Страницы: 1 2 3

книги Анатолия Ливри
«Набоков ницшеанец»

(«Алетейя», Петербург, 2005)

 

 

 

 

 

НАБОКОВ НИЦШЕАНЕЦ

Посвящаю моей жене

 

 

 

 

 

 

ВСТУПЛЕНИЕ

 

 

 

 

 

 

В данной работе я ставлю перед собой цель не только доказать, что Набоков превосходно знал труды немецкого, – куда вернее будет сказать немецкоязычного, – философа Фридриха Ницше, но и возьму на себя смелость утверждать новый и в тоже время несомненно модернистский и скандальный тезис, а именно – философия Ницше является для Набокова неким подобием нити Минотавровой сестрицы ; и на протяжении всей своей творческой жизни Набоков, словно Тесей – этот героический рогоносец и педофил, – не выпускал из рук подаренную царевной нить.

И если Набоков никогда прямо не заявляет о своей приверженности доктрине Фридриха Ницше, то и здесь он поступает как подлинный нишцеанец. Ведь все «добрые» вещи и мысли должны тщательно скрываться, носить красочную карнавальную веницейскую маску, ибо только так можно получить неслыханное злорадное удовольствие, одурачив чрезмерно разумных – чтобы понять артиста – учёных¹. А если уж заводить речь о таинственнейшем и сокровеннейшем, то подходить к этому надо исключительно так, как, согласно Гераклиту, это делал дельфийский бог, а именно – обращаясь к избранным разгадчикам опьяняющих загадок : «Владыка, чьё прорицалище существует в Дельфах – не говорит и не скрывает, но означает»²

Если начиная с первого своего романа, Машенька, до написанных уже по-английски поздних произведений, Набоков проявляет себя подлинным ницшеанецем, то и все мысли, чаяния, любовь и ненависть немецкого философа должны быть выражены в совокупности набоковского творчества. Влияние философской доктрины Ницше на Набокова было настолько велико, что в моём лишь относительно объёмном труде я смогу привести небольшую часть примеров этого влияния.

 

 

Видение Фридрихом Ницше античности остаётся по сей день модернистским и способно просто ошарашить тяжёлого на подъём импотента-учёного. Вместе с тем необходимо заметить, что если появление Рождения трагедии вызвало не только отрицательную реакцию Виламовица-Мёллендорфа, но и удивление Ричля, близкого Фридриху Ницше, то в настоящий момент некоторые университетские классические филологи не считают зазорным ссылаться в своих трудах одновременно и на Виламовица и на Ницше³. И скоро, очень скоро, лет эдак через двести, наконец-то поймут, что можно обойтись и одним Ницше⁴.

Тот факт, что Набоков был адептом доктрины Ницше означает и то, что Набокову было близко не только вечно-модернистское ницшеанское видение античности, но и такие выкованые в часы ночного уединения или же найденные философом на горной тропе понятия, как, например, «сверхчеловек», «добрый европеец», «александрийский человек», «дух тяжести», «теоретический человек» и проч. Указанное выше утверждение означает и то, что Набокову стал близок и взгляд Фридриха Ницше на современный мир, т. е. его отношение к равенству, к различным «свободам», к женской эмансипации, к дарвинизму, к социалистической тирании и предшествующей ей демократии и проч.

Небезразличны были Набокову и надежды, которые Ницше возлагал на европейцев, а именно : мечта философа о воссоздании новой духовной аристократии Старого Континента, о «медитерранизации» Европы, и конечно же о возвращении нам из Азии трагедии, которую, однажды, некий «злой» дух – плебейский дух разумного диалектика–«учёного» – изгнал из Греции. Обо всём этом пойдёт речь в моей книге.

 

 

В течении более чем двух десятилетий Ницше разрабатывал образ своего героя – сверхгероя, описывая в мельчайших деталях всё то, что необходимо для духовного и физического совершенствования творца. Этот герой часто предстаёт как alter-ego самого философа. Чрезвычайно подробно Ницше объясняет как такой герой должен вести себя с противниками и союзниками, как должен относиться к работе и отдыху, к женщине и ребёнку, как он должен читать, есть, пить, совокупляться, заниматься физическими упражнениями для достижения и поддержания наивысшей, необходимой творческой сверхформы :

 

«… маленькие вещи – питание, место, климат, отдых, вся казуистика себялюбия – неизмеримо важнее всего, что до сих пор почиталось важным. Именно здесь надо начать переучиваться.»⁵

 

В приведённой выше фразе Ницше речь идёт о том самом великом здоровье, которого добивается сверхтворец исключительно для того, чтобы расплескать это Ubergesundheit на страницах своих произведений – выражаясь по-ницшевски – чтобы ему, творцу, было что терять, и чтобы добровольная потеря жизненных сил не привела его к летальному исходу :

 

«Великое здоровье. Мы, новые, безымянные, труднодоступные, мы, недоноски ещё не проявленного будущего, – нам для новой цели потребно и новое средство, именно, новое здоровье, более крепкое, более умудрённое, более цепкое, более отважное, более весёлое, чем все бывшие до сих пор здоровья. Тот, чья душа жаждет пережить во всем объёме прежние ценностии и устремления и обогнуть все берега этого идеального ”средиземноморья”, кто ищет из приключений сокровеннейшего опыта узнать, каково на душе у завоевателя и первопроходца идеала, равным образом у художника, у святого, у законодателя, у мудреца, у учёного, у благочестивого, у предсказателя, у пустынножителя старого стиля, – тот прежде всего нуждается для этого в великом здоровье – в таком, которое не только имеют, но и постоянно приобретают и должны приобретать, ибо им вечно поступаются, должны поступаться !..»⁶

 

И в данной работе я продемонстрирую как Набоков, руководствуясь советами Ницше, описывает воспитание, повседневную жизнь и созидание своих «здоровых», или же по крайней мере – выздоравливающих, – в ницшевском смысле персонажей.

