Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
ГЛАВА 5
Мужчины разговаривали сорок минут. Брейер, сидя на кожаном стуле с высокой спинкой, делал пометки. Ницше, иногда замолкающий, чтобы Брейер успевал записывать за ним, сидел на таком же кожаном стуле, таком же удобном, как первый, но несколько меньшем по размеру. Как и большинство терапевтов своего времени, Брейер предпочитал, чтобы пациенты смотрели на него снизу вверх.
Брейер подробно и методично оценивал клиническое состояние пациента. Внимательно прослушав свободное описание болезни пациентом, он принимался за систематическое исследование каждого отдельного симптома: когда он появился впервые, как менялся с течением времени, как реагирует на терапевтические методы. Третьим этапом было обследование каждой системы тела. Начиная с макушки, Брейер спускался до самых пят. Сначала голова и нервная система- Он начинал с вопросов о функционировании всех двенадцати черепных нервов, ответственных за обоняние, зрение, движения глаз, слух, работу и чувствительность лицевых мышц, движения и чувствительность языка, глотание, равновесие, речь- Переходя к телу, Брейер проверял по очереди каждую функциональную систему органов: дыхательную, сердечно-сосудистую, желудочно-кишечную и мочеполовую. Этот подробный обзор органов стимулировал память пациента и являлся гарантией того, что ни одна деталь не пропущена: Брейер никогда не позволял себе отказаться от какого-либо этапа опроса, даже если был полностью уверен в диагнозе.
Далее он переходил к составлению подробной медицинской истории пациента: его здоровье в детстве, здоровье его родителей и сиблинговii, изучение других аспектов его жизни - выбор профессии, общественная жизнь, служба в армии, переезды, пристрастия в пище, предпочитаемые способы проведения досуга. И, наконец, Брейср предоставлял свободу своей интуиции и полагался на нее в выборе дальнейшего направления на основе уже полученных данных. Так, на днях, столкнувшись со сложным случаем респираторного нарушения, он смог поставить правильный диагноз - диафрагмальный трихинеллез, - докопавшись до того, насколько ответственно подходила его пациентка к приготовлению копченой свинины.
Все то время, что заняла эта процедура, Ницше оставался предельно внимателен, встречая одобряющим кивком каждый вопрос Брейера. Это ничуть не удивило Брейера. Он еще ни разу не встречал пациента, который бы не испытывал тайное удовольствие от столь подробного изучения своей жизни. И чем пристальнее было внимание, тем больше это нравилось пациенту. Удовольствие от пребывания под наблюдением так глубоко укоренилось в человеке, что Брейер был уверен, что самое страшное в старости: горечь утрат, смерть друзей - это отсутствие пристального внимания, это ужас перед жизнью без свидетелей.
Однако даже Брейера не могла не удивить многочисленность жалоб Ницше и точность его самостоятельных наблюдений. Заметки Брейера занимали уже несколько страниц. У него начала уставать рука, когда Ницше описывал все свои ужасающие симптомы: ужасные, высасывающие все силы головные боли; морская болезнь на твердой почве - головокружение, потеря равновесия, тошнота, рвота, анорексия, отвращение к еде; приступы лихорадки, ночная потливость, вынуждающая два-три раза за ночь менять пижаму и постельное белье; страшные приступы утомления, иногда близкие к полному мышечному параличу; боль в желудке; кровавая рвота; кишечные спазмы; сильнейшие запоры: геморрой; а также лишающие его дееспособности проблемы со зрением - утомляемость глаз, постоянное ухудшение зрения, слезливость и боль в глазах, нечеткое видение, сильная светочувствительность, особенно по утрам.
Вопросы Брейера смогли выявить еще некоторые симптомы. Ницше либо не захотел рассказывать, либо не обращал внимания на то, что приступам головной боли предшествовало мерцание перед глазами и частичная слепота; он не сказал о непроходящей бессоннице, жестоких ночных мышечных судорогах, общей напряженности и резких, непредсказуемых сменах настроения.
Смены настроения! Именно этих слов ждал Брейер! Как он и говорил Фрейду, он всегда выискивал благоприятный момент, чтобы вывести беседу на обсуждение психологического состояния пациента. Эти "смены настроения" могут быть тем самым ключом, который поможет добраться до отчаяния и суицидальных наклонностей Ницше.
Брейер сделал осторожный шажок вперед, попросив его поподробней остановиться на сменах настроения.
"Не замечали ли вы изменения в своем настроении, которые могли бы относиться к болезни?"
Поведение Ницше не изменилось. Судя по всему, ему и не приходило в голову, что этот вопрос выводит беседу на значительно более личный уровень. "Иногда бывало, что за день до приступа я чувствовал себя особенно хорошо, - и я начинал думать, что чувствую себя подозрительно хорошо".
"А после приступа?"
"Обычно приступ продолжается от двенадцати часов до двух дней. После такого приступа я утомлен и инертен. День-два я даже думаю медленно. Но иногда, особенно после долгого приступа, продолжающегося несколько дней, все иначе. Я чувствую себя посвежевшим, очистившимся. Меня переполняет энергия. Я обожаю эти моменты: в моей голове просто кишат самые драгоценные идеи".
Брейер был настойчив. Если уж он напал на след, он не собирался так просто отказываться от преследования.
"Ваша усталость и инертность - как долго сохраняется это состояние?"
"Недолго. Как только приступ утихает и мое тело вновь принадлежит мне, я снова начинаю контролировать себя. Так что я могу сам преодолеть слабость".
Возможно, подумал Брейер, этот человек не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Ему придется перейти к более конкретным вопросам. Как стало ясно, Ницше не собирался добровольно выдавать какую бы то ни было информацию о своем отчаянии.
