Д.Фьюче "Лед вблизи, чудовищное одиночество!" (Сильс-Мария)

Д.Фьюче "Странник и его Тень" (по ницшевским местам Германии)

Лед вблизи, чудовищное одиночество!

Есть что-то древне-величественное и одновременно смешное в сочетании суровых швейцарский Альп и современных людей, заселивших почти все здешние горные склоны. Для русского человека Швейцария представляется сказочной страной, и я убедился в том, что это очень близко к действительности. Путешествуя по ней, я часто спрашивал в сердце своем: "Что делают здесь все эти люди, чем живут и чего ждут?". И со всех сторон ко мне доносился один и тот же ответ: "Мы просто живем, живем на этой земле, мы хотим жить хорошо и, по-возможности, еще лучше".

"Вы всё еще просто живете? - так улыбался я про себя в душе, - Это всё, что еще может предложить миру так называемая цивилизация Запада?".

"Быть может, тебе еще надо позавидовать им!" - так что-то прежнее, человеческое, шевелилось внутри.

Но моя особая улыбка в душе не исчезала, она как бы подтверждала мне, - время компромисса проходит и однажды его не будет совсем. Будет нечто другое…

Дорога идет то серпантином вниз, то серпантином вверх; мосты сменяют тоннели, снег сменяет солнце, и даже каменное покрытие время от времени меняется на железнодорожное полотно. Горная Швейцария, безусловно, поражает своими контрастами, перепадами и горными пейзажами. Но, как бы красивы и впечатляюще ни были картинки окружающей природы, на которых беспрестанно сменяют друг друга перевалы, ущелья, вершины, горные луга и водопады, как бы ни манили к себе эти бесконечные и уютные деревеньки, все же они никогда не смогут на долгое время захватить внимание остро чувствующего и решительного человеческого существа, устремленного роком в свое неизведанное будущее. Его дорога похожа на эту дорогу. И музыка этих дорог, входя в резонанс, неизбежно рождает трагедию, имя которой в данном случае хорошо известно - несвоевременность.

Я хотел познать эту дорогу. Дорогу, ведущую в места, где вершилась история человеческого духа. Не в кровавых битвах и не в схватке с природой вершилась здесь она. Она вершилась внутри одного единственного человека, восставшего против своего времени и самого себя, отдавшего в забвении за нас за всех, за наше обновленное будущее свой разум и свое сердце.

Я пытался почувствовать, доподлинно воспроизвести то, что выстрадал этот безмерно чувствительный, и даже ранимый человек, направляясь в эти места (как достигается подобное воспроизведение, - пусть навсегда останется для людей тайной). Я пытался узнать, что происходит в душе человека в этом одиноком и немом путешествии, в этих немых, оглушающих собой горах, когда незадолго до отправления в путь рухнули, растворились в небытии его последние человеческие надежды и мечты; когда от него отрекся его самый любимейший друг… друг, на которого он возлагал столько своих утопических, и потому тайных упований и грез!

Вот эта дорога, - наедине с непрекращающимся диссонансом расставанья, звучащим то мучительной попыткой диалога, то бессмысленным монологом в раскаленном до предела сознании, - когда образ безвозвратно утраченного не покидает ни на секунду сердце, разрываемое все нарастающей болью и предельным отчаяньем из-за непоправимости случившегося, - когда, несмотря на ясное осознание собственного несовершенства, как истинной причины случившегося отречения, душа все же не может смириться с такой потерей и таким поражением, - когда вдруг! из этой глубины, из этой бездны страдания в странном ужасе рождается предчувствие своего великого предначертанья и восторг нового, величественного духа.

Впереди лишь холодные, нет! ледяные вершины и чудовищное, окончательное одиночество! И впереди же нечто невысказанное, прекрасное, ошеломляющее! Здесь, на этой дороге, предельная боль превращается в испуг и радость духа! Здесь, на этой дороге, обессиленная и умирающая человеческая душа вдруг, словно по необъяснимому волшебству, начинает предчувствовать новый, загадочный, оживляющий дух! Здесь, на этой дороге, начинается это новое миронастроение, ниспосылаемое тому, кто имеет талант и волю к его провозглашению; к провозглашению достигнутого его внутренним миром наивысшего состояния напряжения, реализации и мощи творческой души! Здесь, на этой дороге, случается невиданное, друзья мои, ибо здесь сама ДУША превращается в ДУХ!

