Страницы: 1 2 3

Нодер на минуту задумался. Потом этот человек, для которого ничто не ускользало в мотивах человеческих действий, промолвил:

— Может быть, это и так... Но не знаю, мне показалось, что я чую odor di femina в вашем внезапном разрыве. Ненависть, какую я прочел на бледном лице этого красавца, может запылать только от дуновения юбок...

Это соображение он высказал, понизив голос, чтобы не услыхали родители Люсьенны, которые, впрочем, уже не слушали их разговора. М-mе де Сернак подошла к дамам и заговорила с ними о послеобеденной прогулки, а муж ее подписывал бумаги, которые только что принес ему управляющий. К счастью, это именно и помешало им слышать замечание Нодера и видеть, как покраснел их зять. Банкир, лукаво прищурившись, наблюдал своего молодого друга. Потом перевел взгляд на Люсьенну, мрачное настроение которой не укрылось от него.

— О, милый мой, — сказал Нодер, как бы отвечая на безмолвный протест Клерье, — у меня, вы знаете, истории с женщинами не идут в счет, или же... — по лицу Нодера пробежала мрачная тень — слишком идут в счет, — прибавил он очень тихо.

Его крупная голова, с густой шапкой черных с проседью волос, склонилась на грудь; внезапное изнеможение охватило его большое тело. Теперь Клерье, в свою очередь, с изумлением посмотрел на колосса, и сердце его болезненно сжалось. Образ Жоселины, неотступно царивший в сердце обоих мужчин, мгновенно встал в памяти каждого из них, хотя они и не подозревали, что у них одна и та же тайна. Но не было ли уже для каждого страданием знать, что глаза другого видят несравненное видение, что слух хранит интонации задушевного голоса, и что рука другого сжимала маленькую ручку, которую так трудно было удержать?.. Можно ли было тому, кто знал Жоселину, не думать о ней, говоря о любви?

Нодер первый овладел собой и точно конь встряхнул свое большое тело.

— Ба! — воскликнул он. — Женщины — это красивые игрушки! Безумец тот, кто требует от них чего-нибудь другого, кроме удовольствия, не имеющего завтрашнего дня! Вы поймете меня Клерье, когда проживете с мое и покончите с ними... Я говорю: покончите в смысле вспышек чувства, серенад на мандолине, всего этого вздора... Ах, каким сильным и свободным почувствуете вы себя тогда!..

При этих словах он встал и топнул ногой скорее яростно, чем победоносно. Но он тотчас же овладел собой и продолжал, хлопнув Роберта по плечу:

— Поверьте мне, мой милый... Поэзия крупных дел — вот что дает нам истинное опьянение. В назидание вам я открою вам то, чего не сказал бы никому другому. Но от вас, Роберт, у меня нет секретов. Знаете, до какой цены упал каучук?

Нодер назвал цифры.

— И знаете, сколько тонн даст мне новый урожай? Весь сбор на Верхней Амазонке, купленный мною под разными именами? — Он снова назвал цифры.

— Я заключил договор с пароходной компанией об его перевозке и, как единственный клиет, получил огромную скидку. Когда каучук будет доставлен во Францию, я размещу его в склады, существование которых содержится в тайне, и этим каучуком долгие годы будет пользоваться автомобильная промышленность. Можете себе представить, с какой выгодой я могу его перепродать, когда цены на каучук поднимутся после краха этого негодного гуттаброля?

— Это уже монополия, — с принужденным смехом сказал Роберт.

— Да нет же! — воскликнул Нодер. — Потому что необходимый материал—это, по их мнению, гуттаброль... А я собираю никому не нужный продукт.

Он засмеялся, и в смехе его слышались победа и презрение.

— Понимаете ли вы весь риск, когда одна соломинка может заставить сойти с рельс всю чудовищную машину? Надо все рассчитать, все предвидеть. И вместе с тем как это весело! Подобные игры придают вкус жизни. Это мешает думать о женщинах и их проклятом упорстве... Подумайте, Клерье, об этих кораблях, которые плывут по океану для меня и везут невзрачный с виду, но сделавшийся более необходимым, чем золото, каучук, беловатую кровь загубленных деревьев, которые или совсем умирают или истощены на пятнадцать лет.

Банкир сам опьянял себя своими словами. В речах его звучал совсем не свойственный ему лиризм. Очевидно, ему необходимо было это лихорадочное возбуждение, может быть, для того, чтобы забыться...

Клерье залюбовался его великолепной, полной энтузиазма фигурой на фоне голубого неба. Вокруг этого героического силуэта — терраса с ее балюстрадой, обвитой виноградом, придавала картин ту античную прелесть, которою дышат берега Средиземного моря.

Сколько раз впоследствии в памяти Роберта вставала эта картина! А также вспоминалась и фраза его тестя, казалось, смутившая Нодера.

— Каучук?.. — медленно произнес m-r де Сернак, с некоторых пор прислушивавшийся к разговору. — Кажется, в последнее время его нашли в большом количестве на берегах озера Чад... Говорят, что африканское дерево будто бы даже богаче каучуком, чем американское.

— Откуда вы знаете эту сенсационную новость? — с иронией спросил банкир.

— Не помню. Читал в какой-то газете. Нодер замолчал и подошел к дамам. Дочь его собиралась ехать в автомобиле в Ниццу. Там ее ждут знакомые. Гюгетта не торопилась возвращаться в Париж и старалась склонить Люсьенну остаться с нею.

— Мы будем тут кутить без мужей,— весело заявила она. — Пусть твой возвращается с моим отцом, а мы будем веселиться... У меня масса приглашений. Мы поедем в Монте-Карло.

— Так, так! — снисходительно улыбнулся Нодер. — И ты проиграешь свое жемчужное колье. Но на этот раз я не буду тебе его выкупать.

Все рассмеялись при мысли о том, сколько золота оставит эта сумасшедшая Гюгетта на зеленом сукне; забавною показалась и притворная строгость отца, не жалевшего в сущности, ничего для своей любимицы.

— Останься еще несколько дней, Люси,— упрашивала m-me де Жеснэ. — Мы с тобой сорвем банк.

Люсьенна покачала головой.

— Я и так оставляла Роберта целый месяц одного во время болезни Андрэ.

— О, можно подумать, что ты становишься ревнивой, — насмешливо сказала Гюгетта. — Берегись: чем больше мы напрягаем глаза, тем менее проницательными они становятся.

И тут же m-me Жеснэ заявила, что если ее предоставляют своей судьбе, то она сейчас же садится в автомобиль и уезжает. Через три четверти часа она будет в Ницце. Впрочем, она рассчитывает еще остановиться около Антиб и погулять в знаменитом парке Эллен-Рок.

Нодер и супруги Клерье выразили сожаление, что она не остается с ними до вечера, когда они тоже отправляются в Париж.

M-me де Сернак со слезами на глазах смотрела на своего внука Андрэ, которого родители увозили. Люсьенна старалась не видеть ее слез, чтобы самой не расплакаться.

Автомобиль Нодера подъехал к террасе. Это был один из последних шедевров Фирмы Kлeрьe, сделанный по образцу старинных дилижансов: с маленьким купе впереди, с высоким сиденьем и прямой спинкой, чтобы наслаждаться видами; а позади целый вагон с диванами, подушками, складным столом, всеми принадлежностями для того, чтобы можно было протянуться, отдохнуть, есть или писать дорогою. Блестящая желтая окраска кузова, черная рама, блестевшая на солнце никелевые части, шофер с бесстрастным видом — все производило впечатление изящной роскоши.

Любезно распростившись с хозяевами, Гюгетта села в купе.

— Я буду любоваться окрестностями и таким образом забуду, что я одна. С природой я никогда не скучаю.

Это заявление, в котором никто из присутствующих не усомнился, исключая, быть может, Люсьенны, — должно было объяснить сияющее выражение ее лица, которое она не в силах была скрыть.

Когда автомобиль въехал в сосновый лес, у молодой женщины вырвался вздох облегчения, и она точно подпрыгнула от радости на эластических подушках.

Автомобиль мчался очень быстро, обдавая пылью пешеходов, посылавших ему вслед проклятия. Часто казалось, что вот-вот он очутится в море, по самому берегу которого лепилась полоска шоссе. Гюгетта наслаждалась опасностью и воображала себя живой драгоценностью в хрупком футляре, так дерзко бросавшем вызов природным и социальным силам, из которых милейшая могла сокрушить его. Опьянение быстрой ездой помогло ей скоротать время до Антиб, так как одной красоты видов было бы недостаточно.

Перед решеткой парка она встала. Это был день, когда Эллен-Рок был открыт для публики, и у ворот стояло несколько автомобилей. Перспективы великолепного поместья открывались свободно, все барьеры были сняты. Владельцы, предоставлявшие плату за вход в пользу 6едных, в такие дни уезжали или, оставаясь дома, не показывались за закрытыми окнами обширного замка в итальянском стиле. — М-mе де Жеснэ пошла по аллее, направлявшейся к морю. В великолепном парке было почти пусто.

Свежая, с сочной листвой, как на севере, деревья поражали взор под этим южным небом, среди экзотических цветов, истинных детей Прованса. Ковры и целые поля бегай, огромных анемонов, левкоев, ранункулов, более махровых и богатых оттенками, чем розы, окаймляли аллеи и уходили под тень деревьев.

В конце аллеи с террасы, обвитой геранью и жасмином, открывалась бледнеющая перспектива Средиземного моря. К вечеру море приняло зеленоватый оттенок, а небо на запад бледно-лиловый. Но вскоре эти два цвета смешались и слились в один сероватый цвет сумерек. Гюгетта повернула налево и попала на обширную лужайку, где колоннады гигантских пальм поднимались среди английских газонов, являвшихся безумно-дорогой роскошью в сухих садах Прованса. Вдоль лужаек, такого же нежного изумрудного цвета, как и в Гайд-Парке были насажаны группы роз, таких крупных и таких изысканных оттенков, о каких нередко случается слышать нелепое суждение: “Слишком хороши, чтобы быть настоящими”. Но Гюгетта не остановила своего внимания на розах. Она увидела вдали силуэт мужчины, мысль о котором не покидала ее с минуты отъезда из Сер-нака. Герцог де Фуа тоже увидел ее и пошел по тропинке, спускавшейся к морю, куда направилась и Гюгетта. Голые прибрежные камни представляли живописный контраст с роскошной зеленью парка, и весь уголок как нельзя более подходил для любовных свиданий.

Бернар де Фуа и Гюгетта, сели на скамью, высеченную из камня, и Гюгетта протянула Бернару губы. Но он, казалось, не заметил ее жеста и с горечью сказал:

— Представь себе: вчера я проиграл в рулетку полторы тысячи луидоров!

Это пустяки! Поцелуй же меня!

Герцог де Фуа исполнил ее просьбу и, вероятно, нашел ее губки достаточно вкусными, так как позабыл на минуту о деньгах.

Когда он хотел возвратиться к этой теме, Гюгетта воскликнула:

— Недостает еще, чтобы ты терзался из-за такого вздора, ты, герцог де Фуа!.. Разве папа Нодер не твой банкир? А он не сегодня-завтра сделается миллиардером, как Рокфеллер и Вандербильт. Только что он говорил об этом.

Она снова привлекла его к себе. Молодой человек отстранился с холодным достоинством.

— Все это очень хорошо, моя дорогая, но...

— Никаких “но”!

— Суммы, которая твой отец как будто бы зарабатыват для меня спекуляциями, слишком часто проходят через твои руки.

— Ты боишься, что я удерживаю себе за комиссию? — спросила она.

Это было так смешно, что они расхохотались.

Но вскоре герцог принял опять серьезный вид. Положение его, объяснил он, становится невыносимым. Ему отказывают в кредите. Он готов принять отчаянное решение.

— Ты хочешь покончить с собою! — воскликнула Гюгетта, прижимаясь к нему с истинной страстью.

Он мрачно покачал головой.

— А что же? Ты будешь работать?.. Ты эмигрируешь? Молчание.

— А что же ты с собой сделаешь? Ты меня сводишь с ума, Бернар!

— Бедная моя Гетта... Ты не догадываешься?

Вдруг она громко вскрикнула.

— Тебя хотят женить!..

Герцог де Фуа театральным движением закрыл лицо руками.