 

 

«Философа контрастов» Фридриха Ницше современные журналисты и их двойники – учёные (только куда более сгорбленные от многолетней переноски библиотечных книг) обвинили бы в преступлении против неполиткорректности и упекли бы его за решётку. В этой работе не только будут изучены любопытные для ницшеведа аспекты происхождения «неполиткорректного» (т.е. не-плебейского) мировоззрения философа, но и то, как ницшевские понятия «добрый»⁷ и «дурной»⁸, «белокожий» и «чернокожий»⁹, «аристократ»¹⁰ и «простолюдин»¹¹ и проч. постоянно противостовляются друг другу и находятся в перманентной и непримиримой вражде на страницах произведений ницшеанца Набокова.

 

 

Настало время задаться следующим необходимым вопросом : если Набоков создаёт образ противника своих героев-ницшеанцев, то кто должен стать их врагом, иначе говоря: кого же Ницше почитал своим наиглавнейшим супостатом?

Немецкий философ посвящает своему врагу немало страниц¹². Своим наиопаснейшим недругом Ницше почитает Сократа, создателя оптимистической доктрины, убийцу трагедии, диалектика¹³, «первообраз теоритического человека»¹⁴, типичного декадента¹⁵ и проч. To есть того самого Сократа, который некогда заявивил о добродетели исключительно знающего :

 

«Но таким путём легче всего обнаружится, что добродетели можно научить. Ведь если бы добродетель была не знанием, а чем-нибудь иным, как пытается утверждать Протагор, тогда она, ясно, не поддавалась бы изучению ; теперь же если обнаружится, что вся она – знание (на чём ты так настаиваешь, Сократ), странным было бы, если бы ей нельзя было обучить.»¹⁶

 

Вот как Фридрих Ницше воспроизводит в Рождении Трагедии смысл этой фразы Сократа :

 

«…то, что мы можем теперь ближе подойти к эстетическому сократизму, верховный закон которого гласит приблизительно так : ”Всё должно быть разумным, чтобы быть прекрасным” – как параллельное положение к сократовскому : ”Лишь знающий добродетелен”.»¹⁷

 

Ницше настолько враждебно настоен по отношению к Сократу, что в предисловии к По ту сторону добра и зла он задаётся довольно-таки жестоким вопросом : «… не заслужил ли [Сократ <А.Л.>] своей цикуты?»¹⁸ , и в моей книге я предоставлю возможность ницшеанцу-Набокову ответить на этот вопрос.

Но если антагонистом ницшеановского героя является афинянин Сократ, то у Набокова этот Сократ не грек, а русский. И в моей книге я покажу как персонаж четвёртой главы Дара, Николай Гаврилович Чернышевский, превращается Набоковым в русскую ипостась афинского диалектика – именно такого, каким он предстаёт у Ницше.

Более того, в этом романе Набоков прибегает к пародии и представляет Чернышевского ни кем иным как «обезьяной» Ницше-Заратустры, который травестирует жизнь и принципы философа. Но помимо самого Чернышевского страницы набоковских произведений кишат неисчислимой нечистью – множеством персонажей, которых можно назвать предшественниками и наперстниками русского Сократа, а также продолжателями его разрушительного дела. Ведь Чернышевский – не просто основатель соцреализма, как писала в своей книге о Набокове Доминика Десанти¹⁹, он есть гораздо большее,– герольд реализации в России оптимистической доктрины Сократа.

Как бы то ни было, из всех них – будь то вдохновители, соратники или же ученики Чернышевского – Набоков делает носителей ценностей, противоположных созидательной добродетели Фридриха Ницше.

 

 

Перед тем как приступить к изложению моих тезисов, необходимо задаться вопросом : когда же Набоков познакомился с работами Ницше?

Согласно Брайану Бойду отец Владимира Набокова, воспользовался тюремным заключением для изучения трудов Ницше, и впоследствии, возможно, завещал сыну интерес к ницшеанству :

 

«Он [В.Д. Набоков <А.Л.>] воспользовался своим тюремным заключением, чтобы заняться Достоевским, Ницше, Кнутом Гамсуном, Анатолем Франсом, Золя, Гюго, Уальдом и проч.»²⁰

 

Помимо влияния отца нельзя не отметить и другого источника сведений о Ницше для юного Набокова, а именно – появление в России на рубеже XIX и XX веков множества работ посвящённых немецкому философу, таких, например, как Идея добра у Толстого и Ницше и Достоевский и Ницше Льва Шестова, Идея сверхчеловека Владимира Соловьёва, Ницше и Дионис Вячеслава Иванова и, наконец, Фридрих Ницше любимого Набоковым Андрея Белого. Таким образом, и влияние отца и книги символистов стали возможной причиной того, что в Ялте, восемнадцатилетний Владимир Набоков, серьёзно готовясь к нелёгкой профессии изгнанника, обходит своим вниманием С-ских мещанок и занимается трудами апатрида-Ницше²¹ наряду со своими любимейшими предметами :

