Страницы: 1 2
М. ЦВЕТАЕВА И Ф. НИЦШЕ
И.С. Скоропанова
В формировании мировоззрения Марины Цветаевой несомненно воздействие философии Фридриха Ницше и тех настроений, идей, образов, которые она породила в русской культуре конца ХІХ–нач. ХХ вв. Творчество поэтессы — как бы один из ответов на призыв Ницше "превзойти человека", разрывая путы несвободы и предрассудков, поднимаясь над самим собой все выше и выше по ступеням духа, переживая жизнь с предельной силой напряжения и страсти. Главное, что роднит её с Ницше, — идеал сверхчеловека, рождённый стремлением активизировать в людях потребность самосозидания высшего типа личности — отряхнувшей прах ложных ценностей, свободной духом и сердцем, являющейся собственным "законодателем", "судьей" и "мстителем", преисполненной воли (мощи, энергии) к жизни, испытывающей потребность вместить в себя всю полноту и многообразие бытия, неутомимой в движении ввысь, к своему истинному "я".
У Цветаевой, как и у Ницше, сверхчеловек — категория не социальная, не национальная, а духовная — это "прообраз предела, который доступен развитию личности" [1:181], "созидающая грёза", противопоставляемая декадансу действительности и наделяемая "всеми яркими атрибутами" [1:182] реального существа.
Личностное превосходство яркой, незаурядной человеческой индивидуальности и её высшего выражения — гениальности над ординарностью, посредственностью, ничтожеством трактуются Цветаевой как торжество истинной – одухотворенной, творческой, героической жизни над её бесчисленными суррогатами: "рёвом рыночным", "людскими косностями", "утвержденными зверствами", "рабствами" и "уродствами". Романтический максимализм требований и оценок поэтессы побуждает её считать нормой высочайший уровень бытийного в человеке. Как и Ницше, Цветаева не делает никаких поблажек для огромного большинства не попадающих в этот ряд, провозглашает: "И будем мы судимы – знай – одною мерою" [12:99] и, кажется, готова вступить в борьбу с целым миром – во имя пробуждения в людях идеальных, сверхчеловеческих устремлений:
Под свист глупца и мещанина смех –
Одна – из всех – за всех – противу всех! [8:140]
В противовес идеализации массы, характерной для идеологий, получивших распространение в ХХ ст., Цветаева выявляет её реальные качества, позволившие восторжествовать "безумию" невиданных масштабов. Это доминирование низших социо-биологических потребностей над высшими духовными запросами, примитивизм душевной организации, клишированность сознания, стадно-роевая мораль. Цветаева характеризует массовых людей как "собирательное убожество" ("Сон", 1924), изображает их идеал как мещанский рай ("Крысолов", 1925), а повседневную жизнь как "медленное самоубийство" (если использовать слова Ницше). В отличие от Ницше поэтесса отвергает "добродетели" массового общества не потому, что они христианские, а потому, что это "добродетели" "нолей". Но, как и Ницше, она выявляет всю степень опасности, исходящей от неодухотворенных, непросвещенных, обезличенных масс, способных выступить в роли коллективного диктатора и насильника, превратить мир в Бедлам ("Стихи к Чехии", 1939). Такова оборотная сторона "расколдовывания мира" (К. Ясперс), атеизации, ломки старых общественно-экономических структур, формирования мирового рынка, втягивания огромных множеств в исторический процесс. И прежде всего таковы следствия социальной демократизации без духовной аристократизации, т.е. духовного облагораживания людей (Н. Бердяев).