— Это невозможно! — заявила Гюгетта, стиснув зубы. — Невозможно, чтобы появилась какая-то герцогиня де Фуа! Лучше умереть...

Он поднял голову, глаза их встретились.

— Она не будет носить корону с таким изяществом как ты, моя красавица Гетта, — прошептал он. — Ах, как часто видел я в мечтах тебя...

— Меня? — бледная и дрожа, переспросила она. — Меня твоей женой!..

Сколько раз и она мечтала об этом! Носить такое имя, вместе с колоссальным богатством, которое готовил ей отец... Была ли бы тогда на свет женщина, более счастливая, чем она? Более достойная зависти?..

Бернар без труда прочел это в глазах своей возлюбленной.

— Ты думаешь, что Жеснэ такой человек, который может согласиться на развод?

— Конечно, если я этого потребую, если скажу, что люблю другого. Он не станет упираться. Для этого он слишком горд.

Мимо них проплыла белая яхта, направлявшаяся в ниццскую гавань.

У меня также будет яхта”, подумал Бернар, следя глазами за зеленым огоньком.

“Герцогиня де Фуа”, в забвении шептала Гюгетта, мечтательно глядя вслед яхте.

X

— Вы!.. Возможно ли?.. — воскликнула Жоселина.

И от неожиданности и восторга ее глаза затуманились слезами.

Роберт протянул руку, чтобы поддержать ее, думая, что она сейчас упадет.

— Я испугал вас? — прошептал он.

Она откинулась немного станом на поддерживавшую ее руку и безмолвно, не отрываясь, смотрела на Роберта. Слезы катились по ее щекам, она не обращала на них внимания и продолжала смотреть на своего друга. Разнообразные оттенки чувств отражались в ее зеленоватых с золотыми искорками глазах.

— Жоселина... О, Жоселина!.. — шептал Роберт

Он все сильнее охватывал рукою ее стан и уже приближал другую, чтобы заключить ее в объятия. Но она дрожа отстранилась, вдруг поняв, какая опасность для них обоих была в этом волнение, которое она не умела скрыть. Она попыталась более просто объяснить свою радость.

— Любоваться вместе с вами этой природой!.. Какое счастье!.. — воскликнула она, показывая на грандиозную панораму гор, окружавшую их на высоте трех тысяч метров.

Жоселина уехала из Парижа в начале июля, а теперь был конец августа.

Письма Роберта следовали за нею в Дивонн, где она хотела отдохнуть от пережитых волнений, потом в Веве. Но когда она переехала в отель Риффель, корреспонденция должна была прекратиться, потому что она не оставила своего адреса.

Роберту вследствие реформ на заводе нельзя было уезжать надолго из Парижа. Поэтому он поселил свою семью на билль в Монморанси, откуда ему еще удобнее было ездить на завод, чем из Парижа. Не покидать города значило также быть вблизи Жоселины, с которой он привык часто встречаться то у нее дома, то во время ее филантропических экскурсий.

Но несколько недель тому назад Жоселина решила покинуть Париж. Это, конечно, было вполне естественно. Однако то, что она вот уже две недели как поселилась одна на Риффель, не известив об этом никого, даже Гюгетту Жеснэ — было немного странно.

— Зачем это бегство?.. Это жестокое молчание? — спросил Роберт.

— Я вам объясню... Но вы... Каким образом вы здесь? Как вы узнали?

— Я попал сюда по пути из Виллара, куда отвозил жену и детей. Я рассчитывал, что по дороге туда и назад я буду заезжать к вам, и это придаст мне силы. Я не нашел вас в Веве, Жоселина, но я знаю, как вы любите горы, у которых, по-вашему, ницшеанская душа. И я был уверен, что вы не уехали из Швейцарии.

Жоселина не могла удержаться от улыбки, и это смягчило напряжения первых мгновений.

Место, где Роберт по указаниям, данным ему в отеле, нашел Жоселину, находилось на тропинке, ведущей, на вершину Горнер-грата. В отель же Риффель направили Роберта туристы, случайно встретившиеся с Жоселиною. Она же забралась сюда, чтобы свести до минимума возможность встреч с парижанами.

— Вот уж не ожидала, что вы найдете меня здесь, — весело сказала Жоселина. — Для этого были приняты даже некоторые предосторожности. Я никогда не появлялась на станции фуникулера. Ведь вы знаете, Роберт, как наши милые соотечественники наслаждаются горами. Они приезжают в Церматт, битком набиваются в вагон фуникулера, выползают на вершину, делают три небольших тура и уезжают. Они могут вынести двое суток в вагоне, чтобы добраться до этих классических мест. Но им достаточно десяти минут, чтобы пожать плоды своих трудов. Иногда к концу вечера, между последним подъемом и последним спуском фуникулера, им некогда бывает дойти до террасы, с которой открывается вид на всю альпийскую цепь. Для них это безразлично, они без сожаления возвращаются в Церматт. Как можно ночевать там, наверху, хотя бы даже и в комфортабельном отеле!.. Это было бы нелепо. Их пугает эта тишина ночи здесь, на высоте трех тысяч метров... Выше всего мера, выше последних деревьев, выше жизни!

Она замолкла, и оба прислушивались к этой тишине, распростертой над окаменевшими волнами гор и в голубой бесконечности сливающейся с безмолвием мировых пространств.

Эта тишина, казалось, проникала до самого дна души, заливая ее своей властной волной. Она сковывала душу оцепенеем, опьяняла спокойствием. И это странное опьянение, отрешенное от земных вещей, не было похоже ни на какое другое опьянение в мире.

На той высоте, какой достигли Роберт и Жоселина, уже не было никаких следов жизни ни человеческой, ни растительной. Жоселина повела Роберта на свое любимое место, где ничто не указывало на соседство Фуникулера и отелей. Это был гребень на краю ледника. Белая окаменевшая река развертывала на 50 метрах внизу под ними свое полотно. Отсюда можно было проследить ее изгибы до самого подножия Монте-Розы.

— Я понимаю... — медленно сказал Клеpье. — Я понимаю, зачем вы приехали сюда, и что удерживает вас здесь.

— Не правда ли, это прекрасно?

— Прекрасно, да, — подтвердил он, устремив глаза на сияющие вечными снегами вершины. — И в то же время непонятно для меня. Неужели, чтобы защищаться против моей 6едной любви, вам понадобились подобные союзники, Жоселина?

Она улыбнулась и не протестовала, очарованная точно нежной лаской тем, что ее поняли. Это была правда. В ней было так сильно чувство природы, что среди горных перспектив в ней рождалась как бы новая душа. Целыми часами она прислушивалась к голосам, исходившим как бы извне, но которых никто не слышал, так как они звучали в ее же собственной душе, настроенной в унисон холодным спокойствием гор. Она никогда не скучала, оставаясь наедине с горами. На расстоянии нескольких метров от отеля можно было считать себя единственным обитателем земной поверхности. Пропасть, темневшая сосновыми лисами, пропасть в две тысячи метров, на дне которой был Церматт — вот единственный путь ко всем условностям человеческого существования. А здесь, какая свобода! Какой простор для всех возможностей, для всех неиспользованных сил, тайный трепет которых каждый из нас душит в себе!

Природа имеет над душами некоторых людей ту же власть, как музыка. Она расширяет беспредельные области мечты и как бы приподымает завесу сверхчеловеческого, лежащего за гранями привычных мыслей и определенных чувств. Именно так воспринимала природу Жоселина.

Слова Роберта наполнили молодую девушку каким-то умилением. И вдруг остановившись и простирая веред руку, она сказала:

— Вот он, мой верный союзник!.. Тот, который поддерживает меня, когда я колеблюсь.

Клерье почувствовал, как тонкие пальцы судорожно сжали его кисть и, взглянув по направление протянутой руки, увидал чудовищного гранитного сфинкса, с головой, парящей высоко над диким хаосом гор. В лице его две впадины казались глазами и снег в них блестел, как ледяные зрачки. Обращенный к востоку, он видел солнце только при восходе и затем задергивался тенью, точно завесой. Эта причудливая игра природы, которую глаз отказывался считать инертной глыбой материи, этот сфинкс был Сервен.

— Он!.. — воскликнул Роберт.

Пока они поднимались, он мог видеть загадочную гору лишь частями. Теперь он содрогнулся от ужаса перед этой гранитной громадой, в полторы тысячи метров вышиной, такой отвесной, что на ней не держался даже снег. И он не мог оторвать глаз от его вершины, зловещего лица, висящего над пропастью и как бы склоненного над грудью колосса. Случалось, что смельчаки пытались достигнуть вершины с этой стороны. Один из них, качавшийся в течение нескольких часов над бездною, почти уже достиг цели, но отказался от своего намерения, побежденный страшной горой, в тридцати метрах от вершины... Никакая другая гора в Альпах не бросает людям такого вызова, не возбуждает страстного, головокружительного стремления вверх, без конца увеличивающего мартиролог ассенсюнистов.

— Его можно было бы назвать пожирателем людей, — сказал Роберт, — вроде тех старых индийских тигров, которые наводят ужас на целые провинции. Подумать только, сколько человеческих костей в этих неприступных расщелинах! Свирепый Сервен мог бы сделать из них колье для своей безобразной шеи.

— Не правда ли, кажется, как будто это какое-то сознательное существо?.. Он ужасен и обаятелен в то же время, — медленно проговорила Жоселина.

— И это его вы призываете на помощь против меня?

Он повернулся к ней лицом. Их глаз и руки встретились. И беспредельная панорама гор исчезла из их сознания, потонула в беспредельности любви, переполнившей их сердца.

— Роберт, — прошептала она, — чем могу я быть для вас? Только ничем!

“Ничем”!.. — Крик этот нарушил безмолвие гор.

— Всем, Жоселина, всем!

Он стал ей это доказывать. Чем был он до встречи с нею? Робким, ничтожным ребенком, которого всякий мог провести. А теперь он был мужчиной, действовавшим самостоятельно и управлявшим другими; человеком, сознавшим свою силу. Теперь он был господином, одержавшим победу.

Он высоко поднял голову, и лицо его дышало гордостью. Он хвалил свое дело, потому что это было дело Жоселины.

— Но не можете же вы утверждать, что я фабрикую ваши автомобили, — с улыбкой возразила она. — Я была бы в большом затруднении, если бы меня спросили, из каких частей состоит шасси.

— Нет, но то, что вы сделали, гораздо важнее. Вы вдохнули душу в мой завод. Слышите, Жоселина? Душу... Я чувствую там ее дуновению, которое все объединяет и облегчает. По вашему совету я завел карточную систему для регистрации рабочих. В эти карточки я заношу все необходимые сведения о каждом из них, их потребности, их прошедшее, семью, число их детей. Когда кто-нибудь из них совершает проступок, я делаю справку относительно его предков, образа его жизни. Я сужу его согласно единственному критерию, вне которого нет истинной справедливости: по совокупности условий его жизни и наследственности... И, мне кажется, я редко, ошибаюсь. Если, в конце концов, я все-таки прихожу к заключению, что его надо устранить, я устраняю.

— Но вы сохраняете его карточку и следите за ним издали?

— И не только за теми, которые ушли от меня по доброй воле, но и за теми, кто хочет поступить ко мне. Скоро я буду знать их всех. Уже и теперь плохой работник не смеет явиться в мою контору в поисках работы.

— Ну, и какие же результаты?

— Вы не можете себе и представить! Творятся совершенные чудеса. Кажется, будто на заводе все делается само собой. Новая модель перемены скорости уже почти возместила мне убытки, причиненные бесплатной заменой прежней. И даже такая маленькая подробность... Розовый севрский оттенок, которого я добивался для своих свечей, чтобы избежать подделки, в последнее время удался. Теперь мы знаем, как его достигнуть.

— Но ведь не я же этого добилась, — с очаровательным смехом сказала Жоселина. — Вы! Все вы!.. — с увлечением воскликнул он. — Вы во всем, что я делаю полезного, хорошего...

Он стал на колени и с лаской и мольбою обвил ее руками. Жоселина старалась высвободиться, щурясь от яркого света, так как он перестал загораживать ей солнце. Тогда он поднялся и отвел ее на несколько шагов дальше.

— Нет, — сказала она, — здесь на вас падает ледяная тень Сервена... — Идите лучше на эту скалу.

