Философские аспекты времени и пространства в творчестве А.С. Пушкина
Фаритов В.Т.
По изданию: Litera. — 2015. - № 1. - С.1-30.
Аннотация. В предлагаемой статье рассматриваются философские аспекты пространства и времени в поэзии А.С. Пушкина. На материале анализа отдельных стихотворений поэта автор эксплицирует направление динамики лирического хронотопа Пушкина. Выявляется связь художественного представления пространства и времени в пушкинской поэзии с фундаментальными проблемами метафизики, проводится сопоставительный анализ лирического хронотопа Пушкина с хронотопами Ф.И. Тютчева и М. Волошина, раскрывается близость поэтического миросезерцания Пушкина с философскими идеями Ф. Ницше. Основным результатом исследования является выявление двух типов художественной организации пространства и времени в поэзии Пушкина и экспликация их философских аспектов. Показано, что лирический хронотоп Пушкина тяготеет к выходу за пределы классических метафизических оппозиций в направлении предвосхищения концептуальных разработок неклассической философии.
Фундаментальная проблема метафизики – проблема конечности времени и пространства и их отношения к вечности. В философской и художественной литературе можно выделить два способа решения этой проблемы. Один путь ведет к утверждению потустороннего, божественного, внеземного и вневременного. Другой путь предполагает обнаружение вечности во времени и в земном, посюстороннем пространстве. Первый путь в русской культуре представлен Л.Н. Толстым, В.С. Соловьевым, Н.А. Бердяевым. Второй путь получил художественное и философское воплощение в творчестве А.С. Пушкина, Ф.М. Достоевского [1], Д.С. Мережковского. В предлагаемой статье рассматриваются философские аспекты хронотопа [2] поэзии А.С. Пушкина.
Мы не ставим задачу дать исчерпывающее описание специфики пространственно-временной структуры всей многогранной поэзии Пушкина [3; 4]. Мы затронем некоторые наиболее значимые для целей настоящего исследования моменты. Образы места в пушкинской лирике тесно связаны со способом переживания времени. Лексически эта связь выражается в употреблении характерных местоимений и наречий, таких как «здесь», «там» (пространство), «вновь», «снова», «уже», «тогда» (время). На семантическом уровне топология поэзии Пушкина в течение достаточно долгого времени характеризуется противопоставлением Юга и Севера. Данная оппозиция носит архетипический характер и распространена в поэзии разных народов как до, так и после Пушкина (от Гомера до Гете и далее у Тютчева и других поэтов). Традиционно топос Юга связан с представлениями о стране света, природного изобилия и простоты жизни. Все это в конечном итоге отсылает к архетипу потерянного рая или золотого века (у Пушкина: «Волшебный край, волшебный край, // Страна высоких вдохновений, // <Людмила> зрит твой древний рай, // Твои пророческие сени»). Топос Севера представляется как царство мрака и холода, как страна изгнания. Здесь можно выявить архетипы изгнания из рая, падения в области ада (как например, место пребывания Люцифера у Данте – промерзшее до самого дна озеро Коцит на дне адской воронки). Одновременно Север – это страна варваров, диких и нецивилизованных народов, противоположным культурным народам Европы и России.
У Пушкина наиболее характерный южный топоним – это Таврида, место, где поэт был всего лишь однажды и куда мечтал вернуться [5, С. 388]. Реже это Италия (Авзония), где Пушкин никогда не был. Самый яркий и концентрированный поэтический образ Юга представлен в поэме «Руслан и Людмила». Хотя речь идет о сказочном пространстве (владения Черномора), поэт упоминает здесь в качестве объекта сравнения и реальный топоним – Тавриду:
И наша дева очутилась
В саду. Пленительный предел:
Прекраснее садов Армиды
И тех, которыми владел
Царь Соломон иль князь Тавриды.
