Духовная биография Льва Шестова:
философия Ф.Ницше как важнейший этап становления

Русская философская мысль последнего десятилетия XX века обращена к его началу, к "серебряному веку" русской культуры. Влияние на становление религиозно-экзистенциальной философии начала века философского наследия Фридриха Ницше, охарактеризованное самим же представителем "серебряного века" - Николаем Бердяевым, как "самое сильное западное влияние на русский ренессанс", было огpомным, если не опpеделяющим. Н.Бердяев, С.Франк, Л.Шестов, Д.Мережковский, Вяч. Иванов, А.Белый - это далеко не полный перечень блистательных умов, на творчество которых идеи Ницше оказали катализирующее воздействие.

Самым "ницшеанствующим" русским философом был, несомненно, Лев Шестов. Его работы (особенно ранние) насквозь пропитаны философией Ницше. И дело тут не только в созвучии мыслей. В ранний период своего творчества Шестов "впитал" в себя Ницше без остатка. Его активная жизнь в философии начинается "сопереживанием" человеческой жизни Ницше и его философии. Вероятно, никто другой из философов, как в России, так и в Европе, не понял и не прочувствовал Ницше как он.

Лев Шестов много писал о Ницше, но, на мой взгляд, можно выделить три его работы, наиболее наглядно и хронологически отражающие процесс становления экзистенциального мировосприятия автора, существенной составляющей которого является философия Ницше.

Это - "Добро в учении гр.Толстого и Ф.Ницше" (1899г.), "Достоевский и Ницше" (1901г.) и "Апофеоз беспочвенности" (1905г.). Органичность этого процесса наглядно демонстрирует сама последовательность написания этих произведений. В первой Шестов как бы растворяет в себе личность Ницше - Ницше-человека; во второй - входит в духовное поле Ницше-мыслителя, проходя вместе с ним шаг за шагом весь тернистый путь его "трагической философии"; в третьей - окончательно легализует идеи Ницше в себе самом.

В работе "Добро и зло" Шестов обращается к скрытым истокам морали, демонстрируя столь характерную для русской философии способность к сопереживанию.

Говорят, что вершина нужна человеку не для того, чтобы быть выше всех, а для того, чтобы все видеть. И Ницше был вознесен на эту вершину силой собственной боли и страдания. И увидев оттуда мир иначе, чем видят его многие, он не увидел в этом мире самого себя. Именно это и разглядел в его работах Лев Шестов. Он писал: "...Ницше был совершенно прав, утверждая, что он первый возбудил вопрос о нравственности. Он говорил: "во всей доныне существовавшей науке о морали недоставало, как странно ни звучит это, - самой проблемы нравственности, не существовало даже и подозрения, что здесь есть что-либо проблематическое. То, что философы называли обоснованием морали и чего они требовали от себя, было только, в сущности, ученой формой доброй веры в господствовавшую мораль..."(2,с.93). И, что самое важное, своеобразное отношение Ницше к нравственности не являлось результатом отвлеченных рассуждений. Вопрос о значении нравственности разрешился не в голове Ницше и не путем умозаключений, а в безмерных глубинах его духа, в бездонной пропасти его сверхчеловеческого страдания. Понятны Шестову и истинные причины нападок Ницше на Канта, Декарта и других выдающихся мыслителей. Читаем: "ясность и законченность ученых систем оскорбляет его (Ницше). Он не может понять, как это люди, интересующиеся логическими построениями, обозрениями внешнего мира - и не чувствуют того, над чем он сам исстрадался и измучился, и равнодушны к тому, от чего он приходит в ужас; ему кажутся младенцами те ученые, которые, проживя до глубокой старости, могли за своими занятиями проглядеть трагедию нашего земного существования, открывшуюся ему при столь исключительных условиях" [2, 107].

Сын своего времени, яркий представитель многочисленного племени "нигилистов", Ницше отпечатался в сознании многих современников как яростный инициатор "переоценки ценностей", ниспровергатель существующей нравственности, воинствующий имморалист и атеист, и даже предтеча такого лишенного культурных и гуманистических основ явления, как национал-социализм. Каким же увидел его Шестов, каким он был в действительности, в жизни и в мыслях?

