Дмитрий Фьюче Феномен Ницше

Страницы: 1 2

Феномен Ницше

 

 

Как могли бы вы обновиться, не сделавшись сперва пеплом?

Дмитрий Фьюч`е 

 

Всем ницшеанцам и ницшеанкам, вчерашним, 

сегодняшним и будущим посвящаю…

Редким, невозможным, загадочным, трагичным,

зовущим, смеющимся …………прекрасным

 

 

1. Зашифрованный дух

 

Сейчас я приведу небольшой отрывок из окончания рассказа Жоржа Батая «Небесная синь» (первоначальное название «Невозможное»), написанного им в 1935 году. Сначала несколько набросков контекста этого рассказа, - чтобы почувствовать атмосферу. 

Германия. Анри, ведущий рассказ от первого лица – наверное, сам Жорж Батай, безнадежно влюбленный в Доротею, - сильную, циничную, неординарную, взбалмошную немку. Прошлой ночью они, занимаясь неистово любовью прямо на земле под звездами, скатились на край обрыва, под которым простиралось огромное кладбище с горящими свечами. Звезды, слившиеся с погребальными свечами, исступленный секс, чуть не превратившийся в падение с обрыва, сладкое напряжение происходящего и окружающего – таков образ давешнего, случившегося вчера. 

Завтра же, Анри увидит колонну ребятишек-нацистов, играющих победный марш, каждый взрыв музыки которого звучал заклинанием, призывающим к войне, к убийству. «Я видел их недалеко от себя, завороженных желанием смерти. Им виделись безграничные поля, по которым однажды они двинутся, смеясь солнцу, и оставят за собой груды умирающих и трупов. Голова моя кружилась от веселья: оказавшись лицом к лицу с этой катастрофой, я преисполнился мрачной иронией…» Таков образ завтрашнего.

И вот какой разговор происходит между этим давешним и этим завтрашним, в их настоящем:

«Мы были вдвоем в купе поезда. Доротея подсела поближе, чтобы поговорить. Голос у нее был почти детский. Она сильно сжала мою руку и спросила:

- Скоро будет война, да?

Я тихо ответил:

- Откуда я знаю.

- А мне бы хотелось знать. Знаешь, о чем я иногда думаю: как будто начинается война. И тогда я должна кому-то сказать: война началась. Я прихожу к нему, а сам он не должен этого ждать; и он бледнеет.

- А дальше?

- Все.

Я спросил:

- Почему ты думаешь о войне?

- Не знаю. А ты бы испугался, если бы началась война?

- Нет.

Она подвинулась еще ближе, прижалась к шее горячим лбом:

- Послушай, Анри… я знаю, что я чудовище, но мне иногда хочется, чтобы была война…

- Ну и что тут такого?

- А ты тоже… хочешь? Тебя же убьют, правда?

- Почему ты думаешь о войне? Из-за давешнего?

- Да, и из-за тех могил.

Доротея долго прижималась ко мне. Та ночь меня измучила. Я начинал подремывать.

Видя, как я засыпаю, Доротея, чтобы меня разбудить, поласкала меня, почти не шевелясь, исподтишка. Она снова тихо заговорила:

- Знаешь, человек, которому я сообщаю о войне…

- Да-да?

- Он похож на того усатого, что взял меня тогда за руку, под дождем: милейший такой человек… у него много детей.

- И что его дети?

- Они все погибают.

- На войне?

- Да. И каждый раз я к нему прихожу. Абсурд, да?

- Это ты сообщаешь ему о смерти детей?

- Да. Он бледнеет каждый раз, завидя меня. Я прихожу в черном платье; и знаешь, после моего ухода…

- Ну…

- Там остается лужа крови, на том месте, где я стояла.

- А ты?

Она вздохнула, словно жалуясь, словно вдруг о чем-то умоляя:

- Я люблю тебя…

Ее свежие губы припали к моим, я нестерпимо обрадовался. Когда она полизала мой язык своим, это было так прекрасно, что жить больше не хотелось».

Но не их странно-прекрасное настоящее и не его атмосфера интересуют меня. В этом затерянном в литературе эпизоде меня интересует только «тот усатый, что взял Доротею тогда за руку, под дождем: милейший такой человек… у которого много детей». 

Кто этот усатый человек? Взгляд обычного читателя не задержится на загадочной фразе этой непостижимой женщины. Что или кто может сделать женщину такой? Кто взял ее за руку под неким дождем? С кем она все время хочет говорить? Говорить о войне? С милейшим человеком? У которого много детей, которые все погибают на этой войне? 

Нет, Доротея, это не абсурд, просто слишком высоки загадки твои.

Говорю вам: нет такого человека на этой земле, который мог бы разгадать загадку, загаданную здесь этой женщиной. Послушайте, ведь вы еще такого не слышали, – чтобы разгадать любую загадку или тайну, надо оказаться внутри нее, и кроме меня, быть может, некому быть ее разгадчиком. Поэтому я попробую поговорить с вами об этом человеке и о том, почему он берет людей за руки именно под дождем и что он с ними делает.

Я долго ходил по следам этого человека, этого зашифрованного духа, так долго, что его следы стали мне родными. И вот, стал я узнавать их даже по фрагментам, по затертым штрихам и … по запаху, - особому духу, особому воздуху, особой атмосфере. Теперь, идя от зрелости к юности многих известных современных писателей, художников, философов, просто интересных личностей, я слишком часто наталкиваюсь на этот редкий дух и это скрытое в потоке лет знакомство с ним, на его влияние. Это, поистине, зашифрованное влияние, о котором молчат, о котором «не помнят», которое не видят, которое не признают.

Наивно требовать от людей честности в отношении их собственного бессознательного, - все еще ужасно велика эта сфера у современного человека. Но я могу отдать дань справедливости этому зашифрованному духу, скрывающемуся за многими современными творениями, я могу попытаться понять, почему это яркое и звездное имя окружено ореолом непонятости, молчания и забытия.

 

 

2. Забытый дух

 

Я не знаю, читает ли сейчас кто-то Жоржа Батая, но я точно знаю, что французских романистов начала 20 века сейчас не читает никто. Романы их старомодны и сентиментальны, однако настроения и увлечения своей эпохи они, как и всякая литература, передают живо и непосредственно. Одна из таких романисток, Даниэль Лезюэр, пользовавшаяся популярностью в то время (и в России тоже), написала роман под названием «Ницшеанка». Для современности название романа абсолютно невозможное, но тогда… 

Тогда, на заре 20 века имя Ницше было стягом всех свободных и высоких сил Европы, всколыхнувшим замедляющуюся в жилах кровь. Безумно было слово его и безумно неслось оно по сердцам европейцев, опьяняя и завораживая своей силой, свободой и высотой. Это было то, что так жадно и долго искали многие их них. 

Но мы уже знаем, чем заканчивается возведение любого учения в массовый идеал и государственную идеологию. Как и многие другие великие имена, имя Ницше было брошено в грязь и в кровь теми самыми мальчиками-нацистами. Своими жуткими победами и неизбежной трагедией-поражением сделали они это возможным. Да так и лежит это имя там, в грязи и крови, забытое, страшное, пугающее. 

Но что говорю я? Мне ведь нет никакого дела до современного общественного мнения.

Познакомимся лучше поближе с этим «древним» романом, отражающим ту эпоху. Послушаем ее главную героиню, Жоселину Монтескье, послушаем ее внимательно. Я поддержал бы ее в каждом слове относительно Ницше и судьбы этого имени в общественном мнении, хотя, повторюсь, не совсем это интересует меня. Меня интересует только то, что выделено мной курсивом.

Франция. Париж. В начале романа Жоселина говорит со своими знакомыми, банкиром Нодером и бизнесменом Робертом Клерье, с которыми она посещает театр, где один из героев сцены величает себя «ницшеанцем»:

- Я ничего не имею против вас, m-r Нодер. Я отлично понимаю, что целый день вы заняты делами, и когда случайно попадаете в театр, вам все равно, что вы там слышите. Вам преподносят под видом Ницше удивительную нелепость, и вы принимаете это за его философию. Меня возмущает то, что если бульварным авторам удается вводить в заблуждение такие умы как ваш, то что же сказать о толпе. Возмутительно, что на нашей лучшей французской сцене самое гордое, самое облагораживающее учение является приспособленным для понимания горилл. Вы спрашиваете, оклеветали ли Ницше в этой пьесе? Конечно, как всегда во всех произведениях нашей убогой французской школы, парализованной снобизмом и бессилием, и сделавшей себе рекламу из Ницше. Эти слабые умы совсем не знают его. Он, гордый учитель аскетизма и энергии, давший нам укрепляющую пищу, в которой так нуждается наш измельчавший характер, нашел у нас или слепых или вероломных толкователей. От имени этого апостола энергии, требующего от каждого из нас величайшего усилия, на французской сцене и во французском романе проповедуют какой-то животный эгоизм.

- Сильно сказано, - отвечает m-r Нодер.

- Недостаточно сильно, чтобы выразить все мое негодование. Но разве и сами вы не содрогались от отвращения при виде этого коммивояжера, к которому прицепили кличку ницшеанца? Знаете ли вы, что Ницше отметил необходимость хороших манер, как одну из форм достоинства и власти над собой? В одном из своих произведений он говорит...

И она процитировала наизусть: 

- «Гордость, радость, здоровье, любовь, ненависть и война, благоговение, прекрасная наружность, хорошие манеры, сильная воля, высшая интеллектуальность, воля к власти, восторг перед природой - вот вещи, придающие красоту и ценность жизни». Не находите ли вы, monsieur, что преступны те люди, которые подобный идеал низводит к пошлой пародии, преподнесенной нам сегодня, да еще в Theatre-Francais?

- Мне не хотелось бы вам противоречить, m-lle, но мне трудно поверить тому, чтобы все учение Ницше было так же возвышенно, как процитированные вами только что строки. Иначе непостижимо, как мог бы весь литературный мир Франции до такой степени ошибаться на его счет, чтобы сделать из него проповедника животного эгоизма. Представление, которое я составил себе о Ницше по нескольким модным книжкам, внушило мне такое отвращение, что я не захотел знакомиться с ним ближе, - вступил в диалог Роберт Клерье.

- И вы много потеряли, monsieur. В особенности, если обстоятельства вашей жизни требуют от вас нравственной силы, источников которой нет в вас самих.

Пораженный соответствием этой фразы с его душевным состоянием, Роберт Клерье молча смотрел на свою собеседницу. Было ли у нее какое-нибудь тайное намерение? Что знала она о нем? Затем его вдруг удивила мысль: ведь он совершенно забыл о том, что она так молода и привлекательна.

- Вы должны меня находить очень нелюбезным, m-lle! - воскликнул он. - Я остановил ваше внимание на такой сухой материи, как будто нет других тем для разговора с такой очаровательной девушкой.

