Ницше и Батай: Покушение на распятого

I. Тайное общество «Ацефал». Путь безглавого Бога.

Людей издавна влечёт всё загадочное и необъяснимое, и там, где не хватает способности понять, на помощь приходит способность придумать; богатое воображение подчас становится источником не только любопытных гипотез, но и откровенной клеветы. Тайны дворцовых покоев обыкновенно тревожили умы людей, сакральные символы и факелы подземных святилищ – возбуждали интерес, пурпурные мантии и каменные изваяния – приводили в трепет, и вслед за этим порождали пищу для нелепых слухов, возводивших на эшафот тех, кто ещё недавно повелевал стихиями. Множество несуразных слухов, как правило, окружает тайные общества, члены которых связаны клятвой о неразглашении. Сегодня я хочу поговорить об одном таком обществе. Во второй половине XX века Жорж Батай констатировал отсутствие мифа с той же смелостью, с какой много раньше Фридрих Ницше оповестил мир о смерти Бога. С отсутствием мифа самое время сказать о той пропасти, что разверзлась меж человеческим «я» и его бессознательным. Карл Юнг видел в этом причину внутренней раздвоенности, приводящей к неврозу. Жорж Батай решил создать свой миф и для этого обратился к своему другу, художнику Андре Массону, с просьбой, которая может показаться весьма странной: «Нарисуй мне безглавого бога – остальное найдешь сам». А теперь слово самому Массону: «Я сразу же увидел его – без головы, как и полагается, но куда же девать эту громоздкую и сомнительную голову? Сама собой она расположилась на месте гениталий (скрывая их), в виде мертвого черепа. А что делать с руками? Автоматически получилось так, что в одной руке (левой) он держит кинжал, а в другой сжимает горящее сердце (не сердце распятого, а сердце нашего учителя Диониса). Опять-таки у людей эта голова всегда находит свое продолжение в сердце и гениталиях. Сердце и яички – одинаковые формы. Они этого не знают, а как здорово можно это обыграть! На груди по моей прихоти появились звезды. – Так, отлично, но что же делать с животом? – Очень просто, он станет вместилищем Лабиринта, который как раз и явился знаком нашего союза».

Так был рождён Ацефал (букв. «безголовый») и через год ему предстояло стать эмблемой тайного общества, о котором до сих пор ходит большое количество противоречивых слухов. Так кем же было это лабиринтальное, жертвенное (жертвующее?) существо – богом, человеком, сверхчеловеком? Батай писал, что Ацефал тождественен египетскому богу Бесу, а он, как известно из мифологии, почитался как покровитель рожениц и маленьких детей, но так стало во времена Нового Царства. Сначала Бес был змееборцем и стражем, изображавшимся в виде кривоногого карлика-божества с львиной гривой. Несмотря на его неприглядную наружность, Бес был почитаем как доброе начало. Он же был богом веселья, державшим в руках бубен (не только символ радости, но и защита от злых сил), в связи с чем Беса стали считать вакхическим божеством. Уже в ахаменидский период происходит существенная перемена в восприятии Беса, которую уместнее всего объяснить энантиодромией: отныне в силу вступает его грозный аспект, изображения Беса точно так же претерпевают изменения и теперь в руках он держит оружие, подчёркивающее его воинственность и агрессивность. За год до возникновения общества «Ацефал», появляется первая весточка от безголового бога – журнал, названный его именем, где Жорж Батай вдруг отказывается от обозначения «бог» (равно как и от обозначения «человек») в пользу другого – «монстр».

В его Лабиринте заблудился и сам Ацефал и его создатель, ибо равновесие нарушено – части тела монстра произвольно расставлены и остаётся только догадываться, какой ценой ему удаётся сохранять вертикальное положение. Ацефал словно бы смеётся над знаменитой «Фигурой человека в круге, изображающей пропорции человеческого тела» Леонардо.

Вне всякого сомнения, заслуживает и тот факт, что на одном из рисунков Андре Массона безглавый монстр назван Сатаной.

Чтобы приблизиться к пониманию того, что хотел сказать нам Ацефал, обратимся, наконец, к знаковой фигуре и главному персонажу журнала «Ацефал» Фридриху Ницше, ибо только через Ницше у нас появляется возможность выйти из лабиринта. Батай писал: «Мифологически ацефал выражает суверенность, обращенную на разрушение, смерть Бога, и в этом отношении отождествление с безглавым человеком сочетается и сливается с отождествлением сверхчеловеческого, которое всецело ЕСТЬ «смерть Бога». Более чем понятные параллели. Само мировое бытие Батай называл безглавым, что равносильно бытию несовершенному, что и выражала фигура Ацефала, но попробуем теперь разобраться в том, как вернуть утраченную целостность.