Ницше, и это неоднократно подчеркивает русский философ, являл собой культурнейшего, гуманнейшего, "наихристианнейшего" человека. Этот ниспровергатель нравственности "был и остается до конца своей жизни нравственным человеком в полном смысле - самом обыденном - этого слова. Он не мог и ребенка обидеть, был целомудрен, как молодая девушка, и все, что почитается людьми долгом, обязанностью, исполнял разве что с преувеличенным, слишком добросовестным усердием" [2, 97]. Действительно, строгое религиозное воспитание, великолепное образование, блестящие способности и хрупкое здоровье - вот что определило жизнь Фридриха Ницше. Любящий сын и брат, умный, тактичный собеседник, надежный друг, начавший блистательную карьеру ученый - и вдруг в 30 лет конец всему. Ужасная болезнь поставила его перед необходимостью отказаться от работы, от всякого общества, от перспективы обрести личное счастье. Обреченный на одиночество, терзаемый непрекращающимися приступами болезни, сам Ницше вначале был просто деморализован безысходностью и унизительностью своего положения, однако нашел в себе силы заявить свое новое жизненное кредо: "больной не имеет права быть пессимистом". Проблема нравственности становится его личной проблемой, а не просто этическим философским вопросом, проблемой, от решения которой зависит его судьба. Прежде всего, считает Шестов, Ницше необходимо ответить на вопрос о смысле его собственного существования. Какое место в жизни отводит ему христианская мораль, может ли христианство разрешить все его сомнения, избавить от отвращения к жизни, к своей собственной жизни, к той жизни, на которую он был теперь обречен? Размышляя о судьбе Ницше, Лев Шестов напишет: "В истории Нового времени Ницше является первым, быть может, единственным философом - врагом христианства как религии и, что еще важнее, одним из немногих, решившихся отвергнуть утешение Евангелия в то время, когда оно ему нужно было больше всего на свете...

Психология гр. Толстого, который допускает единственно возможную причину неверия - нежелание принять на себя обязанности, возлагаемые христианством, - к Ницше, очевидно, неприменима. Для него и людей, находящихся в его положении, христианство никаких обязанностей не уготовило: для обиженных, несчастных, больных – все права. И Ницше это слишком хорошо понимал. Во все времена, даже языческие, говорит он, люди жертвовали Богу всем, что им наиболее дорого. Что же нам, спрашивает он, осталось принести в жертву своему Богу?" [2, 98]. Таким образом, Ницше приходит к удивительному выводу. Христианский образ жизни, христианская мораль, на которой зиждется современная ему цивилизация, претендующая на гуманизм и проповедующая сострадание к слабому, фактически вычеркивает этого слабого из жизни, лишая его какой бы то ни было цели существования (с той же христианской точки зрения). Слабому стремиться не к чему. С него не спросится. Даже самоотречение, аскеза - и та вынужденная, не зависящая от желания человека участь. Что же страждущий может найти позитивного в христианском аскетическом идеале? В "Генеалогии морали" Ницше читаем: "Что означают аскетические идеалы?.. у физиологически несчастных и расстроенных людей (у большинства смертных) попытка казаться в своих глазах слишком хорошими для этого мира, святую форму распутства, их главное средство в борьбе с медленным страданием и скукой... В том, однако, что аскетический идеал имеет для человека такое значение, проявляется основной факт человеческой воли, его боязнь пустоты: ему необходима цель, он предпочтет скорее желать ничто, чем ничего не желать" [1, 81].

А это значит, человеку страждущему остается принести последнюю, единственно возможную для него, по мнению Ницше, жертву: "...не должны ли мы, наконец, пожертвовать всем угнетающим, святым, исцеляющим, всеми надеждами, всей верой в скрытую гармонию, в блаженство и справедливость в будущем? Не должны ли мы пожертвовать самим Богом..." [2, 99].