Они сели на два круглых камня, друг перед другом.

На ней был костюм из белой саржи, с батистовой, отделанной кружевами рубашечкой. Даже на этой высоте полуденные лучи были так жарки, что она не надевала вязаной кофточки, перекинутой через руку. Шляпа из белой соломы, с большой вуалью, оставляла свободным лоб и кудрявые виски.

— Жоселина, — страстно заговорил Роберт — мы имеем право любить!

Она смотрела на него с грустной нежностью. Брови ее дрогнули, губы полуоткрылись. Но она ничего не сказала.

— Любить друг друга всецело... Принадлежать друг другу... Это наше право!

Он произнес это решительным, не терпящим возражение тоном, но тотчас же голос его оборвался, и он чуть не с рыданием воскликнул:

— Я вас слишком сильно люблю, Жоселина!.. Слишком сильно! Я не могу так жить больше!..

— Как хорошо я, значит, сделала, что бежала от вас, — с тоской вымолвила Жоселина.

— Нет! Ничего хорошего не вышло... Именно ваше отсутствие, эти две недели тоски показали мне... — Он запнулся, потом мрачно прибавил: — до чего я дошел...

— До чего же вы дошли? — прошептала она, испуганная его тоном.

— Не спрашивайте.

Он отвернулся. Наступило молчание, тревожное человеческое молчание среди бездушного молчания гор..

— Боже мой! — вырвалось у Жоселины. И этот вздох словно разрушил в груди Роберта последнюю преграду, сдерживавшую слова любви, которой была переполнена его душа.

— Жоселина, я слишком много выстрадал за эти две недели от мысли, что я могу вас потерять! Я только о вас и думал, видел только ваш образ, слышал только ваш голос, вдыхал ваш аромат... И я запирался от всех, чтобы мечтать о вас. Мне хотелось быть одному, всегда одному...

Она протянула руку, как бы для того, чтобы закрыть ему рот.

— Молчите!

Но он продолжал:

— Мой дом стал мне ненавистен. Я нахожу тысячу предлогов, чтобы оставаться на заводе, уезжаю рано, возвращаюсь поздно. Моя семейная жизнь превратилась в сплошную ложь. Но больше я не могу жить во лжи! Я каждый час выдаю себя. И я чувствую, что силы мне изменяют.

— А дети? — прошептала Жоселина, бледная и дрожащая. Роберт удрученно пожал плечами.

Дети?.. Они как-то в стороне. Я не стал к ним менее нежен. Но только эта нежность ничего не может изменить в той драме, которую я переживаю.

Клерье говорил с мрачной решимостью. Жоселина пыталась протестовать. Но его слова, вопреки доводам разума, трагической радостью переполняли ее душу. Она не подымала своих глаз, так как чувствовала, что они горят любовью.

— Двух недель слишком мало, чтобы излечиться, но достаточно, чтобы измучиться.

— Будем стойки!.. Да, Роберт. Вы честный человек. Вы, как и я, убеждены, что мы не должны больше видеться.

— И это говорите мне вы! Вы! — воскликнул он.

— Я. — Она решилась поднять на него глаза. — Как могла бы я говорить иначе?

— Вы, такая непохожая на других... Вы хотели сделать из меня другого человека:

Будьте же последовательны до конца!

— Последовательна? — с удивлением ему повторила она.

— Да, и верны той философии, которую вы предложили и мне, как самую возвышенную пищу для души. Я ею питался. Когда ваш голос умолк для меня, я прислушивался к голосу учителя, который напоминал мне вас... В особенности я часто перечитывал одно место, в котором мне чудилось обещание. Помните, вы написали мне его в телеграмме? “То, чего люди с сильною волею могут требовать от себя, дает им мерило прав, которые они могут предъявить другим”... О чем думали вы, Жоселина, когда писали эти слова?

Я думала о вашей любви...

О, Жоселина!..

В горячем порыве он опять приник к ее ногам. В интонациях, во взгляд, в волнение молодой девушки было ясно то, что хотели скрыть слова. Но она опять отстранила его.

— Роберт, умоляю вас! Мой дорогой, мой любимый друг, не подходите ко мне! Слушайте: да, безумная мечта ослепляла меня в тот день, когда я писала эти строки. Но, поверьте, клянусь вам, Роберт, что в самых тайниках моей души я мечтала лишь о возвышенном союзе... Вы были один в Париже... Я знала вас одного, и не представляла себе ясно действительности. Иначе разве я послала бы эту неосторожную телеграмму, которая причинила столько зла? Я не хочу, чтобы вы были палачом!

— Но, ведь, поймите: что бы мы ни делали, я все-таки палач! — вне себя воскликнул Роберт. — Ведь, она все равно страдает! Что могу я с этим сделать?

— Не говорите: “что могу я сделать!”...

Оба стояли друг перед другом, трепещет от нежности, измученные страстью. Роберта в особенности волновало смятение любимой девушки, которую втайне он обвинял в холодности. Красота Жоселины, сделавшаяся вдруг такой женственной, это лицо, на котором горел румянец страсти, удваивали муку его собственного желания. И в этой лихорадочной борьбе, в которой неумолимый голос плоти был сильнее, чем голос рассудка с его звонкими фразами, силы уже начинали покидать их. Однако гордый идеал Жоселины боролся еще за нее. Ее сбившееся с пути сердце все еще находило в нем поддержку.

Не говорите: “что могу я сделать?”— повторила она. — Требования, которые мы можем предъявить себе, безграничны... если только у нас есть воля, Роберт.

— Воля моя покинет меня, как только покинете меня вы, Жоселина.

— Не говорите этого!

— Но это так. Я не герой. Если бы для меня было возможно жить в отречении, жить только своим делом, вам не пришлось бы меня переделывать. В сущности, я только влюбленный. Если бы вы знали, как я вас люблю, Жоселина!

— Однако...

— Что, однако?.. — с нужной насмешкой прервал он. — Вы хотите говорить мне о Ницше? Что мне за дело до вашего Ницше! О, как...

Жоселина не могла удержаться от улыбки. Они смотрели друг на друга долго, долго, пока слезы не заволокли их глаза. Тогда руки их соединились.

— Роберт, — сказала Жоселина, — нам не нужно больше видеться. Я не могла бы делиться вами с другою, и не хочу отнимать вас у этой другой. Я не хочу такой роли! Десять лет жизни я отдала на то, чтобы доказать себе, как не правы были люди, заклеймив меня презрением. Я положила десять лет на то, чтобы создать себя самоё, чтобы возвыситься в моих собственных глазах, несмотря на лживые суждения людей. После таких усилий я не соглашусь на унижение. Я не отрекаюсь от учения, которое избрала. Оно действительно поднимает меня выше многих светских предрассудков, но не выше самоуважения. Роберт, я люблю вас. Но никогда, Роберт, слышите, никогда я не буду вашей любовницей!

Он держал еще ее руки в своих, но при этих словах бессильно выпустила их. Дикое горе человека, оскорбленного в своей страсти, омрачило его лицо.

— Вы думаете, что делаете добро, — с горечью проговорил он, — тогда как вы совершаете зло. Без вас я опять превращусь в ничтожество.

Острая боль пронзила ее. Сердце от этих слов, от той глубокой печали, которая вдруг разлилась по его лицу; от его бледности; от этого далекого, чужого, почти враждебного взгляда.

Пока она боролась с ним, у нее была сила; но это покорное уныние оставляло ее беззащитной. Между ними разверзалась пропасть. Завтра он уже будет думать о ней с раздражением и злобой. Он не поймет ее...

Она стояла на месте, утратив вдруг все свое мужество, неспособная сделать ни одного шага, этого первого шага, который должен был навсегда разделить их жизни.

И Роберту показалось на минуту, что он ее растрогал; что сейчас она упадет в его объятия, и он прижмет ее к своей груди. Он наклонил голову, губы его полураскрылись, и из груди готов был вырваться крик радости. Но в эту же минуту он увидел, что она, дрожа, отступила назад. Точно завеса упала между ним и ею, и их окутал сероватый туман. Прекрасное лицо Жоселины как бы подернулось пеплом.

Их настигла ледяная тень Сервена, надвигавшаяся постепенно во время их разговора. И от этой тени веяло холодом смерти.

Жоселина так быстро надела свою белую жакетку, что Роберт не успел ей помочь.

Они не могли потом вспомнить, как они простились. Привычные условности приличий заставили замереть на устах отчаянный крик их душ, и они расстались спокойные по виду: Жоселина спустилась к отелю Риффель, а Роберт направился к ближайшей станции Фуникулера, который доставил его в Церматт.

XI

Прошло восемь месяцев.

Автомобильные гонки Париж — Кавказ, которые должны были доказать эфемерность гуттаброля, близились к концу.

Благодаря могуществу и универсальности автомобильной промышленности, охватившей тысячи побочных отраслей, спекулятивная горячка и, главным образом, игра на гуттаброль и каучук дошла до безумия.

Невероятные колебания нервировали рынок. Громкие рекламы и утки продажной прессы сбивали с толку публику. Один раз казалось, наступил конец каучуку, побитому гуттабролем, и акции последнего поднялись чрезвычайно. Потом вдруг таинственные продавцы наводнили биржу этими бумагами, и курс их стал падать.

Прежде чем публика уяснила себе промышленную ценность нового продукта, спекулянты нажили целые состояния, играя то на повышение, то на понижение. А зато некоторые фирмы обанкротились, благодаря невероятному колебанию цен.

“Какого курса держится Нодер?” — вот был вопрос, интересовавший всех финансистов.

Чтобы узнать это наверное, многие не пожалели бы никаких денег.

“Ах, если бы можно было проникнуть в его мысли! Как счастлив был бы тот, кто сумел бы перехватить и расшифровать одну из тех депеш, которые он ежедневно посылал в Америку и главным образом в Манао, всемирный склад каучука!”

Никто не сомневался, что этот каучуковый король удесятерит свое огромное состояние. Его триумф можно было прочесть на его лице, несмотря на бесстрастие, которым он маскировался. Вид его был великолепный. Молва окружила его ореолом гения. Когда он показывался на бирже, публика толпилась на его пути, как будто одно прикосновен к нему должно было принести счастье.

Ходили слухи, что он уже выиграл тридцать миллионов.

“Недурное начало”, говорили осведомленные люди. “Ловкий малый этот герцог де Фуа! Ведь Гюгетта единственная дочь! Папа Нодер поклялся, что его дочь будет миллиардершей. И она будет ею, и вдобавок еще герцогиней”.

Снисходительное общественное мнение одобряло эту любовную историю, которая ни для кого уже не составляла тайны. Любовь герцога де Фуа и виконтессы сделалась одним из тех парижских приключений, которые дают неиссякаемую пищу городской хроник!.

Толпа волновалась всюду, где опубликовывались депеши о ходе гонок. Биржу охраняли солдаты из опасения, чтобы туда не вторглась обезумевшая публика.

С самого начала и до конца во главе состязания стояли два автомобиля: итальянский Voluutas с шинами из гуттаброля и Французской Clerieux с каучуковыми шинами. В течение четырех дней Voluntas одерживала верх, и акции гуттаброля поднимались. Это было безумное повышение, непропорциональное возможным дивидендам; повышение, которое не мог оправдать даже окончательный, решительный успех.

Вечером четвертого дня, который должен был быть последним, Роберт встретился лицом к лицу с Нодером на бульваре, где тот бродил без цели, стараясь развлечься и успокоить свою лихорадку.

В последнее время они почти не виделись, дружба их пошла совсем врозь. Охлаждение началось с того момента, когда они перестали разговаривать о Жоселине. Каждому казалось, что другой скрывает тайну своих отношений к женщине, которую оба так мучительно любили. Каждый боялся в другом соперника и ревновал.

— Здравствуйте, Роберт!

Здравствуйте, m-r Нодер!

Они пожали друг другу руки.

— Ну, что вы думаете об этом безумии? — спросил Роберт.

— О каком? О повышении курса на гуттаброль? Это вполне понятно, потому что Voluutas наверное побьет вас, — спокойно сказал Нодер.

— Полноте, ведь вы так же хорошо, как и я знаете, в чем суть, и нисколько не заблуждаетесь насчет этого мыльного пузыря.

— Хорош мыльный пузырь, который держится от Парижа до Кавказа!