Фридрих Ницше известен своими противоречиями, из-за которых иные комментаторы заключают, что его философия рождена сознанием хаотичным, не способным к созданию стройной системы, где причины и следствия возникают по строгим логическим законам. Однако комментаторы игнорируют тот факт, что с юных лет Ницше стремился к Единству: каждый свой выбор он старался делать сообразно с идеей Целого. В письме к матери от 2 марта 1863 года он пишет о предстоящем выборе предмета для дальнейшего изучения, к чему подходит очень серьёзно: «…нужно избрать такой предмет, занимаясь которым делаешь нечто целое». Уже в конце пути Ницше признается, что «всё удалось, с самого начала – всё образует единство и хочет единства». Сознательно тяготея к Целому и гармоничному, философ нарушал линейное, привычное течение, обыденный порядок, - Хаос и Космос внутри него не могли примириться: Ницше шёл войной даже на собственные постулаты. Его (кажущиеся?) противоречия проникали и в музыку. О ней фон Бюлов отзывался нелестно, замечая, что Ницше противоречит всем правилам композиции и произведения его безотрадны, но следующие слова должны быть приняты за комплимент и доказательство верно выбранного пути: «…с музыкальной точки зрения Ваша композиция обладает лишь той ценностью, какую в мире морали имеет преступление». Давайте спросим себя, желал ли Ницше покоя, или существовало нечто, ради чего он готов был пожертвовать собой, как Бодхисаттва жертвует личным спасением? По натуре своей Ницше был исследователем, а значит, истина была тем самым «нечто», во имя которого приносились любые жертвы. «Разве задача состоит в том, чтобы обрести такой взгляд на Бога, мир и гармонию, благодаря которому будешь чувствовать себя наиболее комфортным образом? Разве подлинному исследователю не должен быть прямо-таки безразличен результат его исследования? Разве исследуя, мы ищем покоя, мира, счастья? Нет – истину, будь она даже страшнее и отвратительнее, чем можно себе вообразить!» - писал Ницше. Те же слова говорил своему сыну режиссёр Андрей Тарковский, настаивая на том, что человек приходит сюда не за счастьем, есть нечто важнее него, а именно истина. Как игрок в бисер, Фридрих Ницше сочетал математику и музыку (или науку и искусство), часто утверждая, что все его устремления «сводятся к одной-единственной цели» и, что удивит многих, Ницше полагал себя первым из филологов, кто стал Единством.

Я вплотную подхожу к тому, чтобы назвать Ацефала «по имени»: из головы моей не выходят строки «…где жизнь приближается к бездне и где реальный человек чаще всего теряет голову…», принадлежащие немецкому философу, которого так чтил Батай. Ацефал – монстр только потому, что имел смелость, вырвав собственное сердце, стать всем, что превышает человеческое понимание зла и добра, вознестись над битвой противоположностей и заглянуть в бездну, - тот самый сакральный лабиринт, что находится в его чреве. Но как страшна оказалась эта Бездна, что «реальный человек» потерял свою голову, как потерял её Ницше, срываясь в безумие, когда последняя капля – избиение лошади – наполнила его чашу до края. Ацефал – это мир без Бога, Древо Жизни без Кетер, опровержение целостности и единства. Ацефал был обезглавлен, ибо открыл дверь туда, куда не был готов войти. Любопытна одна российская легенда, которой придавали значение в далёком 16 веке: некоторые святые носили в своих руках отрубленную голову.

Конь вынес из сечи и бег устремил
К бревенчатым стенам Смоленска.
Туда, где хозяин средь отчих могил
Навеки найдет себе место.
Звенела в ноябрьском морозе трава.
Чертила по небу комета.
И долго отрубленная голова
Шептала: "Победа. Победа".

Писал поэт Алексей Витаков о святом Меркурии Смоленском.

И всё-таки - «Победа»?

Сравнение Ацефала с Древом Жизни без Кетер довольно точно отражает предшествовавшие появлению нового мифа образы, созданные Массоном: в бумагах Колетт Пеньо (больше известной как Лаура) сохранилось изображение обезглавленного человека, чьё вросшее в землю тело покрыто ветками. Мотив человек-дерево был так же подчёркнут Мишелем Лейрисом.

Первый номер журнала «Ацефал» содержал строки: «когда человеческое сердце станет Огнем и Железом человек ускользнет из своей головы как приговоренный из тюрьмы». Но ничего не сказано о том, что ускользнуть ему предстояло в лабиринт. Второй номер был полностью посвящён Ницше. Батай вознамерился вырвать его из рук фашистов, вполне успешно приспособивших его философию под свои нужды. Батай решительно опровергает связь Ницше с фашизмом, раскрывая суть фальсификации, порождённой хитрыми замыслами Элизабет-Фёрстер, сестры философа, его кузена Рихарда Ёлера и человека, имевшего доступ к Архиву Ницше.

Спустя год после выхода печатного «Ацефала», появился Ацефал эзотерический. Об этом тайном обществе так и не было сказано ничего ясного и нам точно так же предстоит строить гипотезы, опираясь на собственную интуицию и те скудные сведения, которые можно вычерпнуть из признаний самого Жоржа Батая. Создание мифа повлекло за собой необходимость создания новой религии. Батай называл это своим жизненным предназначением. Чтобы иметь хотя бы приблизительное представление о характере его религии, нужно учитывать, что: 1. Батай, подобно Ницше, питал неприятие к христианству, 2. Безголовый Бог имеет своих предтеч, которых нам и нужно выявить. Первый пункт сразу же подводит нас к пониманию, что религия Батая никоим образом не перекликается с религией христиан. Пункт второй заслуживает подробного анализа. Первостепенно, обратим своё внимание на бога Диониса, он был одинаково важен, как для Ницше, так и для Батая. Согласно одной из легенд, герой по имени Персей отрубает голову Дионису и бросает в Лернейское болото, по другой легенде, война между Персеем и Дионисом закончилась примирением. В средние века Персей был символом победы добродетели над грехом. Должно быть, Ацефал иллюстрирует, скорее, торжество первой легенды, ибо о примирении здесь не может идти и речи. Ещё одна легенда позволяет нам связать Диониса с символом лабиринта. Цитируется по статье Делии Стейнберг Гусман «Лабиринт»:

«Итак, одним из древних символов Крита, связанных с его верховным божеством, была обоюдоострая секира, которую можно представить в виде двух пар рогов, одна из которых направлена вверх, другая вниз. Она была связана с божеством очень распространенного на Крите культа — культа священного быка. Эта секира получила название Лабрис и, согласно более древней традиции, послужила орудием, с помощью которого бог, позже получивший от греков имя Арес-Дионис, прорезал Первый Лабиринт.