Заметка Цветаевой "О Германии" (1925) содержит краткий конспект выступления Ф. Сологуба на юбилее К. Бальмонта во "Дворце Искусств" в Москве 14 мая 1920 г. и комментарий, раскрывающий позицию обоих поэтов и её собственную позицию в отношении к проблеме равенства людей. Поэтесса показывает, что пользуясь одним и тем же понятием, художники вкладывают в него различное содержание. Бальмонт у Цветаевой выступает защитником социального равенства (то есть равенства гражданских прав и социальных возможностей для всех членов общества), а Сологуб – противником идеи равенства, понимаемого как интеллектуально-нравственная равнозначность, одинаковость человеческих индивидуальностей, исключающая какую-либо иерархию, ибо знает: "…Культура не терпит демократического равенства, она основана на жестком приоритете таланта" [3:254–255], и "мера культуры" – "великая личность" [2:108]. По Цветаевой, Бальмонт и Сологуб говорят о разном и оба правы. Она пишет: "Сологуб Бальмонта не понял: Бальмонт, восстающий против неравенства вещественного и требующий насыщения низов, – и Сологуб, восстающий против уравнения духовного и требующий раскрепощения высот. Перед хлебом мы все равны (Бальмонт), но перед Богом мы не равны (Сологуб). Сологуб, в своем негодовании, только довершает Бальмонта. – "Накормите всех!" (Бальмонт) – "и посмотрите, станут ли все Бальмонтами" (Сологуб). Не может же Сологуб восставать против хлеба для голодного, а Бальмонт – против неба для отдельного. Так, согласив, рукоплещу обоим: <…> За Бальмонта – вся стихия человеческого сочувствия, за Сологуба – скрежет всех уединённых душ, затравленных толпой и обществом" [14:365]. Это высказывание проясняет знаменитую цветаевскую формулу о двух главных её врагах в мире – "голоде голодных" и "сытости сытых". Тип равенства, который признает сама поэтесса, – это "равенство усилия".
Достижение социального равенства, по представлениям Цветаевой, не должно перерастать в нивелирование душ. Разъятие двуединого процесса социальной демократизации общества и духовной аристократизации человека порождает одномерных, стандартных, "стадных" людей со слабо выраженным личностно-индивидуальным началом, атрофированной духовностью, что является важной предпосылкой появления массовых и тоталитарных обществ.
Без признания самоценности человеческого "я" невозможна и истинная демократизация общества, что со всей определённостью выявила пореволюционная история России, где один тип неравенства сменился другим. Обозначившаяся тенденция оценки значимости человека по классово-социальному (партийному) признаку обернулась классовой сегрегацией и дискриминацией таких социальных групп, как дворянство, духовенство, интеллигенция и др., утверждением пролетарско-большевистского ницшеанства.
Так вам и надо за тройную ложь
Свободы, Равенства, Братства! [13: 81], –
пишет Цветаева в "Фортуне" (1919), выражая своё отношение к революционному диктату, установившемуся вместо обещанной свободы и благоденствия. Необходимость защиты высокоодухотворенной личности от произвола массы и государства – вот что было подоплёкой "аристократической" концепции поэтессы. Это подтверждает обращенный к Сергею Волконскому стихотворный цикл "Ученик" (1921), где есть строки:
Победоноснее царя Давида
Чернь раздвигать плечом,
От всех обид, от всей земной обиды
Служить тебе плащом [8: 141].
Цветаева акцентирует именно защитно-оберегающую свою роль в жизни Волконского – аристократа вдвойне: по рождению и по духу ("Художественное творчество, – пишет она, – второе княжество" [14:368]). Характеризуя книгу Волконского "Родина" (1923), поэтесса обнаруживает роднящую Волконского с Гёте способность смотреть на жизнь с высоты, как бы с церковных хор, роняет: "Взгляд с хор … взгляд божеский" [14:277]. Стихи и воспоминания Цветаевой запечатлевают её отношение к Волконскому как отношение Ученика к Учителю, послушника к настоятелю. Используя поэтику рыцарских романов, Цветаева наделяет Волконского знаком царского достоинства – пурпурным одеянием, себя в аллегорическом плане изображает плащом (согревающим началом) и щитом (началом охраняющим):
При первом чернью занесённом камне
Уже не плащ – а щит [8:141].
По существу, поэтесса дает прообраз истинного отношения к высокоодухотворенной человеческой личности, возводит понятие духовного аристократизма в культ. Показательно, что о Волконском Цветаева пишет в 1921 г., когда он уже утратил своё прежнее положение и оказался в роли гонимого. Именно тогда и выявил себя до конца аристократизм его натуры.
Но аристократ у Цветаевой, как и у Ницше, – вовсе не обязательно представитель высшего сословия, привилегированного слоя, господствующего класса. И у Цветаевой, и у Ницше это понятие употребляется прежде всего в значении "лучший" (дословный перевод с греч. αριστοκρατια – власть лучших, знатнейших), наиболее достойный, неизмеримо превосходящий других личностными качествами.
Ницше утверждал: "…нужна новая аристократия, противница всего, что есть толпа и всякий деспотизм, которая на новых скрижалях снова напишет слово "благородный".
Ибо нужно много благородных и разнородных благородных…" [4:177].