Пред нею зыблются, шумят
Великолепные дубровы,
Аллеи пальм и лес лавровый,
И благовонных миртов ряд,
И кедров гордые вершины,
И золотые апельсины
Зерцалом вод отражены;
Пригорки, рощи и долины
Весны огнем оживлены;
С прохладой вьется ветер майский
Средь очарованных полей,
И свищет соловей китайский
Во мраке трепетных ветвей;
Летят алмазные фонтаны
С веселым шумом к облакам:
Под ними блещут истуканы
И, мнится живы; Фидий сам,
Питомец Феба и Паллады,
Любуясь ими, наконец,
Свой очарованный резец
Из рук бы выронил с досады.
Дробясь о мраморны преграды,
Жемчужной, огненной дугой
Валятся, плещут водопады;
Приведенный отрывок содержит большое количество отсылок к гетевской «Песни Миньон»: здесь есть и лавр и мирт (у Гете: «Die Myrte still und hoch der Lorbeer steht»), и золотые апельсины («die Goldorangen glüh'n»), и ветер, который вьется с прохладой («Ein sanfter Wind vom blauen Himmel weht»), и кажущиеся живыми истуканы («Und Marmorbilder stehn und seh'n mich an»), и водопад («Es stürzt der Fels»). В стихотворении Гете говорится о полусказочном месте, которое существует вне времени, не подвластно течению времени. Само место (das Land) находится не здесь, но в некоем «там», куда призывает Миньон: «Dahin! Dahin». У Пушкина описание также лишено значимого временного измерения: после упоминания Тавриды все глаголы даны в настоящем времени. Пейзаж представлен в модусе вечного присутствия, не знающего ни прошлого не будущего.
Значимое временное измерение топос юга приобретает в стихотворении «Кто видел край» (также отсылающему к гетевскому стихотворению «Kennst du das Land» [6]). Первые три строфы выдержаны в духе текста Гете: преобладают глаголы настоящего времени, создающие атмосферу вечного присутствия, вечного настоящего – времени пребывания в раю до грехопадения. Характерно и местоимение «там» в начале третьей и четвертой строфы. «Там» означает «не здесь», в другом месте. Тем самым пушкинский текст, на первый взгляд, вписывается в линию «романтического двоемирия», философским эквивалентом которого является метафизическая теория двух миров. Наличному миру противопоставляется некий иной мир (топос «там»), который является предметом желаний и стремлений (гетевское «Dahin!»). Это стремление прочь от наличного мира, в область, созданную поэтическим воображением и метафизической тоской по целостному, не знающему разрывов бытию. Это стремление к вечному присутствию, метафизическая перспектива трансценденции.
Однако в четвертой, заключительной строфе стихотворения происходит значимое изменение во временной структуре образов: появляется временное наречие «вновь», которое употребляется дважды:
И там, где мирт шумит над падшей урной,
Увижу ль вновь сквозь темные леса
И своды скал, и моря блеск лазурный.
И ясные, как радость, небеса?
Утихнет ли волненье жизни бурной?
Минувших лет воскреснет ли краса?
Приду ли вновь под сладостные тени
Душой уснуть на лоне мирной лени?
В отличие от предыдущих строф, большая часть глаголов (пять из шести) употребляется в будущем времени. Пространственно-временная направленность стихотворения претерпевает значительные изменения: речь идет не о романтическом и метафизическом стремлении «туда», прочь от наличного мира, но о возобновлении того, что уже было. Пушкина не удовлетворяет простое мечтанье об иных, лучших местах, уход от действительности поэт не приемлет. Его самое сокровенное желание – не утвердить в мыслях и воображении некую потустороннюю область, некий иной мир, но возобновить, пережить еще раз реально бывшее мгновение. Если у Гете говорится о некоем далеком и неопределенном там, то у Пушкина речь идет о конкретном месте, где герой стихотворения уже был и куда он хочет не уйти, но вернуться: «Увижу ль вновь», «Приду ли вновь». Происходит стирание границ между прошлым, настоящим и будущим. Прошлое присутствует в воспоминании, ориентированном на возобновление в будущем. При этом момент времени, подлежащий возобновлению, неразрывно связан с пространством: «И своды скал, и моря блеск лазурный. // И ясные, как радость, небеса». Речь идет о мгновении и пространстве, в которых однажды была пережита наивысшая интенсивность существования, максимальная полнота бытия:
Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я;
Вы мне предстали в блеске брачном:
На небе синем и прозрачном
Сияли груды ваших гор,
Долин, деревьев, сёл узор
Разостлан был передо мною.