Она отрицательно покачала головой с улыбкой, которая отняла у ее лица суровое выражение красивой Горгоны.

- Да, monsieur, других тем нет.

- Почему же это?

Я не похожа на других молодых девушек. Со мною нельзя флиртовать.

- Кто же вы?

Она пожала плечами и замолчала, продолжая улыбаться.

- Однако есть же на свете вещи, которые вы предпочитаете философии, хотя бы даже философа Ницше?

- Я покажусь вам страшной педанткой, ответив: нет. На свете не существует ничего, что бы я предпочитала его учению. Если вы когда-нибудь узнаете, что сделал из меня этот замечательный ум, от чего он меня предохранил, и на что сделал способной, то вы поймете...

Здесь я сделаю паузу, мой редкий читатель. Мой редкий читатель! Вы поймете… Вы поймете? Вы поймете………. Жоселину? То, что сказала здесь эта удивительная женщина - это и есть тема моего эссе.

Она снова улыбнулась своей прекрасной улыбкой и прибавила:

- Вы поймете, почему я защищаю Ницше от мнимых жрецов литературы, от этих невежд, которые никогда не понимали его, никогда не читали и которые обманывают глупцов обезображенными обрывками его творений.

- Вы слишком строги.

- Нет. Эти люди причиняют действительное зло. Это работники упадка, увеличивающее зло наших дней - слабость характера.

- Не станешь сильным от одного желания ими быть, - прошептал Роберт. - Извините, - возразила она, - силен именно тот, кто хочет. Воли, воли к власти, - с ударением добавила она, - вот чего нам недостает.

Клерье не знал, что этими тремя словами озаглавлено одно из главных произведений Ницше. Сердце его забилось. Тревога, державшая его нервы натянутыми день и ночь, вылилась во вздох:

- Если бы было достаточно только захотеть!

М-llе Монестье пристально посмотрела своими светлыми, немного жесткими глазами в наивные глаза Kлepьe. Что-то неуловимое пронеслось между этими двумя существами. Они почувствовали какую-то таинственную связь. Но в этом не было ничего чувственного. Каким-то чудом они забыли то, что всегда бодрствует между мужчиной и женщиной - любовь. Что же это было?..

- О да, вам более чем кому-либо другому нужно быть сильным, - медленно вымолвила Жоселина.

- Почему вы знаете?..

Я... Больше чем вы сами.

Вот такая она, Жоселина. Ницшеанка! Не правда ли захватывающе… ? Оба ее собеседника, конечно, обречены влюбиться в нее. Они никогда не осознают причин этой своей обреченности. Однако, не то, какая она, хотя это тоже архи важно, а то, откуда она взялась такая – вот что по-настоящему волнует меня! Вот что поразило меня и до сих пор не дает покоя… Окунемся в роман, чтобы послушать и прочувствовать историю Жоселины.

Роберт наносит ей визит в ее новом доме.

Хотя Роберт не был особенным знатоком предметов искусства, у него было достаточно чуткости и вкуса, чтобы оценить всю гармонию этих редких и совершенных вещей. Он отметил, что красота стен не заслонялась никакими портьерами и кронштейнами. Посреди двух больших панно висели только две пастели Шардена на шелковых лентах такого же цвета vieux bleu, как и гардины на окнах. Роберту доставляло удовольствие угадывать в этих предметах душу той, которая сейчас должна была прийти. Его заинтересовал в особенности стоявший на столе старинный ящичек с секретом, в форме книги с переплетом, из темной эмали, в которой сверкали искорки бриллиантов. Он вертел ящичек, стараясь отыскать пружинку. Ему это удалось, и он был очень удивлен, увидав внутри золотой листок, вложенный сюда, по-видимому, недавно и прикрепленный тонким шарниром. На листке была выгравирована английская фраза: "The man who stands by himself, the universe stands by him also".

Он плохо знал по-английски и тщетно старался разгадать истинный смысл этих немногих слов. В эту минуту дверь отворилась, и вошла Жоселина. Клерье встал и поспешно отложил в сторону миниатюрный томик, точно человек, застигнутый врасплох.

- Вы прочли? - спросила она, протягивая ему руку. - Вы знаете по- английски? Есть ли в мире фраза, более прекрасная, чем эта?

- Увы, mademoiselle, мне стыдно сознаться, но мне кажется, что эту фразу очень трудно перевести.

- Трудно... Я думаю. Вы могли бы даже сказать: невозможно. Эта мысль слишком глубоко англосаксонская, чтобы можно было в точности передать ее значение по-французски.

- Чья же это мысль? - спросил Роберт.

- Эмерсона, - сказала Жоселина, с удивлением поднимая брови. - Я вижу, вы не более осведомлены об Эмерсоне, чем о Ницше.

- Сознаюсь в этом без стыда.

Она улыбнулась его интонации.

- Но вы, по крайней мере, чувствуете всю героическую красоту этой фразы? Я всегда повторяю ее, когда чувствую, что слабею. Какое мужество! Какая сильная воля! Скажите мне ее, пожалуйста, по-французски!

Роберт произнес эти слова таким жалобным, таким смиренным тоном, что Жоселина расхохоталась звонким, веселым смехом молодости.

- О, я вижу, что ваши философы не отучили вас смеяться, m-lle Жоселина!

Не только не отучили, а они мне возвратили смех. Да... так это слова Эмерсона... Какая жалость, что вы не можете уловить их смысл! В переводе это выходит совсем не то... «За человека, который умеет бороться за себя, будет бороться и вся вселенная».

Она произнесла эту фразу с энтузиазмом, и взор широко раскрытых глаз ее погрузился в глаза Роберта, говоря еще что-то другое, чего не было в сочетании произнесенных слов. Клерье жадно и долго упивался этим взглядом и, наконец, задумчиво произнес:

- Скажите мне, m-lle, каким образом молодая девушка, щедро наделенная всеми дарами жизни, богатая и независимая, может говорить о борьбе и энергии с таким энтузиазмом, с каким друзья говорят о любви?

- Но ведь единственный долг всякого человека это пустить в оборот все заложенные в нем силы и способности. Существо, которое не утилизирует всей своей скрытой энергии, проходит мимо своей судьбы. И живет только частью той жизни, для которой оно было рождено.

- Быть может, это и верно, но вы говорите не о том, о чем я вас спрашиваю.

- О чем же вы хотите, чтобы я вам говорила?

- О вас.

Он смутился от того выражения, которое невольно прозвучало в его словах, и опустил глаза. Она молчала. А когда он снова взглянул на нее, ему показалось, что она побледнела. Затем она ответила, что у нее нет привычки говорить о себе, и ей было бы тяжело анализировать себя даже перед людьми, способными понимать ее.

- А вы чувствуете, что я принадлежу к последним? - прервал Роберт.

- Мне кажется, да, - искренно сказала она. - Но зачем вам знать обо мне больше других? Друзьями мы все равно не можем быть. Этот разговор будет, по всей вероятности, единственным...

Клерье протестовал. Она выслушала его как бы из вежливости, потом продолжала:

- Мне необходимо было поговорить с вами, m-r Клерье, потому что случайно мне пришлось узнать о заговоре, направленном против вас. Я долго колебалась, прежде чем решиться. И, наконец, увидела, что я должна вам все открыть.

- О заговоре? - с изумлением повторила он.

- Да, о заговор на вашем заводе. 

Роберту вспомнилась мрачная фигура Сорбелена, выходившего из дома, где теперь был он. Внезапное недоверие охватило Клерье, и он холодно сказал:

- О, пожалуйста, mademoiselle, оставим в стороне дела моего завода! Вне его стен я никогда не говорю о них. В особенности... - Он запнулся.

- В особенности?.. - повторила она.

- В особенности с женщинами. 

Жоселина не обиделась. Она сидела задумчивая, опершись локтями о маленький столик. Ее проницательные глаза, устремленные на Клерье, казалось, следили за игрой настроения на его лице. Роберт, неожиданно вновь поставленный в круг своих деловых забот, к которым прибавилась еще какая-то тайна, сожалел о нарушенном очаровании их беседы. Итак, эта пленительная Жоселина позвала его только для того, чтобы говорить о делах, чтобы провести какую-то выгодную для нее комбинацию. Какое разочарование! С ее прекрасными светлыми глазами, с выражением спокойной мудрости в чертах - ей, вероятно, хорошо удавалось морочить людей! Он печально смотрел на нее. Молчание начинало уже делаться тягостным, когда Жоселина сказала:

- Да, вы правы. Мне следовало сначала рассказать вам о себе. Мне предстоит выполнить по отношению к вам трудную задачу. И, чтобы выполнить ее успешно, мне необходимо заручиться вашим доверием. Мне придется принести вам жертву и рассказать кое-что из своей жизни, так как ее элементы тесно связаны с тем, что касается вас.

При этих словах, произнесенных таким искренним тоном и обещавших долгую и откровенную беседу, Клерье почувствовал, как таинственная радость охватила все его существо. Но, в то же время, буржуазная осторожность заставила его возразить:

- Нет, m-llе Жоселина!.. Так как услуга, которую вы хотите мне оказать, по всей вероятности, материального характера, то не стоит, чтобы для такой низкой цели вы, против вашего желания, открыли предо мной уголок вашей души.

- Неточно, неточно, - сказала она с красивым движением головы, причем закачались мелкие завитки на висках.

- Что неточно?

- Все, - с тонкой улыбкой ответила она. - И то, что здесь замешаны исключительно материальные интересы... и то, что я буду рассказывать вам о себе против своего желания... и то, что это не стоит труда...

- M-lle Жоселина, вы не боитесь одной вещи?

- Какой, m-r Клерье?

- Что я влюблюсь в вас?, - и он засмеялся несколько натянуто.

- Что за идея! А сами вы разве боитесь этого?

- Может быть...

Ваш страх уменьшится, когда вы услышите то, что я вам скажу. Но если все-таки ваше опасение не исчезнет, то мы больше не будем видеться... Вот и все.

- Но я желал бы сохранить вашу дружбу, в эгоистических целях.

- Для чего?

- Не обещали ли вы мне талисмана сильной воли? В сущности, я не слабый человек. Когда я страстно желаю чего-нибудь, то, уверяю вас, я действую решительно и целесообразно. Но только...

- Только вы не умеете желать.

- По крайней мере, не всегда умею.

- Можно лечить волю.

- Если бы вы были моим врачом?

Задумавшись, она, казалось, не слышала его последних слов.