Вот его история. Когда Арес-Дионис, бог изначальных времен, очень древний бог, сошел на Землю, ничто еще не было сотворено, ничто не обрело еще форму, существовал лишь мрак, темнота. Но, согласно легенде, с небес Аресу-Дионису было дано орудие, Лабрис, и именно этим орудием, этим оружием он сотворил мир.

И вот Арес-Дионис начал ходить по кругу, своей секирой рассекая темноту и прорезая борозды. Дорога, которую он прорезал и которая с каждым шагом становится светлей, и называется «лабиринт», то есть «путь, прорубленный Лабрисом».

Когда Арес-Дионис, рассекая мрак, дошел до самого центра, до цели своего пути, он увидел вдруг, что у него уже нет той секиры, что была вначале. Его секира превратилась в чистый свет — он держит в своих руках пламя, огонь, факел, который ярко освещает все вокруг, ибо бог совершил двойное чудо: одним острием секиры он рассек тьму вовне, а другим — свою внутреннюю тьму. Таким же способом, как он создал свет снаружи, он создал свет внутри себя; так же, как он прорезал внешний путь, он прорезал и путь внутренний. И когда Арес-Дионис дошел до центра лабиринта, он достиг центральной точки своего пути: он достиг света, достиг внутреннего совершенства».

Войти в лабиринт Ацефала – это спуститься в бездну бессознательного. Справедливый вопрос, который может возникнуть у читателя: существует ли возможность встречи с Ариадной? В представлении Жоржа Батая женщина соединяла в себе святость и скверну, красоту и безобразие, подобно главной героине «Страданий князя Штерненгоха» чешского писателя Ладислава Климы. «Гнилое чудовище» и попытка создать гениальную женщину, - она вызывает притяжение и отвращение. Ариадна, которую вы повстречаете, - свята, сакральна в своей амбивалентности. Святое всегда было и будет антиподом профанного. Оно – совмещение высокого и низкого, прекрасного и отвратительного, правого и левого, чистого и грязного. Противоположность его – мирское - одномерно. Нить Ариадны оказывается в ваших руках только после того, как вы согласитесь признать своё «подполье» наряду с высокими помыслами. В противном случае нить может превратиться в удавку.

Так и хочется вспомнить рассказ Горького «Старуха Изергиль» и почтить память Данко, который вырвал из груди своей сердце, чтобы осветить дорогу людям. Не вырвал ли его точно так же и Ацефал единственно для того, чтобы провести человечество по тёмному лабиринту, освещая ему путь? И не теряют ли голову потомки Прометея, высвечивая дно бездны пред лицами тех, кому в неё смотреть не нужно, ибо недостойны? Звёзды, горящие на груди созданного Батаем-Массоном Ацефала – не они ли по-прежнему светят, - теперь, когда сердце в руке более не горит?

Голова Ацефала заняла место гениталий. Так смерть связывается с эротизмом. Данная связь была важной темой в творчестве Батая и она не могла остаться за рамками текста – Батай считал, что полноты бытия можно достигнуть лишь благодаря экстатическому слиянию агонии смерти и предельного эротизма. В своём стремлении разрушить все традиционные этические нормы, своей волей к невозможному, Батай подобен некоторым гностикам, для которых путь к совершенству заключался в том, чтобы испытать всё возможное и даже сверх того. Не могу знать, насколько правдивы слухи о ритуале человеческого жертвоприношения, принятом в тайном обществе «Ацефал», но если предположить их уместность, то целью ритуала было избавление всех его участников от личностного «я» ради полного Единения, так сказать, до создания Одного Существа, Одного Организма, рождённого из энергии страсти и смерти. Вполне возможно, что Батай, одержимый этой идеей, пытался познать смерть в этой чудовищной, на сторонний взгляд, мистерии. Любое сообщество людей он считал трагичным, а трагедия в понимании Батая, позволяет нам отождествить себя с умирающим героем и познать вместе с ним, что такое смерть, при этом продолжая жить. В эссе о Гегеле Батай сближает понятия трагедии и жертвоприношения, упоминая о состоянии священного ужаса, что лично мне даёт основания рассматривать легенду о кровавом ритуале на уровне вполне разумной гипотезы, выходя за рамки символического. Зная, что Батай – это сама трансгрессия, можно полагать, что ради попадания в лабиринт, он готов был отсечь голову. Как свою, так и голову одного из посвящённых, предназначенных для жертвоприношения. В том же эссе есть слова: «В ясном сознании чувство греха связано с идеей смерти, и таким же образом чувство греха связано с удовольствием. В самом деле, человеческое удовольствие не возникает без нарушения какого-либо запрета…» Трагедия и жертвоприношение рассматриваются Батаем как элементы праздника. “У нас нет ничего общего со скупостью христиан, мы свободные люди: безграничная щедрость, и греческая, то есть нервная, наивность, и даже нелепые всплески дурного настроения... Без этой щедрости ребяческая жадность, с какой мы приближаемся к трагическому месту, где является и разыгрывается наше существование, обратилась бы новой христианской скупостью”, - говорит Батай.