И Цветаева, характеризуя Марию Антуанетту, указывает: аристократка – следовательно, безукоризненная в каждом помысле.
Благородство, "безукоризненность", таким образом, выделяются как качества, без которых аристократизм немыслим.
"О мои братья, я жалую в новую аристократию тем, что показываю вам: вы должны стать созидателями и воспитателями, – сеятелями
будущего, –
– поистине, не в аристократию, которую могли бы купить вы, как торгаши, золотом торгашей: ибо мало ценности во всем том, что имеет свою цену.
Не то, откуда вы идете, пусть составит отныне вашу честь, а то, куда вы идете! Ваша воля и ваши шаги, идущие дальше вас самих, – пусть будут отныне вашей новой честью!" [4:177], взывает ницшевский Заратустра.
Аристократ
Не тот, щенок, кто с целой псарней
Собак и слуг въезжает в мир
В своей карете шестипарной.
Кто до рождения в мундир
Гвардейский стянут, кто силен
Лишь мертвым грохотом имен
Да белизною женских пальцев.
Есть аристократизм скитальцев.
(Удар в грудь)
Я – безыменных: я! – детей
Большой дороги: я – гостей
Оттуда!
(Широким жестом указывает в окно) [13:185], –
устами Джакомо Казановы провозглашает Цветаева. Это "аристократ по воле Чуда" [13:185] – вопреки невозможному, порождение сверхвозможного. Принципиальное различие между титулованным аристократом и аристократом духа у поэтессы подчеркивает гипербола:
И не однажды и не трижды
Фон, а стократ, тысячекрат! [13:184].
Так обозначена у Цветаевой степень личностного превосходства яркой, незаурядной человеческой индивидуальности над формальным аристократизмом.
Синоним понятия "аристократ духа" и у Ницше, и у Цветаевой – "избранный". "Избранный" – значит отмеченный высшими силами, резко выделяющийся среди других умом, талантом, силой духа, неповторимым складом личности, способный совершить то, что не по силам другим. "Избранный" – всегда единственный, ни на кого не похожий, неповторимый, незаменимый, так как даже "первый" предполагает наличие "второго" – подобного же.
"Избранничество", по Цветаевой, – "выбор" [14:396], выбор в пользу высшего.
"Вы, сегодня ещё одинокие, вы, живущие вдали, вы будете некогда народом: от вас, избравших самих себя, должен произойти народ избранный: – и от него сверхчеловек.
Поистине, местом выздоровления должна ещё стать земля! И уже веет вокруг неё новым благоуханием, приносящим исцеление, – и новой надеждой!" [4:69], – восклицает и ницшевский Заратустра.
Цветаева по преимуществу сосредоточивает своё внимание на такой категории избранных, как поэты.
Поэт для Цветаевой – нередко пария (по своему положению в обществе) и одновременно соперник богов (по своим творческим возможностям). Это создатель особой духовной реальности – реальности прекрасного, первого от земли неба, "тот, кто преодолевает" [14:396] несовершенство действительности и своё собственное несовершенство.
Провозглашая: "Ты и мост и взрыв" [8:190], Цветаева перефразирует известное высказывание Ницше: "В человеке важно то, что он мост, а не цель…" [4:13]*. Но она может перенести центр тяжести с субъекта на объект его деятельности – искусство, заявляя: "Искусство – не самоцель, мост, а не цель" [14:359]. Как и для других поэтов – последователей Ницше, искусство для Цветаевой есть творчество жизни.
В письме А. Черновой Цветаева указывала: "…искусство, моя жизнь, как я её хочу, не беззаконная, но подчиненная высшим законам, жизнь на земле, как её мыслят верующие – на небе" [14:392]. "Высшие законы", о которых идёт речь, – законы эстетические, и сам художник оказывается собственной формой в акте жизни-творчества.
Цветаевское искусство–мост соединяет землю и небо, и соединяет их в самом человеке.
По-своему использует поэтесса и другую ницшевскую метафору: "Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – канат над пропастью" [4:13], которая ей даже ближе, так как подъём вверх на канате неизмеримо трудней и опасней, чем прохождение по мосту, а само понятие "канат" отчетливее передаёт идею вертикального, а не горизонтального движения. Например, Пушкин у Цветаевой –
Преодоленье
Косности русской
<…>
Мускул полёта,
Бега,
Борьбы,
поэт,
Что на канате
Собственных жил
Из каземата –
Соколом взмыл! [8:284].