Ну вот я и здесь. Деревенька Сильс-Мария на берегу озера Сильваплана. Именно здесь этот полуслепой человек сумел запечатлеть свой великий полдень. Здесь его слепота рассказывала нам о яркости солнца, на которое смотрел он! Здесь, среди этих грубых гор и затопивших неведомые глубины озер, вознеслась весть его духа к подножью сверхчеловеческой скалы. Никто с тех пор не желал пройти до конца по той дороге духа, что родилась здесь, никто и сейчас не желает даже попробовать ступить на нее. И хотя многие знают об этих тропах Заратустры, некому пойти по его поистине одинокому следу. Так и обрывается эта дорога здесь, наверху, в никуда.

В никуда… - здесь, на высокой скале, в шести тысячах футов над уровнем человека, в ледяном дыхании вечности теряется этот одинокий, кровоточащий след. Лишь человеческое эхо до сих пор разносит странную молву о нем: "Безумец, что ж удивляться, что безумна дорога его".

Но вот я иду местными тропами, вдыхаю местный воздух, и… во мне оживают великие вещи. Дальше вы с трудом поймете… - я вступаю в зону "ни для кого", где витают никому непонятные, странные, но такие простые сейчас для меня слова:

"Тот, кто умеет дышать воздухом моих сочинений, знает, что это воздух высот, здоровый воздух. Надо быть созданным для него, иначе рискуешь простудиться. Лед вблизи, чудовищное одиночество - но как безмятежно покоятся все вещи в свете дня! Как легко дышится!"…

Несмотря на конец апреля, здесь действительно кругом лед. Озеро лежит подо льдом, все тропинки и деревья в горах тоже во льду. Я долго сидел у того самого обломка скалы, рядом с которым Ницше посетила идея вечного возвращения.

Потом я забрался на него, неосторожно разрезав при этом руку, - и вот вскоре кровь начала сочиться из раны. Уже лет семь я безо всякой тревоги, но лишь с интересом смотрю на свою новую кровь. Она меня неизбежно вдохновляет! Вот и сейчас, - я сломал на росшей тут же, на камне, вербе нежную и готовую распуститься веточку, и тонкой, пушистой кисточкой ее почки стал выводить этой кровью в тетради одно единственное слово: "НОВОЕ".

"Пора! Давно пора сказать новые слова!", - так именно здесь я начал свою новую, долгую книгу. Я начал ее с надеждой на то, что новые слова услышат не здесь, на Западе, но на моей родине, в России.

Потом я отправился вдоль замерзшего озера в сторону местного музея Ницше. Музей был закрыт и местные жители, удивившись моему визиту, сообщили мне, что здесь почти никто не бывает, а имя Ницше не говорит им почти ничего. Я знаю, знайте же и вы, - Запад все еще побаивается этого имени, рисуя самому себе образ Ницше в виде эдакого полумифического, полудомашнего чудака-философа. Но Ницше - не миф, не пугало, не дьявол и не умалишенный, однако бояться его здесь не зря.

Вот оно, это небольшое двухэтажное здание, в двух маленьких комнатках которого обитал этот действительно странный отшельник. Оно стоит у самого подножия горы, и за ним обледеневшие тропы круто уходят серпантином вверх. Я отправляюсь туда.

Трудно рассказывать о красоте и силе этих мест, - надеюсь, что мои фотографии сделают за меня это лучше:

А еще на окраине Сильс-Марии длинным полуостровом земля врезается в озеро. Эту красоту я представляю вам без уменьшенья:

Там, на самом краю этой полоски земли стоит скамья,

а недалеко от нее большой камень с высеченными на нем словами Заратустры:

О человек, внимай! Что говорит глубокая полночь? "Я спал, я глубоко спал, - "Я пробудился ото сна: - "Мир - так глубок, "Он глубже, чем то знает день. "И глубина его есть скорбь - , "Но радость глубже скорби той: "Скорбь шепчет: сгинь! "Но радость хочет вечности, - "Всей глубочайшей вечности!"

Здесь я не встретил ни души и долго молча сидел, глядя на ледяной пейзаж озера и окаймляющих его гор, не разговаривая и с самим собой, вслушиваясь в это пространство и время.

Я могу написать лишь в общих чертах о своем странном состоянии, пережитом здесь, как о некоем приобщении к тайне, приобщении к особым, великим вещам, которые лишь заглядывают к нам издалека, приводя лично меня в восторг, возбуждение, взбудораживая мое существо до пределов моей жизненности; когда после часового молчания на берегу ко мне тихо, улыбаясь, подходили неведомые духи местных гор и озер, протягивали мне руки, разглядывали меня, а я … я не имел права бояться…. я замирал в предчувствии недосказанного, невысказанного, несказанного. Один лишь вопрос завладел там и тогда всем моим существом - выдержу ли я эту дорогу, смогу ли я приблизиться…

Лед вблизи, чудовищное одиночество!