Другие ритуалы, принятые в тайном обществе «Ацефал» не были столь необычными. Члены общества не подавали руки антисемитам, праздновали день казни Людовика XVI на пл. Согласия. Мишель Сюриа сообщает, что Батай никогда не пренебрегал ежедневным кулинарным ритуалом (котлета из конины на обед). Ещё одним, пожалуй, загадочным ритуалом была поездка членов общества на станцию Сен-Ном-ла-Бретеш (во время пути полагалось медитировать, не сообщая никому о своих ощущениях), откуда каждый из них в полном одиночестве шёл к упавшему дереву (символ внезапно наступившей смерти) и жёг серу.

Батай утверждал, что на его темени расположен глаз, который смотрит прямо на солнце. Примечательно, что бытующее мнение о том, что третий глаз расположен между бровей, опровергается тем, что давно установлено его истинное местоположение – именно то, на которое указывал Батай. Фактически, на этом же месте у высоко-духовных людей появляется «шишка мудрости», которую можно увидеть на многих изображениях Будды. В отдельных случаях, черепная кость истончается и появившееся отверстие действительно «смотрит на солнце» или, как сказал бы жрец, на Бога. Батай шокировал людей своим признанием о прорвавшем черепную коробку глазе. Теперь это не столько шокирует, сколько вызывает уважение.

В 1959 году Батай напишет: “Сегодня ничто так далеко не отстоит от меня, как стремление основать религию». Он стал считать, что религия – это только поиск, а не открытие. Поиск в лабиринте безголового бога.

Взглянуть на Диониса и не сойти с ума дано немногим. Чаще всего смельчакам достаётся жребий Эврипила, легендарного предводителя фессалийских воинств. Вячеслав Иванов в своей работе «Ницше и Дионис» говорит, что в этом боге «жертва и жрец объединяются как тождество». Подобным же образом в фигуре Ацефала объединились смерть и жизнь, преступление и невинность. В создании нового мифа лежала идея преодоления раздвоенности, но, ни Батай с его ацефалической жаждой отринуть Единое, ни Фридрих Ницше, не сумели достичь этого объединения. Но, безусловно, что ницшеанский Заратустра, в отличие от Ацефала, стремился выйти за пределы добра и зла затем, чтоб обрести Единство. Провозгласив, что «Бог умер!», он, тем не менее, шёл по канату, твёрдо зная, к чему он идёт, его целью был Сверхчеловек-Антихрист. Ацефал же, забрёл в лабиринт, не понимая, для чего он сделал это. Здесь Батай даже более противоречив, чем Ницше. Ацефал попросту не мог пересечь Бездну, ибо впереди его ожидало ничто. Даже не Смерть, не тотальное уничтожение бытия, а отсутствие начальной точки становления. Его Древо было лишено Кетер. Не значит ли это, что Ацефал был обречён потерять голову, заблудившись в своём лабиринте, где поиск заранее лишался смысла? Для Заратустры сам Сверхчеловек был вершиной, Кетер. Он действительно знал, куда направлялся.

Предлагаю остановиться на Ницше и попытаться проникнуть в его «святая святых», куда не допускался никто. Анализируя его письма, трудно не заметить, что философ часто вскользь упоминает о некоей высшей и тайной цели, ради которой он остаётся жить и готов преодолевать любые страдания. Иной раз кажется, что он только для того и проговаривался своим адресатам, чтобы один из них вдруг поразил его тем, что знает, какую цель преследует Ницше. Жизнь его, «спрятанная под спуд», была подчинена единственной задаче, на которую философ мог лишь призрачно намекать, речами об обязательном освобождении от всех цепей, за которым должно следовать освобождение даже от самого освобождения, упоминаниями об алхимическом фокусе и стремлении объединить все слабые и сильные стороны его натуры, разговор о победе как о «превращении в золото и пользу высшей пробы» всего, что составляет суть его философии. В «Заратустре» выразилась вся его сущность, «какой она будет, когда он однажды сбросит с себя всё своё многопудовое бремя». Малейшие попытки свернуть с пути обходились Ницше слишком дорого. Часто его одолевали сомнения, достоин ли он возложенной на него цели, силы подрывались осложнениями его недугов; Ницше отдавал себе отчёт в том, что пока он далёк от своей Золотой Звезды, от того Заратустры, что был его истинным Я и ожидал прихода Сверхчеловека. Он так же знал, что являет собой клубок змей и это заставляло философа ощущать свою совесть нечистой. Ницше признавался: «О тяжести задачи, которая на мне лежит, не имеет представления никто». Можно долго говорить о том, что пророк, мечтавший расколоть историю человечества надвое, был донельзя противоречив и все заветы Заратустры были им если не нарушены, то точно проигнорированы, но разве мог он, будучи измучен постоянными болезнями («сильными из возможных средств для того, чтобы призвать меня к самому себе»), помышлять о том, чтобы «жить как Заратустра», когда повторяющиеся приступы приковывали его к постели на целые дни и вынуждали быть затворником? «Заратустру» он называл преддверием к чему-то, что станет началом новой Истории, нового Эона. Ницше не был ни Заратустрой, ни Сверхчеловеком, Ницше, по моему мнению, стал мостом, по которому Сверхчеловек вошёл в мир. Но вошёл с чёрного хода. Пройти по этому мосту нужно танцуя, пройти, примирив все противоположности внутри себя самого, пройти над Бездной, в которую упал Ацефал, потеряв равновесие. Ницше хотел не пересечь бездну, а только выстроить мост. Печальны строки, которые можно прочесть в «Утренней Заре»:

"Все эти отважные птицы, улетающие ввысь и вдаль, однажды просто не смогут лететь дальше, опустятся где-нибудь на мачту или голую скалу, - и при том будут еще благодарны за это жалкое пристанище! Но кто посмеет заключить из этого, что перед ними не лежит беспредельный, свободный путь, и что они залетели так далеко, как только можно залететь! Все наши великие учителя и предшественники останавливались в конце концов, а поза человека, остановившегося в изнеможении - не самая благородная и привлекательная; то же случится и со мной, и с тобой! Но что нам до этого? Другие птицы полетят дальше! Наше предчувствие и вера в них влечет нас за ними, возносится над нами и нашим бессилием в высоту, смотрит оттуда вдаль и предвидит стаи других птиц, более могучих, чем мы, которые будут стремиться туда же, куда стремились и мы, и где пока виднеется одно только море, море и море!

Но куда же мы стремимся? Или мы мечтаем перелететь через море? Куда влечет нас эта могучая страсть, которая нам дороже всех наших радостей? Отчего именно в этом направлении - туда, где до сих пор исчезали все светила человечества? Не скажут ли однажды и про нас, что мы тоже, направляясь на запад, надеялись достигнуть Индии, но что судьба обрекла нас на крушение в бесконечности? Или же, братья мои? Или?"

Ницше строил мост для Других Птиц, но однажды сам пошёл по нему. Дальнейшая судьба философа нам хорошо известна. Этот тот случай, когда внутренний сосуд лопается подобно стеклу от чрезмерного накала. Он, кто дерзнул покуситься на христианство, сознавал, что в этом он опередил даже Вольтера и все муки, которые ему выпали, были необходимыми средствами «для того, чтобы призвать его к самому себе». Я даже предположу, что свою задачу Ницше выполнил, именно поэтому в 1888 году, незадолго до наступления безумия (?), он написал, что «всё удалось, с самого начала – всё образует единство и хочет единства». Но не было единства внутри самого Ницше. И финал был очевиден.

А что же Батай? Фактически, он отвергал саму идею единства, человек для него характеризовался, прежде всего, своей «разорванностью»; снятие конфликта, таким образом, попадало под категорию «нечеловеческого». Батай старался умозаключать, находясь «по ту сторону», но, обнаруживая противоположности он, в отличие от одного из своих оппонентов, Андре Бретона, не примирял, а сталкивал их, вследствие чего гармония была невозможна. Стремление найти ту точку, в которой противоположности сходятся, Батай, ярый противник идеализма, объяснял тоской по утраченным идеалам. Хотелось бы заметить, что поводом к созданию общества «Ацефал» стала утрата мифа. Мне придётся повториться, вернувшись к мысли Карла Юнга: «Среди так называемых невротиков много таких, кому в другие эпохи невроз бы не грозил – то есть людей, страдающих раздвоенностью. Если бы они жили во времена и в среде, где человек всё ещё был соединён посредством мифа с миром предков, а через него с природой, по-настоящему переживаемой в опыте, а не просто наблюдаемой извне, они были бы избавлены от этой внутренней раздвоенности. Я говорю о тех, кто не способен выдержать утрату мифа. Эти жертвы психической раздвоенности нашего времени являются лишь «факультативными» невротиками; внешние признаки болезни исчезают вместе с исчезновением пропасти, отделяющей их «я» от бессознательного». Тем любопытнее становится замысел Жоржа Батая. Занявшись созданием нового мифа, который, как теперь известно, избавил бы от психической раздвоенности, послужив своего рода мостом между «я» и бессознательным, «папа» Ацефала всячески открещивается от возможности снятия конфликта, упорствуя в том, что человек есть «разорванность». В этом его отличие от Ницше, который сознательно стремился к Единству. Эта идея красной нитью проходит через все его письма и труды, и даже, как любят замечать исследователи, его противоречивость ни в коей мере этой идеи не опровергает. «Я противоречу и, несмотря на это, я – противоположность духа отрицания…», - писал философ.

