Ирвин Ялом «Когда Ницше плакал»

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12

ГЛАВА 19

У нас ничего не получается, Фридрих. Мне становится только хуже".

Ницше сидел за столом и писал; он не услышал, как вошел Брейер. Теперь он обернулся, открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал.

"Я напугал вас, Фридрих! Должно быть, чудно видеть врача, входящего в твою палату с жалобами на то, что ему становится хуже! Особенно когда он безукоризненно одет и с профессиональной небрежностью несет свой черный врачебный чемоданчик!

Но, поверьте мне, мой внешний вид обманчив. Мое белье влажное, рубашка прилипла к телу. Берта - это наваждение, это веретено в моей голове. Оно затягивает любую светлую мысль!

Я не виню вас, - сказал Брейер, усаживаясь к столу. - Отсутствие прогресса - это моя вина. Я сам попросил вас организовать лобовую атаку на это наваждение. Вы правы - мы недостаточно глубоко проникаем. Мы подстригаем листья, а должны бы выпалывать сорняки".

"Да, мы ничего не выпалываем! - согласился Ницше. - Мы должны пересмотреть выбранный нами подход. Я тоже растерялся. Наши последние сеансы были фальшивыми и поверхностными. Посмотрите, что мы пытались сделать: выдрессировать ваш мозг, взять под контроль поведение! Дрессировка и формирование навыков поведения! Так с людьми не работают! Мы же не дрессировщики!"

"Да, да! После последнего сеанса мне казалось, что я медведь, которого учат стоять и танцевать".

"Вы совершенно правы! Учитель должен возвышать людей. Вместо этого во время наших последних встреч я унижал вас, да и себя вместе с вами. Нельзя бороться с человеческими проблемами животными методами".

Ницше встал и сделал приглашающий жест в сторону камина, ждущих их стульев: "Пойдемте?" Как только они сели, Брейеру пришло в голову, что будущие "лекари отчаяния" откажутся от традиционных медицинских инструментов - стетоскопа, офтальмоскопа, отоскопа, - но со временем и они разработают свою собственную систему снаряжения, первостепенными экспонатами которой будут два удобных стула, стоящих у камина.

"Итак, - взял слово Брейер, - вернемся туда, где мы были до того, как я все испортил, предложив лобовую атаку на одержимость. Вы выдвинули теорию, в соответствии с которой Берта есть отвлечение, а не причина, а истинным локусом моего Ап§51 является терзающий меня страх смерти и безбожие. Может, так оно и есть! Я могу допустить, что вы правы! Вне всякого сомнения, одержимость Бертой позволяет мне оставаться на поверхности бытия, не оставляя мне времени на мрачные или более глубокие мысли.

Но, Фридрих, ваше объяснение не кажется мне вполне исчерпывающим. Во-первых, остается неразгаданной загадка "Почему именно Берта?". Почему изо всего многообразия механизмов защиты от Ап§51 я выбрал именно этот дурацкий способ? Почему не какой-нибудь другой метод, не какая-нибудь другая фантазия?

Во-вторых, вы утверждаете, что Берта стала всего лишь средством, отвлечением моего внимания от основной проблемы - Апgst. Но "отвлечение" - слабое слово. Оно не способно с достаточной долей объективности описать силу моей одержимости. Мысли о Берте обладают сверхъестественной притягательностью: в них заложен некий мощный потаенный смысл".

"Смысл! - Рука Ницше резко опустилась на подлокотник стула. - Вот именно! Я думал об этом же с тех пор, как вы ушли вчера. Ваше последнее слово - "смысл" - может оказаться ключевым. Может, с самого начала нашей ошибкой было то, что мы не уделяли должного внимания смыслу вашей одержимости. Вы говорили, что устраняли каждый истерический симптом Берты через выявление первопричины его появления. А также о том, что этот метод поиска первопричины неприменим к решению вашей собственной проблемы, так как первопричина появления одержимости Бертой вам уже известна, - все началось с вашей встречи, ситуация обострилась с вашим расставанием.

Но может оказаться и так, - продолжал Ницше, - что вы нашли неверное слово. Может, все зависит не от первопричины возникновения, то есть первого появления симптома, но от его смысла\ Может, - здесь Ницше почти перешел на шепот, словно собирался выдать тайну огромной важности, - может, симптомы несут в себе послание смысла и могут исчезнуть только тогда, когда их смысл понят. Если это действительно так, наша следующая задача ясна: если мы хотим справиться с симптомами, мы должны определить, какой смысл несет в себе ваша одержимость!"

И что дальше, думал Брейер. Что нужно делать, как можно найти смысл одержимости? Возбуждение Ницше передалось и ему, так что он ожидал дальнейших инструкций. Но Ницше откинулся на спинку стула, вытащил гребешок и занялся расчесыванием усов. Брейера охватило напряжение и раздражение.

"Ну же, Фридрих, я жду! - Он потер грудь, глубоко дыша. - Это напряжение здесь, в груди, нарастает с каждой минутой. Скоро будет взрыв. Я не могу избавиться от него. Скажите, с чего мне стоит начать? Как я могу найти смысл, который я сам от себя и спрятал?"

"Не пытайтесь ничего обнаружить, не пытайтесь ничего решить! - отозвался в ответ Ницше, не отрываясь от своего занятия. - Это моя забота. От вас требуется только лишь "прочистка дымоходов". Расскажите, что значит для вас Берта".

"Разве я недостаточно много говорил о ней все это время? Мне что, опять нужно ковыряться во всех этих мыслях о Берте? Вы уже слышали все; как я касаюсь ее, как раздеваю, ласкаю ее, как горит мой дом, как огонь не щадит никого, как мы, влюбленные, бежим в Америку. Вы действительно хотите послушать еще раз эту чушь?" - Брейер резко вскочил и начал ходить взад-вперед за спиной Ницше.

Голос Ницше остался спокойным и размеренным: "Меня особенно интригует упорство, которым характеризуется ваша одержимость. Словно рачок, прицепившийся к скале. Йозеф, разве нам не под силу оторвать ее на мгновение и заглянуть внутрь? Говорю вам, начинайте "чистить дымоход". Попытайтесь выскрести из него ответ на такой вот вопрос: какова была бы жизнь - ваша жизнь - без Берты? Просто говорите. Не пытайтесь говорить умные, осмысленные вещи, не заботьтесь даже о том, как строить предложения. Рассказывайте все, что приходит вам в голову!"

"Я не могу. Я взвинчен, я как сжатая пружина".

"Прекратите носиться по комнате. Закройте глаза и попытайтесь описать, что вы видите под вашими веками. Пусть мысли текут, как им хочется, - не пытайтесь взять их под контроль".

Брейер остановился за спиной Ницше и схватился за спинку его стула. Его глаза были закрыты, он покачивался взад-вперед, как его отец во время молитвы, и начал медленно бормотать:

"Жизнь без Берты - угольно-черная жизнь, бесцветная - кронциркули - шкалы - мраморные надгробные камни - все решено, раз и навсегда - я буду здесь - вы всегда сможете меня здесь найти - всегда! Прямо здесь, на этом самом месте, с этим врачебным саквояжем, в этой одежде, и это лицо, которое день за днем будет все темнее и мрачнее".

Брейер сделал глубокий вдох. Он уже немного успокоился и вернулся на стул. "Жизнь без Берты? - Что еще? - Я ученый, а наука бесцветна. В науке можно только работать, не стоит пытаться жить ею. Мне нужны чудеса. Вот что Берта значит для меня, страсть и волшебство. Жизнь без страсти - кто бы вынес такую жизнь? - Его глаза внезапно распахнулись: - А вы смогли бы? Кто-нибудь смог?"

"Пожалуйста, "прочистите дымоход" на предмет страсти и жизни", - подтолкнул его Ницше.

"Одна из моих пациенток - повивальная бабка, - продолжал Брейер. - Она старая, высохшая, морщинистая, одинокая. Сердце барахлит. Но она так страстно любит жизнь. Однажды я спросил у нее, откуда берется эта страсть. Она ответила, что причина тому - момент между тем, как поднимаешь в воздух молчащего новорожденного, и тем, как шлепаешь его, чтобы он задышал. Она сказала, что причастность к этому моменту, к этой тайне, разделяющей существование и забвение, обновляет ее".

"А вы, Йозеф?"

"Я как эта повивальная бабка! Я хочу приблизиться к тайне. Моя страсть к Берте неестественна, она сверхъестественна, я знаю это, но мне нужна магия. Я не могу жить черно-белой жизнью".

"Всем нам нужна страсть, Йозеф, - отозвался Ницше. - Страсть дионисиев - это и есть жизнь. Но разве страсть непременно должна быть волшебной и унизительной? Разве не можем мы найти способ стать хозяином страсти? Я хочу рассказать вам о буддийском монахе, которого я встретил в прошлом году в Энгадине. Он живет очень просто. Половину времени, когда он бодрствует, он проводит в медитации и может не общаться ни с кем неделями, Его пища проста, он ест один раз в день, ест то, что ему подают, случается, только яблоко. Он медитирует на это яблоко, пока оно не станет хрустящим взрывом цвета и сока. К концу дня он страстно мечтает о своей еде. То есть, Йозеф, мы не должны отказываться от страсти. Но мы должны изменить обстоятельства страсти".

Брейер кивнул.

"Продолжайте, - поторопил его Ницше. - "Чистите дымоходы" о Берте - что она значит для вас".

Брейер закрыл глаза: "Я вижу, как убегаю с ней. Убегаю прочь. Берта - это избавление, побег. Чреватый опасностями побег!"

"То есть?"

"Берта - это опасность. Пока я не знал ее, я жил по правилам. Теперь я проверяю на прочность границы этих правил, - может, именно об этом говорила эта повивальная бабка. Я думаю о том, чтобы разрушить свою жизнь, пожертвовать карьерой, изменить жене, потерять семью, эмигрировать, начать новую жизнь с Бертой. - Брейер легонько стукнул себя по голове. - Идиот! Идиот! Я знаю, что никогда не сделаю этого!"

"Но есть что-то заманчивое в этой прогулке по краю?"

"Заманчивое? Не знаю. Не могу сказать. Я не люблю опасность! Если и есть в этом что-то привлекательное, то это не опасность; я полагаю, манит спасение - не от опасности, но от безопасности. Может, я прожил слишком размеренную жизнь!"

"Йозеф, жить в благополучии опасно! Опасно и смертельно".

"Жить в благополучии опасно. - Брейер несколько раз тихо проговорил эту фразу. - Жить в благополучии опасно. Жить в благополучии опасно. Хорошая мысль, Фридрих. Значит, вот чем для меня была Берта - спасением из смертельно опасной жизни? Берта - мое желание свободы, попытка вырваться из ловушки времени?"