И я смотрю им прямо в глаза!

Однако сегодня я еще должен возвращаться в зону "для всех".

---

Странник и его Тень

Современная Германия отличается от той Германии, в которую я стремился попасть, также, как Люфтганза отличается от Люфтваффе. Сегодня здесь говорят, что прошлого им не надо, а будущего им не видать. И когда я, Странник во времени, слышу такое, я начинаю лучше понимать и даже по-особому любить это их вечное настоящее. Имя ему – Тень, вечно-темный двойник всякого бытия.

Сам я, повторюсь, не принадлежу к настоящему, и, скажу вам по секрету, именно поэтому настоящее вполне принадлежит мне. Но любое «преимущество» (да, разве это преимущество – быть, например, из будущего?) имеет, как известно, свои побочные эффекты. Вот и у меня возникла тут одна специфическая проблемка. По причине непринадлежности к настоящему я и не имею, то есть не отбрасываю здесь Тени.

Знаете ли вы, что значит не иметь тени? Это значит не только быть не от мира сего, но и быть очень, очень подозрительным типом. Существо без тени бессознательно пугает всех и вся (ибо никто не в состоянии сразу узреть причины своего потустороннего страха), так что ему остается лишь полдень или ночь, когда царствует кромешная тьма и ничего не видно. И никакая из тысячи разных масок, которые я постоянно ношу с собой, не способна дать мне здесь обладание этой чертовой Тенью. Я не могу здесь ни придумать, ни нарисовать себе её. Тень – это то, что от сегодня, и поэтому я могу найти и обрести её лишь здесь и такой, какая она есть именно здесь-и-сейчас. Я должен был очаровать, убедить и пригласить ту, что уже есть здесь, ту, что согласиться побыть хотя бы день с тем, кого в принципе еще и нет. Мне нужно заключить стремительный союз бытия и небытия (кто здесь кто, сами понимаете, целиком зависит от точки зрения), танцующих общий танец и смотрящихся друг в друга как в зеркало. Какова задачка, а? И как же, вы спросите, мне удалось её решить? Хм…Разрешите мне вам не отвечать. Боюсь, что подобные знания не принесут вам в вашем сегодня никакой пользы, поэтому оставим это…

Я сажусь в машину под строгим женским именем Мерседес и отправляюсь из Франкфурта на север, в Лейпциг, где меня давно поджидает моя прелестная спутница, моё неизбывное, человеческое настоящее, - девушка по имени Тень. Надо сказать, что я страшно соскучился по ней, блуждая в предгорьях своего одинокого мужского духа, и теперь радуюсь, как мальчишка, в предвкушении нашей долгожданной встречи и совместного путешествия.

Пол-Германии до Лейпцига исколесила моя самодвижущаяся коляска. Тут, оказывается, только на них и передвигаются. Долгие километры ровных как стрелы дорог пролегли через Однообразие, Покой и Пасмурное небо Германии. Подумать только, - сколько труда люди тратили раньше на то, чтобы иметь возможность перемещаться (я имею в виду строительство дорог как сферу приложения времени, сил и материи), а потом и на само перемещение. Зато у них, наверное, было время посмотреть вокруг и подумать. Вот как у меня сейчас:

Вереница ухоженных полей и угодий, реклама последних вещей, выбеленные дома последних людей с крышей из красной черепицы,- вот тот пейзаж, что сопровождал меня на протяжении всего пути, наполняя душу неизбывным германским чувством равнины с её фаустовской безграничностью и мощью. «Тот, кто выкрашивает свои дома в белый цвет, выдает свою выбеленную душу», а тот, кто покрывает свой дом красной черепицей также как и сто лет назад, выказывает дань своему великому прошлому. Ведь ряды добротных, крепких домов стоят всегда там, где когда-то поселились воинственные люди, силой своего духа утвердившие себя на последующие века.

И тогда я вдруг улавливаю это трудно объяснимое и чуждое для меня ощущение, что История остановила здесь свой ход, что История внешне сохранила для меня всё именно таким, каким оно было тогда. Этот мир застыл, словно памятник-изваяние породившему его духу. И хотя внутренне здесь всё давно не то, всё поиздержалось и как-то вымерло, хотя ничего из непосредственно тогдашнего мне здесь не сыскать, я чувствовал, что найду здесь всё, что мне нужно: место рождения, юности и первой попытки моего духа БЫТЬ.