"А меланхолия? Сопутствует ли она вашим приступам или, может, начинается после?"
"У меня бывают мрачные периоды. А у кого их не бывает? Но они не властны надо мной. Это не моя болезнь, это моя жизнь. Можно сказать, что я осмеливаюсь их иметь".
Брейер не мог не заметить легкую усмешку Ницше и его дерзкий тон, Только сейчас, впервые Брейер узнал голос человека, написавшего те две смелые, загадочные книги, спрятанные в ящике его стола. Брейеру даже пришла мимолетная мысль о том, что можно было бы прямо спросить его о столь безапелляционном разграничении болезни и жизни. А это заявление о смелости иметь мрачные периоды, что он хотел этим сказать? Но - терпение! Лучше стараться держать консультацию под контролем. Будут и другие удобные случаи.
Не забывая об осторожности, он продолжил: "Вы когда-нибудь вели подробный дневник ваших приступов - их частота, интенсивность, продолжительность?"
"В этом году нет. Я был слишком занят различными важными событиями и переменами, происходящими в моей жизни. Но могу сказать, что в прошлом году сто семнадцать дней я был полностью недееспособен, почти две сотни дней я был частично дееспособен - только не слишком сильные головные боль, боль в глазах, боль в животе или тошнота".
Здесь появились сразу два удобных момента; с какого начать? Следует ли ему расспросить о "важных событиях и переменах, происходящих в его жизни", - Ницше, разумеется, говорил о Лу Саломе - или же укреплять взаимопонимание между доктором и пациентом, проявляя сочувствие? Зная, что переборщить с взаимопониманием невозможно, Брейер выбрал последнее.
"Посмотрим... У нас остается только сорок восемь дней здоровья. Слишком мало времени, когда "все в порядке", профессор Ницше".
"На самом деле за последние несколько лет я редко был здоров дольше двух недель. Мне кажется, я могу вспомнить любой такой момент!"
Уловив грусть, отчаяние в голосе Ницше, Брейер решил идти ва-банк. Ему представилась удобная лазейка, которая должна была привести его прямо к отчаянию пациента. Он отложил ручку и произнес как можно более серьезным и озабоченным с профессиональной точки зрения голосом: "Такая ситуация, когда человек большую часть своих дней проводит в мучениях, получает лишь горстку хорошего самочувствия в год, когда вся жизнь наполнена болью, - это же такая благодатная почва для отчаяния, для пессимистических взглядов на смысл жизни".
Ницше молчал. В первый раз он не смог найти ответ сразу же. Его голова качалась из стороны в сторону, словно он взвешивал, стоит ли позволять утешать себя. Но заговорил он о другом.
"Несомненно, вы правы, доктор Брейер, именно так происходит с некоторыми людьми, возможно, с большинством - здесь я полностью доверяю вашему опыту, - но не со мной. Отчаяние? Нет, может, когда-то и было, но не сейчас. Моя болезнь находится в ведении моего тела, но это не я. Я - это моя болезнь и мое тело, но они - это не я. Их нужно преодолеть, если не на физическом уровне, значит, на метафизическом.
А что касается еще одного вашего замечания, то мой "смысл жизни" не имеет к этой жалкой протоплазме, - он ударил себя в живот, - ни малейшего отношения. Я знаю. зачем жить, и для меня совсем не важно как. У меня есть причина прожить десять лет, у меня есть миссия. Я вынашиваю плод здесь. - Он постучал по голове. - Здесь множество книг, книг, практически полностью оформившихся, книг, написать которые могу лишь только я. Иногда мне кажется, что мои головные боли - это схватки мозга".
Ницше явно не имел ни малейшего желания обсуждать или даже признавать сам факт наличия отчаяния; Брейер понял, что пытаться разговорить его бесполезно. Он вдруг вспомнил, как понимал, что маневры его противника более искусны - всякий раз, когда садился играть в шахматы со своим отцом, лучшим шахматистом еврейской общины в Вене.
А может, признавать нечего! Может, фройлен Саломе ошиблась. Ницше говорил так, словно дух его справился с этой ужасной болезнью. Что касается самоубийства, Брейер знал один верный способ выяснить степень риска: проверить, представляет ли себя пациент в будущем. Ницше- этот тест прошел. Он не собирался заканчивать жизнь самоубийством: он говорил о десятилетней миссии, о книгах, которые ему предстоит извлечь из своего мозга.
Однако Брейер своими глазами видел суицидальные послания Ницше. Может, он лицемерил? А может, теперь он не пребывал в отчаянии потому, что уже принял решение о самоубийстве? Брейер уже сталкивался с такими пациентами- Они были опасны. Создавалось впечатление, что им становится лучше, - на самом деле им действительно становится лучше, меланхолия рассеивается, они снова начинают улыбаться, есть, спать. Но это улучшение говорит только об одном - что они нашли способ спастись от отчаяния, и способ этот - смерть. Что замышлял Ницше? Решил ли он убить себя? Нет, Брейер вспомнил, как говорил Фрейду: если Ницше собирается убить себя, то зачем он здесь? Зачем создавать себе сложности - зачем встречаться с очередным терапевтом, причем для этого сначала ехать из Рапалло в Базель, а оттуда - в Вену?