Метафора "канат из собственных жил" акцентирует стремительный духовный рост Пушкина, осуществлявшийся за счёт напряжения всех внутренних сил и обретения в конце концов свойств летящей по небу духа птицы.
Непременное качество поэта-избранника, согласно Цветаевой, – повышенная концентрация в нем духовного начала, принадлежность не только низшему, но и высшему миру. Блок в её представлении – больше чем человек, – ангел с поломанными крыльями:
Было так ясно на лике его:
Царство моё не от мира сего [8:72].
"От ангела и от орла // В ней было что-то [8:80], – пишет поэтесса, характеризуя Ахматову. "Божественного мальчика" видит Цветаева в Мандельштаме. Как архангела-тяжелоступа воспринимает она Маяковского. "Думаю, что в этой поездке я впервые увидела Белого в его основной стихии: полете, в родной и страшной его стихии – пустых пространств, потому и руку взяла, чтобы еще удержать на земле.
Рядом со мной сидел пленный дух" [9:274], – вспоминает Марина Ивановна Белого. "Раскрылась земля и породила: такого, совсем готового, огромного гнома, дремучего великана, немножко быка, немножко бога…" [9:201], – таково было видение Цветаевой Волошина. "…То, что он родился человеком, есть чистое недоразумение. И всё его творчество – лишь исправление этой, счастливой для нас и роковой для него, ошибки природы. Подобно тому, как природа по ошибке может дать человеку не тот пол, здесь произошла явная ошибка в облике. Ибо даже тогда, когда Пастернак говорит о себе и для себя, – это всего лишь голос в хоре природы, на равной ноге с любым другим её голосом" [9:397], – пишет поэтесса о Пастернаке. Таковы оценки Цветаевой, может быть, самых чтимых ею современников. Поэтов же гениев (например, Гёте) мы, по её представлениям, должны рассматривать "в ряду не людей, но – богов" [14:334]**.
Во всех этих определениях непременно фиксируется что-то сверх-человеческое, неизмеримо превышающее обычную меру, восходящее к высшим вселенским иерархиям. И уже из непосредственных высказываний Цветаевой видно, что она имеет в виду прежде всего духовное измерение личности: "Крез души и духа" [14: 390] – о Достоевском; "Речь идёт не о человеке-Рильке (человек – то, на что мы осуждены!), – о духе-Рильке, который ещё больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке – Рильке из послезавтра" [14: 395]; "Весь он – такое явное торжество духа, такой – воочию – дух, что удивительно, как жизнь – вообще – допустила…" [14: 378] – о Блоке; "…Если Штейнер в Белом действительно не увидел исключительного по духовности человека (-ли?) – существо, то он не только не ясновидящий, а слепец…" [14: 419].
Именно потому, что обладают сверх-человеческими качествами, поэты и способны творить мир тот – в мирах сих.
"Духовного эгоизма нет, – считала Цветаева. – Есть эгоцентризм, а тут уже всё дело в вместительности его, посему величине (ёмкости) центра. Большинство эгоцентриков, т.е. все лирические поэты и все философы – самые отрешённые и не-себялюбивые в мире люди, просто они в свою боль включают всю чужую, ещё проще – не различают" [15: 200].
Согласно Цветаевой, всякий поэт – "по существу эмигрант. <…> Эмигрант Царства Небесного и земного рая природы" [14: 61]. Оттого ему так неуютно в мире, где "наичернейший сер", и часто так драматична его судьба. Обобщенный духовный портрет такого избранного дан в стихотворении "Эмигрант" (1923):
Здесь, меж вами: домами, деньгами, дымами,
Дамами, Думами,
Не слюбившись с вами, не сбившись с вами,
Неким –
Шуманом пронося под полой весну:
Выше! Из виду!
Соловьиным тремоло на весу –
Некий – избранный.
Боязливейший, ибо, взяв на дыб –
Ноги лижете!
Заблудившийся между грыж и глыб
Бог в блудилище.
Лишний! Вышний! Выходец! Вызов! Ввысь
Не отвыкший… Виселиц
Не принявший… В рвани валют и виз
Веги – выходец [8: 208].