 

«Он [Владимир Набоков <А.Л.>] нашёл себе в Ялте учителя латинского языка и составил список авторов для чтения в библиотеке : энтомология, дуэльная литература, исследования, натуралисты, Ницше.»²²

 

Можно предположить, что уже в это время Набоков задумывается над одним из важнейших аспектов ницшеанства – доктриной вечного возвращения. Эта неоднократно воспетая Заратустрой гераклитова мысль была прочувствованна молодым Набоковым настолько глубоко, что уже в своём первом романе, завершённом через восемь лет после пребывания в Ялте, писатель вкладывает её в уста Ганина :

 

«По какому-то там закону ничего не теряется, материю истребить нельзя, значит, где-то существуют и по сей час щепки от моих рюх и спицы от велосипеда. Да вот беда в том, что не соберёшь их опять, – никогда. Я читал о «вечном возвращении»… А что если этот сложный пасьянс никогда не выйдет во второй раз? Вот… чего-то никак не осмыслю… Да : неужели всё это умрёт со мной? Я сейчас один в чужом городе. Пьян. От коньяка и пива трещит башка.»²³

 

 

Обычно в предисловиях к монографиям принято расшаркиваться перед целым сонмищем «специалистов», выпустивших ранее работы по сюжету, о котором пойдёт речь. А потому какой-нибудь сознательный широмыжник-славист с грязнющими да потёртыми от постоянного преклонения коленками (недаром проницательный лондонский сыщик объясняет своему всегда-покорному-сателлиту : «Я хотел видеть его колени.») старательно забивает свою сократическую головушку сухими трудами плагиаторов-предшественников. Я же воспользуюсь благотворным советом Ницше, неоднократно перечитывать «добрые» книги, вместо того, чтобы пичкать себя чрезмерно тяжелым для созидателя балластом :

 

«Впрочем, я почти всегда нахожу убежище в одних и тех же книгах, в небольшом их числе, именно в доказанных для меня книгах. Мне может быть, не свойственно читать много и многое : читальная комната делает меня больным.»²⁴

 

А те немногочисленные труды исследователей, которые я изучил, nolens volens появятся на страницах моей книги, которая, в свою очередь не может не стать абсолютно новым подходом к изучению творчества Ницше и Набокова, ибо я предлагаю «избранным» (а ведь именно для них и написан этот труд!) читательницам и читателям, измученным стерильными компиляторами, – этими заплечных дел мастерами, помаленьку кнутобойничающими в картезианских застенках наших университетов, – взглянуть на творчество Ницше и Набокова с единственно верной точки зрения – с точки зрения художника, артиста и пророка.

 

 

 

 

Часть третья
Плоскомания Европы и борьба творца с последним человеком

 

 

 

 

 

I. Страна последнего человека и её обитатели

«В Вене, в Санкт-Петербурге, в Стокгольме, в Копенгагене, в Париже и Нью-Йорке – везде открыли меня : меня не открыли только в плоскомании Европы, в Германии....»

Фридрих Ницше, Ecce Homo

Набоков создаёт ещё один важный собирательный образ недругов Заратустры – немцев. Вместе с тем, нельзя и забывать, что волею сводни-судьбы, Набоков был вынужден в течении полутора десятков лет жить в Германии, а следовательно, находиться в беспрестанном контакте с населением этой страны Это неприятность не из малых. И. всё-таки, ницшеанец-Набоков использует именно произведения Ницше как базу для выражения собственного неприятия Неметчины.

 

 

Я уже писал о влиянии Гиппократа на греческих мыслителей, например Платона²⁵, и о том, как труды врача с острова Кос вдохновляют основателя Академии на создание образа философа – врачевателя. Упомянул я и о том, что в своих работах Ницше обращается и к Гиппократу²⁶ и к Платону²⁷, и делает из своего персидского пророка лекаря человечества, который в то же время отказываается врачевать души безнадёжных, насквозь пропитанных сократической доктриной, больных : « Не надо желать быть врачом неизлечимых – так учит Заратустра.»²⁸ Позже, в Ecce homo терапевт и физиолог Ницше, основываясь на собственном опыте, даёт советы созидателям. Он предписывает созидателю не только как надо правильно питаться, читать, как надо заниматься спортом и проч., но и указывает место предпочтительное для обитания творца.

Давая советы необходимые для полноценного созидания, Ницше как всегда, верен самому себе : философ не перестаёт устанавливать чёткие границы между понятиями диаметрально противоложными, враждебными друг другу. Смешивать их творцу нельзя, ибо подобное чревато самыми ужасными последствиями, а именно – прекращением созидания.

И в который раз Ницше, разделяет «доброе»²⁹ и «дурное»³⁰, «аристократическое»³¹ и «плебейское»³².