— Ведь вы же знаете, в чем дело, — с ударением повторил Роберт, пристально глядя ему в глаза.

— Знаю... Я знаю только курс. Меня только это и интересует.

Что-то в интонации его голоса, обыкновенно такого спокойного, смутило собеседника. Ему вспомнились грандиозные планы банкира, огромные запасы каучука, спрятанные им на складах под фиктивными фирмами. Возможно ли, чтобы... Нет, не может быть!..

— Вы знаете, — сказал Роберт, — что Voluuntas сохраняет первое место только по тому, что несколько раз в день меняет шины. Пока этого не знают, и публиковать это бесполезно, так как это сочтут за клевету конкурентов. Но, по окончании гонок, факт будет установлен жюри, и тогда...

— Что же им до этого? — проворчал Нодер. — Ведь они уже нажили свое на повешении?

— Через сорок восемь часов их бумаги будут продаваться на вес! — воскликнул Роберт.

— Через сорок восемь часов!.. Вы не знаете, что такое сорок восемь часов на бирже, молодой человек!

От тона, каким была сказана эта фраза, ледяная струйка пробежала по спине Роберта. Но тотчас же Нодер рассмеялся сводим добродушным смехом, которого Клеpье давно уже не слышал.

— Сядемте здесь, мой старый Боб, — сказал банкир со своим прежним, веселым добродушием, указывая ему на террасу кафе de la Paix. — Выпьем по кружке пива и посмотрим на проходящих мимо женщин. В этот весенний вечер все они кажутся хорошенькими.

Они оставались на террасе с четверть часа, и больше не говорили уже о делах, мысль о которых мучила их обоих. Мимо них катилась ночная жизнь Парижа. Она трепетала в поле зрения ослепительного света от электрических шаров кафе. Тысячи лиц проходили мимо, оживленные радостью успеха или предвкушением наслаждает. Апрель с его томительным опьянением, казалось, разливал чувственность по панелям великого города — самого пленительного и самого изящного в мире.

Горячий запах человеческой толпы, духов и пыли насыщал воздух под маркизой, где теснились прохожие и посетители кафе. Взгляды женщин, жгучие как удары хлыста, бросаемые из-под тяжелых синеватых век, осаждали обоих мужчин. Их меланхолическое уединение вызывало у женщин дерзкий, сладострастный смех. Гуляющие мало разговаривали. Все эти люди сталкивались молча, с горевшим в глазах алчным желанием, сосредоточенные, точно перед совершением обряда. Если иногда и доносились отрывки фраз, то это говорили иностранцы.

Нодер с необычайным вниманием наблюдал это зрелище. Меланхолическая усмешка кривила его бритые губы.

— Бедняги! — прошептал он

— Да, — со вздохом подтвердил Роберт. Жизнь не весела.

— И смерть не веселье! — горько усмехнулся Нодер. И не давая Роберту времени задуматься над его странным настроением, он еще больше удивил его вопросом:

— Вы видитесь иногда с Жоселиной Монестье?

Роберт был поражен, но тотчас же ответил:

— Не особенно часто. Она, ведь, не знакома с моей женой...

— Но вы не поссорились с нею? И если приедете к ней, она вас примет?

— Конечно.

Последнее слово Роберт произнес с особым ударением не из желания похвастать перед Нодером, но чувствуя потребность подтвердить это самому себе.

В эту минуту ему нужна была уверенность, что героизм его покорности заслужил ему, по крайней мере, доверие той, которую он любил безнадежно. Письма, которые он иногда получал от Жоселины, хотя сдержанные и редкие, позволяли ему на это надеяться.

Банкир поднялся, как человек, которому нечего больше сказать. Роберт дотронулся до его локтя.

— Почему вы спрашиваете меня об этом?

— Видите ли, мне скоро придется уехать из Парижа... И вдруг мне понадобится сообщить ей что-нибудь конфиденциальное... Бедное дитя, ведь ее состояние вложено в мои дела.

Эти слова, это странное выражение “бедное дитя” (что давало ему повод жалеть Жоселину?) заставили тоскливо сжаться сердце Роберта. И в какое это путешествие он собрался?.. О Жоселина, Жоселина!.. Одно это имя безумно волновало его, будили в душе его все его желания и страдания.

Роберт начал задыхаться в этой атмосфере, и ему захотелось быть одному. С поспешностью ухватился он за первый попавшийся предлог и простился с Нодером, который дольше обыкновения задержал его руку в своей.

Неподвижно стоя на углу площади и смотря на удаляющуюся фигуру Роберта, Нодер вспомнил, как он любил его и баловал ребенком и потом подростком. Но мигающий синематограф непрерывно двигающихся мужчин и женщин, скрыл Роберта из его глаз, и банкир задумчиво побрел домой.

Утренние газеты на следующий день опубликовали результат гонок: автомобиль Clerieux обогнал Voluntas и за ним было признано первенство.

Эффект был поразительный. Но в то время как большая публика была попросту заинтересована неожиданной комбинацией, дельцы, занимавшееся скулящей, промышленники, волнуемые надеждой или опасениями, ожидали часа открытия биржи. Какие перемены произойдут на рынке? Все держалось на ниточке, зависело от одного дуновения, от бессмысленной паники, от какого-нибудь слуха, справедливого или ложного. Никогда столь глубокого потрясения, миллионные барыши, с одной стороны, и полное банкротство, с другой — не зависели от такого пустяка. Развенчание гуттаброля произвело бы всеобщий крах, хотя, в сущности, для этого не было достаточных причин. Состязание показало, что искусственная резина по достоинству была почти равна растительной резине, и лишь недостаток хладнокровия мог вызвать катастрофу.

В недостатке хладнокровия никак нельзя было упрекнуть акционеров гуттаброля. Наоборот, их дружные действия заставили курс еще более повыситься. В то же время курс на каучук стал неудержимо падать. Слухи об открытии в Африке целых каучуковых лесов подтвердились. Образовалось анонимное общество для их эксплуатации на берегах озера Чад. Называли и директора, человека хорошо известного в автомобильном мире: Эжена Сорбелена, того именно Сорбелена, которому обязан был своим процветанием завод Клерье.

Дешевый каучук, еще более дешевый гуттаброль, высокий курс на его акции, неистовый энтузиазм, общее повышение ценностей — это был прекрасный день на бирже, один из тех дней, когда кажется, будто бы золото вытекает из земли, струится, ослепляет, кружит головы своими жгучими парами. После закрытия действующие лица этой феерии смотрели друг на друга с недоумением, не смея верить такому неожиданному укреплению рынка после испытанного ими страха банкротства.

На следующий день с первой почтой Роберту подали письмо от Нодера, который писал:

“Дорогой мой Роберт,

Как только вы получите эту записку, окажите мне одну услугу — последнюю. Я принужден в эту ночь покончить с собой. Когда вы будете читать эти строки, все уж будет кончено. Поезжайте к Жоселине, предупредите ее и привезите в наш дом. Я рассчитываю на нее, что она немного смягчить моей бедной Гюгетте этот удар. Я удалил мою дочь, но после телеграммы, в которой сказано, что я болен, она не замедлит приехать с дачи. Надо, чтобы она нашла все в порядке и вас двоих там.

Не сердитесь на меня за ту неприятность, которую я вам причиняю. Всем вам придется многое простить мне. Обращаюсь к вашим сердцам.

Я проиграл партию. Еще неделя — и я бы ее выиграл. Но ничто на свете не может помочь мне продержаться еще неделю. Я все бросил в пропасть, все, — даже то, что не принадлежало мне.

Все кончено. Прощайте.

Нодер”.

Роберт получил и прочел это письмо в будуаре жены, где оба пили утренний чай. Из всей интимности прежних дней у них осталась только эта привычка, и то лишь потому, что она сохраняла время. Роберт спешил утром на завод, и ему удобно было пить чай здесь, где к нему присоединялась Люсьенна, только что вставшая с постели и окутанная облаком одного из тех дезабилье, которые составляют самое восхитительное кокетство женщин.

Но между этими двумя существами, которых никогда не связывала своими огненными узами страсть, никакое кокетство, никакая интимность не могли вызвать былого очарования. Физическая близость не могла заменить отсутствия взаимного понимания, ни даже той иллюзии понимания, которую когда-то оба они в простоте душевной считали высшим единением человеческих душ.

Клерье был теперь вежливым и рассеянным мужем, и жена его постоянно чувствовала, что душа его в другом месте. Люсьенна была удрученной, покинутой женой.

По натуре своей холодная и неглубокая, но безусловно правдивая и способная иногда на красивый поступок, она заслуживала, быть может, лучшей участи. Но, став покинутой женой, она не могла ориентироваться в этом положении, одном из наиболее трудных. Действительно, каково играть ту или иную роль, когда единственный зритель, для которого она разыгрывается, не видит вас ни такою, какая вы есть, ни такою, какой вы хотите казаться. Он не замечает вас вовсе. С другой стороны, опасность вырастает, если он слишком внимательно приглядывается к вам; ведь вы для него больше не возлюбленная, а только его жена, т. е. досадная помеха.

Если муж при этом остается физически верным, как Клерье, положение еще больше ухудшается, потому что тогда он весь под властью идеала, недоступность которого делает его еще лучезарнее. И еще ненавистнее поэтому кажется ему скучная действительность, в кругу которой вращается жена. Таким образом, самое положение Люсьенны делало ее без вины виноватою, при том же и вела она себя совершенно бестактно.

Так было и теперь. Видя, что Роберт встал с побледневшим лицом, на котором отразились скорбь и ужас, с глазами, устремленными письмо, которое он растерянно вертел в руках, Люсьенна, бывшая постоянно на стороже, тотчас же подумала, что у него произошло какое-нибудь любовное недоразуменье с Жоселиной.

— Что с тобой? Покажи мне это письмо, — сказала она без тени сочувствия.

— Это ничего, — пробормотал он. — Несчастный случай на заводе... Я бегу туда... Он инстинктивно хотел скрыть от нее ужасный факт, во-первых, потому, что сам не верил ему, во-вторых, по мужской привычке щадить чувствительность женщин. Да и как формулировать этот ужас?..

Он бросился к двери, но Люсьенна подбежала к ней быстрее его и загородила ему дорогу. У нее было то жесткое и враждебное выражение, которое в последние месяцы слишком часто портило ее хорошенькое, тонкое, немного сухое лицо.

— Покажи мне это письмо!— повторила она.

— Пусти меня!.. Случилось ужасное несчастье... Это не моя тайна, — сказал он, стараясь пройти мимо нее.

Вид его окончательно взбесил Люсьенну.

— Письмо! Или ты не застанешь уже дома ни меня ни детей! — в исступлении закричала она.

— Ты этого непременно хочешь? Изволь!..

Он с силою всунул ей в руку письмо, ломая тонкие пальцы. И вместо того, чтобы броситься бежать, он остался здесь, ошеломленный, задыхавшийся... как будто бы тот факт, что другие глаза прочтут ужасные строки, должен был изменить их смысл, избавить его от кошмара. Люсьенна быстро пробежала письмо и рассмеялась злым смехом.

Он забыл, что она никогда не любила ни Гюгетты, ни Нодера, и всегда относилась к ним с недоверием. А в последнее время она почти возненавидела их: дело о разводе ее прежней приятельницы казалось ей, дурным предзнаменованием и, кроме того, она думала, что в их доме муж ее продолжает встречаться с Жоселиной.

Поэтому она и смеялась злым смехом, держа в руках письмо, как пена, почуявшая кровь и рассвирепевшая от одного имени своей соперницы.

— Ага! — воскликнула она. — Вот теперь ваша Монестье наказана по заслугам, пожалуй, даже слишком. Потерять сразу и любовника и состояние! Ну, да, — прибавила она, отвечая на удивленный взгляд Роберта. — Он “бросил в пропасть то, что ему не принадлежало”... Ведь это ее деньги...

Клерье выбежал из дому. У крыльца стоял автомобиль. Он бросился в него. “Возможно ли это?” думал он. Проницательная жестокость Люсьенны изменила его точку зрения; его уже менее волновала участь Нодера, но он дрожал от страха за ту, которую любил. Состояние Жоселины составлял, прежде всего, капитал “Общества рабочих поселков”, акционерами которых были бедные люди. Великодушная девушка могла оказаться не только сама разоренной, но и дело ее могло погибнуть. И, что ужаснее всего, юридически ответственной в этом крушении окажется все-таки она.