Брейер был расстроен тем, что ему не удалось получить нужную ему информацию, но винить пациента и недостаточном сотрудничестве он не мог. Ницше подробно ответил на каждый его вопрос относительно состояния своего здоровья - разве что слишком подробно, Многие люди, страдающие головной болью, отмечают чувствительность к пище и погоде, так что Брейер не удивился, обнаружив, что Ницше - не исключение. Но он был поражен дотошностью отчета, который представил ему пациент. Ницше двадцать минут без остановки рассказывал о том, как он реагирует на атмосферные условия. Его тело, по его словам, было подобно анероиду, это был барометр и термометр в одном, который бурно реагировал на малейшее колебание атмосферного давления, температуры воздуха и изменение высоты над уровнем моря. Затянутые тучами небеса вызывали у него депрессию, свинцовые дождевые тучи пагубно действовали на его нервы, засуха придавала ему силы, зима стала для него чем-то вроде психологического сжатия челюстей, которые расслабляло солнце. Уже несколько лет его жизнь представляла собой поиск идеального климата. Летом еще можно было жить. Его вполне устраивали безветренные, безоблачные, солнечные плато Энгадина; так что четыре месяца в году он уединялся в небольшой Gasthausiii в маленькой швейцарской деревеньке Сильс Мариа- Но зимы были его проклятием. Ему так и не удалось найти хорошее место для зимовки, так что в холодное время года он жил в южной Италии, переезжая из города в город в поисках более здорового климата. Ветер и промозглый сумрак Вены губили его, сказал Ницше. Его нервная система требовала солнца и сухого неподвижного воздуха.
Когда Брейер спросил Ницше о его диете, тот развернул очередную довольно длительную лекцию о связи диеты, проблем с желудком и приступов головной боли. Удивительная обстоятельность! Никогда раньше Брейер не встречался с пациентом, который так основательно подходил бы к ответу на любой вопрос. Что бы это значило?
Не был ли Ницше обсессивньм ипохондриком? Брейер встречал множество скучных, занятых лишь жалостью к самим себе ипохондриков, смакующих описание собственных внутренностей. Но эти пациенты отличались Weltanschauung stenosis, или узостью взглядов. А как скучно становилось d их присутствии! Они ни о чем другом, кроме своего тела, не думали, их интересы и ценности были центрированы вокруг их здоровья. Нет, Ницше не был одним из них. Он обладал разноплановыми интересами и личным обаянием. Несомненно, фройлен Саломс находила его именно таким, она до сих пор считает его именно таким, несмотря на то что решила, что Поль Рэ больше подходит ей для романтических отношений. Тем более, Ницше описывал свои симптомы не для того, чтобы вызвать жалость, он даже не просил о поддержке - в этом Брейер убедился в самом начале их беседы.
Так чем же объясняется столь подробный рассказ о функциях его организма? Возможно, это объяснялось буквально тем, что Ницше обладал высоким интеллектом, хорошей памятью и рационально подходил к медицинскому освидетельствованию, предоставляя консультанту-эксперту всю возможную информацию. Или он был необычайно склонен к интроспекции. Заканчивая осмотр, Брейер нашел еще одно объяснение: Ницше так мало контактировал с другими людьми, что проводил небывало большое количество времени в общении со своей собственной нервной системой.
Закончив с составлением медицинской истории, Брейер перешел к телесному осмотру. Он проводил пациента в смотровой кабинет - небольшую, стерильно чистую комнату, в которой находились только ширма, стул, кушетка, покрытая накрахмаленным белым покрывалом, раковина, весы и стальной ящик с инструментами Брейера, Доктор оставил Ницше одного, чтобы то переоделся для осмотра, и, войдя через несколько минут, увидел его в сорочке с открытой спиной, и длинны черных носках и подвязках, аккуратно складываюшш костюм. Он извинился за задержку: "Моя кочевая жизнь предполагает, что я могу иметь только один костюм. Та что, когда я снимаю его, я стараюсь позаботиться о том чтобы ему было удобно".
Осмотр Брейер проводил так же тщательно, как и со ставлял медицинскую историю. Начав с головы, он медленно проходил по всему телу, слушая, постукивая, прощупывая, нюхая, наблюдая, ощущая. Несмотря на раз нообразие симптомов пациента, Брейеру не удалое найти никаких физиологических отклонений за исключением большого шрама на груди - результата несчаст ного случая, произошедшего во время службы в армии короткого косого шрама на переносице, полученного драке, и некоторых признаков анемии: бледные губы слизистая глаз и сгибы ладоней.
Чем вызвана анемия? Вероятно, питанием. Ницше говорил, что иногда неделями не может смотреть на еду. Но потом Брейер вспомнил, как Ницше упоминал о том что иногда его рвет кровью, так что это могло быть по причине желудочного кровотечения. Он взял анализ крови для проверки на гемоглобин и после ректальноп осмотра собрал с перчатки частички кала на выявление крови.
Что касается жалоб Ницше на глаза, Брейер обнаружил односторонний конъюнктивит, с которым легко могла бы справиться глазная мазь. Несмотря на все свои старания, Брейер так и не смог сфокусировать офтальмоскоп на сетчатке Ницше: что-то мешало, вероятно непрозрачность роговой оболочки или ее отек. Брейер уделил особое внимание нервной системе Ницше не только из-за головных болей, но и потому, что его отец умер, когда мальчику было четыре года, от "размягчения мозга" - общего термина для обозначения какой бы то ни было патологии, например удара, опухоли или некой формы наследственной церебральной дегенерации. Но, проверив все аспекты функционирования мозга и нервной системы - равновесие, координацию движений, чувствительность, силу, проприоцепцию, слух, обоняние, глотание, - Брейер не обнаружил ни следа какого бы то ни было структурного заболевания нервной системы.
Пока Ницше одевался, Брейер вернулся в свой кабинет зафиксировать результаты осмотра. Когда несколько минут спустя фрау Бекер привела туда Ницше, Брейер понял, что время подходит к концу, а ему не удалось вытащить из своего пациента ни малейшего намека на меланхолию или суицидальные наклонности. Он попробовал другой способ, один из приемов беседы, который редко его подводил.