И Фридрих Ницше не скрывает своего выбора «доброй» земли, места, где творец должен жить : помимо редчайших высокогорных исключений вроде Сильс-Марии, «аристократическим» является для философа Средиземноморье, в частности Италия, а «плебейским», естественно, Германия :

 

«Предположим, я выхожу из своего дома и нахожу перед собою вместо спокойного аристократического Турина немецкий городишко : мой инстинкт должен был насторожиться, чтобы отстранить всё, что хлынуло бы на него из этого плоского и трусливого мира. Или мне предстал бы немецкий город, этот застроенный порок, где ничего не произрастает, куда всё, хорошее и дурное, втаскивается извне.»³³

 

Тема Германии – нездоровой местности разработывается Набоковым в Даре, и, несомненно, писатель подходит к этому не просто как адепт философии Ницше, но и отсылает к биографии, а также к истории болезни Ницше, – последняя чрезвычайно знаменита из-за попыток её искажения и спекуляций³⁴.

Вот как это происходит : я уже писал о противопоставлении Набоковым с одной стороны – труда сократического учёного Чернышевского, работающего как машина и никогда не испытывающего головных болей³⁵, а с другой – творчества философа-поэта Ницше, мучимого головной болью, которую он и характеризует как месть природы мудрецу, проникшему в её тайны :

 

«Есть нечто, что называю я rancune великого : всё великое, всякое творение, всякое дело, однажды содеянное, неприменно обращается против того, кто его содеял. Именно потому, что он его содеял, он слаб теперь, он не выдерживает больше своего дела, он не смотрит больше ему в лицо.»³⁶

 

Тот же самый смысл, по мнению Ницше, лежит в мифе о Эдипе. Природа мстит фиванскому царю – делает из него не только отца, но и брата Антигоны именно в наказание за проникновение за завесу её сокровеннейших тайн :

 

«Мало того, миф [об Эдипе <А.Л.>] как бы таинственно шепчет нам, что мудрость, и именно дионисическая мудрость, есть противоестественная скверна, что тот, кто своим знанием низвергает природу в бездну уничтожения, на себе испытывает это разложение природы.»³⁷

Эдип, познавший сверхтайну, получает беспредельную власть над Вселенной. Эта власть чрезмерна – невыносимо тяжка для смертного. А потому я осмеливаюсь настаивать на моём объяснении названия трагедии Софокла : Эдип – не простой фиванский βασιλευς! Благодаря своей сверхмудрости-βρις Эдип превращается в τυραννος космоса : природы, царства Аида, Олимпа, а впридачу – и Муз, живущих в сенях божественного чертога. Οιδιπους τυραννος – Эдип тиран (а не Эдип Царь) – так называет Софокл свою трагедию.

Так вот, Германия Дара предстаёт нам как страна головной боли. Именно с головной болью сравнивает Германию Фёдор Годунов-Чердынцев в письме матери : «Вообще, я бы завтра же бросил эту тяжкую, как головная боль, страну …»³⁸. Таким образом, Неметчина становится олицетворением возмездия поэту Фёдору, как ранее мигрень была реваншем природы за триумф воли Ницше.

 

 

Обратимся же теперь к определению образа «сада» у Ницше.

Для Ницше, философ ещё и охотник : «Что за пляс одурелый, точно буян ; я охотник – решай, кто мне ты : ловчий пёс или лань?» ³⁹, и это не случайно, ведь подлинному философу, подобно охотнику, необходимо подняться до восхода солнца, слушая храп лежебок-функционеров от науки ; выбрать оружие ; углубиться в чреватую смертельными опасностями чащу ; выследить дикого зверя, но не просто какого-нибудь зверя, а только того, чьё мясо по нраву именно ему ; философу надо убить зверя, выжив в схватке ; и, подобно охотнику-Одиссею⁴⁰, принести его мясо своим достойным – а следовательно так же как и он «хорошо родившимся» – спутникам. Так поступают подлинные философы, в отличае от миллиардов, довольствующихся замороженным мясом замученного в стойлах скота.

Сад, для Ницше – синоним «мира» – места, где описанный выше философ–охотник, находит отдохновение : «… мир похож (…) на сад для услады всех диких охотников …»⁴¹, говорит Заратустра.

Это вступление было необходимо, чтобы постепенно подойти к разбору образа «сада» у Набокова. «Сад» – это одно из предположительнных объяснений названия романа. «Дар» – это рай, куда попадает созидающий герой. Ведь русское слово «рай», происходит от древнеиндийского «rayis», переводящегося на русский как «дар». А древнеиндийские, или точнее, – арийские языки, – необходимейший гуманитарный багаж каждого последователя Ницше⁴², завещанный последнему его воспитателем Шопенгауэром⁴³. Что же касается интереса, который ницшеанец-Набоков проявлял к Индии, да ещё со времён своего первого романа – Машенька, то это уже давно отмечалось набоковедами. Германия же Дара – прямая противоположность «сада». Это не рай, и не место отдохновения созидателя-ницшеанца, но страна, где голоса мертвецов продают землю садов :

«Со двора по утрам раздавалось – тонко и сдержанно-певуче : “Prima Kartoffel!“ – как трепещет сердце молодого овоща! – или же замогильный бас возглашал : “Blumen Erde“.»⁴⁴

 

А в другой раз, герой Дара по необходимости попадает в подлинно немецкий сад – сад больных и умирающих душ ; и «жирные» клумбы этого сада окружают дом для душевнобольных :