"Может, из ловушки вашего времени, этого момента истории. Но, Йозеф, - торжественно произнес Ницше, - не совершай эту ошибку, не думай, что она сможет вырвать тебя из твоего времени! Нельзя разбить время; это самая большая наша проблема. А самый дерзкий вызов - жить, невзирая на эту проблему".

На этот раз переход Ницше на философский тон не вызвал протеста со стороны Брейера. Это было философствование другого рода. Он не знал, что ему могут дать слова Ницше, но знал, что они тронули его, взволновали его.

"Будьте уверены, - сказал он, - я не мечтаю о бессмертии. Жизнь, от которой я хочу спасаться бегством, - это жизнь венской медицинской буржуазии образца тысяча восемьсот восьмидесятого года. Я знаю, что моя жизнь вызывает у других зависть, - во мне она порождает страх. Меня пугают ее однообразность и предсказуемость. Страх этот настолько силен, что порой моя жизнь кажется мне смертным приговором. Понимаете, о чем я, Фридрих?"

Ницше кивнул. "Помните, вы спрашивали у меня, может, в первый наш разговор, каковы положительные стороны страдания от мигрени? Это был хороший вопрос. Он помог мне посмотреть на свою жизнь с другой стороны. И помните, что я вам ответил? Что мигрень заставила меня отказаться от должности университетского профессора. Все до единого - родственники, друзья, коллеги - оплакивали мою беду, к тому же я уверен, что историки напишут об этом так: болезнь Ницше трагически оборвала его карьеру. Но это не так! Совсем не так. Работа в Базельском университете была моим смертным приговором. Она приговаривала меня к пустому существованию в академии, где я был обречен посвятить остаток дней обеспечению материальной поддержки сестры и матери. Я бы не вырвался".

"А потом, Фридрих, мигрень, великий освободитель, снизошла на вас!"

"Неужели, Йозеф, она так сильно отличается от одержимости, снизошедшей на вас! Быть может, между нами намного больше сходства, чем нам кажется!"

Брейер закрыл глаза. Как хорошо было ощущать такую вот близость с Ницше. На глаза навернулись слезы; он сделал вид, что закашлялся, чтобы был повод отвернуться.

"Продолжим, - бесстрастно произнес Ницше. - У нас намечается прогресс. Мы поняли, что Берта олицетворяет собой страсть, тайну, рискованный побег. Что еще, Йозеф? Какие еще значения она несет в себе?"

"Красота! Красота Берты - неотъемлемая часть связанной с нею тайны. Вот, посмотрите, я принес кое-что".

Он открыл саквояж и достал фотографию. Надев свои очки с толстыми стеклами, Ницше подошел к окну, чтобы рассмотреть фотографию при лучшем освещении. Берта стояла в костюме для верховой езды, с головы до пят одетая в черное. Она была затянута в жакет: двойной ряд маленьких пуговиц, застегнутый от ее осиной талии до самого подбородка, изо всех сил старался удержать ее пышную грудь. Левой рукой она изящно придерживала юбку и длинный хлыст, в правой держала перчатки. У нее был волевой нос, короткие густые волосы, из которых игриво выглядывала черная кепочка. Ее большие темные глаза не удостоили камеру своим вниманием, но смотрели куда-то вдаль.

"Грозная женщина, Йозеф, - сказал Ницше, возвращая фотографию и снова садясь на стул. - Да, она очень красива, - но мне не нравятся женщины с хлыстами".

"Красота, - отозвался Брейер, - это важный аспект значения Берты. Меня легко пленить такой красотой. Думаю, легче, чем других мужчин. Красота - это загадка. Я не знаю, как это описать, но женщина, которая обладает определенной комбинацией плоти, грудей, ушей, больших темных глаз, носа, губ - особенно губ! - вызывает у меня самое настоящее благоговение. Это глупо звучит, но я почти уверен в том, что такие женщины обладают сверхчеловеческими способностями!"

"Способностями к чему?"

"Это слишком глупо!" - Брейер спрятал лицо в ладонях.

"Просто "прочищайте дымоход", Йозеф. Сформулируйте свое мнение - и говорите! Я давал вам слово, что не буду судить вас!"

"Я не знаю, как это сказать".

"Попытайтесь закончить такое предложение: в присутствии красоты Берты я чувствую..."

"В присутствии красоты Берты я чувствую... Я чувствую... Я чувствую себя так, словно нахожусь в недрах земли, в самом центре существования. Я на своем месте. Я там, где нет вопросов о жизни или цели, - в центре в безопасности. Ее красота дает ощущение полной безопасности. - Он поднял голову. - Вот видите, я же говорил, что это глупо".

"Продолжайте", - невозмутимо откликнулся Ницше.

"Чтобы пленить меня, женщина должна иметь особый взгляд. Это взгляд, в котором светится обожание, - я вижу его перед собой, - широко распахнутые сверкающие глаза, губы сомкнуты в нежной полуулыбке. Словно она говорит... О, я не знаю..."

"Йозеф, продолжайте, прошу вас. Не прекращайте представлять себе улыбку! Вы все еще видите ее?"

Брейер закрыл глаза и кивнул.

"Что она говорит вам?"

"Она говорит: "Ты восхитителен. Все, что бы ты ни делал, -превосходно. О, дорогой, ты запутался, но так бывает со всеми мальчиками". Теперь я вижу, как она поворачивается к другим женщинам вокруг нее и говорит: "Разве это не чудо? Разве он не прелесть? Я обниму и утешу его".

"Вы можете еще что-нибудь рассказать об этой улыбке?"

"Она говорит, что я могу играть в любые игры, какие только захочу. Я могу попасть в неприятности, но, несмотря ни на что, она будет продолжать восхищаться мной, я останусь столь же обожаемым".

"Имеет ли эта улыбка личную историю для вас, Йозеф?"

"Что вы имеете в виду?"

"Обратитесь в прошлое. Содержит ли ваша память такую улыбку?"

Брейер покачал головой: "Нет, ничего не припоминаю".

"Вы слишком поспешно ответили, - настаивал Ницше. - Вы уже качали головой, а я еще даже не закончил задавать вопрос. Ищите! Просто держите эту улыбку перед своим мысленным взором и наблюдайте, что получится".

Брейер закрыл глаза и уставился на разворачивающийся свиток своей памяти: "Я видел, как Матильда так улыбалась нашему сыну, Йохану. Еще, когда мне было десять-одиннадцать лет, я был влюблен в девочку по имени Мэри Гомперц, - она улыбалась мне так! Именно так! Я был так несчастен, когда ее семья переехала, Я не видел ее тридцать лет, но продолжаю мечтать о Мэри".

"Кто еще? Вы не помните улыбку своей матери?"

"Разве я не говорил вам? Моя мать умерла, когда мне было три года. Ей было всего двадцать восемь, она умерла, рожая моего младшего брата. Мне говорили, что она была красива, но я не помню ее, вообще ничего не помню".

"А ваша жена? Может ли Матильда улыбаться этой волшебной улыбкой?"

"Нет. В этом я совершенно уверен. Матильда красива, но ее улыбка не имеет власти надо мной. Я знаю, как глупо думать о том, что десятилетняя Мэри обладает силой, а моя жена нет. Но именно так я чувствую это. В нашем союзе я имею власть над ней, а она нуждается в моей защите. Нет, в Матильде нет этого волшебства. Не знаю почему".

"Для волшебства нужны темнота и ореол тайны, - отозвался Ницше. - Может, ее тайна исчезла под воздействием четырнадцати лет близости, совместной жизни. Может, вы слишком хорошо ее знаете? Может, вы не можете поверить в то, что обладаете такой красивой женщиной?"

"Я начинаю думать, что красота - неверное слово. В Матильде присутствуют все компоненты красоты. В ней есть эстетика, а не сила красоты. Может быть, вы правы - это мне слишком хорошо знакомо. Слишком часто я вижу плоть и кровь под кожей. Еще один фактор: в этом случае нет соревнования - в жизни Матильды никогда не было другого мужчины. Этот брак устроили наши семьи".

"Вы путаете меня, Йозеф: сейчас вы говорите, что вам понравился бы элемент соревнования, но еще несколько дней назад признавались, что боитесь этого".

"Я и хочу, и не хочу соревноваться. Вспомните, вы сами сказали, что мне не надо пытаться говорить умные вещи. Я просто озвучиваю приходящие в мою голову мысли, слова. Дайте подумать - надо собраться с мыслями... Да, красивая женщина привлекает больше, если она желанна и другим мужчинам. Но такая женщина слишком опасна; я сгорю рядом с ней. Наверное, Берта - та самая золотая середина - она еще не полностью сформировалась! Ее красота в зародыше, она еще не расцвела в полную силу".

"То есть, - уточнил Ницше, - она не так опасна потому, что за нее не борются другие мужчины?"

"Не совсем так. Она безопаснее, потому что я знаю потаенные ходы. Любой мужчина может захотеть ее, но я с легкостью расправлюсь с конкурентами. Она полностью зависит от меня - или зависела. Она могла неделями отказываться от еды, если только я не кормил ее с ложечки. Разумеется, как терапевт, я сожалел о регрессии моего пациента. Цок-цок-цок, щелкал я языком. Цок-цок, какая жалость! Я высказывал профессиональное участие ее семье, но втайне ото всех, как мужчина, - и я никогда не говорил об этом никому до вас - я праздновал победу. Когда она сказала, что мечтает обо мне, я пришел в безумный восторг. Какое достижение - войти в тайные покои, посетить которые не заслужил еще ни один мужчина! А картины снов не умирают, так что там я мог бы прожить вечно!"

"То есть, Йозеф, вы выиграли состязание, в котором вам даже не пришлось бороться за выигрыш!"

"Да, вот и еще одно значение Берты: безопасное соревнование, гарантированная победа. Но красивая женщина, не дающая этой безопасности, - это нечто иное". - Брейер замолчал.

"Продолжайте, Йозеф. О чем вы сейчас думаете?"

"Я думаю о безумной женщине, полностью сформировавшейся красавице, ровеснице Берты, которая пришла на консультацию в мой кабинет несколько недель назад, о женщине, которая вызывает восхищение многих мужчин. Я был очарован ею-и напуган! Я не мог противостоять ей, так что я не смог заставить ее ждать и принял ее вне очереди, в обход моих других пациентов. И только когда она потребовала от меня оказание неприемлемой медицинской услуги, я смог отказать ей".