Поэтому атеизм Ницше, резюмирует Шестов, есть не пренебрежение обязанностью, долгом, а утерянное право. Внимание Ницше поглощено открытием: Бога нет. Бог умер. Высшее проявление христианской нравственности - сострадание - ставит страждущего вне морали, лишая высшей добродетели - жертвы. Вот та точка, где христианские ценности исчерпали себя. Жертва Христа была напрасна. Ницше нужна новая Голгофа. И он с готовностью сам себя на нее возводит.

Вот так, по мнению Шестова, рождается величайший ниспровергатель нравственности, ярый инициатор "переоценки ценностей". И как подтверждение его правоты, здесь нужно вспомнить выстраданные слова самого Ницше о том, что "... каждый, когда-либо строивший "новое небо", мощь свою для него находит только в собственном аду" [1, 99]. В ницшеанском отрицании морали Шестов видит, прежде всего, духовный бунт одинокого, глубоко страдающего человека против собственной судьбы, уготованной для него нравственными представлениями его современников. Имморализм Ницше "есть итог глубоко трагической, безмерно несчастной жизни. Для того, чтобы свет этой звезды дошел до человека, нужно спуститься в темную бездну страданий: из этой глубины она будет видна. При обыкновенном дневном освещении отдаленные светила, даже самые яркие, недоступны человеческому глазу" [2, 124].

Но много ли желающих найдется опускаться вслед за Ницше в эту глубину? "Есть область человеческого духа, которая не видела еще добровольцев: туда люди идут лишь поневоле. Это и есть область трагедии. Человек, побывавший там, начинает иначе думать, иначе чувствовать, иначе желать," [3, 24] - напишет Шестов в предисловии к своей следующей книге "Достоевский и Ницше (философия трагедии)". Какие же страшные откровения открылись Шестову, умудрившемуся спуститься вместе с Ницше "в темную бездну страданий"?

В области трагедии все самоочевидные вещи перестают быть самоочевидными - все высокое и великое, чему веками поклоняется человечество, все ставится под вопрос, так как под вопросом оказывается сама жизнь. Идеальные устремления перестают быть идеальными, все перемещается в плоскость исключительно практическую. И оказывается, например, что пресловутое "счастье людей" на практике означает по сути всего лишь "счастье большинства". А что же с меньшинством, даже если это меньшинство состоит из одного единственного человека, например, из Ницше? На практике оказывается, что оно, это меньшинство, неизбежно должно приносится в жертву большинству.

А как же обстоят дела с другими идеалами? С любовью к ближнему, со справедливостью и с состраданием? Люди, подобно Ницше и Достоевскому, попав поневоле в "духовную область трагедии", с прошлым давно примирились, считает Шестов, теперь они отчаянно борются лишь за будущее. А сострадание "добрых и справедливых" отнимает у них последнюю надежду. Доброта и сострадание людей оказываются на практике совсем не бескорыстными вещами. Принявший их "обязан чувствовать себя в глубине души вполне удовлетворенным, как бы ни было тяжело его положение" [3, 160], и тем самым отказаться от самой возможности борьбы за иное будущее. Вся "человеческая правда" на поверку оказывается все той же "правдой большинства", зато в удел меньшинству достается драгоценная, самолично выстраданная "правда о человеке". Как невозможно заставить весь мир страдать горем одного немецкого профессора, пишет Шестов, то в такой же мере невозможно было ни чем вырвать у этого профессора добровольного отречения от своих прав на жизнь. "Весь мир и один человек столкнулись меж собой, и оказалось, что это две силы равной величины..." [3, с.130].

На практике вся "человеческая правда" и "правда о человеке" оказываются вещами не просто не совместимыми, но откровенно враждебными друг другу, а потому, "философия трагедии" находится в принципиальной вражде с философией обыденности. Там, где обыденность произносит слово "конец" и отворачивается, там Ницше и Достоевский видят начало и ищут" [3, 173]. Вместе с ними ищет и сам Шестов. На вопрос, поставленный в начале книги - возможна ли философия противостоящая тирании разума, обыденности, самоочевидностям трагедии, Шестов дает вполне утвердительный ответ. Ницше и Достоевский убедительно это доказали. Но какова же эта философия, способная дать новый рецепт жизни человеку, у которого "почва уходит из-под ног"? "Нужно взрыть убитое и утоптанное поле современной мысли. Поэтому во всем, на каждом шагу, при случае и без всякого случая, основательно и неосновательно следует осмеивать наиболее принятые суждения и высказывать парадоксы. А там - видно будет", [3, 195] - уже в следующей книге начинает вслед за Ницше свою собственную разрушительно-созидательную работу Шестов.