Поверьте, это просто. Пару сотен лет тренировки и вы легко научитесь узнавать по части целое, а по внешнему внутреннее. Но оставим и это… я приехал.

Хочу Вам с удовольствием представить мою местную спутницу. Вот она, - моя Тень. Она запрыгивает в мою машину в Лейпциге, кладет свою легкую кудрявую головку мне на колени и высовывает свои прелестные ножки в правое окно.

- Где ты был? Я заждалась тебя.

- Кто бы мог знать, что в этом городе не одна, а парочка Рихард Вагнер штрассе? Если честно, - я заблудился, и опять ни за что наговорил старику Вагнеру всяких гадостей.

- Ты, я вижу, как всегда в своем духе. Я давно не слыхала твоего голоса, и мне так хочется поболтать с тобой.

- Пути мои неисповедимы, но теперь я – к твоим услугам также, как, надеюсь, и ты к моим.

- Хорошо, что мы так одинаково снисходительно относимся друг к другу, особенно когда молчит наш разум. Значит и в разговоре мы не будем сердиться и прижимать друг друга к стенке из-за неясного слова. Если не сумеешь ответить, то достаточно хоть что-то сказать: на этом легком условии я только и вступаю в наше предприятие. При продолжительной беседе и мудрейший оказывается глупым и архидураком.

- Чувствуется, как ты соскучилась по нашим разговорам. Но твоё довольство малым не очень лестно для того, кому ты в нем признаешься.

- Ха, не прикажешь ли мне льстить?

- Я думал, что Тень ни что иное, как тщеславие, но оно не спросило бы: “Не прикажешь ли мне льстить?”

- Человеческое тщеславие, насколько я знаю, не спрашивает и позволения говорить, как дважды спрашивала я, а говорит без умолку.

- Только теперь вижу, как я отвык от тебя, моя милая Тень, не сказав еще ни слова о том, как я рад наконец-то тебя видеть и слышать. Знай, что я люблю Тень, наравне с огнем. Для того, чтобы придать красоту лицу, ясность речи, доброту и твердость характеру, Тень нужна так же, как и огонь. Они не соперничают друг с другом, но идут рука об руку, и когда гаснет огонь, исчезает вслед за ним и Тень.

- А я ненавижу то же самое, что и ты - тьму; люблю людей за то, что они апостолы света, и радуюсь огню, что сияет в их глазах, когда они познают и открывают, эти неутомимые ученики и изобретатели. Та Тень, которую отбрасывают все предметы, озаренные светом познания - это и есть Я.

- Кажется, я понял тебя, хотя ты выразилась несколько туманно. Но ты права: добрые друзья употребляют иногда, говоря друг с другом, загадочные для третьего лица слова в знак своего единодушия. А ведь мы добрые друзья. Потому довольно предисловий! Меня мучат сотни вопросов, а времени выслушать твои ответы, быть может, слишком мало. Посмотрим же, с чего нам начать как можно скорее наш миролюбивый разговор.

- Но Тени застенчивее Странников: ты не передашь никому нашей беседы?

- Нашей беседы? Сохрани меня небо от длинных бесед. Если бы Платон не любил так витийствовать, его бы охотнее читали. Беседа интересна, когда ведется изустно. Как скоро она бывает записана, и ее читают, она становится картиной с неверной перспективой: в ней все или слишком длинно, или слишком коротко. Но не позволишь ли ты мне рассказать хоть те выводы, к которым мы придем?

- Изволь; так как все узнают в этих выводах твои собственные взгляды, о Тени никто и не подумает.

- Не ошибаешься ли ты, друг! До сих пор мои взгляды приписывались больше тебе, Тени, чем мне, Страннику.

- Усматривали больше тени, чем огня? Возможно ли?

- Будь посерьезнее, моя милая дурочка! Все мои вопросы требует серьезного ответа ?.

- И моего смеющегося сомнения!

И тут мы не на шутку рассмеялись.

Так началось наше путешествие, в котором смешалось прошлое - Nietzsche, будущее – Future и настоящее – Тень.

Первым солнечным утром я выполз из кровати и с удивлением обнаружил в ней еще и свою Тень. Я, конечно, не заметил её ночью, но утром она первая заявила о себе:

- Ну, ты и лежебока! Разве успеть нам везде, если ты так бездарно потерял пол-утра?

- Знаешь, я давно не видел таких детских снов, что приснились мне сегодня ночью. Интересно, такие сны снятся тут всем? Впрочем… Так ты полагаешь, что нам стоит поспешить?

