Ницше и Герцен

Ни в одной литературе не было у Ницше такой блестящей плеяды предшественников, как в русской. В Германии был один Макс Штирнер, а в России — Д.Писарев, К.Леонтьев, Достоевский и, конечно же, Герцен. Неудивительно, что тяга к России, к русской культуре пробудилась у Ницше с детства. В сентябре 1855 г. (в возрасте 11 лет), узнав о поражении русской армии под Севастополем, мальчик плакал и излил свое горе в сочиненных по этому печальному поводу стихах. Здесь заявил о себе какой-то «инстинкт родства», какое-то «избирательное сродство». В узком кругу друзей Ницше всегда появлялись люди, или имеющие отношение к русской культуре или ее представляющие. Он хорошо знал произведения Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Толстого. И он просто не мог не знать Герцена. И не потому только, что Герцен пользовался европейской известностью, а некоторые его произведения, как, например, вызвавшая огромный резонанс книга «С того берега», впервые выходили в Германии на немецком языке.

Ницше связывали узы многолетней дружбы с немецкой писательницей Мальвидой фон Мейзенбуг, ныне совсем забытой сочинительницей «Воспоминаний идеалистки». Она была воспитательницей детей Герцена. (При ее деятельном посредничестве Ницше чуть не женился на старшей дочери Герцена Натали. Из матримониального проекта ничего не вышло: Натали была ровесницей Фридриха, а он хотел жену помоложе себя лет на двенадцать). Возможно, Мальвида рассказывала Герцену о своем немецком друге Фридрихе Ницше, но чем мог тогда заинтересовать Герцена молодой филолог-классик, который только после его смерти (1870) станет автором своей первой значительной книги «Происхождение трагедии из духа музыки» (1872)? Гораздо более существенной представляется ее посредническая миссия в приобщении Ницше к творчеству Герцена.

Известно, например, что на отдыхе в Сорренто на вилле Рубиначчи в 1877 г. Ницше и Мальвида фон Мейзенбуг вместе со своими друзьями проводили время за чтением вслух из разных писателей, в том числе и из Герцена. Что именно читали, сказать трудно. Но не приходится сомневаться в одном: Ницше знал — не мог не знать! — книгу Герцена «С того берега». У него был нюх на книги, написанные, как он выражался, «кровью». Открыв книгу Герцена, он мог сразу натолкнуться на эту вот фразу: «Я краснею за наше поколение, мы какие-то бездушные риторы, у нас кровь холодна, а горячи одни чернилы…» (VI, 108)¹. По лирико-логической манере исповедальности, по пафосу отрицания, по составу идей, изложенных к тому же ярким художественным слогом, «С того берега» — самая «ницшевская» из когда-либо и кем-либо написанных до Ницше книг. А вот слова, которые так и просятся в эпиграф ко всей философии Ницше: «Переходя из старого мира в новый, ничего нельзя взять с собою» (VI, 45). Герцен называет свое сочинение «местами дерзким протестом, протестом независимой личности против воззрения устарелого, рабского и полного лжи, против нелепых идолов, принадлежащих иному времени и бессмысленно доживающих свой век между нами, мешая одним, пугая других» (VI, 7). И создавалось оно в таком состоянии духа, когда, по признанию Герцена, он «сам в себе с каким-то внутренним озлоблением убивал прежние упования и надежды» (VI, 9). Совпадает все, кроме, пожалуй, психологии «переоценки ценностей», где озлобление у Ницше достигает пароксизма, перерастает в упоительное озлобление.

Известно, что специфически ницшевская метафора и ключевая мифологема его философии — «сверхчеловек» не является его изобретением. В «Заратустре» встречается еще одна характерная метафора для обозначения человека: «В человеке важно то, что он был мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель» (2, 9)². И она очень напоминает слова Герцена из посвящения «Сыну моему Александру». Там сказано: «Современный человек, печальный pontifex maximus, ставит только мост, — иной, неизвестный, будущий пройдет по нем» (VI, 7).