"О да, мне знакома эта дилемма, - сказал Ницше. - Самая желанная женщина страшит сильнее всего. И, разумеется, не потому, что она такая, а потому, что мы делаем ее такой. Очень грустно!"

"Грустно, Фридрих?"

"Грустно за эту незнакомую женщину, и за мужчину тоже грустно. Мне знакома эта грусть".

"И вы знали такую Берту?"

"Нет, но я знал женщину, похожую на другую описанную вами пациентку, - ту, которой нельзя отказать".

Лу Саломе, подумал Брейер. Лу Саломе, иначе быть не может! Наконец-то он заговорил о ней! Хотя Брейеру и не хотелось переводить внимание в сторону от своих проблем, он, тем не менее, начал расспрашивать Ницше: "Ну и, Фридрих, что же случилось с той женщиной, которой ты не мог отказать?"

Ницше заколебался, вытащил часы; "Мы сегодня напали на золотую жилу; кто знает, может, ее стоит разрабатывать нам обоим. Но наше время подходит к концу, а вам, я уверен, еще есть что сказать. Прошу вас, продолжайте рассказывать, что значит для вас Берта".

Брейер понимал, что никогда еще Ницше не был так близок к тому, чтобы заговорить о своих проблемах. Может, единственного аккуратно сформулированного вопроса было бы вполне достаточно. Но, когда Брейер усдышал, как Ницше подгоняет его: "Не останавливайтесь, у вас мысли разбредаются", он был только рад продолжить.

"Я жалуюсь на то, как сложно жить двойной жизнью, иметь тайную жизнь. Но я берегу ее, как сокровище. Внешняя сторона буржуазной жизни смертельна - все слишком очевидно, вы без усилий можете разглядеть конец и все действия, к концу ведущие. Я знаю, это звучит как бред сумасшедшего, но двойная жизнь - это дополнительная жизнь. Она обещает продлить наши годы".

Ницше кивнул: "Вам кажется, что время пожирает возможности внешней стороны жизни, тогда как тайная жизнь неисчерпаема?"

"Я не совсем так выразился, но говорил я об этом. Еще один момент, может, это как раз и есть самое важное: невыразимое чувство, которое возникало у меня, когда я был с Бертой, или возникает сейчас, когда я думаю о ней. Блаженство! Это вполне подходящее слово".

"Йозеф, я всегда был уверен, что мы любим больше само желание, чем желанного!"

"Любим больше само желание, чем желанного! - повторил Брейер. - Дайте мне, пожалуйста, лист бумаги. Это я хочу запомнить".

Ницше вырвал листок из блокнота и подождал, пока Брейер записывал фразу, сворачивал бумагу и прятал ее в карман пиджака.

"Есть еще кое-то, - продолжил Брейер. - Берта помогает мне выносить одиночество. Сколько я себя помню, меня всегда пугали пустоты внутри меня. А одиночество мое никак не зависит от наличия или отсутствия людей вокруг меня. Понимаете, о чем я?"

"Ах, кто мог бы понять вас лучше меня? Иногда мне кажется, что я самый одинокий человек во вселенной. И, как и в вашем случае, присутствие или отсутствие людей ничего не меняет - на самом деле я ненавижу, когда кто-то вырывает меня из моего одиночества, но и не составляет мне компанию".

"Что вы имеете в виду, Фридрих? Что значит, они не составляют вам компанию?"

"Это значит, что они не дорожат тем, чем дорожу я! Иногда я так увлекаюсь наблюдениями за горизонтами жизни, что, оглянувшись, вдруг вижу, что рядом никого нет, что единственный мой спутник - время".

"Не уверен, что мое одиночество похоже на ваше. Возможно, я никогда не осмеливался погрузиться в него настолько глубоко".

"Быть может, - предположил Ницше, - Берта не дает погрузиться глубже".

"Не думаю, что мне хотелось бы погрузиться в него глубже. На самом деле я благодарен Берте за то, что она спасает меня от одиночества. Вот что еще она для меня значит. За последние два года я ни разу не был одинок ~ Берта всегда была дома, в больнице, в ожидании моего появления. А теперь она всегда внутри меня, и она все еще ждет".

"Вы приписываете Берте достижение, которое на самом деле принадлежит вам".

"Что вы хотите этим сказать?"

"Что вы столь же одиноки, как и раньше, столь же одиноки, как и все мы, приговоренные к одиночеству. Вы создали себе икону, и теперь она вас согревает. Может, вы более религиозны, чем думает!"

"Но, - ответил Брейер, - смысл в том, что она всегда здесь. Или была в течение полутора лет. Каким бы тяжелым это время ни было, оно стало самым лучшим, самым "живым" временем моей жизни. Я видел ее каждый день, я думал о ней постоянно, я мечтал о ней ночью".

"Вы рассказывали мне, что однажды ее не было, Йозеф, - в том сне, который возвращается к вам. Что в нем происходит - вы ищете ее..."

"Он начинается с того, что происходит что-то ужасное. Земля под моими ногами расползается, я ищу Берту, но не могу ее найти..."

"Да, я не сомневаюсь, что в этом сне сокрыт некий важный ключ. Что тогда случилось - разверзлась твердь темная?"

Брейер кивнул.

"Йозеф, почему в тот момент вы должны были искать Берту? Чтобы защитить ее? Или чтобы она защитила вас?"

Повисла долгая пауза. Дважды Брейер закидывал голову назад, словно пытаясь заставить себя сосредоточиться: "Я не могу ничего придумать. Поразительно, но мой мозг больше ни на что не способен. Никогда не чувствовал себя таким уставшим. Утро только началось, но мне уже кажется, что я проработал без остановки несколько суток".

"У меня тоже появилось такое ощущение. Мы сегодня много поработали".

"Но продуктивно, как мне кажется. Теперь мне нужно идти. До завтра, Фридрих".

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАМЕТОК ДОКТОРА БРЕЙЕРА В ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ УДО МЮЛЛЕРА ОТ 15 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА

Не могу поверить, что прошло всего лишь несколько дней с тех пор, когда я умолял Ницше высказаться. Наконец сегодня он был готов, он хотел этого. Он хотел рассказать мне о том, что, как ему казалось, университетская карьера загнала его в угол, что необходимость обеспечивать сестру и мать возмущала его, что он одинок и страдал из-за красивой женщины.

Да, наконец у него появилось желание открыться мне. Но - и это совершенно поразительно!- я не подтолкнул его! Нельзя сказать, что мне не хотелось его слушать. Нет, еще хуже! Я обиделся на то, что он заговорил! Я был возмущен его вторжением во время, отведенное мне! Какие-то две недели назад я пытался любыми способами манипулировать им, чтобы выудить из него хотя бы мельчайшую деталь его жизни, жаловался Максу и фрау Бекер на его скрытность, прикладывал ухо к его губам, шепчущим "Помогите мне, помогите мне" и обещал, что он может рассчитывать на меня.

Почему же тогда сегодня я пренебрег его желанием? Неужели я стая жадным? Этот процесс консультирования - чем дольше он продолжается^ тем меньше я в нем понимаю. Но это интересно. Все больше и больше я думаю о наших встречах с Ницше; иногда эти мысли врываются в фантазии о Берте. Эти сеансы стали центральным событием моего дня. Я жадничаю, не могу делиться своим временем, часто с трудом могу дождаться нашей следующей встречи. Не потому ли я позволил Ницше отделаться от меня сегодня ?

В будущем - кто знает когда, может, через пятьдесят лет? - эта словесная терапия может стать обычным делом. "Апgst-доктор" станет стандартной специальностью. Ей будут обучать в медицинских университетах - или, может быть, на факультетах философии. Какие предметы должны будут присутствовать в расписании будущего "Апgst-доктора" ? На данный момент я могу с уверенностью настаивать на необходимости введения одного лишь основополагающего курса - "отношения"! Именно в этой области возникают сложности. Как хирург должен для начала изучить анатомию, так. и "Ап^-доктор" должен сначала разобраться в отношениях того, кто консультирует, с тем, кого консультируют. И, если мне суждено внести свой вклад в такого рода науку о консультировании, я должен научиться наблюдать за отношениями на консультации так же объективно, как и за мозгом голубя.

Наблюдать за взаимоотношениями не так-то просто, когда являешься их частью. Но и с этой позиции мне удалось заметить несколько удивительных тенденций. Раньше я критически относился к Ницше, но сейчас от этого не осталось и следа. Наоборот, теперь я с трепетом внимаю каждому его слову и с каждым днем приобретаю все большую уверенность в том, что он может мне помочь. Раньше я верил, что я смогу помочь ему. Теперь нет. Мне почти нечего предложить ему. Он может дать мне все.

Раньше я соревновался с ним, заманивал его в шахматные ловушки. Кончено! Он поразительно проницателен. Его интеллектуальные способности - на высочайшем уровне развития. Я смотрю на него, словно кролик на удава. Я слишком поклоняюсь ему! Хочу ли я, чтобы он парил надо мной? Может, именно поэтому я не хочу давать ему возможность говорить. Может, я просто не хочу слышать о его боли, о том, что и он способен на ошибки.

Раньше я думал о том, как "справиться" с ним. Но не сейчас! Часто я чувствую, как меня накрывает волна нежности к нему. Это перемена. Однажды я сравнил нашу ситуацию с тем, как Роберт натаскивал своего котенка: "Отойди назад, пусть он пьет молоко. Потом он даст себя погладить". Сегодня, в середине нашего разговора, в моей голове появился еще один образ: два полосатых, как тигрята, котенка, голова к голове, лакают молоко из общей миски.

Еще одна странная деталь. Зачем я сказал о том, что "полностью сформировавшаяся красавица" недавно была в моем кабинете? Неужели я хочу, чтобы он узнал о моей встрече с Лу Саломе ? Не играю ли я с огнем ? Незаметно поддразниваю его? Пытаюсь возвести преграду между нами?

И зачем Ницше сказал, что не любит женщин с хлыстами? Скорее всего, он имел в виду ту фотографию с Лу Саломе, но он не знает, что я видел ее. Он должен понять, что его чувства к Лу Саломе не так уж сильно отличаются от того, что я испытываю к Берте. Итак, он что, тоже исподтишка дразнил меня? Маленькая интимная шутка? Да, это мы, двое мужчин, которые пытаются быть честными друг с другом, но каждого из нас щекочет чертенок двуличия.

Еще одно новое озарение! Ницше для меня стал тем, кем я был для Берты. Она восхваляла мою мудрость, ловила каждое мое слово, нежно любила наши встречи, с нетерпением дожидалась каждой следующей, - она и вправду упросила меня навещать ее два раза в день!