"Профессор Ницше, я бы хотел попросить вас описать мне в подробностях один обычный день вашей жизни".
"Вот я и попался, доктор Брейер! Это самый сложный вопрос из всех, что вы мне задавали, Я так часто переезжаю, обстановка, условия постоянно меняются. Мои приступы диктуют мне, как надо жить..."
"Выберите любой обычный день, день между приступами из последних нескольких недель".
"Ну, я рано просыпаюсь, - если, конечно; я вообще спал..."
Брейер обрадовался: наконец-то ему подвернулся удобный случай: "Простите, что перебиваю вас. профессор Ницше. Вы сказали, если вы спали вообще?.."
"Я ужасно плохо сплю. Иногда мои мышцы сводит судорогой, иногда все мое тело охватывает напряжение, иногда мне не дают заснуть мысли - обычные дурные ночные мысли; иногда я всю ночь лежу без сна, иногда лекарства помогают мне забыться на два-три часа".
"Какие лекарства? Какими дозами вы их принимаете?" - быстро спросил Брейер. Хотя ему было необходимо узнать, каким самолечением занимается Ницше, он сразу же понял, что это был не самый лучший шаг. Лучше, намного лучше было бы развить тему мрачных ночных раздумий!
"Хлоралгидрат, почти каждую ночь, по меньшей мере один грамм. Иногда, когда моему телу совершенно необходим сон, я принимаю морфий или веронал, но тогда я разбит весь следующий день. Иногда гашиш, но из-за него я тоже медленно думаю на следующий день. Я предпочитаю хлорал. Мне продолжать описывать этот день, который и так начался плохо?"
"Да, прошу нас".
"Я завтракаю в своем номере - вам нужны такие подробности?"
"Да, конечно. Расскажите мне все".
"Ну, завтрак - это ничего интересного. Хозяин Gashaus'а обычно приносит мне немного горячей воды, Этого вполне достаточно. Иногда, когда я особенно хорошо себя чувствую, я прошу заварить мне некрепкий чай и принести сухарей. После завтрака я принимаю холодную ванну - это необходимое условие для активной работы, - потом работаю все оставшееся время: я пишу, размышляю, и иногда, когда мои глаза позволяют, я понемногу читаю. Если я хорошо себя чувствую, я отправляюсь гулять - иногда мои прогулки длятся часами. Я делаю записи, когда гуляю; и часто именно тогда из-под моего пера выходят самые лучшие веши, меня посещают самые удачные мысли..."
"Да, я согласен с вами, - поспешно вставил свое замечание Брейер- - Мили через четыре-пять я понимаю, что смог решить самые сложные проблемы".
Ницше замолчал - его явно сбило с мысли замечание Брейера. Он начал было соглашаться, но запнулся, в итоге решил оставить его без комментариев и продолжил свой отчет: "Я всегда обедаю за одним и тем же столиком в отеле. Я уже говорил вам о своем рационе: никаких специй, только овоши, лучше всего - вареные, никакого алкоголя, кофе. Часто я неделями могу есть только вареные несоленые овощи. Я не курю. Я обмениваюсь парой слов с другими постояльцами за моим столом, но редко вступаю в длительные беседы. Если мне повезет, среди постояльцев может оказаться чуткий человек, который предлагает почитать мне вслух или пишет под мою диктовку. Я ограничен в средствах и не могу оплачивать такого рода услуги. День проходит так же, как и утро: прогулки, размышления, пометки. Вечером я ужинаю в своем номере - та же горячая вода или слабый чай с сухарями, а потом я работаю, пока хлорал не скажет мне: "Стой! Тебе уже можно отдохнуть". Вот так и живет мое тело".
"Вы говорите только о гостиницах. А ваш дом?"
Мой дом - это чемоданы и пароходы. Я черепаха, я ношу свой дом на спине. Я ставлю его в угол моего гостиничного номера, а когда мне становится трудно выносить климат, я взваливаю его на спину и отправляюсь искать места, где небо повыше и воздух посуше", Брейер планировал вернуться к "дурным ночным мыслям", мучающим Ницше, но сейчас заметил еще более перспективное направление исследования, которое просто не могло не привести его к фройлен Саломе.
"Профессор Ницше, мне показалось, что вы, описывая типичный день вашей жизни, слишком мало говорили о других людях. Простите, что я так расспрашиваю вас, - я знаю, это не совсем те вопросы, которые обычно задает врач, но я придерживаюсь веры в целостность организма. Я думаю, что хорошее физическое самочувствие неотделимо от благополучия психологического".
Ницше вспыхнул. Он достал маленький черепаховый гребешок для усов и какое-то время сидел молча, приводя в порядок свои густые усы. Затем, решившись, он выпрямился, прочистил горло и твердо сказал:
"Вы не первый терапевт, кто обратил на это внимание. Полагаю, вы говорите о сексе. Доктор Ланзони, итальянский консультант, у которого я наблюдался несколько месяцев назад, предположил, что мое состояние усугубляется уединенностью и воздержанием, и порекомендовал мне вести регулярную половую жизнь. Я последовал его совету и закрутил роман с молодой крестьянкой в деревеньке рядом с Рапалло. Но по истечении трех недель я разве что не умирал от головной боли - еще чуть-чуть такого итальянского лекарства - и пациент скончался бы на месте!"
"Почему этот совет оказался настолько вреден для вас?"
"Вспышка животного наслаждения ~ а затем часы отвращения к себе, очищения себя от протоплазменного запаха течки... По-моему, не самый лучший способ достижения - как вы сказали? - "целостности организма".