"Апофеоз беспочвенности" - самая "ницшеанская" книга Льва Шестова. И если снять с нее обложку, на которой указано имя автора, то будет нелегко определить, из-под чьего же пера она вышла: Фридриха Ницше или Льва Шестова. Даже при первоначальном беглом знакомстве с ней поражает совершенно не традиционная и для самого Шестова, и для русской философии в целом форма изложения мысли - книга представляет собой многообразие кратких, удивительных по глубине и сплошь парадоксальных мыслей и афоризмов - форма изложения столь характерная для Ницше. Показателен и выбор эпиграфа к одному из разделов книги: "Только для не боящихся головокружения". "Апофеоз беспочвенности" в духовной судьбе Шестова была таким же поворотным пунктом, каким стала "Человеческое, слишком человеческое (Книга для свободных умов)" в духовной и личной судьбе Ницше. Памятуя о том, какая участь постигла Человеческое, слишком человеческое" и ее автора, и, предчувствуя сложную судьбу собственной книги, Шестов начнет предисловие так: "Нужно оправдываться - сомнения быть не может. Вопрос лишь, с чего начать: с оправдания формы или содержания настоящей работы. На Западе афористическая форма изложения - явление довольно обычное. Иное дело у нас. У нас полагают, что книга должна представлять из себя последовательно развитую систему мыслей, объединенных общей идеей, иначе она не оправдывает своего назначения... Настоящей работе я менее всего предполагал придать ту форму, которую, она сейчас приняла. Во мне до известной степени успела вкорениться привычка к последовательному и систематическому изложению... С удивлением и недоумением я стал замечать, что, в конце концов, "идее" и "последовательности" приносилось в жертву то, что больше всего должно оберегать в литературном творчестве - свободная мысль... Я убедился, что другого исхода нет, что нужно вновь разобрать по камням наполовину уже выстроенное здание, и, рискуя возбудить против себя негодование читателей и в особенности критики, которая, разумеется, в нарушении традиционной формы не захочет увидеть ничего, кроме странной причуды, представить работу в виде ряда внешним образом ничем не связанных между собою мыслей..."[3, 176-177].

Шестов не ошибся в своих предположениях. История повторилась. Недоумение и непонимание со стороны людей близких по духу, ядовитая критика и нападки недоброжелателей, словом, Шестов получил за свой "Апофеоз" все то, что досталось в свое время на долю Ницше. И точно так же как Ницше, Шестов не убоялся последствий, решительно вступив на избранную стезю.

"Человек настолько консервативное существо, что всякая перемена к лучшему пугает его, и он обыкновенно предпочитает привычное, хотя бы дурное, старое - новому, даже хорошему" [3, 229]. Люди не любят признавать своих заблуждений, признавать свое незнание. Они скорее готовы оставаться рабами общепринятых истин разума, даже если видят их призрачность. Подобная приверженность консерватизму - признак слабости духа, считает Шестов. "Слабый, неокрепший дух неспособен к слишком быстрым, непрерывным переменам; ему всегда нужно осматриваться, приходить в себя - и для этого испытывать одно и то же. Ему нужны даваемые привычкой прочность и устои" [3, 229]. Средство исправить положение, закалить дух, чтобы вырваться из круга заблуждений, по крайней мере, относительно вечных, "проклятых" вопросов о человеке, Шестов усматривает в скептицизме. "Нужно чтобы сомнение стало постоянной творческой силой, пропитало бы собой самое существо нашей жизни" [3, 229].

