Страницы: 1 2
НИЦШЕ CONTRA ШПЕНГЛЕР
(ИСТОРИЯ И ТРАНСГРЕССИЯ)
Фаритов Вячеслав Тависович
Ульяновский государственный технический университет
1. Экспозиция. Ницше
«Те, от кого зависит прогресс, – это свободные от связей, чувствующие себя гораздо менее уверенно и гораздо более слабые индивиды, которые опробывают новое и делают это на самые разные лады: они гибнут без числа, не оставив никакого следа, но в целом разрыхляют и время от времени ослабляют участки стабильности, привнося что-нибудь новое в то или иное ослабевшее звено. Это новое постепенно усваивается в целом исправным организмом» [3, С. 318].
Эта идея, в различных вариациях встречающаяся в сочинениях Ницше, составляет одно из наиболее значительных достижений мыслителя в области переоценки ценностей. Для прогресса, развития, возникновения нового необходимы: трансгрессия, бифуркация, выведение из равновесного и устойчивого состояния, – т.е. нужны слабые, вырождающиеся, больные, злые, ненормальные и аномальные, отклоняющиеся – или те, кто считаются таковыми в рамках определенной перспективы, установленной видом. Все это распространяется не только на сферу биологического, но и на культуру. И в области духа действует та же закономерность: нужны дестабилизирующие факторы, выводящие систему за пределы установленных границ. Вот как говорит об этом Ницше в «По ту сторону добра и зла»:
Возникновение вида, упрочение и усиление типа совершается под влиянием долгой борьбы с одинаковыми по своей сути неблагоприятными условиями. Напротив, из опытов заводчиков известно, что виды, на долю которых достаются излишки корма и вообще много ухода и заботы, тотчас же начинают обнаруживать склонность к варьированию типа и богаты диковинными и чудовищными отклонениями (а также и чудовищными пороками). Посмотрим же теперь на какое-нибудь аристократическое общество, скажем, на древний греческий полис или Венецию, как на добровольное или недобровольное учреждение для целей культивирования породы: мы увидим там живущих вместе и предоставленных собственным силам людей, которые стремятся отстаивать свой вид главным образом потому, что они должны отстаивать себя или подвергнуться страшной опасности быть истребленными. Тут нет тех благоприятных условий, того изобилия, той защиты, которые благоприятствуют варьированию типа; тут вид необходим себе как вид, какнечто такое, что именно благодаря своей твердости, однообразию, простоте формы вообще может отстаивать себя и упрочить свое существование при постоянной борьбе с соседями или с восставшими, или угрожающими восстанием угнетенными. Разностороннейший опыт учит его, каким своим свойствам он главным образом обязан тем, что еще существует и постоянно одерживает верх, наперекор всем богам и людям, – эти свойства он называет добродетелями и только их и культивирует [2, С. 199-200].
Таков механизм формирования духа, народа, культуры: требуется отказ от многих возможных вариантов, от плюрализма ценностей и значений, установление жестких, фиксированных границ, фактически исключающих выбор. В неклассической философской мысли появится немало учений, разрабатывающих это положение. Например, в дискурс-аналитическом подходе Э. Лакло и Ш. Муфф подобное явление будет описано в терминах борьбы за установление значений, артикуляции и гегемонии [5]. Таким способом конституируются дискурсы и метадискурсы (под последними мы понимаем конфигурацию значений, значимостей и смыслов, составляющую единое бытийно-смысловое поле культуры). Чтобы возник духовный вид, культура как универсальная матрица порождения смыслов, требуется предварительное сужение горизонта возможностей и раскрытие единой перспективы бытийно-смысловой определенности:
Таким образом на много поколений вперед прочно устанавливается тип с немногими, но сильными чертами, устанавливается вид людей строгих, воинственных, мудро-молчаливых, живущих сплоченным и замкнутым кругом (и в силу этого обладающих утонченным пониманием всех чар и nuances общества); постоянная борьба со всегда одинаковыми неблагоприятными условиями, как сказано, является причиной того, что тип становится устойчивым и твердым [2, С. 200].