Картина современности, которую набрасывает Герцен, вплоть до деталей совпадает с тем, как живописал ее в своих произведениях немецкий философ: «Мы живем во времена большой и трудной агонии… Три столетия тому назад все простое, здоровое, жизненное было еще подавлено… Под этими влияниями сложился наш ум, он вырос, возмужал внутри этой нездоровой сферы; от католического мистицизма он естественно перешел в идеализм и сохранил боязнь всего естественного… он остался при разладе с жизнью… Вся наша цивилизация такова, она выросла в нравственном междуусобии; вырвавшись из школ и монастырей, она не вышла в жизнь, а прошлась по ней как Фауст, чтоб посмотреть, порефлектировать и потом удалиться от грубой толпы, в гостиные, в академию, в книги. Она совершили весь свой путь с двумя знаменами в руках; «романтизм для сердца» было написано на одном, «идеализм для ума» — на другом» (VI, 22-23). «Нам больно сознаться, что мы живем в мире, выжившем из ума, дряхлом, истощеннном…» (VI, 25). Здесь представлен в общих чертах не только характерно ницшевский понятийный аппарат (жизнь, естество, здоровье и болезнь (дряхлость), романтизм, идеализм как антиподы жизни наряду с религией (католицизм), сила и истощение (деградация)), но и предвосхищена философская позиция Ницше по всему кругу затронутых проблем.

Без преувеличения: «С того берега» представляет собой эскиз философии Ницше.

В первую очередь это касается понимания задач и сущности самой философии. Философствовать — значит подвергать все априори неумолимому сомнению, беспощадно сокрушать в себе все иллюзии. «Внутри человека, — пишет Герцен, — есть постоянный революционный трибунал, есть беспощадный Фукье-Тинвиль, есть гильотина». «Казнить верования не так легко, как кажется; трудно расставаться с мыслями, с которыми мы выросли, сжились, которые нас лелеяли, утешали… Да, но в этой среде, в которой стоит трибунал, там нет благодарности, там неизвестно святотатство, и если революция, как Сатурн, ест своих детей, то отрицание, как Нерон, убивает свою мать, чтоб отделаться от прошедшего». «В том-то и дело, чтоб отдать дорогое, если мы убедимся, что оно не истинно. И в этом наше действительное дело. Мы не призваны собирать плод, но призваны быть палачами прошедшего, казнить, преследовать его». «Истина беспощадна, логика подобна террору» (VI, 44-46). У Ницше-богоубийцы, философствующего «молотом», который говорил о себе, что он «обладает самым жестоким, самым страшным познанием действительности» (2,750), найдется великое множество парафраз и вариаций приведенных только что мыслей Герцена.

Когда сознание, разочарованное в культуре, не обнаруживает в ней никакого смысла, оно утыкается в «вечное возвращение». У Герцена один из участников «Разговора на палубе» («Перед грозой») говорит: «В вашей философии истории есть что-то возмущающее душу — для чего эти усилия? — жизнь народов становится праздной игрой, лепит, лепит по песчинке, по камешку, а тут опять все рухнется наземь, и люди ползут из-под развалин, начинают снова расчищать место да строить хижины из мха, досок и упадших капителий, достигая веками, долгим трудом — падения. Шекспир недаром сказал, что история — скучная сказка, рассказанная дураком» (VI, 30). Сколько бы ни варьировалось «вечное возвращение» в книге Герцена, оно всегда образ бессмысленности жизни, «печальный образ» (VI, 11). И Ницше на первых порах оно повергало в ужас. Но поскольку логика его философии повелевала ему сказать «да» самым страшным, самым абсурдным вещам, то он устами своего Заратустры стал слагать тавтологичной круговратности бытия хвалебные гимны.