Я тоже была слаба, - прошептала она. - Но жизнь сделала мне жестокую прививку. Теперь я выздоровела, только навсегда должна сохранить строгий режим. Я была избалованным ребенком с чрезмерно развитым, романическим воображением. Подростком я стала еще более смелою, чем была ребенком. Проступки, которые я совершала, были бы очаровательны для молодого человека, терпимы со стороны замужней женщины и непростительны для молодой девушки... Общество, в котором мы живем, считает почему-то, что слабость, наивность и незнание жизни являются обстоятельствами, увеличивающими вину... и что заблуждение в любви тем предосудительнее, чем менее какое-нибудь существо вооружено, чтобы защищаться от нее... Вы понимаете, что я хочу сказать, m-r Клерье? Нет извинения, нет оправдания для молодой девушки, которая, будучи свободной, свободно отдалась. В то время, как кодекс гарантирует полную безнаказанность преступнику, раз доказана его невменяемость, общество применяет строжайшая остракизм, нравственную инквизицию против девушки, которая в минуту нежного безумия раскрыла свои объятья...

- Однако... - начал Роберт и запнулся, смущенный, как всякий мужчина, рассуждениями подобного рода. Его мысль, запутавшись между логической очевидностью свободных идей и инстинктивным отвращением самца к половой эмансипации женщин, выразилась в какой-то неопределенной реплике.

- О, - сказала она, - не думайте, что я хочу развивать перед вами какой- нибудь тезис на тему эмансипации женщины! Нет, это просто напоминаю о существующем порядке вещей, который надо иметь в виду, слушая мой рассказ. Я хотела только обратить ваше внимание на весь ужас положения девушки, скомпрометированной громким скандалом. Ей тяжелее, чем убийце; над тем тяготеет, по крайней мере, определенное обвинение. А здесь позор без имени, без формы, без лица, но принимающий все имена, все формы, все лица

- М-llе Жоселина, я слышал кое-что о драме в вашей семье. Но ваша роль не представлялась мне до такой степени мрачной.

Лицо ее приняло суровое выражение головы Медузы при этой неловкой попытке Роберта заранее оправдать ее.

- Благодарю, вы очень добры! Но я боюсь надоесть вам и потому постараюсь быть краткой.

- Надоесть!.. - с упреком произнес он, взглядом и выражением лица выражая протест.

- В двенадцать лет, - продолжала она, - я писала любовные письма одному протеже моего отца. Этот юноша, обязанный моим родителям своим образованием, поощрял меня в этой опасной игре. У него была своя цель, какая - вы скоро увидите. В то время он учился в Центральной школе и по праздникам приходил к нам. Он ухаживал за мною, возбуждал мое воображение экзальтированными фразами. В то время я очень много читала. В моем бесконтрольном распоряжении была огромная библиотека... Для моей любовной корреспонденции, которая меня забавляла, я переписывала фразы из романов, цитировала признания влюбленных женщин. Это продолжалось целые каникулы, на даче. Потом этот юноша уехал учиться за границу, я не видела его несколько лет и забыла его. Сделавшись взрослой девушкой, я стала мечтать о любви. Мне делали предложения, я всем отказывала... Я была счастлива и беззаботна. Будущее, которое открывалось предо мной, казалось таким прекрасным, что я все медлила обратить его в настоящее. Родители мои улыбались и предоставляли мне полную свободу. Наконец, явился тот, для кого распускались в тиши цветы моей нежности, в предчувствии кого так безумно трепетало в пустоте мое сердце... Его чудный образ осмыслил для меня непонятный трепет молодого тела. Как я его любила!.. Вы видите, m-r Kлерье, я не краснею... Я горжусь моей любовью и тем, что так всецело отдалась ей...

Жоселина видела, как при последних словах побледнело лицо Роберта, и в глазах его сверкнула бессмысленная ревность самца при виде добычи любви, которая была предназначена для него и досталась другому.

- Если я хорошо понял, - заметил он с чуть заметным оттенком иронии, - человек, которого вы любили, был не тот, с которым вы переписывались в двенадцать лет?

- О, конечно, не тот! Он был совсем не похож на того,- спокойно ответила она, прощая Роберту понятный ей порыв ревности. - Мои родители приняли его предложение, и я стала его невестой. Приближался день нашей свадьбы, суля самое полное счастье, какое только может дать жизнь, как вдруг надо мною разразился удар... К нам приехал протеже моего отца, бывший ученик Центральной школы. Оставшись со мной наедине, он объявил, что я никогда не выйду замуж ни за кого другого, кроме него. Он напоминал о будто бы данной мною ему клятве и грозил пустить в ход мои письма, если я не сдержу этой клятвы... Я даже не могла себе представить, чтоб было в этих ребяческих письмах. Он показал мне одно из них, и ужас мой был неописуем. Выражения, совершенно непонятные для наивной девочки, могли убедить кого угодно в существовании интимных отношений между мною и этим негодяем... На письмах не было дат, а почерк мой совсем не изменился с тех пор. Бесполезно рассказывать вам подробности этого мрачного романа... Я была слишком горда для того, чтобы умолять о пощаде этого человека, которого я презирала до глубины души и действительно считала способным привести в исполнение свою угрозу. К несчастью, он не обратился к моему отцу... Отец, вероятно, сумел бы по некоторым обстоятельствам, о которых упоминалось в письмах, восстановить даты. Сама я тоже не посмела обратиться к нему. Я все еще на что-то надеялась. Но однажды он сказал, что завтра мои письма будут доставлены жениху. И в душе моей созрела отчаянная решимость...

М-llе Монестье остановилась. Роберт сидел неподвижно, весь обратившись в ожидание. Она, казалось, смотрела в даль прошлого. Потом опять заговорила, немного сдавленным голосом:

- Я отправилась к своему жениху, бросилась к нему на грудь, в его объятия. Я хотела принадлежать ему... И мы отдались друг другу в экстазе, все наслаждение и всю тоску которого не сумел бы описать никакой поэт в мире... Я знала наверное, что его ревнивая любовь будет поражена на смерть содержанием этих писем, и была убеждена, что он убьет меня и себя. Вот почему я отдалась всецело, как будто отдавалась смерти... Я ничего не объяснила ему и только в экстазе отчаяния шептала какие-то бессвязные слова... Он пил мое тело и мои слезы, ничего не зная, обезумев от счастья... Не трудно догадаться, какое толкование дал он потом этому жертвоприношению любви!.. Несомненно, оно послужило лишней причиной тому, чтобы он счел меня виновной и отказался от меня. Больше я его не видела. На следующий день он возвратил назад свое слово и принял секундантов моего брата. Еще через день он был убит на дуэли... Миновал ужасный год, и я осталась одна на свете. Мой брат отправился в добровольное изгнание на другой конец света. Мать зачахла от горя. А отец хотя и не покончил с собою, как тогда говорили, но все-таки был моей жертвой... Его больное сердце не вынесло стольких испытаний, и вскоре он последовал за матерью. Но я не слышала ни слова упрека, ни от отца, ни от матери. Они во всем обвиняли себя, и упреки совести, быть может, еще больше укоротили их жизнь. И тогда, - продолжала Жоселина, в первый раз в продолжение своего рассказа взглянув на Kлерье, - я стала тем, что я есть: молодой девушкой, которая больше не девушка, имя которой трепалось в газетах, вплеталось во все перипетии скандала. Я осталась одна на свете, без дела, потому что мне не было надобности зарабатывать хлеб... без надежд, без цели... с сердцем, исполненным бесплодными, но мучительными сожалениями...

- О, вы несправедливы к себе - воскликнул Роберт, и в тоне его звучало желание утешить ее. - Страдания ваши, конечно, невыразимы. Но к чему такое самоунижение? Ведь вы... вы...

Он повторял это вы, вкладывая в него все неотразимое обаяние ее личности: ее ума, красоты и независимости.

- Ну, что же такое я, я? - улыбаясь, спросила она. - Дело идет не о том, чего я действительно стою, а о том, во что оцениваете меня общественное мнение. Я, я! - повторила она, подражая восторженной интонации Роберта. - Допустили ли бы вы - не говорю уже тогда, сейчас после моего крушения, но даже теперь, после восьми лет суровой, отшельнической жизни и деятельности на пользу ближних, - допустили ли бы вы официально и открыто мою дружбу с вашей женой?

- Почему же нет?.. Конечно.

- «Конечно» последовало не так скоро, как «почему же нет», - сказала, смеясь, Жоселина, от которой не укрылось чуть заметное колебание Клерье. - Ну, хорошо... Допустим, что это так. Но - ответьте откровенно - сама m-me Клерье была ли бы рада простому знакомству со мной?

- Но, ведь, она не знает, чего вы стоите!

- Разве свет не порицает Гюгетту де Жеснэ за то, что она дружна со мною? А между тем это подруга моего детства, и бываю я у нее только тогда, когда никого нет. Но это не помешало дать нашей дружбе самое скверное толкование.

- Какое же?

- О, m-r Клерье, разве у вас нет достаточно уважения ко мне, чтобы вести нашу беседу в том искреннем тоне, какой я хотела ей придать? Разве не слышали вы тысячу раз, что я любовница Нодера? А, может быть, слышали что- нибудь и похуже?

- М-llе Жоселина, - с жаром воскликнул Роберт, - достаточно видеть вас, слышать ваш голос, чтобы не поверить ничему дурному о вас! Но в установившемся мнении не виноваты ли отчасти вы сами? Это уединение, в котором вы замыкаетесь, эта боязнь показываться на людях с вашими друзьями, тайна, которою вы окружаете ваши добрые дела, - не преувеличенно ли все это и не обращается ли против вас?

Жоселина выпрямилась, и ее ноздри дрогнули.

- Но кто вам сказал, что я забочусь о мнении света? Я слишком презираю его, чтобы желать изменить что-нибудь. Я живу для себя, а не для общественного мнения.

- Вы от него страдаете.

- Нет!

- Но, ведь, вы не чувствуете себя счастливой?

- А вы, m-r Клерье?

Роберт был в изумлении неожиданностью вопроса и не мог сразу ответить.

- У меня все данные для того, чтобы быть счастливым. И думаю, что я был бы счастлив, если бы у меня было больше уверенности в своих собственных силах.

- А я только благодаря приобретенной мною уверенности в своих силах могла взглянуть в лицо самой ужасной для двадцатилетней девушки судьбе. Я не старалась разжалобить вас описанием моих страданий. Они превосходят все, что я могла бы рассказать... Но вдруг ко мне снизошла помощь. Я подняла голову. Из глубины самой мрачной бездны отчаяния я увидела звезды на небе.

Что же это была за помощь? - спросил Роберт.

Он наклонился вперед, точно загипнотизированный. Над его душой пронеслось дуновение героической воли. В самом тоне Жоселины чувствовалась сила, скрытая в тайниках ее характера. С каждой минутой она казалась ему все прекраснее. И с каким-то суеверным трепетом он повторил свой вопрос: 

- Что же это была за помощь?

Лицо Жоселины приняло серьезное выражение, которое так шло к ней.