- Полагаю ли я! Ха! Я привыкла больше полагаться… но если ты хочешь моей инициативы, то изволь – побыстрее собирайся в дорогу.

- Хорошо, давно не слышал я чужих приказаний. Но чтобы ты понимала, почему я так ленив, я открою тебе свой маленький секрет. Я так ленив потому, что у нас с тобой здесь нет никаких великих дел. У нас с тобой сегодня будет просто… скажем так, экскурсия. Но экскурсия не совсем обычная. Что-то вроде дани памяти, что-то вроде трансцендентного визита вежливости. Ты меня понимаешь?

- И где только учат таких умников? Нельзя ли быть проще?

- А как это – проще? Как бы ты назвала наше путешествие в эту никому неинтересную, музейную историю? И зачем вообще оно тебе?

- Потусоваться. Вот тебе мой ответ на оба твои вопроса. Шпрехаешь это слово?

- Кажется, шпрехаю…

Первым пунктом нашей программы стала маленькая немецкая деревенька Рёккен близ Лейпцига, в которой родился и провел своё детство Фридрих Ницше. Если кто-то еще не понял, - духу именно этого человека посвящается наша сегодняшняя экскурсия. Почему мы выбрали его, нам не хочется сегодня отвечать. Некоторые намеки на это вы сможете найти по этому адресу – Nietzsche.ru.

Мы чуть не проскочили мимо этого едва заметного указателя на узкой дорожке:

Из достоверных источников известно, что Фридрих Ницше родился именно здесь 15 октября 1844 года…. в день рождения короля Фридриха Вильгельма, которому он и обязан своим именем. Небольшой деревенский домик, в котором недолго прожил маленький Фриц, реставрировался и был весь скрыт лесами (послереставрационное фото выше). А в двух шагах от него - та самая церквушка, в которой Ницше приобщался к божественному:

Внутри церкви небольшой музей Ницше:

а на втором этаже тот самый орган, звуки которого так тронули душу этого гениального мальчика:

Прямо у стены церкви могилы (слева направо): Ницше, его сестры и матери (внизу справа фотография похоронной церемонии из музея) :

С другой стороны церкви еще одна могила Ницше, более современная, в окружении трех своих собственных скульптур:

Называется эта «композиция» «Рёккенская вакханалия».

Вполне понятно, что хотели выразить люди, создавая такой памятник Ницше, но, ставя его сюда, они еще зачем-то демонстрировали всем своё влияние. Мы удивились, вскинув брови и переглянувшись.

- А что Ницше был пахабником? – первая не сдержалась моя непосредственная Тень.

- Да нет, вроде. Просто любил, как бы тебе это сказать, обнажаться и обнажать.

- А потом сестренка ему наконец пальто надела, да? Прикрыла весь срам…

- Да хрен их поймет, этих художников. Лепят, что в голову придёт. Это, кстати, мама, а не сестра.

- Не, ты посмотри на шляпу-то. У Ницше что – эрекция?

- А вот этого как раз никто и не знает, прикрывая своё незнание головным убором.

- А-а…

Мы поехали дальше той самой дорогой, по которой семья Ницше покидала Рёккен, переселяясь в Наумбург:

Там мы тоже нашли дом Ницше:

с музеем и забавной выставкой внутри:

Здесь я купил себе на память шампанское «Заратустра» и копию бюста Ницше работы Макса Клингера.

- Снова карикатуры. Что тут происходит?

- Неужели тебе не смешно, моя милая хохотушка? Это же всё сделано для того, чтобы рассмешить тебя, неужели ты не понимаешь? Что может быть приятнее твоего смеха?

- Я люблю посмеяться, но тут как-то неловко…

- Просто юмор неудачный, не рассчитанный на нас с тобой. Так что, давай лучше сами отчебучим что-нибудь смешное.

- Давай напишем на белой стенке этого дома углем: Nietzsche forever! Fuck you all!!!

- Нет, это хулиганство. К тому же мне запрещено вмешиваться в происходящее здесь. Даже в гостевой книге нельзя ничего писать. Один такой путешественничек шагнул с дорожки и задавил маленькую бабочку, а потом через пару миллионов лет в Соединенных Штатах Америки не того президента выбрали. Так что… мы лучше вот что сделаем.

С этими словами я взял свою Тень за руку и отвёл её за угол дома, в тень.

- Здесь тебя не видно, потому что нельзя бросить тень на тень.

- Ты говоришь так, будто собираешься меня тут бросить…

- Нет, я просто хочу рассказать тебе на ушко то, что один слепой рассказывал мне о яркости солнца, на которое смотрел он.