Конечно же, печатью упадка, «декаданса», по терминологии Ницше, отмечен прежде всего и в первую очередь человек. Любопытно, что характеристики современного человека выдержаны у Герцена и у Ницше в очень сходных семантико-стилистических формулировках — так что ницшевские слова звучат как эхо герценовских. Герцен: «Меня просто ужасает современный человек» (VI, 109). Ницше: «Современный человек, его нечистое дыхание душит меня»³. Герцен: «Право, иной раз становится досадно, что человек может перечислиться в другой род зверей, — разумеется, быть ослом, лягушкой, собакой приятнее, честнее и благороднее, нежели человеком XIX века» (VI, 109). Ницше: «Никакой он не венец творения — любое существо стоит на той самой ступени совершенства что и он… И того много: в сравнении с другими человек получился хуже, — самое больное и уродливое среди животных…» ⁴. Герцен: «…мы утратили дикую меткость инстинкта…» (VI, 67). Ницше вторит ему, заявляя, что человек «опасно отклонился от своих инстинктов жизни»⁵.

«Все мельчает и вянет на истощенной почве, — сетует Герцен, — нету талантов, нету творчества, нету силы мысли, — нету силы воли…». Прошли времена Гете и Шиллера, Рафаэля и Буонаротти, Вольтера и Руссо, Мирабо и Дантона, «все жмутся, все боятся, все живут, как лавочники, нравы мелкой буржуазии сделались общими…» (VI, 58).

Мещанство, филистерство становится и для Герцена, и для Ницше эстетически отталкивающим и пугающим символом ущербной современности. Ницше: «Я ненавижу обывательщину гораздо больше, чем грех» (1, 722).

Перспектива мещанской цивилизации, торжествующей самодовольной посредственности настолько была невыносима для Герцена, что он, преодолевая внутреннее сопротивление, естественное для человека, болеющего о судьбах народа, становится — до Ницше — на позицию «аристократического радикализма». (Знаменательное совпадение: Рейнгольд Зольгер, немецкий публицист демократического толка, определил идеологию книги «С того берега» как «аристократический эгоизм»⁶). Герцен: «Наша цивилизация — цивилизация меньшинства, она только возможна при большинстве чернорабочих (Ницше сказал бы «рабов». — В.Д). Я не моралист и не сентиментальный человек; мне кажется, если меньшинству было действительно хорошо и привольно, если большинство молчало, то эта форма жизни в прошедшем оправдана. Я не жалею о двадцати поколениях немцев, потраченных на то, чтоб сделать возможным Гете, и радуюсь, что псковский оброк дал возможность воспитать Пушкина… Природа безжалостна; точно как известное дерево, она мать и мачеха вместе; она ничего не имеет против того, что две трети ее произведений идут на питание одной трети, лишь бы они развивались. Когда не могут все хорошо жить, пусть живут несколько, пусть живет один — на счет других, лишь бы кому-нибудь было хорошо и широко. Только с этой точки и можно понять аристократию» (VII, 56). Пафос этих рассуждений Герцена, так же как аналогичных у Ницше, — в утверждении «свободного человека» («свободных умов»). «Действительно, свободный человек создает свою нравственность. Это-то стоики и хотели сказать, говоря, что «для мудрого нет закона» (VI, 131). Но на пути развития свободной личности встают преградой «канонизированные истины» (VI, 40).

Герцен и Ницше, каждый в свое время, очень искренне и глубоко восприняли христианство, тем сильнее была реакция отторжения. И вот что любопытно: в книге «С того берега» высказаны две идеи, которые легли в основу критики христианства, предпринятой Ницше в его очень известном сочинении «Антихристианин». Мысль первая: «Что проповедовали первые христиане и что поняла толпа? Толпа поняла все непонятное, все нелепое и мистическое; все ясное и простое было ей недоступно; толпа приняла все связующее совесть и ничего освобождающее человека» (VII, 98). Ср. у Ницше: «…Тип искупителя дошел до нас в сильно искаженном виде. Искажение весьма вероятно и само по себе; едва ли такой тип (по многим причинам) мог сохраниться чистым, цельным, свободным от прибавлений. Видимо, оставило свои следы и milicux, но еще больше следов истории, судеб первой христианской общины: задним числом тип искупителя наделили чертами, которые объясняются исключительно условиями войны и целями пропаганды… в этом мире сам тип при любых обстоятельствах должен был упроститься; особенно первые ученики переводили это бытие неуловимых символов и непостижимостей на язык своей неотесанности, только так они могли что-то понять в нем; для них тип наличествовал только после того, как они вместили его в более известные им формы…»⁷. Вторая мысль: «Подчинение личности обществу, народу, человечеству, идее — продолжение человеческих жертвоприношений, заклание агнца для примирения Бога, распятия невинного за виновных» (VI, 125). У Ницше на этот счет сказано следующее: «Искупительная жертва, да еще в самой отвратительной, варварской своей форме — невинного приносят в жертву за грехи виновных! Какое устрашающее язычество!..»⁸.