Этой установке на формирование устойчивой и твердой перспективы бытия и смыла противостоит другая тенденция, которая выходит на передний план при определенных условия:
Но наконец наступаюттаки благоприятные обстоятельства, огромное напряжение ослабевает; быть может, среди соседей уже нет более врагов, и средства к жизни, даже к наслаждению жизнью, проявляются в избытке. Разом рвутся узы, и исчезает гнет прежней дисциплины: она уже не ощущается необходимостью, условием существования – если бы она хотела продолжить свое существование, то могла бы проявляться только в форме роскоши, архаизирующего вкуса. Вариации, в форме ли отклонения (в нечто высшее, более тонкое, более редкое) или вырождения и чудовищности, вдруг появляются на сцене в великом множестве и в полном великолепии; индивид отваживается стоять особняком и возноситься над общим уровнем. На этих поворотных пунктах истории сосуществуют и часто сплетаются друг с другом великолепное, многообразное, первобытно-мощное произрастание и стремление ввысь, что-то вроде тропического темпа в состязании роста, и чудовищная гибель и самоуничтожение из-за свирепствующих друг против друга, как бы взрывающихся эгоизмов, которые борются за «солнце и свет» и уже не знают никаких границ, никакого удержа, никакой пощады, к чему могла бы их обязывать прежняя мораль. Ведь сама эта мораль и способствовала столь чудовищному накоплению сил, ведь сама она и натянула столь угрожающе тетиву лука: теперь она «отжила» или еще отживает свой век. Достигнута та опасная и зловещая граница, за которую поверх старой морали вживается более высокая, более разносторонняя, более широкая жизнь; увлеченный ее потоком «индивидуум» вынужден теперь сделаться своим собственным законодателем, измышлять разные уловки и хитрости для самосохранения, самовозвышения, самоосвобождения. Мы видим сплошные новые «зачем», сплошные новые «как», больше нет никаких общих формул, непонимание и неуважение заключают тесный союз друг с другом, гибель, порча и высшие вожделения ужасающим образом сплетаются между собой, гений расы изливается из всех рогов изобилия Доброго и Дурного, наступает роковая одновременность весны и осени, полная новой прелести и таинственности, которые свойственны юной порче, еще не исчерпавшей своих сил и не знающей усталости [2, С. 200-201].
В этом фрагменте дано предельно точное описание трансгрессии социокультурной самости. Появляются вариации, отклонения и вырождения – все то, что нарушает устойчивость и определенность типа. Происходит нарушение установленных ранее границ, тех границ, благодаря которым ценой чудовищных усилий и был сформирован некий культурно-исторический тип. Исчезают общие перспективы (ценности и смыслы), индивид высвобождается из родового и культурного единства. Теперь он должен выстраивать свои собственные перспективы, свои собственные «зачем» и «как». Многое из этого обречено на гибель, но: происходит дестабилизация, расшатывание, трансгрессия установленной бытийно-смысловой определенности. Конечно, приносятся слишком большие жертвы, однако таким и только таким путем создаются условия для возникновения нового, для перехода на более высокий уровень. В данном контексте Ницше не говорит об этом открыто, но: речь идет о подготовительной работе по преодолению человека (как культурного типа) в целях создания возможностей для возникновения Сверхчеловека. Большая часть всех этих трансгрессивных феноменов окажется лишь неудачной попыткой, большая часть стрел, выпущенных из этого лука, не достигнет своей цели. Но другого пути нет: многие, очень многие должны обречь себя на гибель, апробируя новые пути, нарушая границы, двигаясь в направлении неизведанного и запретного. В конце концов из этого хаоса трансгрессии, возможно, родится новый порядок, новый тип, который будет находиться по ту сторону всего того, что сейчас называется человеком и культурой.
И вот, в этом пункте обнаруживается существенное расхождение Ницше с О. Шпенглером. Все те события, о которых говорится в приведенном выше фрагменте, для Шпенглера есть не что иное, как свидетельство наступления эпохи екаданса, кризиса и распада культуры, гибели наций и народов и появления цивилизации, массы, феллахов. Ницше также видел и осознавал все это, фактически предвосхищая основные положения «Заката Европы»:
Что же должны проповедовать теперь философы морали, появляющиеся в это время? Они обнаружат, эти проницательные наблюдатели и поденщики, что все идет к близкому концу, что все вокруг них портится и наводит порчу, что ничто не устоит до послезавтрашнего дня, кроме одного вида людей, неизлечимо посредственных. Одни посредственные только и имеют шансы продолжать существовать и плодиться, – они люди будущего, единственные, которые переживут настоящее; «будьте такими, как они! сделайтесь посредственными!» – вот что повелевает единственная мораль, которая еще имеет смысл и которой еще внемлят. – Но ее трудно проповедовать, эту мораль посредственности! – она ведь никогда не посмеет сознаться, что она такое и чего она хочет! она должна говорить об умеренности и достоинстве, об обязанностях и любви к ближнему, – ей будет трудно скрывать иронию! [2, С. 200-201].