- А кто он был такой? Снова он?

- Да, но я вижу ты совсем не жаждешь узнать его тайны.

- Что проку тени от чужих тайн, не можешь ли ты рассказать мне её чуть позже и в более подходящем месте?

- Изволь…

Следующим пунктом нашего путешествия стала школа Пфорта, в которой Ницше учился в 1858-1864 г.г. Говорят, что именно с неё сделал слепок своей Касталии Герман Гессе:

Тут я рассказал моей милой Тени один наивный анекдот, героического характера, из эпохи первых школьных лет Ницше в этой школе:

Нескольким ученикам показался неправдоподобным рассказ о Муции Сцеволе, и они отрицали возможность существования подобного факта: «Ни у одного человека не хватило бы мужества положить в огонь руку», - рассуждали молодые критики. Ницше, не удостаивая их ответом, вынул из печи раскаленный уголь и положил его себе на ладонь. Знак от этого ожога остался у него на всю жизнь…

- Это и есть тайна Ницше?

- Не совсем, это лишь её преддверие. Но прислушайся, услышь сквозь время голос этой молодой и странной души, он говорит за нас:

“Вот я сижу у камина вечером в первый день Пасхи, закутавшись в халат. Идет мелкий дождь. Нас двое – я и одиночество. Листок белой бумаги лежит передо мной на столе, я смотрю на него и бесцельно вожу пером. Множество образов, чувств и мыслей теснится в моей голове, давит на нее и стремится вылиться на бумаге. Одни из них громко требуют, чтобы я высказал их, другие противятся этому. Первые - молоды, они торопятся жить, другие же – зрелые, хорошо осознанные мысли, как старики, с неудовольствием смотрят на вмешательство новой жизни, ворвавшейся в их мир. Ведь только в борьбе новых и старых начал способно определиться наше настроение; ведь только момент борьбы, победа одной стороны и поражение другой могут в любую минуту нашей жизни называться состоянием нашей души, нашим “Stimmung”…

Много раз подстерегая свои мысли и чувства и анализируя их в религиозном уединении, я переживал такое состояние, как будто кругом меня волновались и гудели целые дикие орды и от крика их содрогался и как бы разрывался самый воздух. Так чувствуют себя орел и гордая мысль человека, когда они приближаются к солнцу.

Постоянная борьба питает и укрепляет душу, от этой борьбы вырастают нежные прекрасные плоды; она разрушает старый мир в жажде новой жизни; душа умеет отважно бороться, и какою вкрадчивой делается она, когда завлекает противника; она заставляет его слиться с нею воедино, неотступно держит в своих объятиях. Подобное ощущение в такую минуту составляет все наше счастье и все наше горе, но оно уже спадает с нашей души через мгновение, как покрывало, обнажая другое переживание, еще более глубокое и возвышенное, перед которым оно растворяется и исчезает. Таким образом живут впечатления нашей души, всегда единственные, несравнимые, несказанно молодые, ежеминутно углубляющиеся и быстролетные, как принесшие их мгновения...

В такие минуты я думаю о любимых мною людях, в моей памяти воскресают их имена и лица; я не хочу сказать, что на самом деле их природа непрестанно делается глубже и прекраснее; верно только то, что, вставая передо мною, картины прошлого производят на меня более тонкое и острое впечатление, потому что рассудок никогда не переступает во второй раз уже пройденную грань. Нашему уму свойственно стремление постоянно расширяться. Я приветствую вас, дорогие мгновения, чудесные волнения моей мятущейся души; вы так же разнообразны, как природа, но вы величественнее ее, так как вы непрестанно растете и боретесь, цветок же – наоборот: он благоухает сегодня так же, как и в первый день творения...”.

Далее по хронологии биографии Ницше следовал Лейпцигский университет (слева), который я щелкнул еще в Лейпциге, и Байрейт со знаменитым Байрейтским театром Вагнера (справа):

- Хочу вечером в театр!

- Нам надо успеть до захода солнца еще в Веймар!

- Хочу в театр! Давай отложим этот сумасшедший Веймар на завтра, а сегодня полюбуемся на какое-нибудь представление. Милый мой Странник, ну что тебе неймется? Остановись мгновенье, ты прекрасно. Я хочу вместе с тобой послушать великую музыку в огромном зале. А ночью – отблагодарить тебя.

- Своим отсутствием? Острячка! Театр закрыт, и, слава богу.