А там, меж хижинок татар…
Какой во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснялась пламенная грудь!
(«Отрывки из путешествия Онегина»)
Та же установка на возобновление конкретного мгновения времени в конкретном месте пространства представлена в «Бахчисарайском фонтане»:
Поклонник муз, поклонник мира,
Забыв и славу и любовь,
О, скоро ль вас увижу вновь,
Брега веселые Салгира!
Приду на склон приморских гор,
Воспоминаний тайных полный,
И вновь таврические волны
Обрадуют мой жадный взор!
Волшебный край! Очей отрада!
Все живо там: холмы, леса,
Янтарь и яхонт винограда,
Долин приютная краса,
И струй и тополей прохлада…
И то же самое возвращение в «волшебный край» к «волшебной тоске» представлено в незавершенном стихотворении «Таврида»:
Ты вновь со мною, наслажденье;
В душе утихло мрачных дум
Однообразное волненье!
Воскресли чувства, ясен ум.
Какой-то негой неизвестной,
Какой-то грустью полон я;
Одушевленные поля,
Холмы Тавриды, край прелестный,
Я снова посещаю вас,
Пью жадно воздух сладострастья,
Как будто слышу близкий глас
Давно затерянного счастья.
Волшебная тоска, о которой говорится в «Отрывках из путешествия Евгения Онегина» («Какой волшебною тоскою // Стеснялась пламенная грудь!») – это уже не метафизическая тоска по потустороннему (в художественной форме описанная, например, в «Вадиме» В. Жуковского). Это тоска по вечному возвращению, по наивысшему утверждению существования в его временной и земной форме, без отсылки к иному, потустороннему миру. Идея вечного возвращения утверждает не иной, но этот мир. И только в этом плане тоска может быть волшебной, просветляющей («Печаль моя светла»), а грусть может быть связана с негой («Какой-то негой неизвестной, // Какой-то грустью полон я»). Условием такого опыта является отсутствие разрыва между имманентным и трансцендентным, между преходящим и вечным, между здесь и там. Вместо метафизической раздвоенности бытия, вместо раскола на посюстороннее и потустороннее утверждается вечность конечного и перевод «там» в «здесь».
Такова временная структура топоса Юга в поэзии Пушкина. Время Юга есть время вечного возвращения – как особого способа переживания времени, противоположного метафизическому опыту [7]. Характерно, что Ницше в своей философской и поэтической автобиографии фиксирует особенности места возникновения идеи вечного возвращения: «Я шел в этот день поверху лесом вдоль озера Сильваплана; у могучего, пирамидально нагроможденного блока камней, недалеко от Сурляя, я остановился. Там-то и пришла мне эта мысль» [8, С. 251]. Учение о вечном возвращении затрагивает не только время, но и пространство. Не существует чистого времени, не связанного с пространством, с определенными топосами, типами ландшафтов.
Топос Севера представляет собой антитезу топосу Юга. Изображение северного пространства в максимально сгущенных красках представлено в «Руслане и Людмиле»:
Не зная, что начать, она
К окну решетчату подходит,
И взор ее печально бродит
В пространстве пасмурной дали.
Всё мертво. Снежные равнины
Коврами яркими легли;
Стоят угрюмых гор вершины
В однообразной белизне
И дремлют в вечной тишине;
Кругом не видно дымной кровли,
Не видно путника в снегах,
И звонкий рог веселой ловли
В пустынных не трубит горах;
Лишь изредка с унылым свистом
Бунтует вихорь в поле чистом
И на краю седых небес
Качает обнаженный лес.
Если в южных пейзажах, описывающих сад Черномора, доминирует модус вневременного настоящего, вечного присутствия роскошной природы, то здесь изображена вечность и вневременность смерти. По тональности этот пейзаж сопоставим с гомеровским описанием мрачной Киммерии (древнее название восточной области Крыма [9]): «Там киммериян печальная область, покрытая вечно // Влажным туманом и мглой облаков…»; «Ночь безотрадная там искони окружает живущих» («Одиссея», перевод В. Жуковского).
