещи». «Не следует позволять книгам вставать между нами и вещами», - писал он, но в первые тридцать четыре года жизни сам был погружен в книги, и большую часть этого времени в самую книжную из всех дисциплин – филологию, где единственными «вещами» являются собственно книги. В этом состояла причина главного недостатка его сочинений: незнание того, как на самом деле живут «обычные» мужчины и женщины.

Не последним соблазном, склонившим его принять пост в Базеле, был соответствующий должности оклад. Семья Ницше была в строгом смысле бедна: основным доходом [73] матери служила ее вдовья пенсия, и обучение сына стало бы невозможным без поддержки государства. Оклад профессора университета был таков, что Ницше просто не посмел отказаться.

Таким образом, финансовые соображения, гордость столь быстрого и высокого взлета, отсутствие какой-либо видимой альтернативы – вот причины, сделавшие в конечном итоге невозможным отказ от Базеля. Но ехал он туда с настроением, которое, несомненно, встревожило бы Ричля, знай он об этом. Накануне отъезда в новую жизнь Ницше высказал нечто такое, что выражало не просто неудовлетворенность филологией, а говорило о почти презрительном отношении к ней:

«Время истекло, наступил последний вечер пребывания дома, - писал он Герсдорффу 11 апреля, - завтра утром я должен отправиться в большой-большой мир, в новую незнакомую профессию, в трудную и угнетающую атмосферу долга и труда. И снова я прощаюсь: золотой век свободной, безудержной деятельности... в безвозвратном прошлом: теперь правит суровая богиня Повседневность... Теперь я сам должен стать Мещанином!.. Нельзя принимать должности и звания, не расплачиваясь за это, — единственный вопрос состоит в том, из железа эти оковы или из нитей. И я все еще полон решимости время от времени разрывать их. [Влияние Шопенгауэра, по его словам, было чересчур велико, чтобы он когда-нибудь позволил себе опуститься до состояния только «человека профессии»]. Напитать мою науку свежей кровью [философия Шопенгауэра], донести до моих слушателей ту шопенгауэровскую серьезность, которой отмечено чело возвышенного человека, - вот мое желание, моя самая храбрая надежда; я хочу быть более чем наставник квалифицированных филологов».

Тон этого письма - взятое в полном объеме, оно звучит еще более высокопарно - возможно, результат того компромисса, на который Ницше шел вопреки своему [74] внутреннему ощущению. В душе он уже пережил филологию; под влиянием Шопенгауэра он двигался к чему-то более отвечающему и реализующему его необычную натуру, чем профессорское кресло, к чему-то, что еще вряд ли могло называться философией, но стыдилось считать себя чем-то меньшим[21]. Ницше был очень честолюбив; он пока не вполне представлял, в каком направлении следует реализовать свои амбиции, но полагал, что это будет не филология, — отсюда его не вполне честное решение стать «более чем просто наставником» будущих филологов. Как-никак, предполагалось, что слушатели его лекций будут посещать их именно ради обучения филологии и вовсе не готовы к тому, что вместо нее им подсунут философию Шопенгауэра. Ницше повезло, что он не сумел жить в соответствии с собственной программой; начав преподавать, он — возможно, не без удивления - обнаружил, что был хорошим преподавателем и что ему это нравилось. [75]

Страницы: 1 2 3 4