И чем бесстыднее она идеализировала меня, тем больше сил я вдыхал в нее. Она была болеутоляющим, которое спасало меня ото всех моих мук. Одного ее взгляда было достаточно, чтобы я забывал про свое одиночество. Она вносила в мою жизнь цель и смысл. В свете ее улыбки я становился желанным, она обещала мне прощение за все скотские импульсы. Странная любовь: каждый из нас нежился в лучах волшебного сияния другого!

Но я не теряю надежды. В нашем диалоге с Ницше скрыта сила, и я уверен, что сила эта не иллюзорна. Странно, что через какие-то несколько часов я забыл львиную долю нашего разговора. Странная забывчивость, совсем не похожая на испарение ничем не примечательного трепа в кафе. Может ли существовать такой феномен как активное забывание - вычеркивание из памяти чего-то, что не просто важно, но слишком важно?

Я записал одну потрясающую фразу: "Мы любим больше само желание, чем желанного".

И еще одну: "Жизнь в благополучии опасна". Ницше утверждает, что вся моя бюргерская жизнь была прожита опасно. Полагаю, он говорит об опасности потерять свое истинное Я, стать не тем, кем ты на самом деле являешься. Но кто я?

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИСЕЙ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПО ДЕЛУ ДОКТОРА БРЕЙЕРА ОТ 15 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА

Наконец, достойный нас результат. Глубина, быстрые погружения и возвращение на поверхность. Холодная вода, вода освежающая. Я люблю философию в действии! Я люблю философию, выточенную из опыта как он есть. Он становится смелее. Его воля и его опыт берет верх. Но не пора ли и мне идти на риск?

Время для прикладной философии еще не пришло. Но сколько еще ждать? Пятьдесят лет, сто? Придет время, когда люди перестанут испытывать такой страх перед знанием, не будут за вывеской "нравственный закон" прятать слабость, обретут смелость сорвать оковы "ты должен". Вот тогда у людей проснется аппетит к моей жизненной философии. Вот тогда люди захотят, чтобы я показал им путь к честной жизни, жизни неверия и открытий. Жизни преодоления. Или страсти преодоления. А есть ли желание более страстное, чем желание подчиниться? Я знаю и другие песни, которые должны быть спеты. Мозг мой носит мелодии, словно плод, а Заратустра все громче взывает ко мне. Я не техник. Но я должен взяться за работу и обозначить все темные аллеи и освещенные проспекты.

Сегодня наша работа пошла вдруг по принципиально новому курсу, А причина? Идея смысла против идеи "первопричины"!

Две недели назад Йозеф рассказал мне, как лечил каждый из симптомов Берты посредством определения его первопричины. Например, она боялась пить воду. Он вылечил ее, заставив вспомнить, как однажды она увидела, что ее горничная позволяет собаке лакать воду из ее стакана. С самого начала я скептически отнесся к этой истории, сейчас скептицизм только усилился. Вид собаки, лакающей воду из стакана, неприятен? Для некоторых - да! Невыносим ? Вряд ли! Причина истерии ? Невероятно! Нет, это не было "первопричиной", но проявлением. - некоего глубинного устойчивого Апgst! Вот почему метод Иозефа давал столь недолговременные результаты. Мы должны обратиться к смыслу. Симптом есть не что иное, как посланник, приносящий новость о том, что пgst вырывается из самой глубины душ! Мысли о бренности сущего, о смерти бога, одиночестве, цели, свободе - эти мысли, всю жизнь продержанные под замком, теперь рвут свои путы и стучатся в двери и окна сознания. Они требуют к себе внимания. Они хотят, чтобы их не только услышали, но и пережили.

Достоевский пишет, что о некоторых вещах нельзя говорить ни с кем, только с друзьями; иные вещи нельзя рассказывать даже друзьям; и, наконец, есть вещи, о которых нельзя рассказывать даже себе. Вне всякого сомнения, именно то, в чем Йозеф никогда не признавался даже себе, сейчас прорывается в нем.

Что касается значения Берты для Йозефа. Она - это избавление, сопряженный с опасностью побег, спасение от опасности, заключенной в спокойной жизни. А еще страсть, волшебство и тайна. Она великий освободитель, дарующий отсрочку смертного приговора. Она обладает сверхчеловеческими способностями; она колыбель жизни, великая мать-настоятельница: она прощает все дикое и животное в нем. Она обеспечивает ему гарантированную победу над всеми соперниками, неискоренимую любовь, бесконечную дружбу и вечную жизнь в его снах. Она -- его доспехи, защищающие от зубов времени, спасительница из бездны внутри и от бездны внизу.

Берта - рог изобилия, квинтэссенция тайны, защиты и спасения. Иозеф Брейер называет это любовью. Но истинное имя этого - молитва.

Приходские священники вроде моего отца всегда оберегают свою паству от происков Сатаны. Они говорят, что Сатана - враг веры, что для того, чтобы подорвать веру, Сатана готов принять любой облик, - и нет ничего опаснее и коварнее, чем покров скептицизма и сомнений. Но кто защитит нас, святых скептиков ? Кто предостережет нас от. опасностей, сокрытых в любви к мудрости и ненависти к рабству? Это ли мое призвание? УНОС) скептиков, есть собственные враги, собственный Сатана, который подрывает наши сомнения и бросает семена веры в самые хитрые места. То есть мы убиваем богов, но освящаем их заменителей - учителей, художников, красивых женщин. И Йозеф Брейер, знаменитый ученый, в течение сорока лет благословляет полную обожания улыбку маленькой девочки по имени Мэри.

Мы, сомневающиеся, должны быть бдительны. И сильны. Религиозные побуждения свирепы. Посмотрите, как Брейер, атеист, жаждет жизни, внимания, обожания и защиты. Суждено ли мне стать пастырем сомневающихся? Должен ли я посвятить свою жизнь выявлению и уничтожению религиозных желаний, какую бы личину они ни принимали? Враг грозен, религиозное пламя непрерывно питают боязнь смерти, забвения и бессмысленности. Куда приведет нас смысл? Если я обнаружу смысл одержимости, что дальше? Исчезнут ли симптомы Йозефа? А мои? Когда? Достаточно ли будет быстрого погружения в "понимание" и возвращения на поверхность? Или это должно быть длительное погружение?

И какой это смысл ? Один и тот же симптом может нести несколько смыслов, а Йозеф еще не исчерпал смысл своей одержимости Бертой.

Может, мы будем снимать шелуху смыслов слой за слоем, пока Берта не станет для него никем иным, кроме как самой Бертой. Освобожденная от лишних значений, она предстанет перед ним испуганным обнаженным человеческим существом, всего лишь человеческим существом, кем на самом деле являются и он, и она, и все мы.

ГЛАВА 20

На следующее утор Брейер вошел в комнату Ницше в том же отороченном мехом пальто с черным цилиндром в руке: "Фридрих, взгляни в окно! Этот застенчивый оранжевый шар, низко висящий в небе, - узнаешь его? Нам наконец-то показалось венское солнышко! Давайте отпразднуем это небольшой прогулкой. Мы с вами оба признавались, что во время ходьбы нам думается лучше".

Ницше вскочил из-за стола, словно в ногах у него были пружины. Брейер никогда не видел, чтобы он так быстро двигался.

"Ничто не доставит мне большего удовольствия. Сиделки не позволяли мне высовывать нос наружу три дня. Куда мы пойдем? Нам хватит времени, чтобы уйти за пределы этих булыжников?"

"У меня есть план. Раз в месяц, в субботу, я навещаю могилу родителей. Составьте мне компанию сегодня - до кладбища отсюда меньше часа езды. Я не задерживаюсь там надолго - только положу цветы, а оттуда мы поедем в Simmeringer Haide и часок погуляем в лесу и лугах. Мы вернемся как раз к обеду. По субботам я не назначаю встреч в первой половине дня".

Брейер подождал, пока Ницше одевался. Он часто повторял, что любит холодную погоду, только она его не любит, и поэтому, чтобы спастись от мигрени, он натягивал по два толстых шерстяных свитера, заматывал шею пятифутовым шарфом, влезал в пальто. Одев зеленый солнцезащитный козырек, он венчал это сооружение зеленой баварской фетровой шляпой.

Во время поездки Ницше спросил у Брейера о кипе медицинских карт, медицинской литературы и журналов, торчащих из надверных карманов и рассыпанных по пустым сиденьям. Брейер объяснил, что этот фиакр был филиалом его кабинета.

"Бывает, что я больше времени провожу здесь, чем в кабинете на Бекерштрассе. Недавно один молодой студент-медик, Зигмунд Фрейд, пожелал получить представление о повседневной жизни врача, что называется, из первых рук и попросил у меня разрешение провести со мной весь день. Он пришел в ужас, увидев, сколько времени я провел в этом фиакре, и сразу же на месте принял решение строить карьеру исследователя, а не врача-клинициста".

Фиакр провез их вокруг южной части города по Рингштрассе, пересек реку Вену по мосту Шварценберг, миновал Южный дворец и добрался до Центрального кладбища Вены. Въехав в третьи большие ворота, на еврейскую территорию кладбища, Фишман, который уже десять лет возил Брейера к родительской могиле, безошибочно преодолел лабиринт узких дорожек, по некоторым из которых едва мог проехать фиакр, и остановился перед большим мавзолеем семьи Ротшильдов. Когда Ницше и БреЙер вышли, Фишман подал Брейеру большой букет цветов, спрятанный под его сиденьем.

Двое мужчин молча прошли по грязной дорожке мимо рядов памятников. На некоторых были выбиты только имя и дата смерти; на других еще и короткая строчка о вечной памяти; третьи украшены звездой Давида или рельефным изображением протянутых рук, которые возвещали о смерти одного из Коэнов, святейшего клана.

Брейер жестом указал на свежие букеты, лежащие на большинстве могил: "В этой стране смерти эти мертвые, а те, - он махнул рукой в сторону неухоженной заброшенной части кладбища, - те действительно мертвые. Никто не присматривает за их могилами, потому что никто из ныне живущих никогда не знал их. Они знают, что такое быть мертвым".

Наконец они добрались до цели. Брейер остановился перед большим участком, принадлежащим их семье, огороженным небольшой каменной изгородью. За ней находились два надгробных камня: небольшой вертикальный памятник, на котором было написано: "Адольф Брейер 1844-1874", и большая плоская серая мраморная плита, на которой были выбиты две надписи:

ЛЕОПОЛЬД БРЕЙЕР 1791-1872

Возлюбленный учитель и отец
Не забыт сыновьями

БЕРТА БРЕЙЕР 1818-1845

Возлюбленная жена и мать.