“От этого можно сойти с ума! Никогда Нодер не сделал бы этого!” — думал Роберт, автомобиль которого подъезжал к квартире банкира. — “Никогда!”

Но пока он ехал, ужас охватывал его все сильнее. Перед домом Нодера не стояло ни одного экипажа. Все имело свой обычный спокойный вид. Люди беззаботно проходили мимо закрытой двери, даже не поворачивая головы. Роберт поспешно позвонил.

— Ну, что monsieur?—тревожно спросил он у консьержа.

— Monsieur, должно быть, еще не вста вал, — ответил тот, с удивлением глядя на Роберта. — Но для вас, m-r Клерье, он, вероятно, сейчас выйдет. Я доложу.

Он прошел в вестибюль и сказал лакею. Тот также подтвердил, что хозяин еще спит. Monsieur накануне заявил, что будет спать долго и запретил себя будить.

— Позовите Эрнеста. Я хочу с ним говорить, — сказал Роберт, делая неимоверные усилия, чтобы сдержаться перед людьми.

Пришел Эрнест, камердинер, знавший все привычки и даже почти все тайны своего господина.

Клерье отвел его в сторону, возбуждая любопытство других. С первых же слов слуга сознался в своем собственном беспокойстве. Два раза он стучал в дверь спальни и не получил ответа.

— Но вы ничего не слышали?

— Ничего.

— Что же дало вам повод беспокоиться?

— Вам, monsieur Роберт, — после некоторого колебания ответил слуга, — я могу это сказать, потому что вы любите monsieur. Несколько дней тому назад m-r послал шифрованную депешу в Америку. Я относил ее на телеграф. Но шифр, знаете ли, когда часто его видишь...

— Вы знаете ключ, не надо объяснений, дальше! Что было сказано в депеше? Кому она была адресована?

— Его американскому представителю, который закупал каучук. В ней было сказано: “Продайте сбор, хотя бы по низкой цене. Все потеряно”.

— Пойдемте, Эрнест. Войдем в его комнату, — сказал Клерье.

Дверь была заперта изнутри. Слуга предложил войти другим ходом, через кабинет, где была маленькая дверь с очень слабой задвижкой.

В кабинет электричество горело во всех лампах. Друг и слуга остановились, охваченные одной и той же тревогой. Было что-то зловещее в этом неожиданном свете, отражавшемся в мрамор камина, в зеркалах этой комнаты, полной молчания. Еще три шага а — и они вошли в спальню Нодера. С этой стороны он забыл запереться.

Они тотчас же увидели его сидящим в кресле с откинутой на спинку головой. Может быть, он спал?

Постель была нетронута. Они подошли ближе. На виске у Нодера было маленькое темное пятно. На щеке застыла струйка крови. В свесившейся правой руке был зажат револьвер, левая рука была судорожно сжата на груди. Роберт дотронулся до этой руки и ощутил ледяной холод, который не обманывает. Он наклонился. Это лицо было так живо... Ему казалось, что веки вздрагивают.

—Нодер! — окликнул он. Ему отвечало молчание...

— Дайте света! — сказал Клерье, рыдавшему, как ребенок, слуге.

Дрожащая рука лакея не находила кнопки, а открыть ставни ему не приходило в голову. Наконец, хрустальная люстра бросила каскад света. Лицо мертвеца было спокойно в своей горделивой красоте. На нем была печать великой тайны .. И странно было видеть неподвижность этого лица, на котором несколько часов тому назад трепетала жизнь, где в каждом фибре отражалась могучая игра страстей! Как трудно было поверить, что это было еще до такой степени Нодером... и что Нодера больше не существовало!..

— Письма! — прошептал Эрнест. — Одно для виконтессы, а ее нет дома!..

— Боже мой!.. — вздохнул Роберт. — Несчастная Гюгетта!..

Он вспомнил, о чем писал ему Нодер. Молодая женщина должна была скоро приехать с дачи. Он взял у лакея конверт, адресованный Жоселине, и сделал знак Эрнесту следовать за ним. Он распорядился запереть двери на ключ и не впускать никого. Людям сказать, что monsieur нездоров, еще спит. То же сказать и m-me де Жеснэ, чтобы выиграть время, пока он привезет Жоселинy и доктора. Менее чем через час все они будут здесь и тогда решать, что делать дальше.

XII

По дороге в сквер Ламартина Роберт вертел в руках письмо, на конверте которого Нодер твердой рукой написал имя Жоселины Монестье.

Что говорил ей перед смертью этот человек, который несомненно любил ее? Напрасно он уверял себя, что это чисто деловое письмо. Тайный голос возражал ему: нет... Она — единственная женщина, которой Нодер, за исключением своей дочери, пожелал послать последнее прости. В этом письме заключается разгадка их отношений. Эта мысль была для него мучительна.

“Как бы там ни было, он умер. И я принесу ей весть об этом. Если даже для меня останется навсегда неизвестным содержание этого письма, то все-таки я увижу впечатление... При таком потрясении все должно вырваться наружу. И я узнаю”...

Стыдясь самого себя, Роберт старался остановить поток мучительных мыслей и подозрений. Он вызывал в памяти лицо самоубийцы, с этой маленькой ранкой на виске; эту струйку крови около рта, холод руки, до которой он дотронулся. Нервное рыдание сжало ему горло.

Автомобиль остановился, он одним прыжком взбежал на ступеньки.

— Мадемуазель дома?

—Да.

Скажите, что я по очень важному делу.

Он вошел в гостиную и тотчас же невольно заметил среди строго выдержанной обстановки в стиле Людовика XVI новые предметы, художественная красота и высокая ценность которых опять разбудили его подозрения. Вместо прежних стульев он увидел диван и кресла из несравненного дерева с восхитительной обивкой, которые привели бы в восторг коллекционеров. Вместо небольших картинок на стенах висели крупные шедевры, которые Роберт, не колеблясь, приписал Фрагонару, Ланкре и Шардену. Наконец, на почетном месте Роберт узнал знаменитую мраморную группу Пажу: Мария-Антуанетта в виде Венеры, приносящая Франции дофина в таком мифологическом дезабилье, что Людовик XVI велел разбить копии, сделанные в Севре.

Клерье заметил все эти детали, несмотря на переживаемую им драму. Впрочем, он тоже принадлежали к этой драме и имели большое значение. Эта перемена в обстановке, воспоминание о которой он хранил в себе как святыню, произвела на него более зловещее впечатление, чем вид мертвого Нодера. Кто украсил эту комнату такими царскими подарками?.. Потому что не могла же сама Жоселина сменить свою обдуманно-изящную обстановку на такую королевскую пышность. А если это сделала она, то, как совместить такие покупки, требования посещения аукционов со всей их сутолокой, с чувством, которым он считал ее всецело охваченной после их встречи в Швейцарии? Такая любовь!.. Разве не для того она закрыла перед ним двери своего дома, чтобы спастись от искушения? А вдруг он откроет в этом доме тайну, свидетелем которой его не хотели сделать?

Ужасное подозрение причинило ему такую боль, что он пошатнулся и должен был сесть. В то же время он сам негодовал на недостойные мысли, от которых не мог избавиться. Возможно ли, чтобы между трупом, ожидавшим его там, в запертой комнате, и этой дверью, из которой сейчас должна выйти мечта его жизни, он, Роберт, стоял, полный одних низких подозрений! Да, это было так. Таков человек с его любовью и с его ревностью... Ах, что ему было за дело до покойника! Что значили роковые последствия его смерти в сравнении с его собственными низменными страданиями!

— Жоселина!..

Она подошла к нему и взяла его за руки. Ее ясные глаза, полные внезапного беспокойства, пытливо всматривались в его взволнованное, измученное лицо.

В ее присутствии он тотчас же овладел собой. Корректностью и холодной гордостью он замаскирует свое разочарование. Кто, любящий, не испытал этого чувства, когда словно каменная крышка опускается на наше пылкое сердце, и любимое существо, так долгожданное, не в силах ее сдвинуть?.. Что сказать, если нельзя сказать всего? Невозможность говорить о том, чем полна душа, создает зловещую пустоту в сознании.

— Роберт! Что привело вас ко мне? Что-нибудь случилось?

Да... мой бедный друг.

Она побледнела, отступила назад и заломила свои тонкие руки.

— Вы не...

Он угадал, что она хочет сказать, и сделал отрицательный жест. Она боялась, — или, быть может, желала — безумной выходки с его стороны, именно того, что она ему запретила: разрыва с женой.

— Нет, нет... Речь идет не обо мне. Нодер...

Он наблюдал за ней. У нее вырвалось тревожное “ах”, как будто она предвидела катастрофу, затем вздох: “Боже мой!”

— Вы догадывались, что он спекулирует? — спросил Роберт.

Он потерял все?.. Он разорился?

Роберт молчал и мрачно смотрел на нее.

— Он покончил с собой? — в ужасе воскликнула она.

И прочтя немой ответ в лице Роберта, Жоселина пошатнулась и села. В ее прекрасных светлых глазах он прочел ужас и сострадание, ничего больше.

— Несчастный! — сказала она. — А Гюгетта, бедная Гюгетта!..

— Она еще не знает.

— Мы не должны терять ни минуты. Мы не имеем права предаваться горю. Я рассчитываю на вашу нравственную силу, Жоселина. Нодер также на нее рассчитывал.

При этих словах он снова пристально взглянул в ее лицо, но опять ничего не прочел.

— Прежде всего, вам надо ознакомиться с намерениями этого несчастного. В этом письме, быть может, есть какие-нибудь распоряжения

— Письмо? Мне!

Жоселина дрожавшими от волнения руками стала разрывать конверт.

Клерье вздрогнул, заметив, что она повернулась к окну, как бы желая спрятать от него свое лицо.

Роберт из деликатности сделал вид, что отвернулся, но не мог отвести от нее глаз. Он видел часть ее щеки и длинные ресницы, легкое движение которых заставляло трепетать его сердце. О, эти прекрасные пепельные волосы, при виде которых у него каждый раз являлась иллюзия, будто он их распускает, и пряди их рассыпаются между его пальцами!

Вдруг Жоселина снова повернулась к нему лицом. Письмо лежало у нее на коленях, и она смотрела на него без слез, с испуганным, недоумевающим выражением.

— Жоселина... — прошептал он.

— О, Роберт, друг мой!.. — вырвалось у нее со стоном.

Это был такой нежный, жалобный призыв, точно голос испуганного ребенка... Весь дикий пыл его страсти внезапно угас, и сердце его залила невыразимая нежность к этой женщине, которую он всегда видел такой мужественной и надменной... Тяжелое потрясение превратило ее теперь в хрупкое, маленькое, беззащитное существо.

Он опустился на колени, у ее кресла, и привлек ее к себе. И, не будучи в силах оттолкнуть его, она сама прижалась лицом к его лицу.

Несчастный!.. Ах, что он сделал!

Вполне естественным, простым жестом она протянула письмо Роберту. Он прочел его, не меняя позы, у ее ног. Нодер писал.

“Жоселина,

Тот день, когда вы отказались быть моей женой, был последним днем моей светлой, честной жизни. В тот день меня охватило безумие, и я пошел по пути преступления.

Ярость и скорбь пожирали меня. Если бы вы знали!.. Но никто никогда не узнает. Ни одно человеческое существо не знало Нодера.

Я бросился в предприятие, которое должно было сделать из меня золотого короля. Зачем?.. Я отлично знал, что золото не имеет власти над вами. Однако я желал триумфа, который возвысил бы меня до вашей гордости. Я бросился в опасную игру, как другие бросаются в битву, ища славы или смерти. Потому что мужчина всегда ищет или славы или смерти, когда женщина говорит ему: “Нет!”

Я нашел смерть и принимаю ее, но с каким позором и тоскою!..

Жоселина, я самый жалкий из людей, я, бывший самым гордым. Жоселина, я разорил вас. У вас нет больше ничего, мое бедное дитя. И ваше прекрасное дело — дело, которое я мечтал расширить и усовершенствовать во славу Вашего имени—стало ловушкой, куда миллионер Нодераманил умирающих с голоду 6едняков. Я украл все сбережения этих нищих!..