В качестве антитезы Югу топос Севера упоминается и в стихотворении «Кто видел край…»: «Где на холмы под лавровые своды // Не смеют лечь угрюмые снега?». Это противопоставление Севра и Юга в поэзии будет разработано Ф. Тютчевым (стихлтворения «Давно ль, давно ль, о юг блаженный…» и «Вновь твои я вижу очи…»).
Но есть и другой путь, который предполагает не доведение антитезы до предела (как у Тютчева), но ее снятие, устранение противопоставленности Севера и Юга. Этот путь был опробован Пушкиным в стихотворении «К Овидию».
Первая большая часть стихотворения дает описание места изгнания римского поэта: мрачной и безотрадной пустыни, области снегов и туманов:
Ты живо впечатлел в моем воображеньи
Пустыню мрачную, поэта заточенье,
Туманный свод небес, обычные снега
И краткой теплотой согретые луга.
Как часто, увлечен унылых струн игрою,
Я сердцем следовал, Овидий, за тобою!
Я видел твой корабль игралищем валов
И якорь, верженный близ диких берегов,
Где ждет певца любви жестокая награда.
Там нивы без теней, холмы без винограда:
Рожденные в снегах для ужасов войны,
Там хладной Скифии свирепые сыны,
За Истром утаясь, добычи ожидают
И селам каждый миг набегом угрожают.
Преграды нет для них: в волнах они плывут
И по льду звучному бестрепетно идут.
Здесь представлена картина, составляющая радикальный контраст южным пейзажам стихотворения «Кто видел край». В Тавриде «Янтарь висит на лозах винограда», в Бессарабии – «нивы без теней, холмы без винограда». В Тавриде «на холмы под лавровые своды // Не смеют лечь угрюмые снега», в Бессарабии – «Туманный свод небес, обычные снега // И краткой теплотой согретые луга». Обращает на себя внимание трансформация семантического наполнения местоимения «там». В стихотворении «Кто видел край» было: «Все живо там, все там очей отрада». «Там» – это топос Юга, волшебный и желанный край (в «Бахчисарайском фонтане»: «Волшебный край! Очей отрада! // Все живо там: холмы, леса…»). В стихотворении «К Овидию» «там» – это область безотрадного плача, анти-юг: «Там нивы без теней, холмы без винограда». Пока текст выдержан в той тональности, которую впоследствии разовьет Тютчев в упоминавшихся выше стихотворениях. Временной модус в данном случае соответствует пространственному: безвременье смерти.
Однако во второй части происходит знчимая перемена. Лирический герой, – как и Овидий, поэт и изгнанник, – оказавшись в том же самом месте, уже не видит этих мрачных картин:
Но взор обманутым мечтаньям изменял.
Изгнание твое пленяло в тайне очи,
Привыкшие к снегам угрюмой полуночи.
Здесь долго светится небесная лазурь;
Здесь кратко царствует жестокость зимних бурь.
На скифских берегах переселенец новый,
Сын юга, виноград блистает пурпуровый.
Уж пасмурный декабрь на русские луга
Слоями расстилал пушистые снега;
Зима дышала там – а с вешней теплотою
Здесь солнце ясное катилось надо мною;
Младою зеленью пестрел увядший луг;
Свободные поля взрывал уж ранний плуг:
Чуть веял ветерок, под вечер холодея;
В этой части стихотворения пейзажные зарисовки даны уже в совершенно другой тональности. Появляется небесная лазурь, появляется «сын юга» виноград, весеннее солнце и легкий ветерок. Для Овидия, гражданина златой Италии, место его ссылки является Севером. Но для Пушкина, гражданина России с ее северной столицей это Юг [10, С. 164]. Север становится Югом, поэт сумел раскрыть топос Юга в топосе Севера. Происходит трансгрессивное стирание границ между Севером и Югом. Описываемые пейзажи теперь характеризуются другим местоимением: вместо «там» употребляется «здесь» (повторенное в тексте трижды). Романтическая и метафизическая устремленность к «там», к другим пространствам сменяется творческим преобразованием и утверждением «здесь».