"Полностью с вами согласен, - поспешно вставил Брейер. - Но вы же не собираетесь отрицать, что все мы живем в обществе и это исторически помогало человеку выжить и дарило удовольствие, кроющееся в человеческих отношениях?"
"Может, не каждому приходятся по вкусу эти стадные удовольствия, - покачал головой Ницше. - Трижды я тянулся к людям и пытался перекинуть мостик от себя V. ним. И трижды я был предан".
Наконец-то! Брейер едва мог сдержать восторг. Вне всякого сомнения, одним из трех предательств в жизни Ницше была Лу Саломе. Может быть, вторым был Поль Рэ. Кто же был третьим? Наконец, наконец Ницше распахнул перед ним желанную дверь. Теперь был открыт путь для обсуждения предательства и отчаяния, им вызываемого.
Голос Брейера стал истинным воплощением сочувствия: "Три попытки - три ужасных предательства, а за ними - побег в мучительное одиночество. Вы страдали, и, вполне возможно, именно страдания повинны в вашей болезни. Не согласитесь ли вы довериться мне, рассказать больше об этих предательствах".
И снова Ницше покачал головой. Казалось, он снова замкнулся в себе.
"Доктор Брейер, я уже рассказал вам очень многое о себе. Сегодня я говорил о таких интимных подробностях моей жизни, о которых не говорил ни с кем уже очень давно. Но поверьте и вы мне: моя болезнь началась задолго до этих разочарований. Вспомните историю моей семьи: отец умер от болезни мозга, возможно, это наше семейное заболевание. Вспомните, что головные боли и проблемы со здоровьем не давали мне покоя со школьных лет, задолго до этих разочарований. Еще я с уверенностью могу сказать, что те недолгие моменты близкой дружбы ничуть не улучшали мое состояние. Нет, это не потому, что я был слишком недоверчив: моя ошибка состояла в том, что я слишком доверял людям. И я не готов, не могу позволить себе довериться кому-либо снова".
Брейер был ошеломлен. Как мог он так просчитаться? Какое-то мгновение назад Ницше был готов, он стремился довериться ему. А теперь он так задет! Что могло произойти? Он попытался вспомнить, как разворачивались события. Ницше упомянул попытки перекинуть мостик к другому человеку, которые заканчивались предательством- Здесь Брейер протянул ему руку сочувствия, а затем - мостик! - это слово что-то напомнило Книги Ницше' Да, он был почти уверен, что там был момент, связанный с этим мостиком. А вдруг завоевать доверие Ницше можно было именно при помощи его книг?
Брейер также смутно вспоминал встреченные в одной из них доказательства необходимости психологического самонаблюдения. Он решил повнимательнее прочитать эти две книги перед следующей встречей с пациентом: возможно, он сможет воздействовать на него его же аргументами.
Но как же он собирается воспользоваться аргументами, которые он сможет найти в книгах Ницше? Как он будет объяснять автору, как ему вообще удалось их достать? Ни в одном из трех книжных магазинов Вены, где он спрашивал эти книги, никто даже не слышал о таком авторе. Брейер терпеть не мог двуличность и на какое-то мгновенье серьезно задумался о том, чтобы рассказать Ницше все как есть: о визите к нему Лу Саломе, о том, что он осведомлен об отчаянии Ницше, об обещании, которое он дал фройлен Саломе, о том, что она подарила ему книги Ницше.
Нет, это могло привести только к полнейшему провалу: Ницше не мог не решить, что им манипулируют, что его предали. Брейер был уверен, что Ницше привела Б отчаяние вовлеченность в - как сказал сам Ницше - пифагорейские отношения с Лу и Полем Рэ. И если бы Ницше узнал о визите Лу Саломе, он оы не мог не поставить ее и Брейера по одну сторону баррикад. Нет, Брейер был уверен, что честность и искренность, его привычные средства для разрешения жизненных дилемм, в этом случае смогут только все испортить. Он должен был найти какой-нибудь способ законным путем получить эти книги.
Было уже поздно. Серый пасмурный день уступи; место темноте. В повисшей тишине Ницше смущенно заерзал. Брейер устал. Добыча ускользнула от него, идеи иссякли. Он решил постараться выиграть время.
"Мне кажется, профессор Ницше, сегодня мы больше ничего не добьемся. Мне нужно время, чтобы изучить ваши медицинские карты и провести необходимые лабораторные исследования".
Ницше тихо вздохнул. Он был разочарован? Он не хотел, чтобы их беседа на этом закончилась? Брейер думал об этом, но так как он больше не верил своим суждениям относительно реакций Ницше, предложил провести следующую консультацию в конце этой недели: "Что, если в пятницу днем? В то же время?"
"Конечно, доктор Брейер, Я полностью в вашем распоряжении. Это единственная причина моего пребывания в Вене".
Консультация была окончена, Брейер поднялся с кресла. Но Ницше сначала колебался, а потом решительно сел обратно на стул.
"Доктор Брейер, я отнял у вас много времени. Прошу вас, не стоит недооценивать мою признательность за ваши усилия, - но уделите мне еще несколько минут. Позвольте мне задать вам три вопроса - для меня!"
ГЛАВА 6
"Пожалуйста, задавайте ваши вопросы, профессор Ницше; - сказал Брейер, возвращаясь в свое кресло. - Если учесть, сколько вопросов задал вам я, то три вопроса - это очень скромная просьба. Если я располагаю достаточными знаниями для того, чтобы удовлетворить ваше любопытство, я отвечу вам".