«[Фёдор Константинович

 

 

Фридрих Ницше покидает Германию не только для преподавания в Базеле, но и потому что он считает, что его родина не нуждается ни в Ницше-филологе, ни в Ницше-философе. Вот что впоследствии напишет он в Ecce homo :

 

«В Вене, в Санкт-Петербурге, в Стокгольме, в Копенгагене, в Париже и Нью-Йорке – везде открыли меня : меня не открыли только в плоскомании Европы, в Германии... »⁴⁶

 

Существование свободного, счастливого и нищего эмигранта сладостно, но в тоже время мучительно именно по причине невозможности смириться с необходимостью жить бок о бок с населением пивоваренных немецких городков, которое у Набокова порой напрочь теряет человеческий облик и обретает демонические черты, змеёй сжимая свои кольца вокруг одинокого русского беженца, вызывая у него постоянные приступы ксенофобии.

Проживающий в Берлине герой Дара, изгнанник Фёдор Годунов-Чердынцев недолюбливает автохтонов, равно как и сам автор романа, который

«за пятнадцать лет жизни в Германии (…) не познакомился близко ни с одним немцем» ⁴⁷.

«В малом количестве немец пошл, а в большом – пошл нестерпимо»⁴⁸ – это «русское убеждение»⁴⁹ Фёдорa Годунова-Чердынцева является как бы парафразой слов Фридриха Ницше :

 

«У немцев отсутствует всякое понятие о том, насколько они пошлы, но это есть суперлатив пошлости они – не стыдятся даже быть только немцами…»⁵⁰

 

Да и телосложение немцев также не по душе молодому ницшеанцу Фёдору :

 

«… он [Фёдор Константинович ⁵¹

 

Эта фраза отсылает не только к Фридриху Ницше, но и к высоко ценимому автором Дара Николаю Гоголю, что во-первых даёт ещё один пример синтеза русской и немецкой литературы, произведённого Набоковым, а во-вторых заставляет вспомнить уже упомянутое выше мнение Андрея Белого, писавшего, что лишь Гоголь был бы способен передать по-русски немецкий язык Заратустры Ницше⁵².

Вспомним, что телосложение немцев неприятно удивило гоголевского итальянского князя, направляющегося в Париж :

 

«В немецких городах несколько поразил его странный склад тела немцев, лишённый стройного согласия красоты, чувство которой зарождено уже в душе итальянца.» ⁵³

 

Отражающая духовный мир телесная конституция невозможных немцев не оставляет спокойным и Фридриха Ницше, и это не могло быть секретом для ницшеанца-Набокова. Вот что пишет франкофил Ницше в Ecce Homo о своих бывших согражданнах :

 

«Я не выношу этой расы (…) у которой нет пальцев для nuances – горе мне! я есть nuance, – у которой нет esprit в ногах и которая даже не умеет ходить… У немцев в конце концов вовсе нет ступней, у них только ноги …»⁵⁴

 

Фридрих Ницше не терпел и грубости и вульгарности немцев. И в Заратустре Ницше так саркастически парафразирует мысль «чародея»–Вагнера о происхождении названия немецкой нации :

 

«По-немецки и ясно? Боже упаси! – сказал тут король слева в сторону ; заметно, он не знает милых немцев, этот мудрец с востока!

Но он хочет сказать “по-немецки и грубо“⁵⁵ – но что ж! По нынешним временам это ещё не худший вкус!» ⁵⁶, а позднее, возвращаясь к тому же Вагнеру (видно «аэр» Бейрейтских фестивалей надолго подпортил лёгкие Ницше), презирающий немцев философ доходит до сравнения немцев со свиньями : «Бедный Вагнер! Куда он попал! – Если бы он попал ещё к свиньям! А то к немцам! »⁵⁷

Ницшеанец-Набоков следует своему учителю и неоднократно наделяет немцев эпитетом «хамы». И трудно найти более лучшее, я бы сказал, более вечное обозначение пошлой вульгарности, подобранное русским народом, чем ставшее нарицательным имя Ноева сына⁵⁸. А потому Фёдор Годунов-Чердынцев всячески отделяет себя доброй ницшевской границей от немецкого хамства, и соглашается снизойти до общения с ними – да и то под маской! – лишь ради того, чтобы провести вечер со своей возлюбленной :

 

«Он [Фёдор Константинович <А.Л.>] добросовестно представил себе её с голой нежной спиной и голубоватыми руками, – тут же контрабандой проскользнули чужие возбуждённые хари, хамская дребедень громкого немецкого веселья, обожгли пищевод поганые спиртные напиточки, отрыгнулось крошёным яйцом бутербродов, – но он опять сосредоточил вращающуюся под музыку мысль на её прозрачном виске. »⁵⁹

 

Хамами, по мнению Набокова, немцы были и в прежние времена. Вот каким предстаёт в Даре древний лес, где Фёдору предстоит беседа с воображаемым Кончеевым : «… лес (…) простирался до самого сердца теперешнего города, и рыскало но его дебрям громкое княжеское хамьё, с рогатками, псами, загонщиками.» ⁶⁰

 