Речь идет не о пассивной покорности судьбе, но об активном усвоении чуждого силой созидающей воли поэта. Пушкин в четких и лаконичных формулировках описывает этот феномен творческого, поэтического усвоения чуждого:
Но чуждые холмы, поля и рощи сонны,
И музы мирные мне были благосклонны.
Так происходит преобразование чуждого пространства в свое. Такое же преобразование происходит в сфере временности. По формуле Ницше: «преобразовать всякое «было» в «так хотел я» [11, С. 146]. Случайное событие творческая воля превращает в судьбу тем, что желает его вечного повторения. От безвременности смерти, в которую был погружен Овидий в первой части стихотворения, Пушкин переходит ко времени вечного возвращения: в судьбе римского поэта он узнает, находит свою собственную судьбу и принимает ее:
Но если обо мне потомок поздний мой
Узнав, придет искать в стране сей отдаленной
Близ праха славного мой след уединенный —
Брегов забвения оставя хладну сень,
К нему слетит моя признательная тень,
И будет мило мне его воспоминанье.
Да сохранится же заветное преданье:
Как ты, враждующей покорствуя судьбе,
Не славой – участью я равен был тебе.
Так представлено временное и пространственное измерение стихотворения «К Овидию». Здесь нет трансценденции, нет романтического двоемирия и метафизической теории двух миров. Утверждается существование во всей его полноте – включая боль, тоску и разочарование. Такое утверждение является более сильным по сравнению с тем, которое было достигнуто в стихотворении «Кто видел край» (и в родственных ему текстах). В последнем случае сопротивление, которое преодолевает творческая воля поэта, не такое значительное: возобновлению («вновь») подлежат наиболее счастливые мгновения из жизни поэта и наиболее живописные места (во многом уже сами по себе поэтичные). В стихотворении «К Овидию» поэт поднимается к свету из бездны отчаяния («безотрадный плач»), созидающая воля освещает светом поэзии не оживленные роскошью природы дубравы и луга, но мрачную пустыню, отчизну варваров. В «Кто видел край» еще сохраняется устремленность к «там». В послании к Овидию утверждается «здесь».
Если антитезу «Юг–Север» в русской поэзии развил Тютчев, то линию трансгрессии этих двух топосов реализовал М. Волошин. Подобно Пушкину в послании к Овидию, Волошин в мрачных киммерийских областях сумел раскрыть не только поэтическую красоту, но и найти свою судьбу, найти самого себя:
Как в раковине малой – Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть ее мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы ее повторены
В движении и завитке волны, –
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии темная страна,
Заключена и преображена.
С тех пор как отроком у молчаливых
Торжественно-пустынных берегов
Очнулся я – душа моя разъялась,
И мысль росла, лепилась и ваялась
По складкам гор, по выгибам холмов,
Огнь древних недр и дождевая влага
Двойным резцом ваяли облик твой, –
И сих холмов однообразный строй,
И напряженный пафос Карадага,
Сосредоточенность и теснота
Зубчатых скал, а рядом широта
Степных равнин и мреющие дали
Стиху – разбег, а мысли – меру дали.
Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.