Но Ницше во всем этом видел еще и нечто другое, чего не видел Шпенглер: новую надежду, новый горизонт, новое будущее.
2. Разработка. Шпенглер
Начнем с рассмотрения одного из основополагающих концептов «Заката Европы» – высокой культуры:
С возникновением типа высокой культуры на месте космического («es») появляется сильная единая тенденция. Внутри примитивной культуры одушевленными существами являются, кроме отдельных людей, только племена и роды. Здесь же одушевленность свойственна самой культуре. Все примитивное является суммой форм выражения примитивных связей. Высокая культура – это бодрствование единого громадного организма, который делает носителями единого языка форм с единой историей не только нравы, мифы, технику и искусство, но и входящие в него народы и сословия [4, С. 716].
Высокая культура представляет собой единую центрированную систему смыслополагания, т.е. метадискурсивное образование с единым центром, распространяющим свою власть на все подчиненные ему элементы. Культура становится самостью более высокого порядка, нежели отдельные индивиды, народы и сословия. Последние получают статус самости только через соотнесенность с этой высшей самостью, только посредством репрезентации лежащего в ее основании «внутреннего значения», трансцендентального означаемого. Важным моментом является то, что Шпенглер утверждает множественный и гетерогенный характер таких метадискурсивных образований, не сводя их к более крупному метафизическому единству, что происходит, например, у Гегеля. Существует множество замкнутых метадискурсивных бытийно-смысловых перспектив, которые возникают и исчезают друг подле друга, но не обнаруживают подлинной коммуникации. Их монадообразность обусловливается полаганием в качестве незримого центра специфической «внутренней духовной сущности», «души» которая одна наделяет собственным смыслом все элементы культуры. Формирование таких замкнутых строго центрированных и высоко организованных систем требует не только безоговорочного подчинения всех элементов трансцендентальному означаемому, но и установления непроницаемых границ, отделяющих культуру от всего инородного, прежде всего от других репрезентативных систем такого же порядка, как и она сама (от других культур). Другая культура – другой мир со своей душой.
Вне этого метадискурсивного бытийно-смыслового пространства невозможна самость:
…человек не имеет истории не только до возникновения культуры, но и лишается ее, как только цивилизация достигает своего полного и окончательного вида и заканчивается живое развитие культуры, исчерпываются последние возможности осмысленного существования. <…> В реальной истории развитого человека … на карте всегда стояла реализация чего-то одушевленного, претворение идеи в живой исторический образ [4, С. 734-735].
Возможность осмысленного существования обеспечивается метафизическим процессом реализации потенций души или идеи. Явное отличие от классической метафизики состоит в том, что душа как первоисточник образования смысла у Шпенглера отнюдь не оказывается вечной и неизменной сущностью, наподобие платоновских идей. Трансцендентальное означаемое не вневременно (даже если оно полагает себя в качестве вневременного), оно также вовлечено в исторический процесс становления,оно возникает, развивается и гибнет. Как только душа исчерпает все свои потенции и будет полностью переведена в реализовавшееся состояние, т.е. из трансцендентального становящегося в чистую имманентность ставшего, культура исчезнет, уступив место цивилизации. В противоположность культуре последняя – не много, не мало – являет собой пространство, лишенное глубинного, пронизывающего все существование и придающего ему единство смысла:
Уходят в небытие великие решения, в которых проявляется внутренний смысл всей культуры. Начинается господство бессмыслицы, зоологии. <…> У этих народов уже нет души. Поэтому у них не может быть собственной истории [4, С. 736-737].