- Это было на другой день после смерти моего отца. Я стала искать средств, с помощью которых могла бы уничтожить себя самым незаметным способом, и для этого перерыла в библиотеке все ученые трактаты... Но ничего не нашла... Перелистывая одну книжку, я случайно прочла вот эту страницу...

Она встала, подошла к изящному столику и вынула из ящика книжку, имевшую довольно зачитанный вид. Когда она положила книжку на стол, она раскрылась сама собой, что помешало Клерье видеть заглавие.

- Слушайте, - сказала Жоселина. Она начала читать, подчеркивая некоторые слова.

- ...«Как может кто-нибудь вернуть утраченное, если он в свое время не прошел хорошей школы? Вот человек, который не знает себя. Он идет через жизнь, не научившись ходить. Слабость его мускулов угадывается в каждом движении. Иногда случается, что жизнь бывает настолько сострадательна, что сама дает суровые уроки. Обыкновенно это бывает долгая болезнь, которая в течение целых годов требует чрезвычайного напряжения воли и заставляет довольствоваться самыми минимальными интересами. Или внезапно наступившая нужда, поражающая вместе с человеком его жену и детей и требующая деятельности, которая возвращает энергию ослабевшим мускулам и придает упорство его желанию жить... Но все это не может заменить суровой дисциплины школы, пройденной в том благодарном возрасте, когда человек гордится тем, что требует от себя столь многого. Потому что в этом отличие суровой и хорошей школы от всех остальных. Надо требовать многого и требовать со строгостью... Надо, чтобы похвала была редка, а снисходительности не было совсем. Подобная школа необходима, как для тела, так и для духа. Разделять их было бы гибельно. Одна и та же дисциплина воспитывает солдата и ученого, и если взглянуть поближе, то нет хорошего ученого, который не обладал бы инстинктами хорошего солдата... Уметь повелевать и, в то же время, уметь с достоинством повиноваться. Быть рядовым, но и также способным стать каждую минуту предводителем... Предпочитать опасность удобствам»...

Жоселина остановилась и с улыбкой посмотрела на Клерье.

- «Предпочитать опасность удобствам». Вы теперь понимаете, почему я негодовала против той пьесы в Theatre-Francais, которая это героическое учение приспособила для пользования коммивояжеров?

- Так это вы мне читаете из Ницше?

Она кивнула головой и продолжала, вздрагивая от волнения:

- «Не взвешивать на весах лавочника, что позволено и что запрещено. Быть врагом всего убогого, хитрого, паразитарного, в большей степени, чем злого. Чему научаются в суровой школе? Повелевать и повиноваться».

Жоселина голосом подчеркнула эти два слова и подняла глаза на Роберта.

- Ах - воскликнул он, в свою очередь, потрясенный увлекательной энергией этих слов. - Почему не прошел я этой суровой школы, которая учит повелевать и повиноваться? Я понимаю это гордое повиновение, о котором так удивительно говорится здесь. Повиновение человека, «способного каждую минуту стать предводителем»... Это настоящее евангелие силы. Я понимаю, сколько добра могло дать это учение вам, бедному ребенку, открыв вам таившуюся в вас способность сопротивления жизни...

Лицо Жоселины еще больше просветлело.

- Да, вы верно сказали: евангелие... Слушайте, я прочту вам еще несколько строк, живо запечатлевшихся в моей душе. Они то именно и спасли меня... «Людям, которыми я сколько-нибудь интересуюсь, я желаю страдания, одиночества, болезни, дурного обращения, унижения... Я желаю, чтобы глубокое презрение к себе, муки сомнения в своих силах...»

Клерье так крепко стиснул свои руки, что одна из перчаток лопнула. Горло его сжалось как бы от подавленного рыдания. А Жоселина, взглянув на него, продолжала читать суровые слова:

- «... Я желаю, чтобы глубокое презрение к себе, муки сомнения в своих силах, скорбь побежденного - не остались им чужды. Я не жалею их, потому что желаю им единственной вещи, которая одна в наше время может показать, имеет ли кто-нибудь ценность или нет: желаю им умения быть стойкими».

Эти слова Жоселина произнесла, как бы бросая вызов всему, что пресмыкается на земле в слабости, в инертности духа и тела, в пошлом наслаждении.

Очарованный красивыми словами, Клерье повторял: «Быть стойким!.. Быть стойким». Он боялся каким-нибудь комментарием ослабить вдвойне сильное впечатление: высокого откровения и женщины, посвятившей его в это учение, с ее гордой и, вместе с тем, скромной красотой. Несколько смущенная пламенным взглядом Роберта, она заговорила первая:

- Теперь вы знаете мою жизнь. Знаете ее тайну. Доверяете ли вы мне теперь?

- Конечно.

- Вполне?

Роберт посмотрел на нее странным взглядом. Потом подошел к ней и хотел поцеловать руку, Но едва он прикоснулся к этой маленькой строптивой ручке, как она тотчас же вырвалась от него.

- О, monsieur Клерье, мы с вами товарищи... Эта условная мужская галантность оскорбляете меня, и я нахожу ее скучной. Вы должны это понять теперь, когда знаете все обо мне. Ну, отвечайте же: внушаю я вам полное доверие?

- Хотел бы я, чтобы это было только доверие, - прошептал он.

- Теперь я вам скажу то, для чего я почти насильно стала на вашей дороге, для чего захотела познакомиться с вами и заслужить ваше доверие... Около вас есть изменник. Вы, ваше дело, ваше состояние - все находится в руках негодяя...

- Вы говорите о моем директоре, Эжене Сорбелене? - воскликнул он, и лицо его нахмурилось.

- Именно о нем.

- Что произошло между вами и этим человеком? Почему он со своей стороны имеет что-то против вас?.. Зачем он вчера приходил к вам?

Жоселина не ответила на эти вопросы другими вопросами. На лице ее не выразилось ни удивления, ни любопытства.

- Эжен Сорбелен - это тот протеже моего отца, который выдал мои детские письма моему жениху, - просто сказала она. - Не знаю, зачем он имел дерзость прийти вчера ко мне. Я его уже не застала. Может быть, он узнал, что я познакомилась с вами... Может быть, приходил повторить предложение, что он имел наглость проделать уже несколько раз после своего преступления. Его возмутительная дерзость - это одна из вещей, которая требует от меня всего моего самообладания...

Роберт Клерье пристально смотрел на Жоселину. После потрясения, вызванного ее сообщением, он старался быть спокойным, овладеть волнением, которое мешало ему видеть ясно. В душе его просыпалось желание борьбы и победы над трудностями, и это придавало лицу его чуждую ему красоту порыва. Под его взглядом Жоселина смутно почувствовала, что он молод, привлекателен, может нравиться, может понравиться ей. И ее охватило мимолетное волнение. Но тотчас же она снова овладела собой. Разве нежные чувства не замерли навеки в ее сердце?

Она приподняла томик Ницше, заключавший в себе магические слова. Стройная, бледная, с золотистой косой и гордыми глазами, в которых светилась ее мужественная душа, она имела вид какой-то жрицы легендарных времен.

Роберт ушел, унося в памяти ее кроткий и светлый образ, заставивший его на время забыть все остальное, даже бремя его страшных забот. И когда он снова нахлынули на него, в глубине его души прозвучал ободряющий голос, говоривший ему: «Будь тверд!». И это наполнило его радостью.

Жоселина подала ему небольшой сверток. Роберт стал машинально развязывать шнурок. Сердце его билось, исполненное восторга и ужаса пред чем-то загадочным и всесильным. В пакет были два тома Ницше: «Воля к власти».

- Вы, как архангел, приносите мне благую весть, - с улыбкой сказал Роберт.

- Да, - ответила она, вдруг делаясь серьезной, - вы правы. В наше время, когда характеры так расплывчаты, когда люди так склонны отдаваться баюкающим волнам безмыслия, безволия и небытия, - это по истине благая весть. Она пробуждает от чувственного бреда. Она говорит нам, что выше щекочущих ощущений должны стоять идеи и господствующая над всем воля.

- Я узнаю вас, пророчица! - весело воскликнул Клерье.

Она заметила его опьяненный взор, и это ей не понравилось. Между бровей ее появилась вертикальная складка.

- Не правда ли? О, я вижу, что вы полюбите моего дорогого Ницше почти так же, как люблю его я! - с детскою радостью воскликнула Жоселина.

- Я буду усердно читать его, - сказал Роберт. - Но что бы это было плодотворно, необходимо чтобы вы руководили мной.

- У меня нет таких претензий.

- Однако только на этом условии я согласен обратиться.

- Ну, тогда...

Оба засмеялись, глядя друг на друга. Помимо их воли и рассудочной логики, которым они придавали такое большое значение, таинственная и роковая сила любви, тем более странная, что она работает за порогом сознания, уже сплела в одну нити их жизни. От неосознанной жажды блаженства лица их раскраснелись, и дыхание стало неровным, а протестующий разум все еще давал им иллюзии полной безопасности...

Я не знаю, можно ли тут что-то комментировать. Кажется, нет. Я надеюсь, вы поняли историю Жоселины, таинство ее обновления, так как в противном случае дальше вам читать мое эссе нет никакого смысла. Запомните же ее образ, образ ницшеанки! Чтобы создать подобный образ, редчайший и трудно постижимый, создать так точно и чутко, как это сделала Даниэль Лезюэр, нужно… Нужно, без всяких сомнений, иметь его перед глазами, скорее даже самому автору быть ею, - ницшеанкой. Выдумать этот образ нельзя, - вы убедитесь в этом ниже.

Призрак любовных отношений, возникший между Робертом и Жоселиной, пожалуй, можно было бы разглядеть и поближе, но и это я сделаю позже, - я еще вернусь к этой редкой и «случайной» истории.

 

 

3. Случайный дух

 

Эта история происходила уже в конце 20 века – в России, в Москве, и задолго до того, как мне «случайно» попался в руки роман Даниэль Лезюэр, изданный в начале века и пылившийся в библиотеке. Однако без этой истории не было бы моего эссе, а вышеупомянутый роман вряд ли серьезно заинтересовал бы меня.

Я знал это существо уже целых четыре года, оно излучало таинственный свет и непостижимым образом сочетало в себе детскую наивность и упрямую силу. У нас не было общих интересов и тем; мне казалось, что мы настолько разные, что наши пути-дорожки вряд ли когда-либо пересекутся. Она была чудесным другом, обожала музыку, могла часами слушать бардовские песни или мои студенческие перепевки российского рока. А еще про таких, как она, люди иногда говорят, что они «не от мира сего».

Волей случая мы оказались в одной компании, и все произошедшее дальше напоминает мне стремительный урок посвящения в этот ее иной, удивительно иной, таинственный мир. Пару раз она произносила такие вещи, от которых у меня непроизвольно отваливалась нижняя челюсть, - пронзительная мудрость в ее устах, мягко говоря, шокировала. Затем, мне совершенно случайно стало известно о ее странном поступке, никак не укладывающемся в мое представление о нормальном.