Трансценденция в этом тексте отсутствует, но представлена перспектива трансгрессии. Нарушаются, практически полностью стираются границы между: идеальным и материальным («И мысль росла, лепилась и ваялась // По складкам гор, по выгибам холмов»); внутренним и внешним («Так вся душа моя в твоих заливах, // О, Киммерии темная страна, // Заключена и преображена»); природным и культурным («Сосредоточенность и теснота // Зубчатых скал, а рядом широта // Степных равнин и мреющие дали // Стиху – разбег, а мысли – меру дали»); неодушевленной природой и мыслящим человеческом («И на скале, замкнувшей зыбь залива, // Судьбой и ветрами изваян профиль мой»). Духовное не остается только духовным, материальное не оставается только материальным, но духовное проникает материальное, а материальное одухотворяется. Время «Коктебеля» – это не вечность, противопоставленная преходящему, но время становления, возникновения, образования и преобразования, время трансгрессии и вечного возвращения. Дважды повторенное сочетание «с тех пор» отсылает к прошлому. Но это прошлое, которое не прошло, не достигло завершения, а продолжается в настоящем. «С тех пор» – это момент пробуждения, начало самостановления («С тех пор как отроком у молчаливых // Торжественно-пустынных берегов // Очнулся я – душа моя разъялась, // И мысль росла, лепилась и ваялась»). Этот момент пробуждения вступает в трансгрессивное пересечение с более древними временами: «огнь древних недр» и «предгорий героические сны» отсылают к временам формирования природного ландшафта и мифических преданий. Так время индивидуальной жизни пересекается с прошлыми столетиями и тысячелетиями. Точно так же Пушкин в своей судьбе смог раскрыть повторение судьбы римского поэта, жившего раньше на несколько столетий. Волошин берет более значительный пространственный масштаб и более отдаленный временной горизонт: в «Коктебеле» речь идет о возникновении самой природы и зарождении первых мифических представлений. И все это не просто присутствует, но продолжает жить и расти в настоящем. И сам поэт – часть этого длящегося процесса, который повторяется, возвращается бесчисленное количество раз:
В безднах скрывается новое дно.
Формы и мысли смесились
Все мы уж умерли где-то давно…
Все мы еще не родились.
Так в поэзии М. Волошина утверждается особый способ художественного представления времени и пространства. Этот способ основан не на метафизических и романтических оппозициях, но на раскрытии единства мгновения и вечности, «здесь» и «там». Пушкин был первым, кто открыл в русской литературе это направление.
2. Бахтин М.М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. – М.: Худож. лит, 1975. – С. 234-407.
3. Мейор А. Г. Пространство и время: Державин и Пушкин (Стихотворение Державина «Евгению. Жизнь Званская») // XVIII век. Сб. 20. СПб.: Наука, 1996. С. 79-86.
4. Мовнина Н. С. Идеальный топос русской поэзии конца XVIII – начала XIX века. – 2000.-№ 3. – С. 19-36.2.
5. Переписка А. С. Пушкина. В двух томах: Т. 1. – М.: Художественная литература, 1982.
6. Тарлинская М. Через Гете и Байрона – к Пушкину: история одной межъязыковой формулы / М. Тарлинская // Известия РАН. Серия литературы и языка. – 2002. – Т. 61, N 2. – С. 26-33.
7. Фаритов В.Т. Поэзия как воля к вечному возвращению: Пушкин и Тютчев // Вестник Томского государственного университета. Филология. – 2014. – № 6 (32). – С. 151-160.
8. Ницше Ф. Ecce homo. Как становятся собою // Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 томах. Т. 6: Сумерки идолов. Антихрист. Ecce homo. Дионисовы дифирамбы. Ницше contra Вагнер / Ф. Ницше. – М.: Культурная революция, 2009.
9. Ницше Ф. Ecce homo. Как становятся собою // Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 томах. Т. 6: Сумерки идолов. Антихрист. Ecce homo. Дионисовы дифирамбы. Ницше contra Вагнер / Ф. Ницше. – М.: Культурная революция, 2009.
10. Вулих Н. В. Овидий – человек и поэт в интерпретации Пушкина // Пушкин. Исследования и материалы. Т. XV. СПб., Наука, 1995. – С. 164.
11. Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого // Ницше Ф. Полное собрание сочинений: В 13 томах. Т. 4: Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого / Ф. Ницше. – М.: Культурная революция, 2007.
12. Фаритов В.Т. Трансгрессия и трансценденция как перспективы времени и бытия в философии М. Хайдеггера и Ф. Ницше // Философская мысль. - 2014. - 8. - C. 1 - 24. DOI: 10.7256/2409-8728.2014.8.13371. URL: http://www.e-notabene.ru/fr/article_13371.html