II. Покушение на Распятого. 6000 футов по ту сторону человека и времени.

Философ Переоценки всех ценностей сравнивал свой труд «Так говорил Заратустра» с проломом в будущее. Он отнюдь не тешил себя иллюзией, что книгу поймут и оценят, напротив, Ницше нередко высказывал своё пожелание быть понятым превратно, но, не удивляясь ложным толкованиям своих идей, он, тем не менее, приходил в дурное расположение духа, когда тот или иной человек извращал его понятия. В особенности это касалось «сверхчеловека», и я позволю себе процитировать несколько строк из письма к Мальвиде фон Мейзенбург (20 октября 1888 г.): «…всякий серьёзный читатель моих произведений должен знать, что тип человека, который не вызовет у меня отвращения – это как раз противоположность добрым кумирам прошлого, во сто крат ближе типу Цезаря Борджиа, чем Христа». Ницше был вынужден обрывать связи с людьми, находящимися в заблуждении относительно того, кто он есть. «Заратустра» стоил ему дорого: полная изоляция и одиночество, обреченность на непонимание и нападки, состояние постоянного нервного истощения и, как следствие, постоянные телесные муки. Ницше понимал, что, создавая нечто бессмертное, можно погибнуть, но даже если этого не происходит, предстоит суровая расплата. Четыре года ушло у него на создание «Заратустры». Ницше сочинял его во время прогулок, находясь в состоянии божественного вдохновения, «как если б каждая фраза была громко и явственно продиктована». Предлагаю вдуматься в эти строки: «…я бежал прочь в горы, и там, в маленькой лесной деревушке, возник первый набросок – примерно треть моей книги, тогда ещё носившей заглавие «Лемех». Затем по просьбе моей сестры я возвратился в Байройт, но теперь я уже владел собой, чтобы выносить трудновыносимое – молча, не открываясь никому! Сейчас я отряхиваю с себя всё, что не имеет ко мне отношения: людей – как друзей, так и врагов, - привычки, удобства, книги; я буду жить в одиночестве многие годы, покуда снова, как философ жизни, созревший и устоявшийся, не буду иметь права вступить в круг людей», - пишет Ницше в июле 1878 года Матильде Майер. Не напоминает ли это первую главу книги «Так говорил Заратустра»? Через 10 лет пророк покинул горы и спустился к людям, чтобы учить их о сверхчеловеке, - вспомним закат Заратустры. Многих вводят в заблуждение его слова о верности земле. Крайний аскетизм, заставляющий пренебрегать земным в пользу духовного, ведёт к половинчатости, - вот против чего восставал Заратустра. Его орёл и змея есть союз, символ единства воздуха и земли, духа и материи, неявленного света и неявленной тьмы. Древо не сможет подняться к небесам, если корни его будут подрублены. Пока человек не обретёт равновесие, он ни на шаг не приблизится к Сверхчеловеку. Пока он не обретёт равновесие, он будет только канатным плясуном, который «потерял голову и канат». Он будет АЦЕФАЛОМ.

Заратустра ищет созидающих, что стали бы его спутниками, но встречает лишь стада, пастухов и трупы. Не им писать новые ценности на новых скрижалях, не им точить серпы и собирать жатву. Вокруг были погружённые в сон люди, вокруг были учителя добродетели, и они заботились, чтобы сон людской был крепок.

Ницше старался не озвучивать, в чём состояла его главная задача, но неоднократные оговорки позволяют придти к заключению, что в расколе истории человечества пополам Ницше видел свержение Христа («быть христианином отныне станет неприличным»), «мертвого бога» и его ложных ценностей. Ницше не скрывал, что в «Заратустре» речь идёт о давно обещанном Антихристе. «Понять и внутренне пережить хотя бы шесть фраз этой книги, - мне кажется, одно это способно возвести каждого в некий высший, незнакомый ранг смертных», - заключал философ. Каждой своей книгой он вызывал Христа на дуэль. Должно быть, его сестру Элизабет немало шокировали признания в том, что её брат по крови держит в своих руках будущее человечества. Я полагаю, что обещание Ницше, что в 1890 году «весь мир будет содрогаться в конвульсиях», было несколько преждевременным. Первый пророк Нового Эона, я абсолютно в этом убеждена, покушался на Распятого, прозревая, что грядёт время, когда культ рабских богов будет низвержен Высшим Человеком, и в 1904 году он получил «Книгу Закона». Имя его Алистер Кроули.

Когда Ницше завершил работу над книгой «Так говорил Заратустра», островок Искьи, расположенный недалеко от Неаполя, пострадал от землетрясения; Искья – те самые «блаженные острова», которые можно найти во второй части книги. По завершении первой части скончался Вагнер. Ещё более удивительно то, что через 9 месяцев после публикации «Книги Закона» произошли две мировые войны, «обозначившие начало разрушения порядка». Как Ницше, так и Кроули руководило стремление освободить человечество. И начинать нужно было с уничтожения общественной морали, «этого свода правил «рабских богов», очень подробно проанализированного и изобличённого Ницше в «Антихристе», - писал Алистер Кроули своей ученице. Немецкий философ предчувствовал Новый Ренессанс, и сделал всё, чтобы мост, по которому пройдёт Свободный Человек, был построен и укреплён. Он сам стал этим мостом, и здесь не лишним будет вспомнить слова Ассакры Заратустры, назвавшего Ницше «западным аватаром Великой Пустоты».

Познан ли Ницше, понят ли, угадан, или маски, под которыми он обречён был появляться, настолько срослись с ним, что до сих пор истинная суть этого Мыслителя остаётся сокрытой? В «Ecce Homo» Ницше сбрасывал свои маски и намеревался предстать перед читателями тем, кем он всегда был. Финал этой книги сокрушающ для всего христианства. Она появилась в 1888 году. Тогда же русский философ Вл.Соловьёв размышлял на тему грядущего пришествия Антихриста, связывая его с идеей «человекобога, естественно упраздняющего Богочеловека», а в 1890 году Карл Густав Юнг знакомится с трудами Ницше и начинает работать ассистентом в психиатрической клинике в Цюрихе, где ему суждено было вобрать в себя идеи Зигмунда Фрейда и надолго стать его последователем. Но, как Ницше однажды оттолкнулся от своих учителей Шопенгауэра и Вагнера, так произошло и с Карлом Юнгом (всем известна история его разрыва с Фрейдом), и с Алистером Кроули (разрыв с Мазерсом); каждый должен был пойти по своей дороге.