Перед Веймаром оставался еще загадочный Таутенберг, где Ницше провел летние месяцы 1882 года с Лу фон Саломе. В этих местах он как раз и прошептал на ушко этой своей недолгой спутнице ту самую тайну, которую я сегодня собираюсь поведать своей Тени. Мне доподлинно известно, что русская умница Лу сумела извлечь из неё для себя максимум. Сумеет ли сделать это моя милая Тень? Я с нежностью и надеждой посмотрел на неё. Фотки из Таутенберга:

Мы сидели на этой скамье невозможного, пытаясь соединить и понять два ускользающих друг от друга, отталкивающих друг друга, чуждых друг другу мира. Так могли бы разговаривать два демона:

- Если в результате своих отношений люди не могут обрести друг друга, они обретают новых самих себя. А это значит, что самое большое, что один человек может сделать для другого - это подарить ему его самого, - так неожиданно изрекла моя Тень.

- В твои глаза недавно заглянул я, моя Тень! И мне показалось, что я погружаюсь в непостижимое. Но ты вытащила меня золотою удочкой; насмешливо смеялась ты, когда я тебя называл непостижимой.

- Так говорят все рыбы, чего не постигают они, то и непостижимо. Но я только изменчива и дика, и во всём я женщина, и притом недобродетельная: хотя я называюсь у вас, мужчин, «глубиною» или «верностью», «вечностью», «тайною». Но вы, мужчины, одаряете нас всегда собственными добродетелями - ах, вы, добродетельные!

Чуть было зло не ответил я моей Тени и не сказал правды ей, рассерженной; и ведь нельзя злее ответить, как «сказав правду». Но как бы мог я сделать это сейчас? У неё мои глаза, мой смех и даже моя золотая удочка - чем же она виновата, что мы так похожи?

- Ты изменчива и упряма; и часто я видел, как кусала ты себе губы и путала гребнем свои волосы. Быть может, ты зла и лукава, и во всём ты, без спору, женщина; но когда ты дурно говоришь о себе самой, тогда именно увлекаешь ты всего больше.

- О ком же снова говоришь ты? – спросила, зло улыбаясь, милая и хрупкая Тень. - Не обо мне ли? И если даже ты прав, то можно ли говорить это мне прямо в лицо! Что же скрывается за этой твоей злой мудростью?

Но я уже начал шептать ей, «непостижимой», в волосы медленные и пугающие её сердце слова, которые входили вместе с моим дыханием и смыслом прямо ей в сердце. Взгляд её остановился, глаза расширились, губы приоткрылись. Когда я закончил, она спросила:

- Неужели теперь и я могу это знать?

Я кивнул:

- Теперь через тебя об этом может узнать и всякая другая тень. Теперь ты можешь самостоятельно выйти не только из тени этого места, но даже и отойти от меня.

Тень тихо встала, вышла на свет, остановилась чуть поодаль, подняла с недоверием голову вверх, к солнцу и тихо проговорила:

- Невероятно!

- Представь: солнце скоро начнет садиться, луг станет сырым, от лесов повеет прохладой. Что-то неведомое окружает нас и задумчиво смотрит. Как! Ты жив ещё, Заратустра? Почему? Зачем? Для чего? Куда? Где? Как? Разве не безумие - жить ещё? Но мы прощаем тебе твою вечернюю печаль. Слышишь?

Веймар, последнее пристанище Ницше, где он провел свои последние дни и где теперь располагается Архив Ницше (фотографировать внутри было категорически запрещено :-) :

Ну, вот и всё. Мы отправились в обратный путь, и сразу в Берлин. Я уступил свой руль моей неутомимой Тени, а сам прикорнул до сумерек на соседнем сиденье. Но даже во сне не прекращался мой беспечный разговор с моей милой, дианической Тенью. Она:

- Изо всего, тобою сказанного, больше всего мне понравилось то, что ты собираешься жить в добром согласии с предметами повседневной жизни. Признайся, ведь ты до сих пор любил их чернить, а с ними и меня.

- Чернить? Но почему же вы не защищались? Мои уши были всегда так близко от вас.

- Мы думали, что мы к вам слишком близки, чтобы решиться говорить о себе.

- Деликатно, очень деликатно! Ах, я вижу, что ты, Тень, более и лучше человек, чем я.

- А ты еще смел называть меня навязчивой - меня, которая, можно сказать, умеет молчать и ждать лучше всякого англичанина. Правда, нас часто видят сопровождающими людей, но мы не их рабы. Мы избегаем людей, удаляющихся от света, - такова наша свобода.

- Свет еще чаще удаляется от человека и, наконец, совсем его покидает.