Скончалась в расцвете молодости и красоты

Брейер взял каменную вазочку с мраморной плиты, вытащил оттуда засохшие цветы, привезенные в прошлом месяце, и аккуратно поместил в нее свежие цветы, полностью распустив бутоны. Положив по небольшому гладкому камешку на могильную плиту родителей и памятник брата, он склонил голову и стоял, погруженный в молчание.

Ницше, уважая одиночество Брейера, вышел на дорожку и пошел вдоль вереницы гранитных и мраморных могильных камней. Вскоре он добрался до владений богатых венских евреев - Голдсмитов, Гомперцов, Олтманов, Вертеймеров, которые в смерти, как и при жизни, стремились слиться с венским христианским обществом. Большие мавзолеи, под крышами которых лежали целые семьи, вход в которые был закрыт массивной, сваренной из железа решеткой, увитой железными же виноградными лозами, охраняли искусно выполненные траурные статуи. Потом он увидел массивные памятники, на которых стояли не зависящие от вероисповедания ангелы; их протянутые руки умоляли, как представлял себе Ницше, о внимании и памяти.

Десять минут спустя с ним поравнялся Брейер: "Вас было легко найти, Фридрих. Я слышал ваше бормотание".

"Я развлекаюсь сочинением скверных стишков во время прогулки. Вот послушайте, - сказал он, когда Брейер зашагал с ним в ногу, - мое последнее творение:

Хоть ни видеть, ни слышать не могут камни,

Каждый тихонько плачет: "Меня запомни. Меня запомни".

И, не дожидаясь ответа Брейера, спросил; "Кто был этот Адольф, третий Брейер, лежащий с вашими родителями?"

"Адольф был моим единственным братом. Он умер восемь лет назад. Моя мать, как мне сказали, умерла, рожая его. Бабушка переехала в наш дом, чтобы заниматься нашим воспитанием, но она давно умерла. Теперь, - тихо сказал Брейер, - их больше нет в живых, и на очереди я".

"А что это за камешки? Как я вижу, здесь множество памятников безо всяких камешков".

"Это старинный еврейский обычай - просто знак почтения к покойному, знак памяти".

"Знак для кого? Простите меня, Йозеф, если я перехожу грани дозволенного".

Брейер засунул руку за воротник и ослабил узел галстука: "Нет, все в порядке. На самом деле вы задаете такие же бунтарские иконоборнические вопросы, Фридрих. Как странно смущенно поеживаться по той же причине, по которой ты всегда заставлял ежиться других! Но ответить мне нечего. Я оставляю эти камешки ни для кого. Не для показухи - чтобы остальные видели. У меня нет родственников, никто, кроме меня, не приходит на эту могилу. Не из-за предрассудков или страха. И, разумеется, не в качестве залога за последующее вознаграждение: с самого детства мне казалось, что жизнь - это вспышка между двумя абсолютно идентичными пустотами, темнотой до рождения и темнотой после смерти".

"Жизнь - вспышка в пустоте. Хороший образ, Йозеф. Тогда не кажется ли тебе странным, что мы постоянно думаем о второй и никогда не задумываемся о первой.

Брейер с пониманием кивнул и через какое-то время продолжил; "Но камешки. Вы спросили, кому я их оставляю. В конце концов, что я теряю? Это маленький камешек, небольшое усилие".

"И небольшой вопрос тоже, Йозеф. Я задал его только для того, чтобы обдумать значительно более важный вопрос!"

"Какой вопрос?"

"Почему вы никогда не рассказывали мне, что вашу мать тоже звали Берта!"

Брейер никак не ожидал такого вопроса. Он повернулся к Ницше: "А зачем? Я никогда не думал об этом. Я никогда не говорил вам, что мою старшую дочь тоже зовут Берта. Это не имеет никакого отношения к делу. Как я уже говорил, моя мать умерла, когда мне было три года, и я не помню ее".

"Сознательно - нет, - поправил Ницше. - Но большинство воспоминаний хранятся в подсознании. Вы, разумеется, видели книгу Хартмана "Философия бессознательного"? Ее можно найти в любом книжном магазине".

Брейер кивнул: "Я хорошо знаю эту книгу. Мы много часов обсуждали эту книгу с моей компанией".

"В этой книге чувствуется почерк истинного гения, - но не автора, а издателя. Сам Хартман всего лишь философ-подмастерье, который просто взял и присвоил мысли Гете, Шопенгауэра и Шеллинга. Но его издателю, Дункеру, я говорю "браво!" - и Ницше подбросил свою зеленую шляпу в воздух. - Этот человек знает, как подсунуть эту книгу каждому читателю Европы. И это в девятом издании! Овербек говорил, что было продано более ста тысяч экземпляров! Можете себе представить? А я буду благодарен, даже если хотя бы одна из моих книг разойдется в двухстах экземплярах!" - Он вздохнул и вернул шляпу на место.

"Но вернемся к Хартману. Он описывает пару дюжин различных аспектов бессознательного и не оставляет сомнений в том, что большая часть нашей памяти и мыслительных процессов проходит за пределами сознания. Я согласен с ним, но только он не заходит достаточно далеко: я уверен, что трудно переоценить влияние подсознания на жизнь, реальную жизнь. Сознание подобно прозрачной коже, покрывающей существование: наметанный глаз видит се насквозь - все примитивные процессы, инстинкты, вплоть до того самого желания властвовать.

В самом деле, Йозеф, вы сами ссылались на бессознательное вчера, когда говорили о проникновении в сны Берты. Как вы сказали - что вы получили возможность войти в самые потаенные покои, в это святилище, в котором ничто не подвластно тлению? Если ваш образ будет вечно жить в ее памяти, где же он будет прятаться в то время, как она думает о другом? Вне всякого сомнения, должен быть предусмотрен вместительный резервуар для неосознаваемых воспоминаний".

В этот момент они наткнулись на маленькую группку скорбящих, сгрудившихся вокруг навеса, закрывающего свежевыкопанную могилу. Четверо крепких кладбищенских работников на толстых канатах опустили гроб вниз, и теперь скорбящие, и стар и млад, выстроились в очередь, чтобы бросить пригоршню земли на гроб. Несколько минут Брейер и Ницше шли молча, вдыхая влажный кисло-сладкий запах свежевскопанной земли. Они подошли к развилке. Брейер коснулся руки Ницше, показывая, что им надо свернуть вправо.

"Что касается неосознаваемых воспоминаний, - подытожил Брейер, когда они уже не могли слышать стук песка по деревянной крышке гроба, - я полностью с вами согласен. На самом деле, использование гипноза в работе с Бертой принесло много доказательств их существования, Но, Фридрих, на что это вы намекаете? Неужели на то, что я люблю Берту потому, что она носит имя моей матери?"

"Не находите ли вы странным, Йозеф. что несмотря на то, что мы много часов провели в разговорах о Берте, но только сейчас вы говорите мне, что вашу мать звали так же?"

"Я не скрывал это от вас. Я просто никогда не связывал мать и Берту. Даже теперь мне это кажется натянутым и надуманным. Для меня Берта - это Берта Паппенгсйм. Я никогда не думал о матери. Ее образ никогда не возникал в моей голове".

"Однако всю свою жизнь вы приносите цветы на ее могилу".

"Это наш семейный участок!"

Брейер понимал, что он был слишком упрям, но, тем не менее, был настроен говорить всю правду. Он почувствовал восхищение упорством, с которым Ницше, не жалуясь и не сдаваясь, несмотря ни на что проводит свое психологическое дознание.

"Вчера мы проработали все возможные значения Берты. Прочистка ваших дымоходов принесла множество плодов - воспоминаний. Как могло получиться так, что имя вашей матери ни разу не пришло в вашу голову?"

"Откуда мне знать? Неосознаваемые воспоминания не подвластны контролю моего сознания. Я не знаю, где они хранятся. У них своя жизнь. Я могу говорить только о том, что реально. А Берта да (в качестве) Берты - это самое реальное, что было в моей жизни".

"Но, Йозеф, в этом-то и дело. Разве не поняли мы с

вами вчера, что ваши с Бертой отношения нереальны, что

это иллюзия, сотканная из образов, стремлений и тоски,

которая не имеет ровным счетом никакого отношения к

истинной Берте? Вчера мы выяснили, что фантазии о Берте защищают вас от будущего, от страха старения, смерти, забвения. Сегодня я понимаю, что ваше видение Берты искажено призраками прошлого. Йозеф, реально лишь это самое мгновение. В конце концов, в такой момент человек ощущает только себя в настоящем. Берта нереальна. Она всего лишь фантом, который приходит из прошлого и из будущего".

Брейер никогда не видел Ницше таким уверенным - полностью уверенным в каждом слове.

"Давайте посмотрим на это с другой стороны, - продолжал он. - Вы полагаете, что вы с Бертой играете в интимную игру на двоих - это самые близкие, самые сокровенные отношения, какие только можно представить. Так ли это?" Брейер кивнул.

"Но, - сочувственно произнес Ницше, - я уверен, что между вами с Бертой не существует никаких близких отношений. Я уверен, что проблема с одержимостью будет решена, когда вы сможете ответить на один основополагающий вопрос: "Сколько человек включены в ваши отношения ?"

Невдалеке их ждал фиакр. Они забрались в салон, и Брейер приказал Фишману отвезти их в Simmeringer Haide.

Брейер спросил у Ницше: "Я не понял, о чем ты, Фридрих".

"Несомненно, вы видите, что вы с Бертой не вдвоем, не тет-а-тет. Вы с ней никогда не остаетесь наедине. В вашей фантазии есть и другие действующие лица: женщины-красавицы, дарующие искупление; мужчины без лиц, которых вам предстоит победить во имя Берты; Берта Брейер, ваша мать; десятилетняя девочка с полной обожания улыбкой. Если мы все поняли, Йозеф, то ваша одержимость Бертой не связана с Бертой!"

Брейер кивнул и погрузился в глубокую задумчивость. Ницше тоже не произносил ни слова и смотрел в окно - следил за последними футами дороги. Когда они выбрались из салона, Брейер попросил Фишмана забрать их через час.

Солнце уже спряталось за огромной серо-стального цвета тучей, и мужчинам приходилось преодолевать сопротивление ледяного ветра, который только вчера бушевал в русских степях. Они застегнули свои пальто на все пуговицы и ускорили шаг. Первым заговорил Ницше.

"Удивительно, как меня успокаивают кладбища, Йозеф. Я говорил вам, что мой отец был лютеранским священником. Но говорил ли я вам, что на нашем заднем дворе было деревенское кладбище, на котором я и играл? Кстати, вы случайно не читали эссе Монтсня о смерти? Он там советует мам жить в комнате, из окон которой открывается вид на кладбище. Он утверждает, что это прочищает мысли и сохраняет приоритеты жизни в перспективе. А на вас кладбища так действуют?"