Ах, Жоселина, какая отрада этот револьвер у меня под рукою! Ад не там, куда я ухожу...

Прости, дитя мое!.. Прости!

Нодер”.

Читая эти ужасные строки, Клерье чувствовал, как руки Жоселины судорожно сжимали его плечо. Она прижималась к нему, сраженная рукой другого; того другого, к кому он больше не ревновал; от любви, имени и состояния которого она отказалась, ужасное доказательство чего он держал в руках!..

И с безумным рыданием, приникнув головой к ее коленям, он из глубины души воскликнул:

— Я счастлив! Я счастлив!..

— Счастлив? — переспросила Жоселина, широко раскрыв глаза и думая, что он сошел с ума.

Но она увидела его лицо, озаренное пламенем любви, и поняла стихийный порыв его души. Этот порыв своей неудержимой силой захватил и ее, сметая на пути все искусственные преграды, сооруженные рассудком.

И без слов им стало ясно будущее, со всей его неизбежностью.

Клерье глубоко вздохнул.

— Пойдемте, Жоселина, — просто сказал он.

Она пошла за ним, как будто решила не разлучаться больше. И действительно, это было так. Близкие или далекие, эти два существа принадлежали друг другу и были связаны самыми неразрывными узами, одною из тех роковых и таинственных страстей, против которых бессильна нечеловеческая воля.

Появленье горничной в вестибюле нарушило очарование. До этой минуты ни один из них не сознавал окружающего, и Жоселина направлялась к выходу точно во сне, не замечая, что она без шляпки и без пальто.

— Какую шляпу подать мадемуазель? — спросила горничная.

— Какую хотите. Я еду к m-me де Жеснэ, которая очень больна, — машинально объяснила Жоселина.

Во время короткого переезда они старались вернуться мыслью к мрачному событию и забыть то, что услышали в своем молчании; что без слов посмели сказать друг другу в это роковое мгновение и что подымало их высоко над всеми катастрофами жизни.

— Могли ли мы думать? — спросил Роберт.

— У меня было предчувствие.

— А у меня нет. Хотя в последнее время меня удивило требование Нодера возвратить капитал, который был им помещен в завод, причем он даже не подумал о том, насколько это тяжело для меня в данное время.

— И это не открыло вам глаза?

— Я знал об его усиленных закупках каучука, и подумал, что деньги ему нужны для этого. Я с трудом мог удовлетворить его, и теперь у меня совсем не осталось свободных средств, которыми я мог бы располагать по усмотрению.

Она поняла, почему он сожалеет о том, что у него нет денег.

— Не тревожьтесь обо мне, — сказала она. — Если только нам удастся избежать паники в наших “братских поселках”, если эти бедняки не пустят своих акций на биржу, то я найду средства уплатить проценты.

Роберт с нежным состраданием взглянул на мужественную девушку.

— Но вы не представляете себе, Жоселина, что такое банкротство такого человека, как Нодер. Фразы, написанные им в письмах к нам, означают самое худшее. У вас нет больше ни сантима, мой бедный друг!

— У него, — сказала она.

— Как?.. Разве у вас есть деньги в другом месте?

— В другой форме. С тех пор, как беспокойство овладело мною, я вынула из банка все суммы, какие только могла. Но так как это могло бы удивить и обидеть Нодера, то я брала деньги для покупок. Таким образом, я собрала у себя предметы большой ценности.

Клерье почувствовал угрызения совести. Так вот чем объясняется появление редкой мебели и драгоценных картин!

— Увы! сколько бы вы ни выручили за эти сокровища, жизнь ваша будет очень ограничена, — с горестью сказал Роберт.

— Моя жизнь, — повторила она. — Да что такое в сущности моя жизнь? Жизнь светской девушки из сквера Ламартина, среди дорогих безделушек? Вовсе нет. У меня просто склад этих вещей. Когда я продам все, я перееду жить в одну из маленьких квартирок в Арнувиле с дешевой мебелью модерн и буду вполне счастлива.

Прелестная меланхолическая улыбка осветила на мгновение ее серьезное лицо.

— Видите ли, друг мой, — продолжала она, — я всегда боялась непрочности денег, боялась спекуляций, которыми так увлекался Нодер. Он был честен всю жизнь, пока не началось это безумие.Все несчастие заключалось в том, что у него была душа поэта. Миллионы были для него строфами, и он готов был бросить их к звездам. Вот почему я сделалась завзятой коллекционеркой, принимавшей вас в салоне безукоризненного стиля Людовика XV. В последнее время я покупала особенно усиленно. Несчастный удивлялся и говорил мне: “Вы разоряете себя, Жоселина. Но, по счастью, я здесь” — добавлял он.

— Друг мой, друг мой... как я вас люблю!..

— Что меня окончательно убедило в близкой опасности, это один факт, случившийся с месяц тому назад, — продолжала она, чтобы не слышать гимна восторга и обожания, который шептала ей душа Роберта.— Случайно я сама зашла в банк получить по чеку десять тысяч франков. Старый кассир, который знает меня с детства, счел долгом пожурить меня: “Берегитесь, m-lle Жоселина, вы шагаете слишком большими шагами”.—“Не бойтесь,—весело ответила я,—последний крупный чек на сто пятнадцать тысяч франков истрачен на картину, которая стоит вдвое дороже”.—“А все бумаги, которые вы заставили нас продать после того?"—возразил кассир. Я не сказала больше ни слова. Нодер был единственный человек, который мог распоряжаться моими деньгами без моего ведома

Я даже не знала, о каких бумагах шла речь.

— И вы не спросили у него?

— Нет.

Автомобиль остановился у дома Нодера. Жоселина подняла голову и увидела знакомые окна. Губы ее побледнели, глаза затуманились. Она сжала руку Роберта.

— Будьте мужественны! — сказал он.

— Только что приехал доктор, — объявил консьерж. — По-видимому, monsieur чувствует себя плохо.

— А виконтесса? — спросил Роберт.

— Она еще не приезжала.

Гюгетта приехала только после обеда. Несмотря на всю осторожность Жоселины, она сразу поняла, в чем дело.

На роскошном пурпуровом ложе, в темной комнате, где горело лишь несколько свечей, лежал ее отец. Когда она вошла туда, ей, прежде всего, бросилась в глаза черная повязка на голове покойного. Она бросилась к нему и отодвинула повязку.

— Вы мне солгали!.. Он покончил с собою!..

Тут только она поняла, почему вокруг их дома была такая тишина, полное отсутствие блестящих экипажей, почему из всех ее многочисленных знакомых здесь присутствовали только Роберт и Жоселина и не было ни одной из тех хорошеньких, элегантных кукол, с которыми она соперничала туалетами. О, если бы отец оставил ей баснословное богатство, сколько лицемерного сочувствия встретила бы она!

— Ах, теперь я буду знать, что такое свет!.. — вздыхала она вечером среди мрачного молчания своего дома, куда в течение дня приходили лишь кредиторы да полицейские.

Вместе с Робертом и Жоселиной она должна была заняться похоронами. Решено было поместить в газетах лишь краткое извещение о дне погребения.

При обсуждении подробностей похорон возник вопрос: кто поведет Гюгетту за гробом отца? Виконту де Жеснэ это было, неудобно, потому что процесс о разводе близился к концу, и офицер давно уже не имел ничего общего с семьей Нодера. Роберт предложил свои услуги.

— Я ведь почти брат ваш, — сказал он Гюгетте.

Она и не подозревала, сколько великодушия было в его готовности. Уже ходили упорные слухи, связывавшие завод Клерье с банком Нодера. Толковали о монополии на каучук; на бирже начинался поворот в другую сторону. Стало известно, какими средствами была достигнута относительная победа гуттаброля в состязании Париж-Кавказ. Предвиделось крушение искусственной резины и подъем цен на каучук. Что касается завода Клерье, то, как уверяли некоторые, у него всегда будет каучук. Нодер перед своей гибелью уступил Клерье свой запас по низкой цене. В автомобильном мире нарастало негодование против Kлepьe, сначала глухое, но постепенно становившееся все явственнее в виду кризиса. Поэтому благоразумнее было бы не связывать слишком тесно имени Клерье с именем Нодера.

Роберт знал все это, когда предложил свои услуги Гюгетте.

Молодая женщина довольно сухо поблагодарила его.

— Меня должен вести мой жених Бернар. Тогда они увидят... Этот подлый Париж, который готов был передраться, чтобы попасть на бал к Нодеру, и который теперь бросил нас, этот Париж увидит герцога де Фуа, идущего за гробом, — говорила бедная женщина, которую потеря ее положения в свете огорчала не меньше, чем смерть отца.

— Он должен бы быть уже здесь, — тихо заметила Жоселина.

— Он телеграфировал, что приедет завтра, — уверенно сказала Гюгетта.

Ее двое друзей только переглянулись.

Похороны должны были состояться на третий день рано утром. Накануне уже приезжала главная мастерица примирять виконтессе траурные платья и креповые вуали. А герцога де Фуа все еще не было. Гюгетта становилась все бледнее и бледнее и едва держалась на ногах, стоя перед зеркалами. Но, делая указания портнихам, она все время сообразовалась с требовательным вкусом Бернара.

К вечеру был получен великолепный венок из орхидей. К ленте была приколота карточка: “По неотложным делам принужден был уехать из Парижа. Примите мое искреннее соболезнование”.

Во время следовавшей за этим панихиды Роберту и Жоселине с трудом удалось поднять Гюгетту, которая, стоя на коленях, колотилась головою о гроб и с рыданиями твердила, что и она тоже хочет умереть.

Они усадили ее в кресло и Жоселина нежно поправляла ей волосы, шепча успокоительные слова. В это время вошел слуга и сказал что-то на ухо Клерье.

— Гюгетта, милая Гюгетта.. Кто-то желает вас видеть.

— Меня нет ни для кого... Это кто-нибудь из любопытства... Не верю, чтобы кто-нибудь имел ко мне хоть каплю сострадания.

Роберт сделал знак лакею и тот удалился. Жоселина с удивлением взглянула на Клерье. В дверях появилась высокая, тонкая фигура с печальным осунувшимся лицом. Это был виконт де Жеснэ. Он подошел к гробу и преклонил колено, с корректностью дворянина и католика. Потом подошел к той, которую он мог еще называть своей законной женой.

Гюгетта, окаменев, следила за ним глазами, своими великолепными, темными глазами, сверкавшими на ее исхудавшем, восковом лице. Присутствие мужа, которого она обманывала и отвергла, возвратило ей прежний надменный вид. Она выпрямилась, оправила свой длинный траурный шлейф и попыталась дерзко улыбнуться.

— Гюгетта, — сказал, становясь рядом с ней, де Жеснэ, — меньше всего я хотел бы огорчить вас. Если вы прикажете, я тотчас же удалюсь. Я хотел только узнать, не нужен ли я вам.

Она смотрела на него, пораженная. Ее больше глаза раскрылись еще шире. Вдруг из них хлынули слезы, и все лицо ее судорожно искривилось. Она протянула ему руку.

— О, да, вы мне нужны, — дрожащими губами прошептала она. — Останьтесь, Андрэ!..

XIII

Роберт Жоселине.

“Дорогая моя Жоселина!

“Не скрою от вас того разочарования, какое я испытал, получив сегодня утром на завод оттиски каталога продаваемых вами вещей и маленькую записку, в которой вы просите у меня некоторых советов.

Не было ли условлено между нами, дорогой друг, что вы не будете составлять без меня этого каталога? Я так радовался, представляя себе, как буду вместе с вами проходить по комнатам, где вы жили, и вписывать в каталог эти очаровательные предметы, которые вам дороги, что бы вы ни говорили, потому что в течение нескольких лет они составляли частицу вашей жизни.

Я уговорил бы вас оставить некоторые из них. Не это ли спасение заставило вас поспешить? Или вы боялись интимности совместной работы, тех волнений и искушений, которые могли бы представиться нам?

Вы все еще боретесь с собой, Жоселина... моя дорогая Жоселина?

Разве вы не убедились, что это бесполезно? Разве поцелуй наших уст может прибавить что-нибудь к слиянию наших душ? Разве не отдались духовно мы друг другу в тысячу раз полнее и беззаветнее, чем это достигается физическим обладанием? Ласки, которых нам не избежать, любовь моя — не сделают ни нравственнее, ни безнравственнее наш союз, такой божественно абсолютный.