Начиная с 1889 года Ницше подписывается в своих письмах как Распятый или Дионис, возвещая, что Бог вернулся на землю, что даёт его знакомым веский повод заподозрить помешательство. Но так ли оно было на самом деле? Если отбросить все беспокойные и, надо сказать, очевидные реплики всех, кто навещал его в психиатрической лечебнице Бинсвангера, нельзя ли рассмотреть ситуацию иным образом? Тем более что Кезелиц дважды указывал на ясное мышление Ницше, которое едва ли стало бы соседствовать с полным распадом личности, увиденным эмоциональным Овербеном. Самое время привести выдержки из двух писем Кезелица: «Насколько ясно мыслит Ницше, следует из того, что он продемонстрировал доктору Лангбену математически доказуемый тезис о бесконечном повторении всех стадий развития вселенной и вообще абсолютно сознательным образом обсуждал с ним все свои проблемы» и, наконец, более важные слова: «Я видел Ницше в таких состояниях, когда мне с жутковатой отчётливостью казалось, будто он симулирует безумие». Что, собственно, наводило такой ужас на обывателей, как не ницшеанское шутовство? Неужели забыли все его адресаты, что Ницше, всю свою жизнь скрывался под масками и не обманул ли он на этот раз весь мир? Он умел отрекаться. Даже от свободы, даже от самого себя. «После того как ты меня открыл, найти меня было не чудом; трудность теперь в том, чтобы меня потерять», - как невнимательны были к его словам люди. Человек, признающийся в том, что он есть Будда и Дионис, Александр и Цезарь, лорд Бэкон и Вольтер, Наполеон и Распятый, человек, который поёт и громко смеётся, - разве не постиг он coniunctio oppositorum, разве не стал живым доказательством принципа «Всё во Всём», - бросивший вызов самому Христу, чтобы назвать себя «наследником мёртвого бога», разве не взошёл он на ту степень, откуда более нет различия между Дионисом и Распятым? «Я — Бог, нарисовавший сам на себя карикатуру», - может быть, с этих слов началось рождение Ацефала?

Об отождествлении Христа с Дионисом говорилось в разное время и, надо заметить, не мало. На этом рисунке мы видим Диониса, вырастающего из дерева (вспомним уже упоминаемый мотив человека-дерева, возникавший в ранних рисунках Андре Массона). Если присмотреться внимательнее, можно заметить, что бог на нём РАСПЯТ. Это так называемый тирс Диониса в виде палки, увитой виноградом и плющом.

Приблизившись к той точке, в которой сходятся противоположности, где корень бытия перестаёт быть раздвоенным, Ницше уподобился верховному богу Одину, который, пригвоздив себя копьём к мировому древу, приобщился к высшей мудрости. Мишель Фуко писал, что его «опыт безумия стоит ближе всего к абсолютному знанию» и, думается мне, он оказался одним из немногих, кто ухватил самую суть.

«Знаю, висел я в ветвях на ветру девять долгих ночей, пронзенный копьем, посвященный Одину, в жертву себе же, на дереве том, чьи корни сокрыты в недрах неведомых. Никто не питал, никто не поил меня, взирал я на землю, поднял я руны, стеная их поднял – и с древа рухнул». Старшая Эдда, Речи Высокого

Жорж Батай не только считал себя единственным человеком, в котором воплотилась мысль Ницше, но и доходил до полного отождествления с немецким философом. В своей самой личной книге «Внутренний опыт» Батай пишет, что по пути своего внутреннего опыта (а в понимании автора этот опыт есть опыт мистический) Ницше «шёл, влекомый лишь вдохновением и нерешительностью», с чем я не могу быть согласной, и парирую: «Ницше шёл, влекомый высшей задачей – подготовить человечеству, говоря его собственными словами, момент высшего самосознания, или великий полдень». Если для Батая человек характеризовался, как уже было отмечено, своей «разорванностью» и был в равной степени как несовершенным, так и незавершённым, плюс ко всему не имеющим возможности перестать быть только человеком, то для взора философа Переоценки Всех Ценностей не было ничего более ужасного, чем «видеть человека раскромсанным и разбросанным», о чём говорил Заратустра, сравнивая людей, которых он всюду встречал, с обломками и частями человека. Но для него человек был мостом. Ницше даже в этих обломках видел будущее и потому его Заратустра обращается к тем, кто ещё не бесплоден, кто носит в себе ещё частицу хаоса и способен родить танцующую звезду – сверхчеловека. Там, где Ницше видел Сияние и Возможность, Батай зрел лишь тупик. «Быть всего лишь человеком, не иметь никакой иной возможности – вот что душит, вот что переполняет тяжким неведением, вот что нестерпимее всего», - вступая в ночь незнания, движимый одним только экстазом, не имея ни дороги, ни цели, Батай постигает, что человек «призван быть безответным самонаказанием». Трагедией мыслителя стало то, что он не мог видеть дальше человека, как делал это Фридрих Ницше. Причина отчаяния Батая заключалась в том, что, отправившись в путешествие на край возможности человека, он заведомо ограничил человека, не оставляя ему шанса себя превзойти. Весь «Внутренний опыт» повествует об этом отчаянии. Батай много цитирует Ницше и даже с проницательностью замечает, что немецкий философ «первым достигнул бездны и погиб в победе над ней». Ацефал был казнён. Казнён, ибо встретился с божественным. Батай уверен в том, что подобный опыт сродни казни. «Внутренний опыт» - это крик того, кто заблудился в лабиринте безглавого бога и столкнулся с невозможным. Читая эту книгу, невозможно отделаться от мысли, что Батай проходил Башню, - страшный опыт, ведомый всякому, кто испытал на себе влияние XVI Аркана. Батай считал, что невозможно дойти до края бытия в одиночку, и на протяжении всей своей жизни он тяготел к сообществу. Ницше, напротив, известен, как отшельник. И каждый из них дошёл до края, но постиг при этом разное: Батай – отчаяние и тягостную немощь, Ницше – что «вершина и пропасть – слились воедино». Что сказала бы Тишина, заговори она с Батаем, как когда-то говорила с Заратустрой в «самый тихий час»? О трёх превращениях бы поведала, назвав его Верблюдом, ещё лишённым Воли Льва и Игры Ребёнка? До самого тихого часа и Заратустра оставался Верблюдом, но, вступив на свой путь, он должен был спуститься «ниже, чем когда-либо поднимался», чтобы завершить своё превращение. Не об этом ли стала б говорить Батаю Тишина, когда «смеху уже не до смеха, слезам – не до слёз»? Батай слишком жаждал освободиться от власти слов и, принося слова на алтарь тишины, не расслышал её немой песни о тихом часе. «Ответ приходит в миг безумия: без казнения как услышать его?» - спрашивает Батай и теряет себя в дедаловом творении.