Брейер кивнул: "Мне понравилось это эссе! Было время, когда визиты на кладбище были для меня как живая вода. Несколько лет назад, когда я был раздавлен концом моей университетской карьеры, я искал утешения среди мертвых. Могилы каким-то образом успокаивали меня, помогали мне видеть незначительность мелочей жизни. Но потом внезапно все изменилось!"

"Как?"

"Я не знаю почему, но кладбище перестало давать эффект успокоения, просветления. Ушло поклонение, траурные ангелы и эпитас^ии о сне в божьих объятиях стали казаться мне глупыми, даже жалкими. Пару лет назад произошло очередное изменение. Все, что имеет отношение к кладбищу - могильные камни, статуи, фамильные склепы с мертвецами, - все это начало пугать меня. У меня появился детский страх, словно кладбище населено призраками, и я добирался до родительской могилы, постоянно озираясь по сторонам и оглядываясь. Я начал откладывать походы на кладбище, искал себе компанию. Теперь мои визиты становятся все короче и короче. Часто меня пугает вид родительской могилы, и иногда, когда я стою здесь, я боюсь, что я провалюсь вниз и земля поглотит меня".

"Как в кошмаре о расползающейся под вашими ногами земле".

"Фридрих, вы пугаете меня! Всего лишь несколько минут назад я вспомнил об этом самом сне".

"Может, это и есть сон про кладбище. В этом сне, насколько я помню, вы падаете на сорок футов вниз и приземляетесь на плиту - разве не так вы говорили?"

"Мраморную плиту! Могильный камень! - отозвался Брейер. - С надписью, которую я не мог прочитать. И есть кое-что еще, не думаю, что я говорил вам об этом. Этот молодой студент, мой друг, Зигмунд Фрейд, о котором я уже говорил вам, тот самый, кто однажды целый день проездил со мной по вызовам..."

"Да?.."

"Ну, сны - это его хобби. Он часто просит друзей рассказывать ему свои сны. Точные цифры или фразы из снов особенно интересуют его, и когда я описал ему свой кошмар, он выдвинул новую гипотезу относительно падения именно на сорок футов - ни больше ни меньше. Так как первый раз я видел этот сон накануне моего сорокалетия, он предположил, что сорок футов символизируют сорок лет!"

"Умно! - Ницше замедлил шаг и похлопал в ладоши. - Не футы, а годы! Головоломка этого сна начинает становиться понятной! По достижении сорокалетия вам начинает казаться, что вы проваливаетесь под землю и приземляетесь на мраморную плиту. Но плита -- это конец или нет? Смерть ли это? Или же она олицетворяет конец падения - спасение?"

Не дожидаясь ответа Брейера, Ницше продолжал: "И остается еще один вопрос: Берта, которую вы ищете, когда земля начинает разверзаться, какая это Берта? Молодая Берта, которая дарит иллюзию защищенности? Или мать, которая когда-то действительно оберегала вас и чье имя было выбито на плите? Или смешение двух женщин? Тем более они почти одногодки, - когда умерла ваша мать, она была немногим старше Берты!"

"Какая Берта? - Брейер потряс головой. - Как я могу ответить на этот вопрос? Только подумайте: несколько месяцев назад я думал, что лечение разговором может в конце концов стать точной наукой! Но как дать точный ответ на такие вопросы? Возможно, мерой правильности может служить сила как она есть: в ваших словах чувствуется сила, они трогают меня, создается ощущение их справедливости. Но можно ли верить чувствам? Религиозные фанатики по всему миру ощущают божественное присутствие. Должен ли я считать их чувства менее достоверными, нежели свои собственные?"

"Интересно, - задумался Ницше, - ближе ли сны к нашей истинной сущности, нежели к рациональному или чувствам?"

"Ваш интерес к снам удивляет меня, Фридрих, В обеих ваших книгах вы почти не затрагиваете эту тему. Я могу вспомнить только размышления на тему того, что в снах до сих пор присутствует психическая жизнь примитивного человека".

"Я считаю, что вся история человечества представлена в снах. Но сны зачаровывают меня только на расстоянии: к сожалению, я редко когда могу вспомнить свои собственные сны, - хотя не так давно я видел один сон совершенно отчетливо".

Мужчины шли молча, под их ногами шуршали листья и ветки. Расскажет ли Ницше о своем сне? Брейер уже понял, что чем меньше вопросов он задает, тем больше Ницше рассказывает сам. Лучше было помолчать.

Несколько минут спустя Ницше заговорил снова: "Он был короткий, и, как и в вашем сне, в нем присутствовали женщина и смерть. Мне снилось, что я в постели с женщиной и мы боролись. Кажется, мы тянули простыни в разные стороны. Как бы то ни было, через несколько минут я оказался туго запеленатым в простыни, причем так туго, что я не мог пошевелиться и начал задыхаться. Я проснулся в холодном поту, глотая воздух с криками: "Жить! Жить!"

Брейер попытался помочь Ницше вспомнить сон подробнее, но тщетно. Сон вызывал у Ницше единственную ассоциацию: то, что он был замотан в простыни, напоминало ему египетскую процедуру бальзамирования. Он превратился в мумию.

"Меня поражает диаметральная противоположность наших снов, - сказал Брейер- - Мне снится женщина, спасающая меня от смерти, тогда как в вашем сне женщина становится орудием смерти!"

"Да, мой сон говорит именно об этом, И я думаю, что так оно и есть! Любить женщину значит ненавидеть жизнь!"

"Не понимаю вас, Фридрих. Вы опять говорите загадками".

"Я хочу сказать, что нельзя любить женщину, не закрывая глаза на уродство, скрытое под прекрасной кожей; кровь, вены, жир, слизь, фекалии - эти физиологические ужасы. Любящий должен вырвать свои глаза, отказаться от истины, А для меня жизнь без истины равноценна смерти!"

"Значит, в вашей жизни нет места любви? - глубоко вздохнул Брейер. - Хотя любовь и разрушает мою жизнь, мне жаль вас, друг мой".

"Я мечтаю о любви, которая будет чем-то большим, чем простое желание двух людей обладать друг другом. Однажды, не так давно, мне показалось, что я нашел ее. Но я ошибся".

"А что случилось?"

Брейеру показалось, что Ницше слегка качнул головой, и он не стал давить на него. Они так и шли в молчании дальше, пока Ницше не подытожил: "Я мечтаю о любви, в которой два человека разделяют страсть к совместному поиску высшей истины. Может, это не стоит называть любовью. Может, это называется дружбой".

Как их сегодняшний разговор отличался от всего, что было раньше! Брейер ощущал близость к Ницше, он хотел даже взять его под руку. Но он чувствовал и разочарование. В этом разговоре на ходу недоставало сжатой интенсивности. Когда возникал дискомфорт, было слишком легко спрятаться за стеной молчания и переключить внимание на облачка выдыхаемого воздуха и треск голых ветвей, дрожащих на ветру. Вдруг Брейер отстал. Ницше, обернувшись к нему, был удивлен, увидев, что его компаньон снял шляпу и склонился над совершенно обыкновенным на вид невысоким растением.

"Дигиталис, наперстянка, - пояснил Брейер. - Я видел как минимум сорок пациентов с сердечными болезнями, чья жизнь зависит от щедрости этого сорняка".

Визит на кладбище разбередил детские раны обоим мужчинам; ноги шагали, а память услужливо демонстрировала картины прошлого. Ницше рассказал сон, который видел в возрасте шести лет, через год после смерти отца.

"Я помню этот сон так же отчетливо, как если бы видел его вчера. Могила открывается, и мой отец, завернутый в саван, встает из нее, заходит в церковь и вскоре возвращается, держа в руках маленького ребенка. Земля снова закрывается над ними, на трещину наползает могильный камень.

Самое страшное заключалось в том, что вскоре после того, как мне приснился этот сон, мой младший брат заболел и в конвульсиях умер".

"Как страшно! - отозвался Брейер. - Как ужасно иметь такой дар предвидения! Чем вы можете это объяснить?"

"Я не могу. Долгое время все сверхъестественное пугало меня, и я действительно искренне молился. Однако последние несколько лет мне кажется, что этот сон не имел отношения к моему брату, что это за мной приходил отец, а во сне проявился мой страх смерти".

Двое мужчин чувствовали себя друг с другом так непринужденно, как никогда, и воспоминания продолжались. Брейер вспомнил, как ему приснилась какая-то трагедия в доме, где он жил раньше: его отец, беспомощный, стоял, покачиваясь, и молился, закутанный в белоголубую молельную накидку. А Ницше рассказал кошмар, в котором он вошел в свою спальню и на своей кровати увидел умирающего старика, издающего предсмертные хрипы.

"Нам обоим слишком рано пришлось встретиться со смертью, - задумчиво сказал Брейер, - обоим пришлось пережить ужасную потерю в раннем возрасте. Что касается меня, мне кажется, что я так и не поправился. А вы расскажите о своей потере. Как это - жить без отца, без его защиты?"

"Без его защиты или без притеснения с его стороны? Была ли это потеря? Я не могу сказать наверняка. Или это была потеря для ребенка, но не для мужчины".

"А смысл?" - спросил Брейер.

"Смысл в том, что мне никогда не приходилось тащить на своей спине отца, я никогда не задыхался под грузом навязанных им мнений, никогда не должен был мириться с тем, что цель моей жизни - это удовлетворение его противоречивых амбиций. Его смерть могла быть и благословением, освобождением. Его прихоти никогда не были законом для меня. Я был предоставлен самому себе в поиске собственного пути, без необходимости вступать на уже проторенный путь. Подумайте над этим! Могли я, антихрист, изгонять лживые верования и искать новые истины под надзором отца-священника, корчащегося от боли с каждым новым моим достижением, отца, который бы расценил мои крестовые походы против иллюзий как нападение лично на него?"

"Но, - отозвался Брейер, - будь вы защищены тогда, когда вам было это необходимо, пришлось бы вам тогда быть антихристом?"

Ницше не ответил, а Брейер не стал настаивать. Он учился подстраиваться под ритм Ницше: любые расспросы на пути поиска истины были позволительны, даже приветствовались; но дополнительный нажим встречал сопротивление. Брейер вытащил часы, подарок отца. Пора было возвращаться к фиакру, где ждал Фишман. Теперь ветер дул им в спину и идти стало легче.

"Вы, наверное, честнее, чем я, - предположил Брейер. - Может, мнения моего отца давили на меня сильнее, чем мне казалось. Но все-таки в основном я очень тосковал по нему".