Жоселина, клянусь вам, хотя для меня невозможно не желать вас, но я предпочел бы никогда не прикасаться к вашему телу, чем потерять хоть частицу того взаимного понимания, и в особенности той нежности, которая наполняет меня экстазом; в сравнении с которым восторг сладострастия кажется мне второстепенным.

Не правда ли, это скорее женское, чем мужское понимание страсти? Но ведь во мне, действительно, есть что-то женственное, в моей нежности чувств и в робости характера, делающей всегда необходимой для меня поддержку вашей сильной воли.

Жоселина, теперь в особенности более чем когда-либо мне нужны вы, ваш светлый ум, ваши трезвые суждения, ваше мужество... Я не знаю, что будет с моим делом, с нашим делом, должен бы я сказать. Этому заводу, который под вашим влиянием начал было процветать, этим рабочим, которым вы научили меня придать коллективную душу, угрожает опасность. Гроза готова разразиться над нами.

Да, случилось то, что предвидел Нодер. Падение гуттаброля и неслыханный рост цен на каучук внесли расстройство в автомобильную промышленность... Некоторым фирмам пришлось ликвидировать свои дела. Другие сократили производство и количество рабочих. Многие из них очутились на мостовой. Моя контора завалена просьбами о работе. Я принужден отказывать беднягам, и вижу, как они бродят недовольными, угрожающими группами вокруг моих мастерских. Не имея возможности получить работу, они стараются поднять смуту. Нелепый слух, что Нодер уступил мне значительные запасы каучука почти даром, и что я получаю баснословные барыши, проник уже и на завод. Лица хмурятся. Снова раздаются требования повышенных расценок, угрозы забастовкой.

А, между тем, я ни на одно су не могу увеличить расценок!.. Чтобы выплатить капитал Нодера, я отдал последние деньги. Каучука у меня нет. Я плачу за шины по - настоящим ценам, что очень разорительно.

Что-то выйдет из всего этого?..

А вы, мой дорогой друг!.. Знать, что вы добровольно обрекаете себя на бедность!

Жоселина, моя Жоселина, будем любить друг друга, потому что наша любовь— это наша сила. А нам нужно так много сил!

Не нашел ли бы сам Ницше, к которому вы постоянно обращаетесь, что наша великая страсть есть высшее проявление жизни, придающее ей исключительную красоту и ценность?

Право, мне кажется, что ваше малодушие перед любовью недостойно ницшеанки! Впрочем, это пустяки, в сущности.

Я вовсе не хочу быть обязанным своим счастьем какой-нибудь философской теории. Если суждено, чтобы вы были моею, то пусть это случится помимо всякой теории... Просто потому, что вы не в силах будете бороться с желанием прижать к своему сердцу сердце, полное безграничной любовью к вам, и отдадите мне свое прекрасное тело, как вы уже отдали душу.

До тех же пор Жоселина, я буду ждать, — избегая той близости, которая каждый раз создает в вашей душе конфликт между вашей философской смелостью и ложно понятой добродетелью.

Скажите одно слово, любовь моя! Позвольте мне придти, чтобы проверить на месте составленный вами каталог. Некоторые оценки я нахожу гадательными, и, чтобы проверить их, я хотел бы видеть самые вещи.

Я люблю вас... Жоселина!

Ваш Роберт”.

Жоселина Роберту.

“Приходите, мой дорогой друг! Я буду ждать вас в день и час, который вы мне назначите.

Я люблю вас так же, как и вы меня, Роберт. То, что вы называете моей ложно понятой добродетелью, мешает мне высказать это такими же пламенными словами. Но я искренна, и сознаюсь в этом.

Но я боюсь, Роберт, боюсь той неизбежной лжи, которая должна осквернить прекрасный и гордый союз душ, как только он обратится в простую любовную связь. А это совершится, сколько бы мы ни боролись... Как невыносима будет тогда тоска каждого прощанья, прощанья любовников, отрывающихся друг от друга! Боюсь, что настанет день, когда у нас не хватит мужества проститься... Что будет тогда?.. Я так боюсь лжи! Боюсь очутиться, хотя бы на одну минуту, в ложном, унизительном положении, которому никакие иллюзии, никакие парадоксы, никакая философия не помешают быть таковым, потому что таким сделали его века.

“Сколько страхов!” скажете вы и лукаво добавите: “для ницшеанки. Непременно добавите, как будто в этом есть противоречие. Но, вы ошибаетесь, мой любимый.

Откуда вы заключили, что принципы Ницше восторжествуют, если ваш друг Жоселина станет вашей любовницей?

Наоборот, мой дорогой, любимый! Ницше против вас. Выше всего он ценит человеческую волю и видит достоинство жизни в ее красоте. Если воля моя ослабеет, разве это значит, что я буду повиноваться ему? И расцветет ли красота моей жизни оттого, что в известные дни я буду ожидать мужа другой женщины на свидания, внешние подробности которых, когда я о них думаю, заставляют меня содрогаться от унижения? Стыдитесь, Роберт, ложно истолковывать этот детальный ум. Не идите по стопам тех, которые от его лица говорят: “Возвышайтесь над человечеством для того, чтобы обходиться без нравственных законов”. Иначе даже вам мне трудно будет простить это. Ницше, правда, говорит: “Возвышайтесь над человечеством”. Но как?.. Путем таких жестоких усилий, каких ни один нравственный закон никогда не требовал ни от одного человеческого существа. Потому что все нравственные законы принимали догмат раскаяния. А у Ницше и для раскаявшихся нет прощения. Всякое падение недостойно жизни и заслуживает смерти. Каждое существо, которое не сумело удержаться на высоте, должно исчезнуть, потому что собою и своим родом оно обременит землю и замедляет пришествие сверхчеловека.

Превосходство Ницше есть превосходство его героического характера, возвышающего его над всеми гениями. “Воля к власти”, венец его учения, исключает всякую слабость, всякую уступку чувственности и жажду мирного благополучия; все, что делает нас вульгарными и похожими на “стадо”.

Простите, мой Роберт, высокомерие последней Фразы. Это лишь запоздалый отблеск моей былой ницшеанской гордости. Вы сами знаете, как бессильна она перед вашей любовью.

Да, вы правы, говоря: “никакая философия не помешает мне прижать вас к моему сердцу”.

Ах, Роберт! Всякую новую религию или новую философию мы воспринимаем потому, что их элементы уже раньше жили в нашей душе. Я приняла учение Ницше, я насытилась им до опьянения, потому что во мне была безумная оскорбленная гордость, потребность возвысить себя, жажда борьбы, вкус к красоте и одиночеству; именно то, что нужно для восприятия этого учения. Оно сделало еще лучшим то хорошее, что было в моей натуре и внушило мне желание, для блага избранных, сделаться апостолом этой религии. На этом пути я встретила вас, Роберт.

Это Ницше дал нам нашу любовь. Теперь любовь наша сильнее, чем его учение. Как слабеет его эхо, когда ваше дорогое имя звучит в моей душе!..

Не призывайте же больше Ницше, мой милый, мой единственный друг! Вы заставили его замолчать.

Я люблю вас.

“Жоселина”.

XIV

— Какая дама? Вы сказали, что я дома? — быстрым шепотом спросила Жоселина.

— Я сказала, что посмотрю, — объяснила горничная.

Жоселина взглянула в окно сквозь тюлевые занавески и увидела наемный автомобиль. Это ничего не объяснило ей. Ах, ей было не до гостей! Третьего дня она отправила Роберту письмо, роковое письмо, набросанное в томительных сумерках июльского вечера, когда мрачные перспективы Парижа тонули в золотом тумане, а с бледно зеленого неба лились в душу минорные аккорды умирающей зари.

Тогда все существо Жоселины превратилось вдруг в один сплошной крик любви: крик плоти и духа, охваченных мучительной и, в то же время, сладостной тоской. Всю свою страсть, всю нежность, всю невыносимую тоску одиночества вылила она в письме, последние слова которого она уже не различала в темноте и не могла перечесть.

Потом она ждала. Ждала весь вчерашний день, все утро, боясь хоть на минуту выйти из дома, чтобы не пропустить Роберта.

Но он не пришел... И теперь, вспоминая отдельные фразы письма, она вся содрогалась. Как могла она написать их?

— Скажите этой даме, что меня нет дома. Попросите ее написать, что ей нужно.

Через минуту горничная возвратилась, едва скрывая под корректно-равнодушной внешностью свое любопытство.

— Эта дама так настаивает... У нее очень взволнованный вид. Вот ее карточка.

Жоселина прочла: “Madame Роберт Клерье”.

Хорошо. Я сейчас выйду, — сказала она, бледнея.

Жена Роберта ждала ее в вестибюле.

— Прошу вас...

Люсьенна вошла в салон, где, как она думала, не раз сидел ее муж, трепещущий от страсти.

Посетительница окинула комнату блуждающим взглядом, как будто увидела воочию доказательство сразившего ее несчастья.

Обе женщины секунду смотрели друг на друга, и трудно было сказать, которая из них была более смущена.

— Вы недоумеваете, mademoiselle, зачем я здесь, — прерывающимся голосом начала Люсьенна и, не получив ответа, продолжала: — Я пришла вовсе не для объяснений. Какие тут объяснения! Мы ненавидим друг друга — это факт, понятный без лишних слов. Но события приняли такой оборот...

Она старалась сохранить свой холодный, презрительный вид, но волнение пересилило. Ее тонкие губы задрожали, и глаза наполнились слезами.

С уст Жоселины чуть не сорвался тревожный крик: “Роберт!” Но она сдержалась. Ее гордость была так уязвлена, что ей казалось легче разлюбить совсем, чем делиться любимым человеком с другой.. с этой... О, какое унижение!

Но мучительное беспокойство за Роберта дало ей почувствовать всю тщету ее возмущения. Могла ли она разлюбить его?

— Мадемуазель, — сказала m-me Клерье, — жизнь моего мужа в опасности.

— ?!

— Да... Его завод, наверное, в огне и в крови. Телефон не отвечает. Вот письмо, — она протянула Жоселине бумажку,— которое открыло мне глаза. Оно касается вас...

—Меня!.. — Жоселина схватила листок. На грубой бумаге нетвердым почерком, с орфографическими ошибками, было написано следующее:

“Monsieur Клерье, Если вы получите это письмо во время, не ходите сегодня на завод. Против вас там готовится бунт. Придут рабочие из Арнувиля. Будет с них в братских поселков, которые служат для богачей средством обкрадывать 6едняков! Я тоже из их числа, но не могу поверить, чтобы m-lle Монестье принадлежала к шайке Нодера. Придут также безработные... Сорбелен все орудует! Рассказывают, что вы захватили каучук, и если его у вас найдут где-нибудь в ящике хоть на одну пару шин, то вам не несдобровать: они вас разорвут

Я вас предупреждаю из-за m-lle Монестье. Она обещала мне курицу в суп, и я все еще ей верю. Если бы не она, и я пошел бы с товарищами, но я обязан ей жизнью моего мальчишки. Скажите ей, чтобы она поскорее уплатила купоны людям из Арнувиля. Этим она предотвратит много несчастий.

“Поверьте мне, m-r Клерье... Не ходите на завод”.

— Он видел это письмо? — спросила Жоселина, сразу оправившаяся от минутного замешательства.

— Нет... он ушел раньше. Я распечатала письмо без него и совсем потеряла голову. Я не знала, что делать. И вдруг я вспомнила о вас и приехала сюда... Мадемуазель, пойдемте туда со мною! Я не решаюсь ехать одна. Я так боюсь... а вы храбрая, я знаю. Потом вы можете повлиять на этих людей, вы их знаете, вы делали им добро... Они вас уважают. Ведь, правда? О, скажите мне, что вы можете что-нибудь сделать!

Она умоляла Жоселину, простирая к ней руки. Ее тонкие пальцы почти касались одежды соперницы.

— Поедем скорей! - воскликнула Жоселина”. Они вскочили в автомобиль и помчались.

— И вчера уж были волнения на заводе?— спросила Жоселина, и щеки ее вспыхнули. Для нее было бы невыносимо услышать, что вчера, весь долгий день, когда она напрасно ждала мужа этой женщины, ничто особенное не удерживало его на заводе.