«Но немцы и есть canaille – ax! они так добродушны…»⁶¹, пишет Ницше и поэт Фёдор также ощущает обманчивое и чуждое ему добродушие немцев, которое с большим трудом скрывает их пошлость и без труда перерастает в агрессивность толпы, так умело использованной впоследствии немецкими национальными социалистами :

 

«… безнадёжная безбожная тупость довольных лиц, возня, гогот, плеск – всё это сливалось в апофеоз того славного немецкого добродушия, которое с такой естественной лёгкостью может в любую минуту обернуться бешенным улюлюканьем.» ⁶²

 

 

Предполагаемый немец, на которого Фёдор Годунов-Чердынцев обращает всю свою ненависть в берлинском трамвае, является, между прочим, мишенью ещё одного обвинения поэта – обвинения в излишней меркантильности :

 

«… что если прислушаться, что у него [предполагаемого немца »⁶³

 

Таким образом, вынужденно живущий среди немцев Набоков чувствует тоже самое, что и ощущал Фридрих Ницше, в свою бытность профессором. Заратустра высказывает сожаление философа об этих годах перманентного контакта с помышляющими лишь о наживе людьми : «Среди народов жил я, иноязычный, заткнув уши, чтобы их язык барышничества и их торговля из-за власти оставались мне чуждыми.» ⁶⁴

Так кто же, читательница, может находиться вне атмосферы, насквозь пропитанной жаждой наживы, как не ребёнок?! Тот самый ребёнок, образ которого так дорог всякому ницшеанцу, ведь ещё Заратустра заявляет о ребёнке, как о символе духовного, не каждому данного, совершенства :

 

«Почему хищный лев должен стать ещё ребёнком?

Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения. (…) Три превращения духа назвал я вам : как дух стал верблюдом, львом верблюд и, наконец, лев ребёнком.» ⁶⁵

Да и сам перс почитает свою мудрость настолько гибкой, невинной и чреватой неизведанным да великим, что славит собственное мудрое ребячество, в своём обращении к высшим людям :

 

«Но теперь предоставьте мне эту детскую комнату, мою собственную пещеру, где сегодня было столько ребячества. Остудите на воздухе ваш горячий детский задор и биение ваших сердец.» ⁶⁶

 

Но ещё задолго до появления Заратусты, в Рождении трагедии, Ницше говорит о «ребёнке», являющимся для него некоей лакмусовой бумагой для выявления невиннейшего (а следовательно и глубочайшего!) состояния, при котором человек способен воспринимать трагедию, противодействуя, таким образом, многовекому наследию «разумной», – убийственно «разумной»! – александрийской культуры :

 

«Кто хочет в точности испытать себя, насколько он родствен действительно эстетическому слушателю, или принадлежит к сообществу сократически-критических людей, тот пусть искренно спросит себя о чувстве, с каким он встречает изображаемое на сцене чудо : оскорблено ли при этом его историческое чувство, направленное на строго психологическую причинность, допускает ли он это чудо в виде доброжелательной уступки, как понятный детскому возрасту, но ему чуждый феномен, или его чувства носят при этом какой-нибудь другой характер.» ⁶⁷

 

Набоков нередко воспроизводит образ русского ребёнка, подвергнувшегося влиянию немецкой, пошлой, и, следовательно, меркантильной среды, что в контексте приведённых выше цитат Ницше, не может не стать самой жёсткой критикой Германии. Так, например, воспитанники героя Соглядатая – русского происхождения. Но они настолько «онемечены», что их помыслы – только о деньгах, и автор неоднократно подчёркивает обуревающую их жажду поистине германской скаредности :

 

«… у них было, у этих мальчишек, странное, недетское тяготение к экономности, гнусная какая-то хозяйственность, они в точности знали, сколько стоит колбаса, масло, свет, различные породы автомобилей …»⁶⁸, и ниже : «На самом же деле они по-видимому не всё время присутствовали при моей казни, была какая-то минута, когда, боясь за родительскую мебель, они деловито принялись звонить в полицию, – попытка, сразу пресечённая громовым окриком …»⁶⁹

Подобный персонаж встречается и на страницах Дара. Вот как Набоков описывает одного из учеников Фёдора Годунова-Чердынцева, чрезвычайно германизированного русского мальчика :

 

«Учась в берлинской гимназии, бедняга настолько пропитался местным бытом, что и в английской речи делал те же невытравимые ошибки, которые сделал бы кегельноголовый немец.» ⁷⁰

А после того как Набоков представил читателю степень онемеченности персонажа, он уже не может не наградить его другими заклеймёнными Фридрихом Ницше качествами немецкого характера. Так берлинский школьник русского происхождения напрочь лишён чувства юмора, детской непринуждённости, т.е. даже в детском возрасте он вовсе не «ребёнок», – не идеальный зритель (и участник!⁷¹) трагедии, – и, конечно же, мечтает исключительно о том, чтобы разбогатеть :

 

«Он был самодоволен, рассудителен, туп и по-немецки невежественен, т. е. относился ко всему, чего не знал скептически. Твёрдо считая, что смешная сторона вещей давным-давно разработана там, где ей и полагается быть – на последней странице берлинского иллюстрированного еженедельника, – он никогда не смеялся – разве только снисходительно хмыкал. Единственное, что ещё мало-мальски могло его развесилить, это рассказ о какой-нибудь остроумной денежной операции. Вся философия жизни сократилась у него до простейшего положения : бедный несчастлив, богатый счастлив. Это узаконенное счастье игриво складывалось, под аккомпанемент первоклассной танцевальной музыки, из различных предметов технической роскоши. На урок он норовил прийти всегда на несколько минут раньше и старался уйти на столько же позже.» ⁷²

 

Длина приведённой выше фразы даёт возможность заключить, что персонаж юного берлинца русского происхождения, весьма немаловажен для ницшеанца Набокова. Писателю не терпится свести счёты с немцами, перечислив все отвратительные последствия германского влияния, которые так схожи с последствиями насаждения сократической культуры, описанными Ницше : утрированная серьёзность, важность, духовное ожирение, технический прогресс (как некая ипостась прогресса социального), меркантильный дух и проч.