"О чем вы тосковали?"

Брейер вызвал в памяти образ своего отца и наблюдал за картинками, пробегавшими перед его глазами. Старик в ермолке, бормочущий молитву, прежде чем приступить к ужину - вареному картофелю с селедкой. В синагоге - он с улыбкой наблюдает за сыном, теребящим кисточки на его молельной накидке. Он не позволяет сыну отменять ход в шахматах: "Йозеф, я не могу позволить себе прививать тебе дурные привычки". Глубокий баритон его голоса, наполнявший дом пассажами, которые он исполнял молодым ученикам, готовящимся к посвящению во взрослую жизнь.

"Мне кажется, что больше всего мне недоставало его внимания. Он всегда был главным моим слушателем и даже в последние свон дни, когда он мало что понимал и страдал потерей памяти. Я всегда рассказывал ему о своих успехах, диагностических триумфах, исследовательских открытиях, даже о благотворительных пожертвованиях. Даже после смерти он остался моим слушателем. Долгие годы я представлял себе, что он смотрит через мое плечо, видит и одобряет мои достижения. Чем бледнее становился его образ, тем сильнее мне приходилось сражаться с мыслью о том, что все мои действия и успехи ничтожны, что на самом деле они совершенно бессмысленны".

"Значит ли это, Йозеф, что ваш успех имел смысл лишь тогда, когда он мог быть донесен до эфемерного сознания вашего отца?"

"Я знаю, что это нерационально. Это звучит как вопрос о звуке, с которым падает дерево в пустом лесу. Имеет ли смысл деятельность, которую никто не видит?"

"Разница, разумеется, в том, что у дерева нет ушей, тогда как именно вы, а никто другой, определяете смысл".

"Фридрих, вы намного более самодостаточны по сравнению со мной, - вы самый самодостаточный человек из всех, кого я когда-либо знал! Я помню, как в нашу первую встречу восхищался вашей способностью процветать при полном отсутствии признания со стороны коллег".

"Давным-давно, Йозеф, я понял, что намного легче прожить с запятнанной репутацией, чем с нечистой совестью. Тем более, я не жаден ~ я не пишу для толпы. И я умею быть терпеливым. Может, мои студенты еще не появились на свет. Мне принадлежит только послезавтра. Некоторые философы рождаются посмертно!"

"Но, Фридрих, вера в то, что вы рождены посмертно, - так ли сильно она отличается от моей потребности в отцовском внимании? Вы можете подождать, даже до послезавтра, но и вы тоже жаждете обрести своего читателя!"

Долгая пауза. В конце концов Ницше кивнул и тихо сказал: "Возможно. Возможно, внутри меня есть кармашки с тщеславием, которые предстоит очистить".

Брейеру оставалось только кивнуть. Он не мог не отметить, что это был первый раз, когда Ницше соглашался с его наблюдениями. Можно ли это считать поворотным этапом их отношений?

Нет, еще нет! Через мгновение Ницше добавил: "Но все-таки есть разница между жаждой родительского одобрения и стремлением возвысить тех, кто пойдет за тобой в будущем".

Брейер промолчал, хотя он прекрасно понимал, что в Ницше говорит не только чувство собственного превосходства; у него были спои темные улочки, где он избавлялся от воспоминаний. Сегодня Брейеру казалось, что все мотивы, и его собственные, и Ницше, происходили из одного-единственного источника - стремления спастись от забвении смерти. Не становится ли он излишне впечатлительным? Может, так на него подействовало кладбище. Может, даже один визит в месяц - это слишком много.

Но даже болезненная впечатлительность не могла испортить настроение, созданное этой прогулкой. Он размышлял над определением, которые Ницше дал дружбе: двое, объединяющиеся для поиска некой высшей истины. Разве не этим он и Ницше занимались сегодня? Да, они стали друзьями.

Эта мысль принесла утешение, хотя Брейер прекрасно понимал, что их становящиеся все более глубокими отношения и увлекательные дискуссии не приближали его к избавлению от боли. Дружбы ради он попытался отогнать эту пренеприятную мысль.

Но Ницше, как настоящий друг, не мог не прочитать его мысли: "Мне нравится эта наша совместная прогулка, Йозеф, но мы не должны забывать raison d'etre наших встреч - ваше психологическое состояние".

Когда они спускались с холма, Брейер поскользнулся и схватился за молодое деревце, чтобы не упасть. "Осторожнее, Фридрих, глина скользкая", - Ницше подал Брейеру руку, и спуск продолжился.

"Я думал о том, - продолжал Ницше, - что, хотя наши дискуссии кажутся многословными, рассеянными, мы, тем не менее, все ближе и ближе подходим к решению проблемы. Предпринятые нами лобовые атаки на одержимость Бертой действия не возымели. Но за последние пару дней мы смогли выяснить почему: потому что одержимость имеет отношение не к Берте, точнее, не только к ней, но ко всему сонму значений, в Берту вложенных. Мы оба с этим согласны, не так ли?"

Брейер кивнул с желанием вежливо намекнуть, что помощь вряд ли может быть оказана посредством такого рода интеллектуальных формулировок. Но Ницше торопился продолжить: "Теперь становится ясно, что нашей основной ошибкой было то, что мишенью мы считали Берту. Мы выбрали не того врага.

"А враг - это?.."

"Вы знаете, Йозеф! Зачем заставлять меня говорить об этом? Истинный враг - это основополагающий смысл вашей одержимости. Вспомните, о чем мы говорили сегодня: вы снова и снова возвращались к страху пустоты, забвения, смерти. Они все здесь, в вашем кошмаре, в расползающейся под ногами почве, в падении на мраморную плиту. Они в вашем страхе перед кладбищем, в думах о бессмысленности, в желании быть увиденным и запомненным. Парадокс, ваш парадокс, состоит в том, что вы посвящаете себя поиску истины, но не можете вынести обнаруженное вами зрелище".

"Но и вы, Фридрих, вы тоже не можете не бояться смерти и безбожия. С самого начала я спрашиваю вас: как вы справляетесь с этим? Как вы миритесь с этим ужасом?"

"Может, пора вам сказать, - ответил Ницше важным голосом. - Раньше мне не казалось, что вы готовы услышать меня".

Брейер, заинтригованный заявлением Ницше, решил не обижаться на эту манеру излагать пророчества. "Я не учу, что вы должны "справляться" со смертью или "мириться" с нею. Так вы предадите жизнь! Вот что я скажу вам: умрите вовремя!"

"Умрите вовремя! - фраза поразила Брейера. Приятная полуденная прогулка становилась крайне серьезной. - Умрите вовремя? Что вы хотите этим сказать? Умоляю вас, Фридрих, я вам снова и снова повторяю, что я просто не могу выносить, когда вы говорите что-то важное загадками. Зачем вы делаете это?"

"Вы задали два вопроса. На какой из них мне отвечать?"

"Сегодня расскажите мне о своевременной смерти".

"Живи, пока живется! Смерть становится не такой страшной, когда человек довел свою жизнь до логического завершения. Если человек живет не вовремя, он не сможет вовремя и умереть".

"Но что это значит?" - снова спросил Брейер, запутавшись еще сильнее.

"Спросите себя, Йозеф: довели ли вы свою жизнь до логического завершения?"

"Вы отвечаете вопросом на вопрос, Фридрих!"

"А вы задаете вопросы, ответы на которые вам известны", - парировал Ницше.

"Если бы я знал ответ, зачем стал бы я спрашивать?"

"Чтобы не признаваться себе, что вы знаете ответ!"

Брейер замолчал. Он понимал, что Ницше прав. Он перестал настаивать и заглянул внутрь себя: "Довел ли я свою жизнь до логического завершения? Я многого достиг, я достиг большего, чем кто-либо от меня ожидал. Материальный достаток, научные достижения, семья, дети - но мы уже обо всем этом говорили".

"Йозеф, вы продолжаете уклоняться от ответа на мой вопрос. Как вы прожили вашу жизнь? Или она сама показывала вам, как нужно жить? Сами вы выбрали эту жизнь или это она выбрала вас? Любили ли вы ее? Или сожалели о ней? Вот что меня интересует, когда я спрашиваю у вас, довели ли вы свою жизнь до логического завершения. Использовали ли вы все ее ресурсы? Вспомните тот сон, в котором ваш отец стоял и беспомощно молился, пока его семья переживала какую-то трагедию. Похожи ли вы на него? Не стоите ли вы так же беспомощно, оплакивая жизнь, которой у вас никогда не было?"

Брсйер чувствовал, как растет напряжение. Вопросы Ницше ввинчивались в него; он не был защищен от них. Он едва мог дышать. Грудь, казалось, вот-вот разорвется. Он остановился и сделал три глубоких вдоха, прежде чем отвечать.

"Эти вопросы - вы знаете на них ответы! Нет, я не выбирал! Нет, я не жил так, как я хотел! Я жил назначенной мне жизнью. Я ~ истинный я - был закован в эту жизнь".

"А это, Йозеф, я уверен, и есть первопричина вашего Angst. Прекордиальное давление мучает вас потому, что грудь вашу разрывает эта не прожитая вами жизнь. И сердце ваше отстукивает время. А скупость времени неизбывна. Время берет, берет - и никогда ничего не отдает обратно. Как ужасно слышать, что вы прожили назначенную вам жизнь! И как ужасно встречаться со смертью, никогда не высказав даже претензии на свободу при всех с этим связанных опасностях!"

Ницше взобрался на свою кафедру, голос проповедника звенел. Брейера окутала волна разочарования; он знал, что это ему не поможет.

"Фридрих, - сказал он, - это все высокопарные фразы. Я восхищаюсь ими. Они трогают мою душу- Но они далеки, безнадежно далеки от моей жизни. Что такое претензия па свободу в моей повседневной жизни? Как я могу обрести свободу? Я не вы - одинокий молодой человек, отказавшийся от душащей его университетской карьеры. Мне уже поздно этим заниматься! У меня семья, подчиненные, пациенты, студенты. Уже слишком поздно! Мы можем проговорить всю жизнь, но я не могу изменить свою жизнь - она слишком плотно переплелась с нитями других жизней".

Повисла долгая пауза, которую нарушил усталый голос Брейера: "Но я не могу спать, а сейчас я не могу терпеть боль этого давления в моей груди".

Ледяной ветер трепал его пальто, он дрожал и заматывал потуже шарф на шее.