— Вчера? — прошептала Люсьенна. — Вчера безработные приходили снимать наших рабочих. Я хорошенько не знаю, что там произошло. Сегодня я видела мужа всего на одну секунду. Он провел всю ночь на заводе и только рано утром заехал на минутку домой. Боже мой!.. Что я пережила вчера!.. Если бы не этот ужасный день, я не безумствовала бы так сегодня!

— Не раскаивайтесь, что пришли ко мне,— сказала Жоселина.

Они не решились взглянуть друг на друга

— Если дело приняло очень дурной оборот, то это имеет свою хорошую сторону. М-г Клерье,, наверное, вызвал полицию и солдат, — заметила Жоселина, — и теперь он под охраной.

— Дай-то Бог! — простонала Люсьенна. — Но, нет... Он был так уверен в своих людях!

Приближаясь к заводу, автомобиль обгонял группы рабочих, направлявшихся в ту же сторону. Некоторые пели хором “Интернационал”.

— О, какие у них страшные лица! — стонала Люсьенна, откидываясь на подушки.

— Вовсе нет... Вы их не знаете. Были вы когда-нибудь на заводе вашего мужа?

— Никогда... Я боюсь этих людей.

— Напрасно! — с жаром воскликнула Жоселина. — Опасны не они, а те, кто пользуется ими для своих низких целей в погоне за властью и за наслаждениями... А таких людей вы принимаете у себя в гостиной, подаете им руку. Поверьте мне, если сегодня совершится преступление, то оно будет совершено не рукой рабочего, а одним из тех, кто стоит выше или ниже этой среды, провокатором или апашем, этими неизбежными спутниками всякого народного движения...

Автомобиль медленно подвигался среди толпы. Наконец совсем остановился. Шофер подошел к дверце.

— Я не советую дамам ехать дальше. Это опасно.

— Дальше мы пойдем пешком, — решила Жоселина, выходя.

— Как?.. Вы все-таки хотите...

— Да, ведь, они осаждают завод моего мужа! — с отчаянием воскликнула Люсьенна. — Мы должны, во что бы то ни стало, проникнуть туда!

— Пусть дамы остаются в экипаже! Я постараюсь подвезти их с другого входа. Я все знаю, потому что работал на заводе, прежде чем сделаться шофером.

Пока Люсьенна дрожащими руками старалась отцепить от пояса свой маленький золотой кошелек, шофер опять сел на свое место и медленно двинулся среди угрожающей толпы... За минуту перед тем, пока автомобиль стоял у крыльца Жоселины, он занимался тем, что вертел стрелку таксометра, чтобы нагнать лишние километры, а теперь рисковал собой или, по крайней мере, своей машиной для совершенно чужих ему женщин.

Так загадочна человеческая психология, полная неожиданных и зачастую прекрасных возможностей.

Не одна ли из этих возможностей, казавшаяся невероятной сорок восемь часов тому назад, соединила теперь Люсьенну с Жоселиной? Первая могла бы поклясться еще накануне, что ничто на свете не заставить ее обратиться к своей сопернице... И если бы ей сказали, что она когда-нибудь будет пробираться по собственной инициативе через толпу, она ни за что не поверила бы. И, однако, это было так, хотя Люсьенна и готова была каждую минуту лишиться сознания от страха.

Позади завода также толпились сотни кричащих и угрожающих людей. Каковы были их намерения?.. Быть может, они и сами этого хорошенько не знали... Они встречали криками “ура” рабочих, которые по одному или небольшими группами выходили из мастерских, бросив работу. Они закидывали выходивших вопросами и ревели от радости, когда товарищи отвечали: “Готово! Уже сломали большие машины”.

Вокруг медленно подвигавшегося автомобиля смеялись и свистали. Но, заметив в нем двух молодых, красивых женщин, рабочие пропускали экипаж без протеста.

Когда они въехали во двор, крики усилились, и они увидели среди жестикулирующих и проклинающих людей — рабочего с залитым кровью лицом, которого тащили точно сломанный манекен.

М-mе Клерье, сделалось дурно.

Жоселина разыскала привратницу, которая, как ни в чем не бывало, занималась в своем домике хозяйственными делами. Она поручила Люсьенну ее заботам.

— Это супруга патрона!.. — воскликнула привратница. — Стоило падать в обморок из-за таких пустяков! Видно, что она не знает рабочего народа... Им непременно надо покричать иногда. А потом они опять впрягаются в ярмо, и все идет по-прежнему. Не беспокоитесь, я натру ей виски уксусом, и все будет хорошо.

Жоселина ушла. Наконец, она была одна, свободна и среди опасности! Она отправилась разыскивать Роберта... Бежала через дворы, проходы между строевыми... Инстинктивно она направлялась, руководимая доносившимся издали ревом толпы к тому месту, где, как говорили встречные, было самое “дело”.

Некоторые части обширного завода были загадочно пусты, другие переполнены рабочими... Жоселина проходила, и никто ее не останавливал... Ее едва замечали... У всех этих людей, опьяненных страстью, вышедших из обычной колеи, были уже не те глаза, не те чувства, не та душа, что прежде. Каждый из этих парижских гаврошей не преминул бы, встретив накануне в своем царстве эту красивую, элегантную девушку, отпустить какую-нибудь смелую, но безобидную галантность, в которой сказалась бы находчивость и тонкость французского народа; а теперь они, казалось, даже не замечали, что она была другого пола и из другого мира, чем они.

Жоселина не отдавала себе отчета в течениях, которые ей встречались... Были ли это верные или колеблющиеся рабочие, забастовщики или провокаторы — она ничего не различала. И чуть не попала в самый разгар битвы перед мастерской, которую осаждающее пытались поджечь, потому что в ней не прекращалась работа.

Это был точно ужасный сон. Потом вдруг пред ней предстала действительность, которой она жаждала всей силой своей души, в лице человека, к которому неудержимо стремилось все ее существо.

Роберт Клерье, стоя на открытом окне, в первом этаже, говорил речь перед огромной толпой народа. Его голос донесся до Жоселины раньше, чем она могла различить слова.

Как быть? Как ей пробраться сквозь эти тесно сплотившиеся тела с жесткими мускулами, с грубыми жестами, в одежде, пропитанной потом и издававшей под лучами июльского солнца тяжелый запах?

Она стала пробираться, извиняясь. Голос привлекал ее с непреодолимой силой; спокойный ритм его доносился до нее все явственнее, и скоро она могла различить слова. Иногда до нее доносились обрывки фраз:

“Даже для безработных, которые ворвались сюда силой, есть оправдание: они голодны... Поймите, что от ваших ошибок выиграют только те, которые толкают вас на насилие...”

Вдруг после какой-то фразы, которой она не слышала, поднялась целая буря криков, такая внезапная, единодушная, оглушительная, что Жоселина почувствовала, что задыхается в этой звуковой волне, и думала, что с ней сделается обморок... Но раздвинувшиеся на минуту головы позволили ей увидеть совсем близко, там, вверху лицо Роберта. О, эта бледность!.. Эти глаза, полные отчаяния, несмотря на самообладание, которое он проявлял... Каким одиноким был он против этой толпы!..

Точно непреодолимая сила любви увлекла, приподняла Жоселину. И, сама не понимая как, она очутилась вдруг в первом ряду, и Роберт увидел ее.

Светлый луч озарил его лицо, ослепительный, как вся радость мира. Он простер руки и крикнул стаду обезумевших людей:

— Если бы вы знали, друзья мои, силу любви, вы не избрали бы ненависти!..

Потом он обернулся и сказал несколько слов стоявшему около помощнику директора, который поспешил сойти вниз. И перед Жоселиной, точно по волшебству, вдруг прикрылась дверь, которой она не заметила раньше. Она бросилась туда, и дверь тотчас же захлопнулась за нею.

Она была наверху. Стоя на порог конторы, окно которой занимал Роберт, она смотрела на него, любовалась его стройным силуэтом... Она упивалась сверхчувственным общением их душ, когда без слов становится понятно все: он не отвлекся ни на минуту, чтобы приветствовать ее хотя бы взглядом... Вдохновленный ее присутствием, он своим красноречием держал теперь в руках эту толпу. Неужели он потеряет едва завоеванную позицию? Неужели испортить свою победу порывом к ней? Ведь, и так ясно, что отныне они соединены на жизнь и смерть. Нет... Он продолжал свою речь, не поворачивая головы...

Жоселине стало ясно, что Роберту нечего больше бояться. Возбуждение толпы падало, и крики, врывавшиеся через открытое окно, уже не походили больше на рев диких зверей. Гипноз его слов, его голоса и жестов, одушевленных сверхчеловеческим экстазом любви, против воли порабощал озлобленный души. Успокоение, точно какие-то чары, разливалось по искаженным за минуту перед тем лицам.

Никто снизу не видел Жоселины. Она стояла неподвижно в глубине комнаты, прижав руки к сердцу.

Некоторые из служащих Клерье, сгруппировавшиеся около него, чтобы выразить свою солидарность с патроном, скромно отступили назад. Большинство из них, не зная, жены своего патрона, подумали, что это она.

Между тем, Жоселина, чтобы быть поближе к Роберту, подошла незамеченной и стала у одной из раскрытых створок окна. Ее скрывала легкая занавеска, позволявшая ей видеть то, что происходило снаружи. Впрочем, она подошла к окну для того, чтобы следить за толпой...

Ее взгляд, полный бесконечного обожания, не отрывался от Роберта...

И Роберт не устоял против искушения перехватить этот взгляд. Наслаждение чувствовать ее своею привело его в экстаз и заставило на минуту забыть все остальное. На одно короткое мгновение он забыл об опасности, забыл свою роль укротителя, который ни на секунду не должен спускать глаз со свирепого чудовища, подстерегающего минуту слабости. И pавновесие было нарушено. Волна ненависти опять захлестнула толпу, опять воздух задрожал от ее безсвязного рева. Клерье повернулся лицом к толпе. Испуганная внезапным шумом, Жоселина взглянула в окно. И, точно привлеченные таинственной силой; ее глаза встретились с пронзительным взглядом двух устремленных на нее зрачков. Кроме этого, она ничего не видела. Два глаза, полные ненависти... Эта огромная, угрожающая толпа имела для нее только два глаза, которые встретились с ее глазами. Этот человек, должно быть, подстерег, угадал присутствие женщины за легкой занавеской. Он, вероятно, проследил, как она пришла, как вошла в дом...

Поистине дьявольское выражение ярости и злорадства от предвкушения близкой мести — исказило до неузнаваемости красивое лицо Сорбелена. Он был здесь, этот провокатор. Шайка апашей, ждавшая только сигнала к насилию, плотным кольцом окружала его. Комедия африканского каучука, затеянная несколькими спекулянтами, лопнула, разорив его, сделав смешным в глазах тех же биржевиков, которые сначала эксплуатировали его, как пугало, а потом оставили на произвол судьбы. Больше чем когда-либо он ненавидел Клерье, процветающего и торжествующего Клерье,. И рядом с ним он увидел еще Жоселину!..

Он ли это сделал, или один из его шайки, Жоселина не успела рассмотреть. Она увидела только блеснувшее на ярком июльском солнце дуло револьвера, направленное прямо в грудь Роберта. И прежде чем Роберт мог понять, в чем дело, и оказать сопротивление, Жоселина, оттолкнув его, стала между ним и толпой, простирая вперед свои маленькие руки, как хрупкую преграду между ним и смертью...

Раздался выстрел...

Молодая девушка вскрикнула и упала в так страстно желаемые объятия, как будто ее бросила в них тоска любви, а не ужас смерти.

По руке Роберта, обвившей ее талию, потекла теплая струйка крови.

Он звал возлюбленную, повторял ее имя с такою скорбью, что все собравшиеся здесь бедняки позабыли свои собственные страдания и содрогнулись от жалости.

Еще раз он увидел ее взгляд, услышал ее голос.

Жоселина лежала на полу, с подложенной под ее прелестную головку жесткой диванной подушкой. У неё хватило еще силы взглянуть на своего друга и прошептать около его губ:

“Так лучше, мой возлюбленный!”

И это было все.

Толпа снаружи молчала...

Страницы: 1 2 3