Он устал. У него был долгий день, а впереди еще оставалась учительская конференция в шесть и вечерние вызовы. Но даже при всем этом он не возражал против просьбы Ницше. Наоборот, это безмерно обрадовало его. Может быть, наступил тот самый удобный момент, которого он так ждал все это время.
"Когда вы услышите, о чем я хочу спросить вас, вы можете, как и большинство ваших коллег, пожалеть о своем обещании. Я хочу задать триаду вопросов, три вопроса, но, может быть, это всего один вопрос. И этот вопрос - не столько вопрос, сколько мольба, - таков: вы скажете мне правду?"
"А три вопроса?" - спросил Брейер.
"Первый вопрос: я ослепну? Второй вопрос: эти приступы будут продолжаться всегда? И, наконец, самый сложный вопрос: нет ли у меня прогрессирующего заболевания мозга, которое убьет меня молодым, как моего отца, приведет к параличу или, что еще хуже, к сумасшествию или слабоумию?"
Брейер не отвечал. Он сидел молча и бесцельно перелистывал страницы медицинского досье на Ницше. Ни один пациент за все пятнадцать лет его медицинской практики не ставил перед ним вопрос ребром.
Ницше, заметив его растерянность, продолжил: "Простите меня за мои нападки, но я столько лет провел в бесцельных беседах с терапевтами, преимущественно с немецкими терапевтами, которые считают себя помазанниками истины, пономарями правды, но не делятся тем, что знают. Ни один терапевт не может скрывать от пациента то, что он должен знать по праву".
Брейер не смог сдержать улыбку, вызванную описанием, данным Ницше немецким терапевтам. Но не мог и не рассердиться заявлению о правах пациента. Этот маленький философ с огромными усами заставлял его мозг работать.
"Я действительно хочу обсудить с вами проблемы, касающиеся медицинской практики, профессор Ницше. Вы спрашиваете меня без обиняков. Я в свою очередь постараюсь ответить вам так же прямо. Я согласен с вашим мнением о правах пациента. Но вы упускаете из виду еще один не менее важный аспект - обязанности пациента. Я отдаю предпочтение предельно честным взаимоотношениям с моими пациентами. Но они предполагают и ответную честность: пациент, в свою очередь, должен быть предельно честен со мной. Честность - честные вопросы, честные отпеты - становится лучшим лекарством. Так что на таких условиях - я даю вам слово: я сообщу вам все, что я знаю, и представлю все свои выводы.
Но, профессор Ницше, - продолжил Брейер. - Я не могу согласиться с вами в том, что так должно быть всегда. Существуют пациенты и ситуации, когда хороши? Врач должен ради блага самого пациента скрыть от него правду".
"Да, доктор Брейер. Я слышал эти слова от многих терапевтов. Но кто дал вам право решать за других? Это грубое нарушение прав человека".
"Это моя обязанность, - ответил Брейер. - Делать так, чтобы пациенту было хорошо. И этой обязанностью нельзя пренебрегать. Иногда это неблагодарное занятие: приходят плохие новости, которые я не могу сообщить пациенту; иногда мой долг состоит в том, чтобы смолчать и терпеть боль вместо пациента и его семьи".
"Но, доктор Брейер, этот долг отрицает долг более фундаментальный: долг каждого человека перед самим собой - выяснить правду?".
На мгновение, в пылу спора Брейер забыл, что Ницше был его пациентом. Вопросы были настолько интересными, что их обсуждение полностью поглотило его.
Он встал и начал расхаживать за своим креслом:
То есть я должен сообщать правду тем, кто не хочет знать ее?"
"Кто может сказать наверняка, о чем человек не хочет знать?"
"А вот это, - твердо сказал Брейер, - и называется искусством медицины. Такие вещи не найти в книгах, их можно узнать только у изголовья ложа больного. Позвольте мне в качестве примера использовать случаи пациента, которого я должен буду навестить в больнице этим вечером. Это совершенно конфиденциальная информация, и я, разумеется, не буду называть его имя - Этот человек смертельно болен, у него рак печени на последней стадии, Его печень перестает функционировать, поэтому произошел разлив желчи. Желчь разносится по его организму с кровотоком. Он безнадежен. Я сомневаюсь, что он проживет больше двух-трех недель. Я видел его сегодня утром, он спокойно выслушал мои объяснения насчет того. почему его кожа пожелтела, а потом накрыл мою руку своей, словно желая облегчить мне задачу, словно для того, чтобы заставить меня замолчать. И он сменил тему нашей беседы. Он стал расспрашивать меня о моей семье - мы знакомы более тридцати лет, и говорил о делах, с которыми ему предстоит разобраться по возвращении домой.
Но, - Брейер глубоко вздохнул, - я-то знаю, что он никогда не вернется домой. Должен ли я говорить ему об этом? Видите ли, профессор Ницше, это не так-то просто. Обычно не спрашивают о самых важных вещах! Если бы он хотел знать, он бы спросил меня, почему его печень перестает функционировать или, например, когда я собираюсь выписывать его из больницы. Но он не говорит ни слова об этом. Должен ли я так жестоко поступать - должен ли я рассказывать ему то, чего он знать не хочет?"
"Иногда, - ответил Ницше, - учителя должны быть жестокими. Люди должны узнавать жестокие новости, потому что жизнь жестока и смерть жестока".
"Должен ли я лишать человека возможности выбор того, как они хотят встретить смерть? По какому правду, по чьему предписанию я должен брать на себя эту роль? Вы говорите, учителя иногда должны быть жестокими. Возможно. Но задача врача состоит в том, чтобы снять стресс и помочь телу вылечиться".