Ницше, что редко случалось, взял его под руку. "Друг мой, - прошептал он, - я не могу сказать вам, как нужно жить по-другому, потому что даже если я сделаю это, вы все равно будете жить по-своему. Но, Йозеф, я всетаки могу кое-что сделать для вас. Я могу подарить вам подарок, сильнейшую мою идею, мысль из мыслей. Возможно, она вам будет уже чем-то знакома, так как я вкратце отметил ее в "Человеческое, слишком человеческие". Эта мысль станет ведущей силой моей следующей книги, может, всех моих следующих книг". - Его голос стал ниже, приобретая формальный торжественный тон, который словно бы объявлял кульминацию всего, происходившего ранее. Мужчины шли рука об руку. Брейер в ожидании слов Ницше смотрел прямо перед собой.

"Йозеф, попытайтесь прояснить свой разум. Представьте себе такой мысленный эксперимент! Что, если какой-нибудь демон скажет вам, что жизнь, которую вы ведете сейчас и вели раньше, вам придется пережить еще раз, и еще бесчисленное количество раз. И в ней не будет ничего нового, только каждая боль и каждая радость, все невыразимо малое и великое, что было в вашей жизни, вернется к вам в той же последовательности и преемственности - даже этот ветер, и эти деревья, и эта скользкая глина, даже кладбище и страх, даже этот момент нежности, когда мы с вами, рука об руку, бормочем эти слова? - Брейер не сказал ни слова, и Ницше продолжал: - Представьте себе бесконечные песочные часы существования, которые переворачиваются снова, снова и снова. И каждый раз мы с вами тоже оказываемся вверх ногами, простые пешки, вот мы кто".

Брейер даже не пытался его понять: "Как эта... Эта... Эта фантазия..."

"Это не просто фантазия, - настаивал Ницше, - это более реально, чем мыслительный эксперимент. Только вслушайтесь в мои слова! Не думайте ни о чем больше! Подумайте о бесконечности. Оглянитесь назад - представьте себе, что вы бесконечно далеко всматриваетесь в прошлое- Время тянется назад в вечность. А если время бесконечно далеко тянется назад, разне то, что может случиться, не происходило уже когда-то? Может, то, что сейчас происходит, уже происходило раньше? А если все уже происходило ранее в бесконечности времени, что вы, Йозеф, можете сказать об этом моменте, о нашем перешептывании под сводами деревьев? Разве и это не происходило раньше? И время, которое бесконечно далеко протягивается в прошлое, разве в будущее оно не должно протягиваться в бесконечность? Разве мы не должны возвращаться постоянно в это мгновение, в любое мгновение?"

Ницше замолчал, давая Брейеру время усвоить свои слова. Был полдень, но небо затянуло темными тучами. Начал падать слабый снег. Показался смутный силуэт Фишмана с фиакром.

На пути к клинике мужчины возобновили разговор. Ницше утверждал, что выдвинутая им гипотеза о печном повторении всего сущего может получить научное подтверждение, хотя он и назвал ее мысленным экспериментом. Брейер скептически отнесся к предложенному Ницше доказательству, которое было основано на двух метафизических принципах: что время бесконечно, а запас силы (основного содержания космоса) ограничен. При условии наличия ограниченного количества потенциальных состояний мира и бесконечности прошедшего времени, утверждал Ницше, можно сделать вывод о том, что все возможные состояния уже имели место быть и что состояние настоящего момента должно быть повторением, так же, как и то, что породило его, и то, что стало его следствием, и все остальные состояния в прошлом и будущем.

Брейер еще больше растерялся: "Вы хотите сказать, что данный конкретный момент через цепь случайных событий должен был происходить и раньше?"

"Поймите, что время было всегда, время бесконечно далеко протягивается в прошлое. В этой бесконечности времени - неужели рекомбинации событий, составляющих мир, не повторялись бесконечное количество раз?"

"Как глобальная игра в кости?"

"Именно так! Глобальная экзистенциальная игра в кости!"

Сомнения Брейера относительно предложенного Ницше космологического доказательства вечного повторения не рассеивались. Но Ницше находил ответ на каждый его вопрос, так что в конце концов терпение Брейера иссякло и он сдался.

"Йозеф, вы снова и снова просите о конкретной помощи. Сколько раз вы просили меня заняться вами, предложить что-то, что сможет изменить вас? Сейчас я даю вам то, о чем вы просили, а вы не обращаете на это внимания, углубляясь в ненужное детализирование. Послушайте, друг мой, услышьте мои слова, - это самая важная вещь из всего, что я когда-либо скажу вам: позвольте этой мысли овладеть собой, и, я клянусь, вам никогда не стать прежним!"

Брейер остался бесстрастным: "Но как я могу поверить в это, не имея доказательств? Я не могу заставить себя верить. Разве мне не придется отказаться от одной религии только для того, чтобы принять другую?"

"Доказательство исключительно сложное. Оно до сих пор окончательно не разработано, на это потребуются годы работы. А теперь, после нашего разговора, я даже не уверен в том, что мне стоит тратить время на разработку доказательства на космологической базе, - возможно, остальные сочтут его безумием. Может, они, как и вы сейчас, будут придираться к чрезмерной сложности доказательства, что отвлечет их внимание от самого главного момента этой теории - психологических последствий вечного повторения".

Брейер промолчал. Он выглянул в окно фиакра и покачал головой. "Давайте поставим вопрос иначе, - продолжал тем временем Ницше. - Разве не можете вы допустить, что вечное возвращение возможно? Нет, подождите, мне не нужно даже это! Скажем просто, что оно возможно или только лишь возможно. Этого вполне достаточно. Несомненно, легче поверить в существование вечного повторения и доказать его, чем поверить в сказку о вечном проклятии! Что вы теряете, соглашаясь признать такую возможность? Сможете ли вы тогда думать об этом иначе как о "пари Ницше"?"

Брейер кивнул.

"Тогда я настаиваю, чтобы вы подумали и о том, как вы можете использовать вечное возвращение в вашей собственной жизни - не абстрактно, но сегодня, сейчас, максимально конкретно!"

"Вы намекаете, - сказал Брейер, - что каждое мое действие, вся боль, которую я испытываю, - все это будет происходить со мной в бесконечности?"

"Да, вечное возвращение предполагает, что любое действие, которое вы выбираете, вы должны быть готовы избрать для себя на вечность. Это же утверждение справедливо и для любого несовершенного действия, для любой мертворожденной мысли, для любой не избранной вами альтернативы. И вся не прожитая вами жизнь останется наростом внутри вас - жизнь, которую вы никогда уже не сможете прожить. И не услышанный вами голос совести будет вечно взывать к вам".

Брейер был полностью сбит с толку; ему было трудно слушать. Он попытался сосредоточиться на массивных усах Ницше, ползущих вверх и вниз на каждом слове. Так как он не мог видеть рот и губы Ницше, он не мог предугадать, что скажет его собеседник. Иногда Брейер перехватывал взгляд Ницше, но, заглянув в эти колючие глаза, переходил на мясистый, мощный нос или вверх, на густые нависающие брови, которые были похожи на надглазные усы.

Наконец Брейер смог вставить вопрос: "То есть, как я понял, вечное возвращение обещает в некотором роде бессмертие?"

"Нет! - горячо возразил Ницше. - Я говорю о том, что жизнь нельзя изменить, нельзя оборвать ради некой перспективы жизни в будущем- Бессмертна именно эта жизнь, этот момент. Нет никакой жизни после смерти, никакой цели жизни, апокалиптического трибунала или Судного дня. Этот момент будет всегда, и вы, только вы сами, будете своим собственным слушателем".

Брейер вздрогнул. Когда он начал лучше понимать мрачные перспективы предложения Ницше, он прекратил сопротивление и весь превратился в сосредоточенное внимание.

"Йозеф, я еще раз повторяю, позвольте этой идее завладеть вами. И позвольте мне задать вам еще один вопрос: нравится ли вам эта идея? Или цет?"

"Она мне не нравится! - Брейер почти перешел на крик. - Жить вечно, думая о том, что я не жил, не чувствовал аромата свободы, - эта идея вселяет в меня ужас".

"Тогда, - настаивал Ницше, - живите так, как вам нравится".

"Все, что мне сейчас нравится, Фридрих, - это мысль о том, что я выполнил свой долгперед окружающими".

"Долг? Может ли долг взять верх над любовью к себе и вашим собственным поиском безусловной свободы? Пока вы не нашли себя, понятие "долг" остается всего лишь эвфемизмомдля использования других людей для собственного роста".

Брейер собирался с силами для очередного возраженния: "Такая вещь как долг перед окружающими существует, м я был предан этому долгу. В этом, покрайней мере, я имею смелость быть уверенным".

"Лучше, Йозеф, намного лучше иметь смелость менять свои убеждения. Долг и преданность - это обман, мистификация, занавес, за которым можно укрыться. Самоосвобождение - это священное нет, даже долгу".

Брейер в страхе смотрел на Ницше.

"Вы хотите обрести себя, - продолжал Ницше. - Как часто я слышал это от вас? Как часто вы жаловались, что так и не познали свободу? Ваше великодушие, ваш долг, ваша преданность - это стены вашей же тюрьмы. Вы не сможете выжить с такими вот мизерными достоинствами. Вы должны научиться осознавать собственную слабость. Свобода не может быть частичной: ваши инстинкты тоже изголодались по свободе; дикие собаки в вашем чулане заходятся лаем, они рвутся на свободу. Прислушайтесь, слушайте внимательно, - разве вы их не слышите?"

"Но я не могу быть свободным, - взмолился Брейер. - Я связан священным брачным обетом. На мне долг перед моими детьми, моими студентами, моими пациентами".

"Чтобы вырастить детей, вы должны вырасти сами. Иначе вы будете заводить детей от одиночества, под влиянием животных инстинктов или чтобы законопатить дыры в себе. Ваша задача как родителя состоит не в том, чтобы произвести на свет свое подобие, очередного Йозефа. - это более высокое предназначение. Задача состоит в том, чтобы произвести на свет творца. А ваша жена, -- безжалостно продолжал Ницше. - Разве брак не стал для нее такой же тюрьмой, как и для вас? Брачный союз не должен становиться тюрьмой, он должен быть садом, в котором выращивается нечто возвышенное. Возможно, единственный способ спасти ваш брак - это расторгнуть его".

"Я дал священный супружеский обет".

"Брак есть нечто большое. Это многое значит - всегда быть вдвоем, сохранить свою любовь. Да, брак священен. И все же..." - Ницше замолчал.

"И все же?.," - переспросил Брейер.

"Брак священен. Но, - голос Ницше стал строже, - лучше разрушить брак, чем позволить ему разрушить себя!"

Брейер закрыл глаза и погрузился в глубокую задумчивость. До конца путешествия никто из них не произнес ни слова.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12