Жизнь эмигранта на земле – моральная каторга. Отсюда слова Цветаевой о каторжном клейме поэта, которое жжёт за версту. Посвященные поэту строки резко нарушают ритмическую урегулированность и фонетическую монотонность стиха, фиксирующего приметы тусклой земной повседневности. Они образуют серию нарастающих, всё более сгущающихся ритмико-синтаксических "взрывов", создаваемых парцелляцией, частыми внутристиховыми паузами, переносами, градацией антикаденций. Энергия "взрывов" адекватна у Цветаевой мощной духовной энергии, излучаемой поэтом, непредсказуемым в своей творческой траектории. Портрет эмигранта дан в движении, смазан, намечен как бы пунктиром, причём глаз непременно хотя бы на секунду запаздывает за перемещением героя в пространстве. "Веги – выходец" способен воспарить над миром мнимых ценностей, устремляясь в своё духовное отечество, но на земле ему нетрудно заблудиться "между грыж и глыб". Отсюда – трагические метания, непонимание, одиночество "пленного духа", ощущающего себя на земле, как на чужбине. Но сами фактом своего существования цветаевский эмигрант бросает вызов массе "спеленатых, безглазых и безгласных", отрицает жизнь, лишённую высшего обоснования, духовного наполнения.
"…Пора, наконец понять, – заявляет Цветаева, – что существует иная кровь, иное наследие, иная физика – в полной сохранности этого понятия и в той же мере достоверная и активная, что и та, которую мы знали до сих пор. Физика духовного мира.
И эту физику духа мы пытаемся иногда определить как другое, просвещённое, озарённое, в гораздо меньшей степени случайное и более совершенное тело данной, пока еще неведомой нам, души" [14:341]. Способность увидеть "тело души" и "духовное тело" личности сквозь материальную оболочку – одно из самых поразительных качеств Цветаевой. Можно сказать, что она наделена духовным зрением, духовным слухом, духовным осязанием и умением зримо передать "физику" нематериального как чего-то совершенно реального, обладающего плотью, "мускулатурой".
Духовное избранничество – важнейший элемент самоощущения самой поэтессы. Об этом свидетельствуют и её непосредственные высказывания, и особенности изображения лирического "я", и своеобразие образной системы поэзии Цветаевой в целом. Поэтесса воссоздаёт, главным образом, свой духовный автопортрет, свою духовную биографию. Содержание своей внутренней жизни она раскрывает, нередко используя философские категории и символико-романтические образы, почерпнутые у Ницше (возможно, – и через его последователей: К. Бальмонта, А. Белого и др.).
Вслед за Ницше ("Так говорил Заратустра", "По ту сторону добра и зла") Цветаева называет местопребыванием своего духа гору ("Поэма горы", 1924, "Поэма конца", 1924), доминанту своего творческого развития определяет как движение в небо ("Поэма воздуха", 1927).
Белый, размышляя о культуре "серебряного века", свидетельствует: "Появилась символика горного восхождения. В ней не было ничего отвлеченного; аллегория не ночевала тут, ибо мудрость веков утверждает: в горах действительно мы овеяны вдохновением. Вдохновение так же связано с кряжами, как действие магнетизма земного с иными местностями земли" [2:97]. "Горная инспирация" шла от Ницше.
В стихотворении "На высоких горах" Ницше пишет:
Где ж вы, друзья? Придите! Время! Время!
И розами седины глетчера украшены
Сегодня разве не для вас?
Ручей стремится к вам; порывом страстным
Ныне рвутся и ветер, и тучи в глубь небес,
Чтоб с птичьего полёта, из дальних-дальних мест следить
за вами.
И в страшной высоте для вас накрыт мой стол:
Кто к звездам близко
Обитает так? К туманным далям бездны? [6:198–200].
Философ сравнивает себя с духом, бродящим по глетчеру, – в тех высях, где не способен выжить никто. Образ горы – один из сквозных у Ницше. "Это наша высота и наша родина" [4:86] – устами Заратустры утверждает немецкий мыслитель. Гора у Ницше – символ духовной высоты, доступной лишь избранным. По Ницше, воздух гор – здоровый воздух, но надо быть созданным для него, иначе долго на такой высоте не выдержишь.
"…Поистине, она рождена на горах, моя дикая мудрость! – моё великое, шумящее крыльями стремление.
И часто уносило оно меня вдаль, в высоту, среди смеха: тогда летел я, содрогаясь, как стрела, через опьянённый солнцем восторг…" [4:172], – исповедуется Заратустра.