По стеклам колотил сильный дождь. Оконное стекло звенело. Брейер подошел к окну и посмотрел на улицу. Потом обернулся: "На самом деле я подумал и вынужден не согласиться даже с тем, что учитель должен быть жестоким. Может, разве что некий особый тип учителя, например пророк".
"Да, да, - восторженный голос Ницше стал на октаву выше, - преподаватель горьких истин, непопулярный пророк. Думаю, это и есть я. - Он подчеркивал каждое слово в этой фразе, стуча пальцем в свою грудь. - Вы, доктор, посвятили себя тому, чтобы сделать жизнь других людей легкой. Я же, со своей стороны, был рожден, чтобы усложнить жизнь незримой массе своих учеников".
"Но в чем польза непопулярных истин, усложнения жизни? Когда я прощался со своим пациентом сегодня утром, он сказал: "Я полагаюсь на волю господню". Кто посмеет сказать, что это не одна из форм истины".
"Кто? - Теперь и Ницше вскочил и начал расхаживать с одной стороны стола, тогда как Брейер мерил шагами другую. - Кто посмеет сказать? - Он остановился, вцепился в спинку своего стула и показал на себя: - Я посмею сказать!"
Ему бы, подумал Брейер, говорить с кафедры проповедника, увещевающего паству, - ничего удивительного, ведь его отец был священником.
"Истина, - продолжил Ницше, - достигается преодолением неверия и скепсиса, а не детским желанием, чтобы что-то было именно так и не иначе! Желание вашего пациента положиться на волю господню - это неправда! Это всего лишь ребяческое желание - и ничто более! Это желание не умирать, мечта о постоянно раздувающемся пузыре, которому мы придумали имя "бог"! Теория эволюции содержит научно обоснованные доказательства необязательности вмешательства бога, хотя сам Дарвин и не стал развивать это доказательство до логического вывода. Вы, несомненно, должны отдавать себе отчет в том, что мы придумали бога и что теперь мы все вместе убили его".
Брейер отбросил свои аргументы, словно в его руках оказался кусок раскаленного железа. Он не мог защищать теизм. Будучи юным вольнодумцем, он часто в спорах с отцом или преподавателями религии занимал ту же позицию, что и Ницше сейчас. Он сел и заговорил тихим, более примирительным тоном, когда Ницше тоже вернулся на свой стул:
"Какая страсть к истине! Простите меня, профессор Ницше, может, мои слова звучат вызывающе, но мы же с вами договорились говорить начистоту. Вы говорите об истине с благоговением, словно заменяете для себя одну религию другой. Позвольте мне исполнить роль адвоката дьявола. Позвольте мне поинтересоваться: откуда эта страсть, это благоговение перед истиной? Какую пользу она принесет моему утреннему пациенту?"
"Не в истине святость, но в поиске истины для каждого! Существует ли действо, более священное, чем самоисследование? Некоторые говорят, что мои философские труды - это замки на песке: мои взгляды постоянно меняются. Но есть и те предложения, что вырезаны в камне: "Стать собой". А как вы сможете понять, кто вы и что вы, не будь истины?"
"Но правда в том, что моему пациенту осталось очень недолго жить. Стоит ли мне сообщать ему эту информацию?"
"Правильный выбор, истинный выбор, ~ ответил Ницше, - может расцвести только в лучах истины. А как же иначе?"
Понимая, что Ницше готов вести этот разговор об абстракциях добра и зла бесконечно - и настойчиво, - Брейер решил, что должен заставить его говорить конкретнее. "А что с моим утренним пациентом? К чему сводится его выбор? Может, он выбрал именно веру в бога!"
"Для мужчины это не выбор. Это не выбор человека, но попытка ухватиться за иллюзию вне себя. Этот выбор - выбор другого, сверхъестественного, всегда расслабляет. Это всегда делает человека меньше, чем он есть на самом деле. Я люблю то, что делает нас больше, чем мы есть!"
"Давайте не будем терять время на абстрактные личности, - настаивал Брейер, - давайте поговорим о конкретном человеке из плоти и крови - о моем пациенте. Подумайте над этой ситуацией. Ему осталось жить несколько дней или недель! Какой ему смысл делать какой бы то ни было выбор?"
Ницше трудно было сбить с толку, и он немедленно ответил: "Если он не знает о том, что умирает, как же ваш пациент решит, как ему умирать?"
"Как умирать, профессор?"
"Да, он должен принять решение, как он будет умирать: поговорить с окружающими, дать совет, произнести слова, которые берег, чтобы сказать их перед смертью, умереть на глазах людей или же побыть одному, плакать, отрицать смерть, проклинать ее или испытывать к ней благодарность".
"Вы все равно говорите об абстракции, но мне предстоит оказывать помощь конкретному человеку, человеку из плоти и крови. Я знаю, что он умрет, и умрет в сильных муках и совсем скоро. Зачем запугивать его этим? Как бы то ни было, должна оставаться надежда. А кто еще, как не доктор, может сохранить надежду?"
"Надежда? Надежда - это самое большое зло! - Ницше почти кричал. - В книге "Человеческое, слишком человеческое" я выдвигаю предположение о том, что когда Пандора открыла ящик и все беды и напасти, заточенные в него Зевсом, выбрались в наш мир, осталось одно единственное, никому не известное зло, - надежда. С тех самых пор человек ошибочно считает коробку и ее содержимое - надежду - вместилищем удачи. Но мы забываем о том, что Зевс пожелал, чтобы человек продолжал позволять издеваться над собой. Надежда - это худшее из зол, она продлевает мучения".
"То есть вы имеете в виду, что человек должен сократить процесс умирания, если он хочет этого?"
"Это один из вариантов выбора, но только в свете абсолютного знания".