Хотелось бы привлечь внимание читетельницы к факту употребления Набоковым по отношению к «онемеченному» школьнику глагола «сократиться». Не сочтите это за снобизм набоковеда, но здесь невозможно отринуть «нюансированное» видение текста, и не отметить уже однажды произведённый отсыл Набокова к Сократу. И для этого отсыла к афинскому диалектику Набоков пользовался именно глаголом «сократиться». Так происходит в Приглашении на казнь, а значит и во время работы над четвёртой главой Дара⁷³ : «Напоминаю также, что сегодня вечером идёт с громадным успехом злободневности опера-фарс “Сократись, Сократик“.»⁷⁴

 

 

Да, Набоков любил свою жену еврейку Веру Слоним ; версия о семитском происхождении гомеровской эпопеи (воплощённой, как я уже писал, любимым Владимиром Набоковым Джеймсом Джойсом) была знакома писателю. Но ницшеанец Набоков знал и ещё кое-что об евреях, а именно – о противопоставлении, делаемом Фридрихом Ницше между чуткими, способными понять его философию евреями и бесчувственными к ней немцами⁷⁵. Из этого качества евреев Ницше делал вывод об их превосходстве, и видел залог улучшения немецкой нации в смешении немецкой элиты с евреями :

 

«Очевидно, что ещё безопаснее было бы теснее сблизиться с ними [евреями <А.Л.>] более сильным и уже более прочно установившимся типам новой Германии, скажем знатному бранденбургскому офицеру : было бы во многих отношениях интересно посмотреть, не приобщится ли, не привьётся ли к наследственному искусству повеления и опвиновения – в обоих упомянутая провинция может считаться нынче классической – гений денег и терпения (и прежде всего некоторое количество ума, в чём там чувствуется изрядный недостаток).» ⁷⁶

Более того – как я уже отметил выше, – даже когда речь заходила о личных контактах, Ницше предпочитал общаться не с немцами, а с евреями : «Напрасно я ищу [у немцев <А.Л.>] хотя бы одного признака такта, delicatesse в отношении меня. Евреи давали их мне, немцы – никогда.» ⁷⁷ Всё это, конечно, делает смехотворным желание использовать философию Ницше немецкими идеологами национал-социализма, – но такова уж сущность всякого проявления сократической мысли : она извращает все добрые вещи, которые, ластясь, приходят к набегавшимся по горам поэтам.

Набоков работал над Даром с 1934 по 1938 гг – четвёртая глава написана в 1934 году⁷⁸, остальные главы с 1937 по 1938 год⁷⁹. Следовательно в процессе работы над романом он уже превосходно знал, что немецкие Рабочие Национал-Социалисты которые получили большинство голосов на демократических выборах 1933 года, узурпировали и извратили доктрину Ницше⁸⁰. Они не только не следовали советам философа о метиссаже немцев с евреями, но изгоняли и физически уничтожали евреев. А потому, самая жестокая набоковская критика Германии – это описание наиболее противоестественного влияния германского «аэра»⁸¹, а именно – онемечивания евреев. В Даре они представлены персонажем шефа Зины Мерц : «… её шеф был еврей, – немецкий впрочем, еврей, т. е. прежде всего – немец …» ⁸²

Но Набоков не был бы писателем ницшеанцем, если бы, как и его воспитатель, не провёл границу, отделяющую непримиримых врагов : этих опошлившихся, онемеченных евреев, и других евреев, близких ницшеановскому герою :

 

«Презирала она [еврейка Зина Мерц »⁸³

 

 

Ницшеановский творец Набокова стремится к сверхчеловеческому идеалу, следовательно – человек цельный, «прямоугольный». В противоположность ему «последние» люди творчества ницшеанца-Набокова представляют собой, как я уже отметил, не более чем осколки человека. Не потому ли во владениях онемеченных евреев – этих осколков человека с обрезанной крайней плотью – обитают те же самые калеки-горбуны из Заратустры, только на сей раз – калеки женского пола : «У окон располагались четыре машинистки : одна горбунья, жалованья тратившая на платья…» ⁸⁴ ; либо, те, кого Ницше называл – «калеки наизнанку», как, например, эта сдобная блондинка, почитающая работу в канцелярии духовным трудом, и которой квартира заменяла душу :

 

«… замужняя – сдобная блондинка, с отражением собственной квартиры вместо души, трогательно рассказывавшая, как после дня духовного труда, чувствует такую потребность отдохнуть на труде физическом, что, придя вечером домой, растворяет все окна и принимается с упоением стирать. »⁸⁵