И у Цветаевой гора – как бы зримое, материализованное выражение высоты, на которой пребывает её дух. Это её настоящий дом, куда она, подобно Заратустре у Ницше, зовёт того, в ком предполагает равного себе, способного подняться над царством "моллюсков духа". Гора характеризуется поэтессой как "Высота бреда над уровнем // Жизни" [1:351]. Она вбирает в себя целые миры, порождаемые воображением, размышлениями, озарениями. Здесь личность свободна и счастлива.
Цветаева следует заповеди: "по низшему не равняться" [14:88-89], убеждена: "… чтобы что-либо созерцать, нужно над этим созерцаемым подняться, поставить между собой и вещью весь отвес – отказ высоты" [14:89]. Ибо, пишет она, – "гляжу-то – сверху! Высшее во мне – на низшее во мне" [14:89]. Она предпочитает "родство высот". В этом Цветаева непосредственно перекликается с Ницше, писавшим:
"Но ты, о Заратустра, ты хотел видеть основу и смысл всех вещей: и потому должен ты подниматься над самим собою, всё выше и выше, пока даже твои звезды не окажутся под тобой!"
Да! Смотреть вниз на самого себя и даже на свои звезды: лишь это назвал бы я своей вершиной, лишь это осталось для меня моей последней вершиной –
Так говорил Заратустра с собою, поднимаясь на гору…" [4:132].
Философ задаётся вопросом: "Откуда берутся высочайшие горы?" – и отвечает: "…выходят они из моря" [4:138]. Море в данном случае символизирует масштабы личности, глубину человеческой натуры.
Свою "морскую" природу неизменно подчёркивает Цветаева:
Я, выношенная во чреве
Не материнском, а морском [8:133];
Я – бренная пена морская [8:131];
Высокая пена морская! [8:131].
Да уже и само имя поэтессы в переводе означает "морская". Рожденная морем, своим местожительством она избирает гору.
В одной из статей Цветаева даёт собственную иерархию поэтов: большой поэт, великий поэт, высокий поэт, гений. Если применить эту классификацию к самой Цветаевой, можно сказать, что она высокий поэт, или горец тех высот, где пребывает её дух (образно говоря, кипарис, а не дуб). Это пребывание не является чем-то царственно-неподвижным. "Единственная возможность восприятия нами высоты – непрерывное перемещение по вертикали точек измерения её" [8:125], – разъясняет Цветаева. Пребывание на горе понимается, таким образом, как подъём, карабканье на гору с целью достичь новую высоту.
"И единственная круча, по которой мы можем … карабкаться, это мы сами.
На вершине нас ждёт наше "я" [1:144], – под этими словами Белого могла бы подписаться и Цветаева. Совершенству (состоянию) она предпочитает совершаемость (непрерывность движения).
Само небо может изображаться поэтессой как гора, на которую нужно подняться. В таком определении есть элемент необходимого преодоления, затрачиваемого усилия:
Лазорь, лазорь,
Крутая гора!
Лазорь, лазорь,
Вторая земля! [8:345].
Ощутима в этом и попытка поместить землю на небо, что созвучно высказыванию Белого, реконструирующего мысль Ницше: "…на небе земля с моим телом и душой" [1:72].
Именно горою вынянчена у Цветаевой любовь – такая же громадная, титанически-сильная и высокая, не признающая опошленных, обывательских отношений, требующая всего человека в максимальном напряжении его чувств и переживаний. Не случайно, характеризуя свою любовь, поэтесса использует гиперболу:
Обнимаю тебя кругозором // Гор [8:318];
В целом ряде случаев Цветаева отождествляет себя с горой:
Ночь – как воры,
Ночь – как горы.
(Каждая из нас – Синай
Синай – священная гора иудеев, на которой, согласно поверью, им даны Богом Заповеди. И одна из центральных глав книги "Так говорил Заратустра" Ницше называется "На священной горе". Именно здесь Заратустра излагает своё учение последователям. Любовь, таким образом, трактуется Цветаевой как акт обретения нового жизненного Завета. Уподобление каждого из любящих Синаю выявляет масштабы их личностей.
Отношение человека к человеку как горы к горе перекликается с суждением Ницше: "В горах кратчайший путь – с вершины на вершину: но для этого надо иметь длинные ноги" [8:36], – и, возможно, подсказано им. И возникающий уже после разрыва вопрос:
Как живётся вам с подобьем –
Вам, поправшему Синай! [8:260], –
содержит презрение к человеку, не выдержавшему пребывания на священных высотах, удовольствовавшемуся "товаром рыночным".