На практическом семинаре по судебной психологии, она вдруг подошла к подопытному пациенту, которого использовали в качестве наглядной демонстрации некой душевной болезни, и, взяв его за руку, сильно дернула ее вниз, да так, что ее обладатель упал на одно колено, в то же время, не переставая смотреть ей в глаза. Она сказала ему: «Ты сдался, приятель! Ты не увидишь больше звезд!» Больной упал к ее ногам и стал целовать их. А она… она выбежала из помещения и потом никогда и ни с кем не хотела обсуждать случившееся.

Сейчас, по прошествии многих лет, я не перестаю удивляться всему этому. И я благодарен судьбе за эту встречу с ней и самому себе за мое упрямое любопытство к иному. Я стал интересоваться ею, наблюдать ее движения, выражения глаз, слова и поступки. Что-то необъяснимое отличало ее от окружающих, какая-то самоуверенность, сила, загадочность, проницательность, чуткость и… ироническая отстраненность. Казалось мне это или нет, но эти ее качества прогрессировали. Более того, однажды я вдруг осознал, что она становилась центром не только моего, но и всеобщего интереса и внимания. Как женщина – она была, видимо, рада этому, как человек – вовсе нет, она хотела лишь одиночества и, может быть, еще … друга.

Спустя некоторое время, после моих настойчивых поисков более тесной дружбы (ну это я, конечно, лукавлю), я получил от судьбы неожиданный, безумно желанный и трагический подарок. Ночью, сидя передо мной на коленях, она рассказывала мне свою главную историю жизни. Так назвала ее она сама, она сочла, что я смогу ее понять. Я не буду пересказывать ее в подробностях, - таких историй происходит на земле миллион в каждую минуту, и я не буду литературно изощряться, как это делают авторы романов. Я буду просто излагать, а добавлять краски лишь там, где они затрагивают интересующую меня суть этой истории.

Она страстно влюбилась в очень интересного, но недоступного ей человека (все страстно любимые таковы). Сочетание грубой мужественности и лирической нежности захватило все ее существо, превратило ее в его ментальную рабыню, заполнило все ее сердце, все ее помыслы, все ее чувства, одним словом, всю ее жизнь. Но все попытки объяснений, признания и много разных безумств, не подарили никакого сближения с ним, - она была ему неинтересна. 

Как неинтересна? В ее душе расцветали и умирали неземные хризантемы, она готова была взлетать и парить от одного лишь счастья видеть его, ей казалось, что она способна ради него на ВСЁ, забыть о гордости (какая же это чушь!). Как неинтересна? Весь мир был создан для нее и него, все в этом мире было распростерто навстречу их соитию. И разве она не достойна его? Она умна, красива, с сильной и нежной душой, распахнутой навстречу любви. 

Сейчас я знаю, что она не была оригинальна. Но тогда… Ее любовь терзала и возвышала ее, бросала ее то на вершину счастья, то в бездну отчаянья. «Мне без него не жить», - так говорила ей ее любовь, ее настоящая любовь.

Далее было все так же банально. Шло время, но ничего не менялось, а это значит, что все только ухудшалось. Одинокие восторги вспыхивали все реже, неумолимо уступая место пустоте и депрессии. И вот любовь сменила цвет.

Безысходность, покинутость, крайняя внутренняя пустота, собственная никчемность, безразличие, подавленность, бессилие родили предельное желание конца, ухода в ничто, мысли о самоубийстве. Неожиданно жизнь озарилась иным тусклым светом страдания, предельного страдания, прежние ценности растворились в неопределенности и хаосе, жизнь смеялась над ней и над ее прежней самооценкой, она чувствовала себя дурой и дурнушкой. Именно в таком состоянии произошло одно, совсем, казалось бы, не относящееся к ее внутренней жизни, событие.

По курсу западной философии ей необходимо было написать плановый доклад на одну из предложенных преподавателем тем. Время было перестроечное, ранее запрещенные авторы выходили из своего подполья, и вот продвинутый младший научный сотрудник почти по секрету предложил ей сделать доклад на тему «основные идеи учения Фридриха Ницше». Про Ницше в то время советские люди знали только одно – он был идеологом национал- социализма в фашистской Германии и поэтому везде был запрещен.

Она согласилась, впрочем, ей было все равно, что Ницше, что Гегель, что Кант, что Маркс, ей было все равно в самом общем понимании этого выражения, поэтому оно накладывалось на все, что она делала в это время. Ей было все равно, - мучилась ее любовь и от этих мучений она готова была умереть сама. Она получила от преподавателя два потрепанных томика Ницше, изданных в начале двадцатого столетия. Там были три работы Ницше: «Так говорил Заратустра», «По ту сторону добра и зла», «Рождение трагедии из духа музыки». 

У студентов, особенно гуманитариев, много свободного времени, а если кто помнит себя в подобном состоянии, тот понимает, что время еще и бессмысленно тянется из часа в час. Она засела за обычный студенческий доклад... 

Она не читала ничего подобного за всю свою жизнь, хотя считала себя начитанной всезнайкой литературы. «Заратустра» Ницше захватил ее настолько, что она прочла его два раза к ряду. Он как будто обращался к ней, как будто знал ее стремления, ее сердце. Несколько раз у нее даже перехватывало дыхание от тех неожиданных чувств и мыслей, которыми была наполнена эта книга. Эти чувства и мысли были абсолютно созвучны ее исканиям, мучениям и … потерянности.

Здесь надо бы привести ее слова дословно: «Меня как будто взяли за руку, и повели показывать мне саму себя. Мне показывали всю подноготную моей души, меня учили любить себя со всем моим злом и всем моим добром. Меня заставили увидеть всю свою грязь и убогость, проистекавшие из моей слабости, мне открыли глаза на все мои достоинства (даже на мою красоту, которую я почему-то прятала за своими мозгами), тлевшие во мне из-за того, что я не отдавала им всех моих сил. От меня, человека с почти законченным высшим образованием, впервые потребовали не знаний, а веры в себя, меня учили понимать и любить этот мир и себя в нем, подчинять мир и себя своей воле, ценить каждое мгновение, обретать свой собственный смысл. В течение двух дней непрерывного чтения я была потрясена своей предшествующей слепотой. Вдруг кончился этот бесконечный проливной дождь, и я шагнула навстречу солнцу, очищенная и переполненная сама собой. Мне казалось, что я окунаюсь в невероятную, кипучую, сильную, прекрасную и настоящую жизнь. Выражаясь религиозно, я была спасена».

Целый месяц она провела в поисках любых сочинений этого загадочного человека, она читала их взахлеб и не переставала удивляться их силе, нежности, простоте и… возможности запрещать такое! 

Ее доклад о Ницше был крайне эмоционален. Молодой преподаватель с интересом уставился на нее и с тех пор даже стал оказывать ей однозначные знаки внимания, сокурсники, хотя ничего и не поняли, но прониклись особым к ней отношением, которое со временем только росло и укреплялось. Она пыталась говорить об открывшемся ей новом взгляде на жизнь с ними, со всеми близкими ей людьми, но, натыкаясь каждый раз на холодное равнодушие или насмешки, со временем просто стала смотреть на всех со снисхождением и иронией.

Она постепенно становилась другим человеком, она становилась тайной ницшеанкой (так она назвала саму себя), в чьем сердце разгорался невиданный огонь, огонь собственного преодоления, самопрославления и самолюбия. 

А что же ее любовь? Она потихоньку почила, она преодолела ее, очень скоро тот любимый человек перестал быть ей интересен. Зато стала всем интересна она. Она стала женщиной с большой буквы, и много мужских сердец было разбито у этой неприступной высоты. О нет, она не хотела этого, как бы она могла теперь такое хотеть? Сердце ее носило только благородство, то самое невозможное в наше время благородство, которое для ее владельца означает лишь одно – гибель. 

Да, так и погибла она - в расцвете сил, одинокая, страстная, волевая, нежная, прекрасная моя ницшеанка. Темным вечером на безлюдной улице она с неразумной решимостью вступилась за избиваемую (убиваемую) подлецами женщину. Она стала их второй и отнюдь не легкой жертвой. 

Но ее загадочное благородство – именно этими словами можно объединить все то сочетание так поразивших меня в ней качеств – навсегда зажглось не тускнеющей звездой на моем небосводе.

Да, никто и никогда не узнал бы, что действительно произошло в ее сердце, что превратило обычную женщину в недосягаемый и манящий символ, если бы я не был среди тех, кто без памяти влюбился в нее, и кому единственному она однажды ответила чем-то вроде взаимности. Мы не могли и не должны были быть вместе, мне трудно и невозможно писать об этом, потому что многое из наших отношений лежит за пределами здравого смысла и должно остаться тайной, но из этой взаимности и родился этот короткий рассказ, рассказ о единственной русской ницшеанке конца двадцатого века. 

Нет, мой читатель, я не боюсь делать такие «непроверенные» утверждения.

 


4. Оживляющий дух

 

Ну вот и настала пора мне рассказать о самом себе. Своим любимым языком хочу я говорить о самом себе.

Да, я любил, и та любовь моя меня сожгла, и так гореть способны все едва ли. Но я не буду в тот огонь бросать слова, не вижу в этом я сегодня славы.

Да, я любил, я звезды все принес к ее ногам, то оказались жалкие искринки. Не мог тогда я знать, что в небесах, мы взвешены давно и без ошибки.

Да, я любил, я пеплом стал, я стал пустым, весь прошлый мир наивен стал и нуден. И обреченный ужас темноты, постичь себя заставил, ….. я не умер.

Любили ли вы так, чтобы мир был для вас всем и ничем одновременно?

Любили ли вы так, чтобы с высоты звезд своих видеть глубину бездны своей?

Любили ли вы так, чтобы не знать пути между высотой и падением своим? Ибо вы всегда либо вверху, либо внизу, все остальное – не имеет времени, не имеет значения, не остается в памяти.

Любили ли вы так, чтобы стать способным не только на любой подвиг, но и на любое злодейство ради своей любви? Ибо не видели вы больше разницы в этих вещах.

Любили ли вы так, чтобы потеряться в прежнем добре и зле своем? Ибо их границы шагнули одна внутрь другой. Теряли ли вы тогда себя наяву?

Любили ли вы так, чтобы во всей глубине неверия своего, взмолиться неведомому божеству о помощи и о подарке? Ибо некому более стереть ту пропасть, что лежала между вами и вашей любовью.

Любили ли вы так, чтобы ежеминутно понимать, что любовь и смерть есть две неразлучные сестры-близняшки?

Любили ли вы так, чтобы оказаться щекой к щеке к смерти? Когда вы могли бы без страха поцеловать в губы эту бледную сестру любви.