Заратустра говорил, что грядёт великое, далёкое Царство Человека, и продлится оно тысячу лет. Не Сверхчеловека ещё это Царство, но Царство Заратустры. Всем известно, о «тысячелетнем царствии Христа», однако как часто можно встретить слова о том, что Ницше, ожидая Сверхчеловека (Антихриста), готовил трон Сатане. Нет ничего более нелепого, чем это предположение. Знал Заратустра, что люди примут его сверхчеловека за Дьявола: «Вы, высшие люди, каких встречал мой взор! в том сомнение моё в вас и тайный смех мой: я угадываю, вы бы назвали моего сверхчеловека - дьяволом! Так чужда ваша душа всего великого, что вам сверхчеловек был бы страшен в своей доброте...» В своей работе «Эон» Карл Густав Юнг, рассуждая о Христе как о воплощении Самости, замечает, что, в сущности, Христос являет собой только половину архетипа, вторая его половина проявляется в Антихристе. Проводя черту различия между совершенством и завершённостью, Юнг указывает, на то, что «образ Христа почти совершенен, архетип же означает завершённость», а поскольку Христос, согласно Валентину, родился «без некоторого рода тени», а впоследствии «отбросил прочь тень от себя», мы можем говорить о совершенстве, только принимая обе стороны - Христа и Антихриста. Основной концепцией произведения «Так говорил Заратустра» нужно считать мысль о вечном возвращении. Разве не это имел в виду созидатель и разрушитель Заратустра, предвещая приход Сверхчеловека-Антихриста? Всё случится ещё раз, но там, где разбиты старые скрижали, напишутся новые.

Заратустра есть единство противоположностей: «самые высшие и самые низшие силы человеческой натуры, самое сладкое, самое легкомысленное и самое страшное с бессмертной уверенностью струятся у него из единого источника». Царство Христа, как Царство Заратустры продлится тысячу лет, и оба они сказали: «Царство моё не от мира сего». Сверхчеловек-Антихрист должен был придти к Заратустре, дабы порождено было Единство. Не потому ли Ницше подписывался как Дионис или Распятый, что познал это?

Что ещё сказать о трёх превращения духа, как не то, что Верблюдом был Христос, Львом – Заратустра, Ребёнком явится сам Сверхчеловек. После Проповедника маленьких людей, говорившего: «Горе здесь смеющимся!», придёт Учитель людей высших, признавая смех священным. На старых скрижалях написано: «Сетование лучше смеха, потому что при печали лица сердце делается лучше», «... блаженны плачущие, а не смеющиеся», «где смех, там дерзость и блуд». Их разбивает Заратустра, кляня проповедников смирения. Смех сыграл особую роль и в судьбе Жоржа Батая. В годы своей юности он бежал от жизненных трудностей в религиозную веру и после службы в армии даже намеревался поступать в семинарию, но впоследствии его планам суждено было измениться – Батай поступил в парижскую Школу Хартий. После её окончания, он начинает служить в Национальной Библиотеке, посвятив ей 20 лет своей жизни. Знакомство с Анри Бергсоном и его книгой «Смех» послужило причиной отхода Жоржа Батая от христианской веры с её смирением и культом страдания. «В Евангелии никто не смеётся», - напишет Батай, со смехом прощаясь с былой серьёзностью послушника.

Последним грехом Заратустры было сострадание. Грехом Ацефала стало жертвоприношение как «безумие, отречение от всякого знания, падение в пустоту». Но выстроен мост и выстроен лабиринт. Прошедший лабиринт, вступает на мост, ведущий к сверхчеловеку, - от вечных сумерек к великому полдню идёт он, провозглашая: «Человек есть то, что я превзошёл».

Используемые источники:

• С.Н.Зенкин «Конструирование пустоты: миф об Ацефале»;
• С. Фокин ''Философ-вне-себя. Жорж Батай'';
• «Письма Фридриха Ницше». сост. Игорь Эбаноидзе;
• Делия Стейнберг Гусман «Лабиринт»;
• Мишель Сюриа «Жорж Батай, или Работа смерти»;
• Вячеслав Иванов «Ницше и Дионис»;
• Ф. Ницше «Утренняя заря»;
• Ф. Ницше «Ecce Homo»;
• Ф. Ницше «Так говорил Заратустра»;
• Ж. Батай «Внутренний опыт» (фрагменты);
• К.Г. Юнг «Воспоминания, сны, размышления»;
• К. Г. Юнг «Эон»;