Что представляет собой существование без души, без истории, без объединяющего смысла? Оно есть не что иное, как застывшие формы выражения, лишившиеся того, что они выражали: пустые означающие, утратившие свое трансцендентальное означаемое, т.е. – симулякры. Посткультурная стадия, стадия цивилизации – это период господства симулякров. Смыслы привязаны к соответствующему метадискурсивному пространству и целиком находятся во власти трансцендентального означаемого. Репрезентация образует соответствующий язык форм выражения, который является непосредственным продуктом данной культуры. Однако этот язык форм является более свободным существованием и может быть оторван от породившей его основы. Здесь Шпенглер близок соссюровскому пониманию структуры языкового знака. Означающее может быть освобождено от связи с означаемым. В случае, если оно не привязывается к другому означаемому, мы получаем чистый симулякр, не отсылающий ни к чему, кроме самого себя. Или же другое метадискурсивное пространство, еще не выработавшее своего языка, присваивает эти пустые формы для репрезентации собственных глубинных смыслов:
Имеет значение не первоначальный смысл формы, а только сама форма, в которой действенное ощущение и понимание наблюдателя открывает возможность собственного творчества. Сами смыслы не передаются. Глубокое душевное одиночество, лежащее между существованием двух людей различного склада, не становится меньше. Даже если в то время индийцы и китайцы вместе ощущали себя буддистами, внутренне они по-прежнему оставались далеки друг от друга. Те же слова, те же ритуалы, те же знаки – но две различные души, каждая из которых идет своей дорогой [4, С. 741].
Перед нами одна система означивания и две различных системы означаемого. Шпенглер приводит пример, когда один и тот же язык (античное право) использовался как средство выражения души трех различных культур – античной, арабской и европейской. Подобное заимствование, однако, не столь безобидно, как может показаться:
Если же ученые хотят собственное право втиснуть в чужую правовую схему, написанную на чужом языке понятий, то понятия остаются пустыми, а жизнь немой. Право становится не оружием, а бременем, и действительность разворачивается не внутри истории права, а параллельно ей [4, С. 775].
Симулякр не перестает быть симулякром, даже если означающему привито новое означаемое. Вопрос лишь в том, что окажется сильнее: либо трансцендентальное означаемое сможет пробиться сквозь толщу чужеродных форм выражения и навязать им свою волю, либо пустые означающие задавят и оттеснят вглубь душу культуры, что может стать непреодолимым препятствием на пути разворачивания метадискурсом собственной бытийно-смысловой перспективы. Так или иначе, культура как самость высшего порядка находится под угрозой других культур, причем в первую очередь со стороны формального означающего уровня. Существенного влияния на уровне означаемых Шпенглер справедливо не признает: «Смыслы не передаются».
Однако нас в настоящем исследовании в большей степени интересует вопрос формирования индивидуальной самости посредством социо-культурного контекста и пути ее трансгрессии. Статус самости субъект получает не через культуру напрямую, но через такие конститутивные для данного метадискурса единицы, как народы, нации и сословия. Перед нами трансценденция, включающая уже не два, но три уровня: индивид трансцендирует себя в направлении сословия и нации, через них – в направлении культуры и, наконец, через последнюю – к лежащему в ее основании трансцендентальному означаемому (душе, идеи). Сословия, нации и народы по отношению к культуре представляют собой самость второго порядка, конституируемую исключительно в рамках первой, но не наоборот:
Со всей решительностью необходимо констатировать: великие культуры – это нечто совершенно изначальное, поднимающееся из самых глубин душевности. Народы же в рамках культуры по своей форме и в соответствии со всем их явлением выступают не ее инициаторами, а творениями. <…> Не «арабы» создали арабскую культуру. Магическая культура, зародившаяся при Христе, в качестве одного из последних своих великих достижений создала арабский народ… Мировая история – это история великих культур, а народы представляют собой лишь символические формы, в которых люди этих культур реализуют свою судьбу [4, С. 885].