Ах, если вы любили так, то любили вы невозможное и то, что недоступно для вас и недосягаемо. 

Но разве можно любить по-другому? - так спрашиваете меня вы, мои друзья, и улыбаетесь вдогонку. Вы знаете ответ, вы, смеющиеся. Но остальным отвечу я, - и да, и нет. Любить можно всяко. Ах, сколько еще вещей в мире успели назвать любовью!

Любить можно на час, любить можно на день, и каждый раз удивляться мимолетности своей любви и никчемности ее уже по утру. Посмотрите, многие и эти искры называют любовью! 

Любить можно так, словно жалеть, как жалеют упавшего ребенка или прирученное домашнее животное. Тогда длится эта жалость долгий век, и нет от нее никакого спасения. Посмотрите, эту заботу многие прозвали любовью!

Любить можно так, что потерять самого себя и раствориться в своем объекте поклонения, и так, наслаждаясь собственной невесомостью, парить в чужом небе беспомощным мотыльком, плыть в чужом потоке безмолвной рыбешкой. Посмотрите, этот добровольный отказ от самих себя, это добровольное рабство многие считают своей любовью!

Любить можно как вещь, как застывший символ своих прошлых побед и достижений, как необходимый предмет своей уютной обстановки, как дорогую или привычную статую или памятник. Посмотрите, любовью порой величают люди свое право собственности!

Любить можно так, как дружить, не чувствуя никакого напряжения и тоски, легко встречаясь и легко расходясь, считая себя свободными и равными. Вот идут они – как брат и сестра, и во всем они прислушываются и помогают друг другу. Поистине, я сам люблю дружбу, но способна ли моя любовь к ней сделать любовью и дружбу? Посмотрите, лишь дружбой и уважением чаще всего является то, что многие считают любовью.

Ах, как еще по-разному можно любить! Все человеческое искусство и его феерические метаморфозы, все библиотеки и тихо стучащие в их гулкой тиши сердца переполнены попытками осознать и выразить это многоликое чувство. И действительно, на этот счет никогда всего не будет сказано!

Но я устал от этих бесконечных ликов любви, разве не устали и вы? Ах, если так много ликов у чего-то, не значит ли это, что его самого давно уже нет? Вот и я, - я пристально вглядываюсь в этот любовный маскарад, недоверчиво качаю головой, отхожу в сторону и тихо говорю – моей любви здесь нет; и удивляюсь - разве моя любовь редка?

Моя любовь – это то, по чему тосковало и бредило мое существо, в чем как в едином целом скрывались все мои надежды и мечты, спрятанные от меня самого во мне самом. Поэтому – что с того, что я измыслил и нарисовал ее себе во вне, в своей идеализированной избраннице? Сам из себя самого я, видимо, не способен извлечь ее, мою любовь! Но та избранница моя совсем неслучайна!

Моя любовь - это древний животный инстинкт полового влечения, окрашенный мечтою моего духа в невероятно пестрые одежды. Смешны мне все бесполые, бестелесные и бессубъектные любители!

Моя любовь – это дерзость, убегающая в мое будущее, это дерзость, обгоняющая меня самого, это мой отличительный знак избранного.

Моя любовь – это любовь к звезде, что горит надо мной, зовет, притягивает и греет. Она вверху, но я внизу. И я готов ее достать, сравняться с ней, и рядом быть, но сил для этого здесь-и-сейчас мне не сыскать. Я не смогу…

Моя любовь – моя досада на самого себя, что захотел так высоко, и моя гордость за самого себя, что не захотел ниже.

Моя любовь - моя высочайшая ценность, потому что, как предельно интенсивное чувство к избраннице, она единственна и неповторима в моей жизни. Кто много раз «любил» – тот обесценил мою любовь. Эй, вы, любвеобильные, у нас с вами разная любовь!

Моя любовь – та, что ведет от звезд в бездну и оттуда… в никуда. Все реже звезды, все чаще дно, а рано или поздно лишь дно, лишь оно одно.

Моя любовь – короткая дорога к самому себе и долгая дорога восхождения, дорога веселого и сильного одиночества.

Опускались ли вы на самое дно такой любви, туда, где господствует пустота, ваша собственная пустота? Где в глаза заглядывает глубочайшая человеческая бездна – ничто. 

Лицезрели ли вы уже в полной ясности свое ничто, свое ничтожество, свою оглушающую пустоту? Когда в голову не может прийти мысль о взгляде наверх, потому что звезд более не существует – все они упали и сгорели в падении своем, не долетев до дна вашей пустоты.

Ты настолько ниже меня, говорит такая любовь, что я могу лишь учтиво заметить тебя, проходя мимо. Но полюбить тебя я не смогу никогда, - так смеется и злорадствует любовь тебе в лицо, удивляясь глупости и недалекости твоей.

Ты – ничто, так говорит в конце концов всякая настоящая любовь своей жертве. Ты зря родился на свет и лучшее для тебя – это не быть вовсе, а второе – побыстрее умереть.

Разве не были вы равнодушны к смерти в этот свой ничтожный час? Разве не готовы были расстаться с жизнью своей задаром, ибо вы не дали бы за себя тогда и гроша?

Мир полон этой отвагой и смертельной решимостью потерявших себя, обесценивших себя, которые хотят лишь одного – поцеловать этих сестер- близняшек и испариться, превратившись в мимолетный дым.

Так вот, я был на этом кладбище, я видел те самые горящие погребальные огоньки. Они тлели и коптились здесь, потому что шел не прекращающийся проливной дождь. О, это царство тоже по-своему прекрасно, удивительно и неповторимо, для многих оно сладко. Ах, сколькие нашли здесь свой томящийся покой и вековечный приют.

И над этой сладкой тишиной красовалась такая знакомая, но странная по своему месту вывеска: «Вечная любовь». Вечная любовь? Так называется это великое кладбище? В удивлении уставился я на этот абсурд.

Но что иное ожидал я увидеть здесь, в царстве высшей, единственной и неповторимой своей ценности? Она хочет меня всего и навсегда, - так именно кладбище хочет своих покойников, своих адептов. Что же ужасает тебя? Спи спокойно. И я бы спал, лежал и тлел, а пепел мой и прах рассеялся бы в дым.

Но вдруг на этом дне, в этом дышащем смертью царстве пустоты и ничто, под вывеской вечной любви, случилось нечто, что не имеет иного подходящего имени, чем воскрешение. Ибо с кладбища мертвецу еще никто не придумал иного пути!

Я увидел одним озарением невероятное количество странных и новых вещей, составляющих поразительную, пленительную и скрытую ранее от меня тайну жизни. Я увидел, например, лестницу, и что-то смутно подсказывало мне, что эта лестница есть дорога жизни и, может, сама жизнь, но самая настоящая и полная жизнь творится на другом ее конце. Здесь же, на этом конце лестницы, всегда будет господствовать смерть. И, чтобы подняться отсюда, нужно много сил, очень много сил, а чтобы упасть, нужно только ослабить руки. 

Тогда же мне стали сниться эти странные сны, в которых я отправлялся в путешествие в будущее – на самый верх дороги жизни. То, что я переживаю в этих снах, с трудом поддается объяснению. Яркое чувство полноты жизни, чувство сладкого напряжения, смеси опасности и агрессивного любопытства, самодостаточности и собственной предначертанности, порой предчувствие войны, как естественного и необходимого состояния человека, - вот с чем знакомлюсь я в этих снах. Позже я узнал, что подобные чувства могут быть вызваны в человеке и наяву с помощью наркотических средств, но в моих снах я достигал их без таковых.

Много еще чего диковинного «явилось» мне, но подобрать всем этим призракам имена в старом языке своем я не сумел, я мог лишь молча внимать, наполняясь бессловесным знанием и ощущением. Это состояние, казалось, не собиралось покидать меня, но я стал опасаться, что оно рассеется также внезапно, как и появилось.

Тогда я закрасил чистый лист бумаги черной землей, оставив пустыми трафареты слов «Ты должен быть сильным» и трафареты двух капель, один их которых я заполнил синей дождевой водой, а другой собственной багровой кровью этого состояния. Я водрузил эту самодельнуювывеску, как альтернативное знамя, над своей могилой, над тем, что было похоронено здесь вместе со мной. 

И в тот же миг я вспомнил о своей потерянной сестре и о спасении ее. Только теперь я начал понимать ее! Она пыталась рассказать мне именно об этом! Ни секунды не медля, я отправился к этому ее загадочному духу, ибо, зная имя его, найти его не составляет никакого труда. Он везде и нигде, для всех и ни для кого.

В дальнем углу, куда можно забрести лишь случайно, в приемной дьявола, жил этот странный дух, обменивающий умершие человеческие души на свой оживляющий дух. Очереди, однако, не наблюдалось.

«Посмотри, - говорил сквозь меня этот незнакомый одинокий голос, - здесь кончаются все земные пути и все земные надежды. Люди, и не самые худшие люди, упали сюда и лежат тут безмолвно. Я тоже часто бываю здесь, но не для того только, чтобы изливать здесь печаль свою, но и для того еще, чтобы праздновать здесь праздник свой. Я – могильщик, и миссия моя известна всем давно - похороны человека, мной предсказанные и моими руками творимые. Ах, наивный человек, он так хочет верить в свое бессмертие!

Я любил тех, что лежат здесь. Быть может, я все еще люблю их. Но потому, друг мой, с тяжелыми слезами хочу я похоронить человека, что я хочу его прежде и после возвеличить! Все есть для этого у меня, ты только внимательно слушай!

Хочешь подышать моим высокогорным воздухом и выпить моего древнего, хорошо настоявшегося вина? Хочешь вместе со мной суметь рассмеяться в этом жутком месте? Хочешь увидеть мои звезды и мой сумасшедший полдень? Хочешь, я научу тебя новой любви, любви к самому себе, моей высоте и моему солнечному огню? Так дай же мне руку!

Послушай, мой друг, человеческая любовь и похороненный здесь с нею ее изобретатель и певец – человек - не есть венец творения. Там, выше, есть еще звезды и есть солнце.

Потому что это мрачное место - лишь заколдованное зеркало, лишь антипод сверкающего мира высоты и полноты человеческого духа.

Смотри, ты не мог не заметить этой лестницы! Здесь начинается она и отсюда бежит наверх в бесконечную высь бытия! И каждая ступенька на ней есть шаг вверх или вниз, но к верху, я открою тебе секрет, сильно сужаются ее ступени. Не я создал ее, не я открываю ее людям, но я учу подниматься по ней.

Что с того, что пал ты так низко? Есть эта лестница, и потому каждому никогда не поздно снова начать свое восхождение, снова отыскать свою группу крови.

Слушай же моё слово, ты, уже умерший для прежней жизни, но еще не рожденный для новой. Удостоверься серьёзно, есть ли у меня дар проникать в сердце жизни, нет, до самых корней её сердца!»