- При моей любознательности мне было иногда прискорбно тебя покидать, так как из-за этих уходов для меня оставались всегда темные стороны в тебе. За полное твоё познание я, честно говоря, готова отдаться тебе в рабство.

- Кто знает, не станешь ли ты тогда неожиданно моей госпожой, вместо рабыни. Если же и останешься у меня в порабощении, не будешь ли презирать своего господина, ведя постылую, полную унижении жизнь. Будем же довольствоваться той свободой, которая выпала каждому из нас на долю. Вид раба способен отравить мне лучшие радости жизни, высшие блага стали бы мне противны, если б я должен был их с кем-нибудь делить, - я не терплю около себя рабов. По той же причине ненавижу я и собаку, этого ленивого, виляющего хвостом блюдолиза, который получил «собачьи свойства» только будучи порабощен человеком и которого люди прославляют за его верность, за то, что он следует всюду за своим господином, как его...

- Как его тень, - так говорят они. Может быть, и я слишком долго следовала за тобой? Сегодня ведь самый длинный день, но и ему наступает конец. Повремени еще минутку. Трава стала сыра, мне холодно.

- Неужели уже пора расстаться? А я обидел еще тебя на прощанье, ты даже потемнела от обиды.

- Я покраснела тем цветом, который мне свойствен, вспомнив, как часто я лежала у твоих ног, как собака, и ты тогда...

- Не могу ли я это сейчас же чем-нибудь загладить. Нет ли у тебя какого-нибудь особого желания?

- Никакого, кроме того, которое высказал «собака-философ» великому Александру: «Отойди немного в сторону и не заслоняй мне солнца, мне холодно». Мне достаточно той тайны, что ты открыл мне тогда, на ушко.

- Что же я должен теперь сделать?

- Тоже, чему научил меня: смотреть нужно не на свою тень, а на своё солнце, на свой огонь, на свою высшую надежду. Отойди же теперь к соснам и посмотри, как солнце закатывается за горы.

- Где ты? Где ты? Где ты?

Я проснулся от тяжелого предчувствия, и как раз вовремя. Стемнело, за рулем никого не было, а «наш» автомобиль мчался на полной скорости в небытие, - под прицеп огромного немецкого трака. Перекинув ногу, я нажал ногой на тормоз и резко вывернул руль вправо, объезжая фуру. Машина остановилась, и я огляделся. Тень, как ей и положено, исчезла, не оставив на моей щеке даже и следа от поцелуя. Какая же она всё-таки… непостоянная. Легкая нежность и грусть мягко легли вокруг моего сердца, обняв его своими теплыми руками. Я пересел за руль и увидел, что машина стоит… напротив Рёккена.

Я медленно подъехал к той самой могиле и выключил фары. На гранитной плите меня ждали две свечки и старые немецкие спички. Когда огонь осветил надгробную плиту, сзади кто-то тихо положил мне руку на плечо. Я с радостью узнал её. Это была она.

Мы долго и молча стояли, глядя на мерцающий в ночи огонь свечей и ощущая себя чем-то одним, непостижимо цельным. Какое-то странное чувство вновь захватило и объединило нас. Мы вернулись, сами того не желая, туда, откуда всё началось. Как будто завтра будет то же самое утро, и нам предстоит опять тот же самый, странный и незабываемый путь. И тогда я увидел этого маленького немецкого мальчика с живыми, сияющими глазами. Вот он идет по весенней улице Рёккена со своим маленьким огоньком в груди. С ним он отправится в своё безумное путешествие по миру. Его он будет сохранять и пытаться разжигать до размера факела любой ценой, даря и раздавая свой вещий огонь всем без счета и благодарности. И однажды он снова вернется сюда, но не на вечный покой, а чтобы снова зажечь его, - свой огонь. Огоньки свечей мерцали сейчас одиноко в ночи, словно далекое видение факела этой великой надежды, проносящегося сквозь время по таким же одержимым сердцам. Огоньки… далекие-близкие огоньки.

- Я подумал, что та карикатура на Ницше, которую мы с тобой сегодня нашли, просто его тень, его отражение в настоящем. Понимаешь: есть Ницше, и есть его Тень. Как есть Странник, и есть его…

Она вдруг сильно дунула, огоньки свечей потухли, и моё плечо обдало ночным холодом.

Всю ночь в одиночестве я табанил до Берлина, откуда у Рейхстага, который тоже был когда-то и по-особому «домом Ницше», шлю всем друзьям по моему будущему свой пламенный ницшеанский привет :-) :