Субъекты более низшего порядка (народы) конституируются субъектами более высшего порядка – метадискурсивными образованиями. Этот тезис следует отличать от постструктуралистского утверждения конституированного характера субъективности. В последнем случае речь идет о неопределяемости первоисточника: любая субъективность (индивидуальная или коллективная) конституируется на пересечении множества гетерогенных бытйно-смысловых перспектив и ее единство представляет собой перманентно преобразующуюся конфигурацию. Важно: не множественность и гетерогенность как таковые (поскольку они не существуют сами по себе наподобие субстанций), но именно множество гетерогенных перспектив, которые сами сконституированны на основе других перспектив, в свою очередь, также сконструированных. У Шпенглера представлена стандартная репрезентативная иерархическая метафизическая модель. На основе души (трансцендентальное означаемое) формируется метадискурсивное пространство репрезентации (культура), в рамках которого образуются единицы следующей ступени в иерархии репрезентации первоначала – народы и нации, а на другой ступени – классы и сословия. Однако, как уже было отмечено, само первоначало здесь оказывается вовлеченным в поток времени и становления – душа рождается, развивается, стареет и гибнет.
Народы Шпенглер подразделяет на пранароды, нации и феллахов. В этой классификации только средний элемент имеет подлинно культурный смысл, два крайних представляют собой нечто несамодастаточное, переходное. Нация формируется в рамках созревающей культуры посредством репрезентации развернувшейся во всей полноте идеи. Пранароды еще не сконцентрировали свое существование вокруг единого метафизического центра, феллахи уже лишились такого центра. Их бытие – это хаотичное блуждание, уклоняющееся от определенности перетекание из одной формы в другую, т.е. трансгрессия. Или же это застывшие формы порядка, означающие, лишившиеся означаемых, – симулякры. Это и есть трансгрессивный режим бытия самости в социокультурном измерении.
Трансценденталистский режим, формирующий нации и внутри них классы и сословия, неизбежно предполагает практику исключения, порождения остатка:
Не бывает культурного народа, в который входили бы все без исключения. Такое возможно только среди пранародов и «феллахов», в существовании народов, не имеющем глубины и исторического значения. До тех пор пока народ является нацией и реализует судьбы нации, в нем имеется меньшинство, которое от имени всех представляет и вершит его историю [4, С. 889].
Нация включает только ограниченный круг избранных, меньшинство, обладающее правом на репрезентацию центра и на насильственное подчинение магистральной перспективе всех прочих элементов. За счет такой организации выстраивается строгий символический социальный порядок. Но такой порядок сопряжен с выпадением множества субъектов в сферу остатка, бытия, лишенного самостного значения, что особенно ярко проявляется в сословной иерархии:
Внутри любой культуры крестьянство представляет собой часть природы и бодрствования, то есть чисто безличное выражение, а аристократия и духовенство являются, напротив, продуктами отбора и образования и, таким образом, выражением совершенно личностной культуры, и смотрят свысока не только на варваров или отверженных, но и на всех, не относящихся к их сословию. Этот остаток отверженных отстраняется дворянством как «народ» и духовенством – как профанизм, и критерием выступает развитие формы [4, С. 1101].
В сословной иерархии крестьянство имеет значение несословия – бесформенного, лишенного исторического (т.е. репрезентирующего культурный центр) существования. Этот нередуцируемый остаток составляет первую ступень трансгрессии социально-культурной самости. Это стадия пассивной трансгрессии: остаток формируется как необходимый и одновременно побочный результат установления репрезентативного иерархического порядка. Он не оказывает сколь либо существенного воздействия на порядок, но сам находится в вынужденном подчинении у него. Глубоко символический смысл власти и веры для них не доступен, как латынь католического богослужения, они подчиняются символическому порядку только внешне. Их собственное существование протекает в ином режиме по сравнению с подлинными сословиями. Трансгрессия и трансценденция сосуществуют друг подле друга в рамках метадискурсивного пространства, которое и обеспечивает нейтрализацию трансгрессии. Широкие слои пассивной трансгрессии составляют ту платформу, на которой возвышается иерархическое здание самости-трансценденции. Так продолжается до тех пор, пока трансцендентный центр имеет достаточно власти, чтобы подчинять себе трансгрессивные элементы. Как только эта власть начинает ослабевать, трансгрессия приходит в движение и из пассивной стадии переходит в активную:
На исходе позднего периода любой культуры более или менее насильственными методами прекращается история сословий. Стремление к свободной жизни, лишенной корней, одерживает верх над великими культурными символами, которое городское население уже не понимает и не выносит [4, С.1135].
Страницы: 1 2