Здесь я вдруг заметил, что не я один слушаю эти речи, что небольшая, но пытливая группа людей собралась вокруг говорившего, ловя каждое его слово. О, ранее таких слов еще не слыхивали люди! Но ч-ш-ш… Слушайте!

«Вы не уживаетесь сами с собою и недостаточно любите себя; теперь вам хочется обольстить ближнего любовью к себе и позолотить себя его заблуждением.

Вы спасаетесь у ближних от самих себя, и вам хотелось бы из этого сделать добродетель, но я насквозь вижу ваше «бескорыстие».

Масса кратковременных дурачеств – вот что называется у вас любовью. А ваш брак, как продолжительное безумие, полагает конец многим кратковременным дурачествам.

Ваша любовь к женщине и любовь женщины к мужчине: ах, если б она была сочувствием к страждущему и сокрытому божеству. Но большею частью два животных угадывают друг друга.

Но и лучшая ваша любовь есть лишь искаженное подобие и болезненный пыл. А она может быть факелом, долженствующим светить вам к высшим путям!

Со временем вы должны будете научиться любить не только себя, но и превыше себя. Но сперва научитесь любить себя! Именно для этого вы должны были испить горькую чашу вашей человеческой любви.

Горечь находится в чаше и самой лучшей любви; таким образом она заставляет стремиться наверх, таким образом она возбуждает жажду в тебе, созидающем! Запомните – ваша новая звезда зажгется только тогда, когда погаснет внизу под вами, во мраке, звезда вашей человеческой любви. 

Горе всем любящим, которые не обладают еще чем-нибудь высшим! Говорю вам: только боги могут красиво и верно любить, только они способны любить людей. Потому что всякая великая любовь выше своего сострадания, ибо она желает создать возлюбленное! Не бессознательно «создать» - в мечтах и иллюзиях - как это делали вы до сих пор, а в здравом уме из плоти и крови.

И чтобы приблизиться к такой великой любви предложите сперва себя самих своей любви!

Пусть глупцы призывают к любви к ближнему. Но я посоветую вам бегство от ближних и любовь к дальним. Выше, чем любовь к ближним, стоит любовь к дальним и любовь к грядущим; еще выше, чем любовь к людям, кажется мне любовь к вещам и призракам. 

Я покажу вам эти мои вещи, мои призраки, мои опасные игрушки сердца, взятые из грядущего и потому влекущие туда.

Будущее и отдаленнейшее пусть будет причиной вашего сегодня…».

Здесь была сделана долгая пауза, во время которой этот странный дух смотрел вдаль и медленно переводил взгляд на своих слушателей. Потом он продолжил:

«Везде, где встречал я живое, а только это стоит любить!, находил я и волю к жизни, волю к власти, как путь слабого к сильному, как путь по бесконечной лестнице отсюда наверх. Чтобы сильнейшему отдавался и служил более слабый - к этому самой жизнью побуждается существо слабого, который с другой стороны побуждается быть господином над ещё более слабым.

И в вашей любви нашел я этот простой закон жизни: слабый ищет, находит и любит сильного, того, что стоит выше на этой самой лестнице жизни. Но сильному нет пути полюбить в ответ, назад - грязью и обманом будет такая обратная, противоестественная, противная жизни любовь! 

Да, эту тайну поведала мне сама жизнь, имя которой, сдается мне, – женщина. «Смотри, - говорила она, - я всегда должна преодолевать самое себя! Иначе я умру.

Я, жизнь, есть борьба, и становление, и цель, и противоречие целей; ах, кто угадывает мое сердце, угадывает также, какими кривыми путями и диковинными странами я должна идти! Чтобы ни создавала я и как бы ни любила я созданное, - скоро должна я стать противницей ему и моей любви: так хочет моя воля к жизни, моя воля к власти».

Так продолжается и растет жизнь, и во всем она – женщина, но если хотите вы иного – смерти – то должны вы остаться здесь, здесь, под местной вывеской, вам будет лучше. 

Многое ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и в самой оценке говорит - воля к власти! Так учила меня некогда моя высокая любовь, что ценил я выше жизни своей, и отсюда разрешил я также и загадку человеческого сердца. 

Поистине, говорю вам: добра и зла, которые были бы непреходящими, - не существует! Тоже и с любовью! Из себя должны они всё снова и снова преодолевать самих себя.

При помощи ваших ценностей, ваших слов о добре и зле, о любви и ненависти совершаете вы насилие, вы, люди, ценители ценностей; и в этом ваша новая любовь, и блеск, и трепет, и порыв вашей души. Вы хотите создавать, и прежде всего создавать новые ценности, среди которых будет и новая любовь.

Но ещё большее насилие и новое преодоление растёт из ваших новых ценностей. И кто должен быть творцом в добре и зле, поистине, тот должен быть сперва разрушителем, разбивающим старые ценности. И старую любовь свою! 

Не стоит злиться на меня за мою мудрость, а я знаю, сердце ваше сейчас злиться. Ах, это слабость ваша злиться на меня, и безмозглое ребячество ваше.

Поистине, я отниму у вас добрую сотню слов и любимейших игрушек ваших; и вы будете дуться на меня, как дети. Они играли близ моря, вдруг хлынула волна и смыла у них их игрушки в пучину; теперь они заплачут.

Но волна же должна принести вам новые игрушки и выкинуть перед вами новые пестрые раковины! Смотрите – я эта новая волна. Я дам вам эти невиданные еще человеком игрушки и пестрые раковины духа, которые увлекут вас отсюда наверх по этой лестнице жизни, к звездным высотам ее».

Долго еще говорил этот дух, но я не уставал слушать. И хотя слова его были просты, однако понятны они становились не сразу, - нелегко привыкнуть к такой простоте. И каждое слово врезалось, вжигалось в опустевшее сердце новыми, невиданными скрижалями.

Улучив момент, я украл у него минуту только для себя, спросив: «Как нашел ты слова для того, что только мучилось и безмолвно блуждало в моем сердце? Разве можно уже говорить об этом? И что делаешь ты здесь? Разве не должен ты жить на высокой скале своей, наслаждаясь высотой своей и … молчать? Зачем ты приходишь сюда, на это человеческое кладбище?»

«Я вижу, ты и без меня увидел многое из того, о чем я говорю, - отвечал он тихо с одновременной улыбкой и сожалением, - Я отвечу не на все твои вопросы, но открою тебе еще пару своих тайн. 

Для сложного, для невыразимого, для неизведанного, для многозначного и для слишком объемного нет у человека слов. Но для всего этого есть у него образ, символ, иероглиф. Простое – есть символ сложного, и иероглиф есть имя такого простого. Потому так просто говорю я. Потому никто не может понять меня; никто, кроме избранных, получивших от жизни тайный шифр.

Мой дом наверху, но сам люблю я жить в тени, даруя оттуда свой свет. Много раньше было у меня детей, но все они погибли на моей войне. Моя война – это неравная битва тех, кто хочет большего, против тех, кто хочет, чтобы все оставалось так, как есть. Это еще и битва детей моих против самих себя, - за лучшее, сильное в себе, против худшего, против своей слабости. И поистине, я развязал ее, эту войну, я виноват в их смерти, хотя, быть может, такова любая война. Вот и приходится мне теперь слишком часто бывать здесь, среди погибших и дорогих детей моих. О, пойми меня, - здесь иногда плачу я и бледнею, слишком много человеческого похоронено здесь, слишком много пролито здесь уже крови!

Поэтому и меня самого многие давно списали сюда, но что за дело мне до этих «многих»? Кровь есть дух, но то, что зовут кровью эти «многие», есть лишь вода. К своим детям прихожу я сюда, к своим прекрасным первенцам, погибшим в расцвете сил, и за своими новыми редкими детьми прихожу я сюда. Ах, скольких я мог бы еще поднять из их красивых могил! Ибо для всех для вас, прежних и будущих, а с вами и для меня настанет день великого воскрешения. Лунная дорога наша осветится солнечным светом в наш великий полдень.

Да ты, кажется, знал одну из моих дочерей? Это она познакомила тебя со мной? Ну что ж, господин смельчак, ты хочешь отправиться в путь, где не придется ждать ни пощады, ни помощи? Ты хочешь, мой друг, идти в уединение? Ты хочешь искать дороги к самому себе? Помедли еще немного и выслушай меня. 

Кто ищет, легко сам теряется. Всякое уединение есть грех - так говорит стадо. И ты долго принадлежал к стаду. Голос стада будет звучать ещё и в тебе! И когда ты скажешь: «у меня уже не одна совесть с вами», - это будет жалобой и страданием. 

Смотри, само это страдание породила ещё единая совесть: и последнее мерцание этой совести горит ещё на твоей печали.

Но ты хочешь следовать голосу своей печали, который есть путь к самому себе? Покажи же мне на это своё право и свою силу! Являешь ли ты собой новую силу и новое право? Начальное движение? Самокатящееся колесо? Можешь ли ты заставить звёзды вращаться вокруг себя? 

Ах, так много вожделеющих о высоте! Так много видишь судорог честолюбия! Докажи мне, что ты не из вожделеющих и не из честолюбцев!

Ах, как много есть великих мыслей, от которых проку не более, чем от воздуходувки: они надувают и делают ещё более пустым. 

Свободным называешь ты себя? Твою господствующую мысль хочу я слышать, а не то, что ты сбросил ярмо с себя. Из тех ли ты, что имеют право сбросить ярмо с себя? Таких немало, которые потеряли свою последнюю ценность, когда освободились от рабства. 

Свободный от чего? Какое мне дело до этого! Но твой ясный взор должен поведать мне: свободный для чего? 

Можешь ли ты дать себе своё добро и своё зло и навесить на себя свою волю, как закон? Можешь ли ты быть сам своим судьёю и мстителем своего закона? 

Ужасно быть лицом к лицу с судьёю и мстителем собственного закона. Так бывает брошена звезда в пустое пространство и в ледяное дыхание одиночества. 

Ты принуждаешь многих переменить о тебе мнение — это ставят они тебе в большую вину. Ты близко подходил к ним и всё-таки прошёл мимо — этого они никогда не простят тебе.

Ты стал выше их; но чем выше ты поднимаешься, тем меньшим кажешься ты в глазах зависти. Но больше всех ненавидят того, кто летает.

«Каким образом хотели вы быть ко мне справедливыми! - должен ты говорить. - Я избираю для себя вашу несправедливость как предназначенный мне удел». 

Несправедливость и грязь бросают они вослед одинокому; но, друг мой, если хочешь ты быть звездою, ты должен светить им, несмотря ни на что!

И самым опасным врагом, которого ты можешь встретить, будешь всегда ты сам; ты сам подстерегаешь себя в пещерах и лесах. Одинокий, ты идёшь дорогою к самому себе! И твоя дорога идёт впереди тебя самого и твоих семи дьяволов! 