И во всех других случаях возвращение с горы у Цветаевой подобно падению, но, когда речь идёт о ней самой,
Низвергаемый – не долу
Смотрит – в небо! [8:143]:
он будет снова и снова подниматься в высоту.
Гора у Цветаевой, как и у Ницше, – кратчайший путь в небо.
С этой горы, как с крыши
Мира, где в небо спуск [8:248], –
взирает на открывающийся её взору "пейзаж" Цветаева, дух которой устремлён ввысь, в беспредельность.
Сталь и базальт –
Гора, но лавиной в лазурь
На твой серафический альт
Вспоёт – полногласием бурь [8:206], –
варьирует эту мысль поэтесса в стихотворении "Не надо её окликать" (1923).
Цветаева ощущает себя "дочерью" неба, признаётся, что на земле стоит лишь одной ногой и "Содружества заоблачный отвес" [1:166] не променяет ни на что. Лирическая героиня поэтессы постоянно рвётся в небесный простор:
…легкую ногу – вперёд –
башней
В орлиную высь! [8:153].
Её переполняет пьянящий восторг, состояние экстаза достигает своего предела. Энергичный парцеллированный ("рваный") синтаксис даёт впечатление крайнего напряжения всех сил, подъёма рывками:
Копыта! Крылья! Сплелись! Свились!
– О высь! Высь! Высь! [8:160].
Путь в небо для Цветаевой – это путь к своему высшему "я".
Мироощущение цветаевской лирической героини родственно мироощущению ницшевского Заратустры, обращающегося к небу со словами: "О небо надо мной, чистое, глубокое! Бездна света! Созерцая тебя, я трепещу от божественных желаний.
Броситься в твою высоту – в этом моя глубина! Укрыться в твоей чистоте – в этом моя невинность! <…>
Вместе учились мы всему; вместе учились мы подниматься над собою к себе самим и безоблачно улыбаться: – безоблачно улыбаться вниз, светлыми очами и из огромной дали, в то время как под нами струятся, как дождь, насилие, и цель, и вина" [4: 142].
И у Цветаевой, и у Ницше речь идёт о небе души, освобождающейся в мгновения творческого полета от всего несовершенного и выходящей в сферу чистого духа. Заратустра Ницше говорит, что он "летал на собственных крыльях в собственные небеса свои" [4:203]. Собственного "изготовления" седьмое небо и у Цветаевой, достигая которое лирическая героиня "Поэмы воздуха" переживает трансформу – "светлое воскресение" преображенной личности.
Отсюда же проистекает изображение цветаевской героини как Психеи – она-то и совершает полёты ввысь.
Лазурное око моё –
В вышину! [8:162], –
восклицает поэтесса, давая понять, что небо она носит в себе.
"Не свет ли ты моего пламени? – вопрошает небо Заратустра, поясняющий: "… если блуждал я один: чего алкала душа моя по ночам и на тропинках заблуждения? И если поднимался я на горы, кого как не тебя искал я на горах?" [4:142].
В небе дух ищет освобождения от кандалов.
И цветаевское, и ницшевское небо – бездонное. У Ницше оно ещё и краснеющее – стыдящееся похвал себе, а у Цветаевой – мчащееся "марафонским бегом".
Можно сказать, что небо Цветаевой и Ницше – это символ высшей, идеальной реальности, ставшей неотъемлемой частью души. Не высоты пугают обоих, а склоны.
Достичь неба помогает им мироощущение вечных странников (не устающих карабкаться по кручам духа, снова и снова восходить на гору, чтобы потом нести добытый там огонь в долины), мироощущение несущихся во весь опор бегунов (всем формам жизни предпочитающих динамизм выпущенной из лука стрелы), мироощущение людей, обладающих крыльями (дающими возможность летать, подниматься ввысь, парить в небесных просторах). Сравним символико-романтические образы, используемые для характеристики этих понятий Ницше и Цветаевой.
* "Взрыв" здесь – характеристика поэта – "везувца". "Везувий, десятилетия работая, сразу взрывается всем <…> Насколько такие взрывы нужны? В природе (а искусство не иное), к счастью, вопросы не существуют, только ответы. Б<орис> Пастернак> взрывается сокровищами" [14:369], – пишет Цветаева.
** А вот цветаевское впечатление от композитора С. Прокофьева: "Ни приметы – избранничества" [14:372].
Страницы: 1 2