С. Н. Булгаков, определяя сущность философии Герцена, впервые, насколько можно судить, указал на ее сходство с философией Ницше: «Человек есть мера вещей — вот сущность философии Герцена; принцип Герцена не представляет, таким образом, ничего нового, — это принцип софистов, этих позитивистов и ницшеанцев древности.

Мы невольно упомянули имя Ницше; действительно, при всей разнице, какая существует между индивидуальностями Герцена и Ницше и направлением их умов, их философская позиция чрезвычайно сходна. Оба они являются последовательнейшими представителями позитивизма, и оба обнаружили его действительное идейное содержание: «человек есть мера вещей»⁹. Позитивизм С.Н.Булгаков понимает как отрицание высшего начала, религии и Бога. Из этого отрицания возникает утопия. Утопические чаяния у Герцена и Ницше, естественно, различные: один связывал будущее России с сельской общиной, другой сделал ставку на «сверхчеловека» и потому пристально и пристрастно вглядывался в сибирских каторжников Достоевского, каковые представлялись ему первыми пробами человека высшего типа. Обращает на себя внимание в этой связи характерная закономерность, впервые проявившая себя убедительным образом именно на примере Герцена и Ницше: разочарование в западноевропейской культуре неизменно пробуждало интерес к России как перспективной альтернативе.

Если человек — мера вещей, то каким критерием определяется сам человек? Этот критерий — деятельность, дело. Герцен симпатизирует Кабе и его товарищам, основавшим общину в Америке, только потому, что они «ближе к делу» (VI, 124). В противовес гегелевской умозрительности Герцен будет развивать «философию деяния» и даже придумает неологизм «одействорять». Совершенно очевидно, что и философия Ницше с ее «волей к власти» пронизана пафосом «провоцирующего активизма».

Представленными примерами список совпадений и аналогий у Ницше с Герценом не исчерпывается. Мысль о влиянии приходит сама собой, однако как факт — при наличной доказательной базе — оно верифицировано быть не может. Однако все эти достаточно впечатляющие совпадения могут быть объяснены типологически, по их общей принадлежности к постклассической эпохе философии. Она отличается тотальным критицизмом как по отношению к предшествующей философии, так и по отношению к культуре в целом, радикальной переоценкой ценностей, выдвижением новых императивов, которые уже не претендуют на откровения в области умозрения, а являются практическими руководствами к действию.

---

Примечания

1. Ссылки на А.И.Герцена даются в тексте по акад. собр. соч. в 30 т. с указанием тома (римск.) и страницы (араб.).

2. Ссылки на Ф.Ницше даются в тексте по изд.: Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М., 1990, с указанием тома и страницы.

3. Ницше Ф. Антихристианин // Ницше Ф., Фрейд З., Фромм Э., Камю А., Сартр Ж.-П. Сумерки богов. М., 1989. С. 55.

4. Там же. С.28.

5. Там же.

6. Смирнова З.В. Герцен и Германия // Лит. наследство. Т. 96. М., 1985. С. 78.

7. Сумерки богов. С. 48.

8. Там же. С. 59-60.

9. Булгаков С.Н. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1993. С. 115.