Но если "Человеческое, слишком человеческое" стало поворотным пунктом в творчестве Ницше-филолога и исходной точкой творчества Ницше-философа, то "Апофеоз беспочвенности" скорее знаменует собой окончание определенного этапа философского развития Шестова и начало этапа нового. Восстав вместе с Ницше против самоочевидностей, методично поставив под сомнение всех и вся, Шестов вдруг ужаснулся той бездне и той опасности, которую таит в себе для человека бесконечное, перманентное сомнение и отрицание. Есть ли этому нормальный предел и где он? С одной стороны, страсть к разрушению парализует способность к созиданию, ослабляет волю. Человек не перестает страстно хотеть, но утрачивает способность претворять свои желания в дела. "И тогда сила страсти, вместо того, чтобы направиться на созидание чего-либо вне нас, всецело уходит на внутреннюю работу. Это справедливо принято считать самым опасным последствием ослабления воли. Ибо внутренняя работа - есть разрушительная работа. Человек не только ничего не делает или, в переводе на научный, что ли, язык, не только не приспособляет природу к своим нуждам, но еще уменьшает степень своей собственной приспособляемости внешним обстоятельствам" [3, 300].

Иными словами, страсть к разрушению общепринятого, тех самых самоочевидностей несет в себе риск саморазрушения для личности. С другой же стороны, ведь и новые ценности, к созданию которых стремился Ницше, когда-нибудь неизбежно (и даже очень скоро!) станут новыми самоочевидностями. "Солипсизм и культ беспочвенности недолговечны, и главное, непреемственны. Окончательное и последнее торжество в жизни, как и в старинных комедиях, обеспечено за добром и здравым смыслом. История знала уже много эпох, подобно нашей, и, как известно, превосходно справлялась с ними," [3, 229] - констатирует неумолимый факт Лев Шестов. Жизнь вновь потечет привычным образом по вновь установленным, общим для всех правилам. И что же делать тогда тем, у кого почва вновь станет уходить из-под ног? Тем, кому новые общие правила ничем все так же помочь не могут? Где и в чем искать опору человеку, осознавшему реальную абсурдность своего существования?

Уже в конце "Апофеоза" Шестов высказывает предположение, есть и иные средства преодоления самоочевидностей: "В философии были такие примеры, и, хотя от них обыкновенно предостерегают, я все-таки решусь их рекомендовать. Credo - quia absurdum: это из средневековья" [3, 282]. Вера - эта та, по мнению русского философа, спасительная нить, которая помогает удержаться наплаву человеку, захваченному безжалостным водоворотом жизни. Еще через несколько страниц, Шестов вспоминает о Лютере, боровшемся против тех, которые "бросались в глубочайшие омуты жизни... экспериментировали над собой и над ближними... не боялись ничего и не жалели ничего" [2, 298]. Где-то здесь духовные пути Фридриха Ницше и Льва Шестова начинают расходиться. Шестов ищет себе новых попутчиков, пускаясь в дальнейшие духовные странствия. "Странствуя по душам", Шестов открывает для себя безмерную парадоксальность человеческого существования, имя для которой - Абсурд. Абсурдность существования Разуму не понять и Разумом не разрешить. Но Абсурд - неотъемлемый атрибут человеческой жизни, от него нельзя избавиться, с ним необходимо как-то примириться. Для примирения с Абсурдом, сделает свой вывод Лев Шестов, пригодно только одно средство, заключенное в знаменитом тертуллиановом "credo quia absurdum". Поэтому, начертав, уже в 1911 году на своем знамени девиз Лютера - "Sola fide", Шестов изберет своими дальнейшими духовными спутниками библейского Иова, Паскаля и Къеркегора. Но, пройдя рука об руку с Ницше весь тернистый путь "философии трагедии", Лев Шестов именно с помощью Ницше определил для себя главное действующее лицо духовной истории человечества - частного человека. Человека, несмотря на весь свой разум, вечно одинокого, страдающего, вечно "заброшенного в мир", который отныне и становится главным объектом философской заботы великого русского философа.

ЛИТЕРАТУРА

1. Ницше Ф. "Генеалогия морали", Избранные произведения в 2-х книгах, кн.2, М.: Итало-советское из-во "Сирин", 1990г.

2. Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ф.Ницше // Вопр. философии, 1990. - N7.

3. Шестов Л. Сочинения / Сост. Поляков Л.В. - М., 1995.