Ты будешь сам для себя и еретиком, и колдуном, и прорицателем, и глупцом, и скептиком, и нечестивцем, и злодеем. 

Надо, чтобы ты сжёг себя в своём собственном пламени: как же мог бы ты обновиться, не сделавшись сперва пеплом!

Одинокий, ты идёшь путём созидающего: Бога хочешь ты себе создать из своих семи дьяволов! Одинокий, ты идёшь путём любящего: самого себя любишь ты и потому презираешь ты себя, как презирают только любящие. 

Созидать хочет любящий, ибо он презирает! Что знает о любви тот, кто не должен был презирать именно то, что любил он! Со своей любовью и своим созиданием иди в своё уединение, друг мой, и только позднее, прихрамывая, последует за тобой справедливость.

С моими слезами иди в своё уединение, друг мой. Я люблю того, кто хочет созидать дальше самого себя и так погибает».

С этими словами отправился я к лестнице жизни и поднял голову вверх. 

И это долгое, упрямое и захватывающее восхождение уже много лет наполняет и переполняет меня. Поймете ли вы меня?

Сегодня я уже высоко, я там, где начинается звездная болезнь. Но лишь друзей моих я могу просить измерить сейчас мою скромность. Надо ли говорить вам, что на высоте звезд нельзя не быть звездой?

Если тогда, давно, я много думал о холодном, жутком одиночестве звезды, которая светит в бездну мрака и пытается согреть пустоту, впереди у которой только долгое угасание в безмолвии и безразличии вселенной. То сегодня, после долгих лет восхождения, когда моя звезда готова вспыхнуть каждый миг и неожиданно для себя, в предчувствии своего совершенства, я все еще смотрю наверх и вижу там безоблачное звездное небо. Мне стало родным это новое необъятное чувство, порой захватывающее меня полностью, чувство, которому нет еще имени, которое растворяет всякую отрешенность и мужественную фатальность моей одинокой и сильной натуры. Там, наверху, сияют тысячи звезд, и они кажутся мне спокойной и сверкающей кастой. Они подсмеиваются друг над другом, негромко разговаривают, задорно смотрят свысока. Они, без всякого сомнения, являются друзьями. И я упрямо завидую их дружбе, я хочу быть среди них. 

О да, сегодня не очень-то жалуют звезд! Вот они и исчезают, - оглянитесь вокруг! Может на земле скоро даже перестанут верить в то, что они реально существуют… Так далеки они, что когда одна из них проносится рядом, никто не задумывается над случайными вспышками света – «хм, показалось…» В воздухе тают безмолвные мысли-вопросы последнего, презренного человека информационного общества: «Что такое звезда?» Кажется, это лишь напыщенное, самодовольное и холодное чудовище. Холодное? Смелым и пытливым я любезно могу предоставить возможность прикоснуться ко мне. 

Знойный ветер ворвется в мысли, горячий воск упадет на тело, - ожогом является любое общение со мной. И в современной темноте ведь не на что больше смотреть, - только звезды могут дарить столько тепла, огня и света, дарить просто так, от невозможности более держать их в себе. 

Я уже высоко, я там, где начинается переизбыток самого себя, где познается дарящая душа и спокойная воля, где нет спешки, суеты и недоделанности человека.

Я знаю теперь, что тот, в ком нет моего редкого качества - переизбытка себя, устремленного в будущее, тот не сможет понять звезду, тот не сможет по- настоящему согреть, создать, родить. Но даже эти последние люди, не любящие нынче звезд, за этой своей «нелюбовью» прячут свое желание быть где-то рядом. Пусть не обольщаются они, не они родили это «свое» желание - оно есть лишь притяжение, звездное притяжение. 

Не воссозданным, но обновленным, как звезда, иду я по всем улицам мира, и везде ловлю я эти внимательные взгляды, везде я чувствую интерес к далекому свету; и тем более ощущаю я это, чем темнее та улица, по которой я иду. Черной и белой завистью встречает мир звездную жизнь, и то и другое ловлю я каждый день. Черным она не по зубам, - как бы они хотели принизить звезду, как бы они хотели посмеяться над ней и оскорбить своим безразличием – так прячут они ничтожество свое; я может и хотел бы сделать их светлее, но лишь еще чернее становятся они при свете моем, и я .. я прохожу мимо. Ну а белым я лишь друг… и не только.

Вот и ты, мой редкий друг, можешь ли ты долго смотреть на звезды, не боясь потерять самого себя? Но что еще может интересовать одного ЧЕЛОВЕКА в другом, что еще может сделать высших людей друзьями? Чему в нас мы можем теперь только сказать – люблю? Простому человеку? Да можно ли нам теперь любить так низко? Нет – сокрытому и страдающему богу – звезде, дружественной звезде и ее жарким ладоням мы можем доверить свое лицо, потому что на нем нет больше темных пятен. 

Я люблю тех, кто ищет звездности, кто не задает в жалком сердце своем вопрос: «Что такое звезда?» Горе и тьма всем, кто довольствуется малым, тихим и скромным счастьем; - таким говорю я, - отнялось и еще многое отнимется от вас.

Но звездам не надо ничего говорить – посмотрите – дано им, все вобрали они в себя и еще многое притянется к ним, еще многое будет дано им.

Вслед этим мудрым словам хочу я теперь рассмеяться, ибо знаю я, что поймут меня скорей не так, как я говорил. Поэтому я расскажу вам еще кое-что по-конкретнее о себе.

Когда Фьюче исполнилось тридцать лет (а это случилось недавно), покинул он свою родину и озеро и пошёл в горы, - у него есть свои, неповторимые и прекрасные места. Здесь он будет наслаждаться своим духом и своим одиночеством, и в течение десяти лет не будет утомляться этим. Другие же совсем утомятся жизнью и о нем забудут. 

Да, наконец, изменилось сердце его - и в то утро поднялся он с зарёю, стал перед утренним солнцем, восходящим пылким и сильным из-за темных гор, и так говорил с ним: 

- Великое светило! К чему свелось бы твоё счастье, если б не было у тебя тех, кому ты светишь! 

- Да пошел ты к черту, - отвечало ему про себя солнце.

- В течение десяти лет будешь подыматься ты к моей пещере: ты пресытишься своим светом и этой дорогою, если не будет меня, моего орла и моей змеи.

- Видали пуп земли! Да кроме вас, отшельников, немало народу еще приходится тут греть. 

- Но мы каждое утро будем поджидать тебя, принимать от тебя преизбыток твой и благословлять тебя. 

- Спасибо, родные мои. Надо же… 

- Взгляни! Я пресыщаюсь своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много мёду; мне нужны руки, простёртые ко мне.

- А я тут причем?

- Я хотел бы одарять и наделять до тех пор, пока мудрые среди людей не стали бы опять радоваться безумству своему, а бедные - богатству своему.

- Флаг тебе в руки и попутный ветер в спину!

- Для этого я должен буду однажды спуститься вниз: как делаешь ты каждый вечер, окунаясь в море и неся свет свой на другую сторону мира, ты, богатейшее светило! 

- Валяй!

- Я должен буду, подобно тебе, закатиться, как называют это люди, к которым захочу я спуститься. 

- Сегодня, похоже, я закачусь от смеха над всем этим…

- Так благослови же меня, ты, спокойное око, без зависти взирающее даже на чрезмерно большое счастье! 

- Во имя отца, и сына, и святаго духа, Аминь!

- Благослови чашу, готовящуюся пролиться, чтобы золотистая влага потекла из неё и понесла всюду отблеск твоей отрады! 

Солнце укоризненно покачало своим пылающим кругом.

- Взгляни, эта чаша опять захочет стать пустою, и Фьюче опять захочет стать человеком.

Но солнце уже не смотрело на него.

- Похоже, солнцу нет до нас никакого дела, - сказал Фьюче, повернувшись к орлу и змее и подмигивая им. - Оно тем самым говорит нам, чтобы мы отправлялись каждый своею дорогой, чтобы мы стали по-настоящему свободными. Оно смеется над нами, но дает при этом серьезные советы. Оно и не догадалось, что само было разыграно моей серьезностью, что намерения мои останутся не только для вас, друзья мои, но и для него тайной.

С этими словами поверх тени еще и улыбка легла на лицо Фьюче.

А орел и змея в изумлении уставились на своего друга.

Для того, чтобы обрести себя, надо познать свое главенствующее качество, надо крепко обладать им одним - и не больше! Может и хорошо обладать многими качествами, но это – тяжелый жребий; и многие ушли в пустыню и умертвили себя, потому что утомились быть полем сражения и побоищем своих многочисленных свойств. Смотрите, как каждое из ваших качеств жаждет высшего, оно хочет, чтобы весь ваш дух был ее герольдом, оно желает всей вашей силы в гневе, ненависти и любви. Ревниво каждое свойство по отношению к другому, а ревность – ужасная вещь! Кого окружает пламя ревности, тот, в конце концов, подобно скорпиону, обращает против себя свое отравленное жало. Но зависть, недоверие и клевета неизбежны среди нескольких качеств, если они живут в одном месте, в одном человеке.

Поэтому, поскольку я обладаю неким качеством, то я позволяю ему властвовать во мне, я культивирую его, ибо это только моё качество, и я не обладаю им с кем-либо сообща, такое качество трудно у кого-либо сыскать. Я желал бы называть его по имени, чтобы ласкать им свой и чужой слух, но! – это значило бы поделиться своим качеством с народом и самому уподобиться ему. Поэтому я делаю иначе, я говорю: «Невыразимо и безымянно то, что составляет гордость и сладость моей души, и что также есть голод моей внутренности». Пусть будет мое качество слишком высоко, чтобы доверить его имени, и если мне нужно говорить о нем, то я не буду стыдиться говорить о нем шепотом:

«Это мое добро, его я люблю, таким оно вполне нравится мне, таким только хочу я безраздельно владеть им. Не желаю я его в виде божественного закона, не желаю я его в виде человеческого постановления и необходимости, и не будет оно мне путеводителем в надземные сферы или в рай. Это земное качество, которое я люблю, мало благоразумия в нем и меньше всего всеобщего разума». 

Когда-то я обладал страстями и называл их дурными, но теперь я обладаю только этим своим качеством, оно выросло из моих страстей. Новую, высшую цель предоставил я своим страстям, вот и сделались они моей радостью. Некогда в погребе моем были дикие псы; но, в конце концов, они превратились в птиц и прекрасных певуний. Из ядов своих сварил я бальзам свой. Все мои демоны сделались моими ангелами. И ничто злое впредь не вырастет из меня.

Я доподлинно знаю - мое качество принадлежит будущему; может так, временно, и стоит мне пока называть его? Ибо все равно никто и никогда не захочет и не сможет узнать, что есть будущее, что есть future.

 

Страницы: 1 2