А вот как Набоков представляет заведующего конторой : «… толстое, грубое животное, с вонючими ногами и вечно сочившимся фурункулом на затылке …» ⁸⁶, а сам, находящийся в перманентном общении с описанным выше вонючим животным, онемеченный еврей Траум также лишается Набоковым человеческих черт, становясь насекомоядным : «… он [Траум ⁸⁷

 

 

Действительно, не легко найти область в которой бы Набоков великодушно простил немцам их пошлость. Вот ещё пример описанного Набоковым немецкого несовершенства : в поистине «ницшеановской» Книге пророка Иезеркииля радуга предупреждает о приближении Бога : «В каком виде бывает явление радуги на облаках во время дождя, таков был вид этого сияния славы Господней. Видя это, я пал на лице своё и слышал глас Глаголавшаго.» ⁸⁸

Фридриху Ницше несомненно были по нраву свидетельства очевидцев о добрых художественных вкусах ещё не умершего Бога. А потому философ воспроизводит в Заратустре эскиз артиста-Элойхима ; так в книге радуга становится предвестницей, только не Бога, но – сверхчеловека : «Ибо да будет человек избавлен от мести – вот для меня мост, ведущий к высшей надежде, и радуга после долгих гроз. »⁸⁹ Поэтому в романах Набокова его ницшеановских героев окружает целая гамма цветов. В Даре радуга служит воспоминанием изгнаннику Фёдору об отце, когда-то вступившем («редчайший случай!», не может не воскликнуть ницшеанец-Набоков) внутрь радуги во время одного из своих сверхевропейских походов :

 

«Отец однажды, в Ордосе, поднимаясь после грозы на холм, ненароком вошёл в основу радуги, – редчайший случай! – и очутился в цветном воздухе, в играющем огне, будто в раю [не отсюда ли «Дар»?, ещё раз спрашивает автор этой книги, но не настаивает, так как ниже от даст другое предположение о происхождении названия романа.].»⁹⁰

Сам поэт Фёдор Годунов-Чердынцев обладал цветным зрением, охарактеризованным его собратом по перу, Кончеевым как «Buchstaben von Feuer»⁹¹ – факт употребления немецкого выражения в русском тексте также немаловажен, он подчёркивает исключение, делаемое Набоковым : когда речь идёт об отсыле к Ницше, можно писать и на языке философа, даже если это и язык презираемого народа.

Что же касается немцев Дара, то у них наоборот слабовато с цветным воображением – из семи цветов небесного лука они могут воспроизвести лишь два, да и то пошленьких, немецких :

 

«Фёдор Константинович сел между Шахматовым и Владимировым, около широкого окна, за которым мокро чернела блестящая ночь, со световыми рекламами двух оттенков (на большее число не хватило берлинского воображения), озонно-лазурного и портвейно-красного …» ⁹²

 

Когда же у Набокова заходит речь о самой радуге «Made in Germany», то и она теряет присущую ей неземную яркость, что происходит не без участия высококачественного немецкого стирального порошка : «… прощальное сочетание деревьев, стоявших как провожающие и уже уносимых прочь, полинявший в стирке клочок радуги …»⁹³

 

 

Ты помнишь, читательница, как я уже заметил на страницах моей книги, что согласно Ницше идеальная женщина – лишь та, которая может стать спутницей созидателя : «Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина – для отдохновения воина ; всё остальное – глупость. »⁹⁴, издевательски бросает персидский пророк, дабы позлить мягкотелых и забывчивых наследников эллинской культуры.

Такая спутница созидателя никогда не должна расставаться со своим наиглавнейшим качеством – женственностью :

 

«Горе, если только ”вечно-скучное в женщине” – а она богата им! – осмелится выйти наружу! Если она начнёт принципиально и основательно забывать своё благоразумие и искусство, умение быть грациозной, игривой, отгонять заботы, доставлять облегчение и самой легко относиться ко всему, – если она основательно утратит свою тонкую приспособляемость к приятным вожделениям! »⁹⁵

 

В Даре же, несмотря на многообещающие «творительнопадежные» фамилии, немецкие женщины (фрау Egda⁹⁶, она же Clara Stoboy⁹⁷) – также несовершенны – и именно женственности лишает их ницшеанский автор :

 

«Он [Фёдор »⁹⁸

Немецкая женщина не может не быть мужеподобной, ибо она живёт в стране «последних людей», то есть там, где мужчины лишены мужественности: «Качества мужа здесь редки ; поэтому их женщины становятся мужчинами. Ибо только тот, кто достаточно мужчина, освободит в женщине женщину. »⁹⁹

 

В определённый момент ненависть Набокова к немцам достигает своего апогея. Автору уже недостаточно делать из жителей Германии чудовищь, животных, мужеподобных женщин, уродов ; и Набоков просто отнимает у них телесность, делая из немцев теней, которые проходят перед Фёдором, как тени царства Аида перед любознательным шпионом-Одиссеем :

 

«… тут, на немецкой улице, блуждал призрак русского бульвара, или даже наоборот : улица в России, несколько прохлаждающихся жителей и бледные тени бесчисленных инородцев, мелькавшие промеж них, как привычное и едва заметное наваждение.» ¹⁰⁰

Страницы: 1 2 3