Брейер наслаждался триумфом. Он был терпелив. Он пустил все на самотек. А теперь ему остается только снимать плоды своей стратегии! Разговор медленно продвигался именно в том направлении, которое было нужно ему.
"Вы говорите о самоубийстве. Должен ли человек иметь право выбора суицида?"
И снова Ницше говорил твердо и ясно: "Каждый человек - хозяин собственной смерти. И каждый должен умереть по-своему. Возможно - только возможно, - мы можем иметь право лишить человека жизни. Но нет такого права, по которому мы можем лишить человека смерти. Это не забота. Это жестокость!"
Брейер настаивал: "А вы сами когда-нибудь выбрали бы самоубийство?"
"Умирать трудно. Я всегда думал, что последняя награда мертвеца - это тот факт, что ему больше не надо умирать".
"Последняя награда мертвеца - ему больше не надо умирать! - Брейер кивнул одобрительно, вернулся к столу, сел и взял ручку: - Можно, я это запишу?"
"Да, конечно. Но не позволяйте мне воровать идеи у себя самого. Я не придумал это прямо сейчас. Это было в моей книге "Веселая наука".
Брейер с трудом мог поверить в свое везение. За последние несколько минут Ницше упомянул обе книги, которые подарила ему Лу Саломе. Несмотря на то что Брейер был захвачен дискуссией и не хотел ее прерывать, он не мог не воспользоваться возможностью решить дилемму, связанную с двумя книгами.
"Профессор Ницше, вы говорите о двух ваших книгах - меня это очень заинтересовало. Где я могу приобрести их? Полагаю, в венской книжной лавке?"
Ницше не мог скрыть, насколько приятна ему была эта просьба. "Мой издатель Шмейцнер в Хемнице ошибся в выборе профессии. На самом деле он просто создан для международной дипломатической службы или, например, шпионажа. Он гений интриг, а мои книги - его самый большой секрет. За восемь лет он не истратил ни пфеннига на рекламу. Он не отправил ни одного экземпляра ни на рецензию, ни на продажу в книжный магазин.
Так что ни в одной книжной лавке в Вене вы моих книг не найдете. И ни в одном венском доме. Книг было продано так много, что я знаю имена практически всех покупателей и я не помню ни одного венца среди моих читателей. Таким образом, вам придется связываться с моим издателем напрямую. Вот его адрес. - Ницше открыл портфель, нацарапал пару строчек на клочке бумаги и передал его Брейеру. - Я, конечно, могу написать ему сам, но я бы предпочел, если вы не возражаете, чтобы он получил письмо непосредственно от вас. Может быть, запрос на мою книгу, полученный им от знаменитого ученого-медика, станет для него стимулом открыть тайну о существовании моих книг и остальным".
Засовывая бумажку с адресом в жилетный карман, Брейер сказал: "Я отошлю запрос о ваших книгах сегодня же вечером. Но как жаль, что я не могу приобрести циентов, в том числе их работа и убеждения, поэтому заши книги могли бы навести меня на верный путь исследования состояния вашего здоровья - я уже не говорю об удовольствии, которое я получил бы от прочтения ваших книг и обсуждения их с вами!"
"О, в этом я могу вам помочь, ~ ответил Ницше. - Свои личные копии моих книг я всегда вожу с собой. Позвольте, я предложу их вам. Сегодня, позже, я занесу их в ваш офис".
Брейер был рад, что этот прием сработал, и ему захотелось отплатить Ницше чем-нибудь. "Посвятить свою жизнь писательству, вкладывать сердце в свои книги и иметь так мало читателей - это ужасно. Большинство венских писателей предпочли бы смерть такому уделу. Как вы могли мириться с этим? Как вы миритесь с этим до сих пор?"
Ницше никак не отреагировал на эту инициативу Брейера - ни улыбкой, ни тоном голоса. Смотря куда-то вперед, он сказал: "Да есть ли в Вене хоть один человек, который помнит о том, что есть что-то и за пределами Рингштрассе? Я терпелив. Может, к двухтысячному году люди наберутся смелости прочитать мои книги. - Он резко поднялся. - Итак, пятница?"
Брейер понял, что он получил резкий отпор. Почему Ницше мгновенно стал таким неприветливым? Это происходит уже второй раз за этот день, первый раз - когда речь зашла о мостике, и Брейер понял, что каждый раз это следует за его попыткой протянуть руку сочувствия.
Что бы это значило, думал он. Что профессор Ницше не выносит, когда кто-то пытается сблизиться с ним или предложить помощь? Тут он вспомнил, что Лу Саломе предупреждала его даже и не пытаться гипнотизировать Ницше, кажется, из-за его представлений о власти. Брейер на мгновение позволил себе представить, как бы Лу Саломе отреагировала на такое поведение Ницше.
Она бы никогда не спустила ему это с рук, она бы отреагировала немедленно и непосредственно. Она могла бы сказать так: "Фридрих, почему так получается, что каждый раз, когда кто-то добр к тебе, ты отвечаешь злом?"
Какая ирония, подумал Брейер, он ведь обижался на дерзость Лу Саломе, а теперь вызывает ее образ, чтобы спросить у нее совета! Но он быстро отогнал от себя ЭТИ мысли. Может, она и могла сказать эти слова. Но не он. Только не тогда, когда профессор Ницше с ледяным выражением лица направлялся к двери.
"Да, профессор Ницше, в пятницу, в два". Ницше едва заметно кивнул и быстро вышел из кабинета. Брейер наблюдал у окна, как он сбегает по ступенькам, раздраженно отсылает подъехавший фиакр, бросает взгляд в потемневшее небо, заматывает уши шарфом и пускается в путь по улице.