«Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше»
(философия и проповедь)
Произведение публикуется по изданию: Лев Шестов, Избранные сочинения,
издательство «Ренессанс», Москва 1993.
В главе VII этой книги
читатель найдет следующий отрывок из одного частного письма Белинского: "Если бы
мне и удалось взлезть на верхнюю ступень лестницы развития — я и там бы попросил
вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во
всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции Филиппа II-го и пр. и пр.;
иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головой. Я не хочу счастья и даром, если
не буду спокоен на счет каждого из моих братьев по крови. Говорят, что
дисгармония есть условие гармонии: может быть, это очень выгодно и усладительно
для меломанов, но уж, конечно, не для тех, которым суждено выразить своею
участью идею дисгармонии". Эти строки приведены мною отнюдь не для того, чтобы
поддержать высказываемые мною мысли авторитетом знаменитого писателя. Наоборот —
для меня ясно, что авторитет Белинского-писателя не за, а против меня. Чтоб
сослаться на него, мне пришлось обратиться не к его сочинениям, а к переписке.
Но и это может показаться странным, если припомнить, что приводимый здесь
отрывок уже не раз цитировался в русской литературе писателями всевозможнейших
направлений. Что же это за загадочные слова, на которых сошлись люди самых
различных убеждений? Быть может, заключающаяся в них мысль слишком обща и
неопределенна, т. ч. поддается многообразным толкованиям? На мой взгляд — нет.
На мой взгляд, едва ли во всем, что писал когда-либо Белинский, можно найти еще
одно место, в котором ему бы удалось яснее и определеннее выразиться. И
все-таки, несмотря на ясный смысл ничем не затемненных и простых выражений,
различные толкования этого письма оказались возможными. Никто из цитировавших
этот отрывок не заметил даже, что высказанная там мысль находится в самом
резком, вопиющем противоречии со всем тем, что говорил Белинский в своих
критических статьях. Это письмо истолковывалось в том же смысле, в каком
истолковывалась его горячая литературная проповедь, даже его письмо к Гоголю. И
здесь, как во всем, что исходило от Белинского, хотели видеть только великого
идеалиста, возвышающего свой властный голос в защиту гуманности, человечности,
добра. Он отвергает философию и Гегеля ввиду того, что они предлагают ему
удовлетвориться по поводу гибели сотен Иванов совершенством одного Петра! В этой
требовательности хотели видеть и видели лишь своеобразное выражение запросов
справедливой и гуманной человеческой души. По этому самому прощалась, даже не
замечалась парадоксальная, в сущности нелепая, возмутительно нелепая форма, в
которую Белинский облек свою мысль. И в самом деле, какое удовлетворение может
дать Гегель Белинскому за каждую жертву истории, Филиппа II и т. п.? Если Филипп
II сжег на костре кучу еретиков, то требовать теперь за них отчета —
бессмысленно. Они изжарились, и их дело безвозвратно, непоправимо, навсегда
окончено. Тут уже никакой Гегель не поможет, и заявлять протесты,
негодовать, требовать отчета от всей вселенной по поводу замученных и
безвременно погибших людей, очевидно, уже поздно. Нужно либо прямо отвернуться
от всех этих печальных историй, либо, если хочешь, чтоб в твою теорию необходимо
вошли все существенные элементы, из которых складывается человеческая жизнь —
придумать что-либо вроде общей гармонии, т. е. круговой поруки человечества и
засчитывать в пассив Ивана актив Петра, либо совсем бросить всякие подсчитывания
итогов жизни отдельных людей и, переименовав раз навсегда человека в
"индивидуумы", признать, что высшая цель — в каком-либо общем принципе, и что
этому принципу "индивидуумы" должны быть приносимы в жертву. Тогда пафос
окончится, и начнется философия, настоящая, всеобъемлющая философия, в которой
вполне точно и определенно будет выяснено, почему Филипп и история терзали и
терзают людей и, ежели что-нибудь останется проблематическим, то разве несколько
вопросов теории познания о пространстве и времени, причинности и т. д. Но с
этими вопросами, как известно, время терпит. Если для них еще не подысканы
настоящие объяснения — можно пока обойтись гипотезами. Ведь и возникли они, как
и вся философия, если верить Аристотелю, [из удивления]. Ну а чтобы
удовлетворить истекающей из удивления любознательности, вовсе уже не так
непременно нужно найти "истину". Скорей наоборот. "Истина", в сущности, не
нужна. Если бы она оказалась внезапно отысканной — это был бы очень неприятный
сюрприз. По крайней мере, Лессинг так утверждал (а он знал, что говорил), когда
просил Бога, чтоб Он истину оставил при себе, а человеку сохранил бы его
способность заблуждаться и искать. Но Белинский, вечный ученик европейских
учителей, очевидно, наедине с собой или в не предназначенной для публики частной
беседе думал и говорил иначе. Он уже не хотел одних исканий — он требовал всей,
полной истины и горячо протестовал против традиции своих
учителей.
Это был опасный протест. Опасный
потому, что он грозил прежде всего самому "идеализму" Белинского. Ибо в чем
сущность и психологическая основа идеализма? Человек верит, что все его
сомнения, вопросы, искания — только дело времени. Все это уже давно окончательно
и очень хорошо порешено; нужно только удосужиться или умственно вырасти, чтоб
обстоятельно разъяснить и себе то, что другие давно знают. Оттогото естественной
почвой, на которой удачнее всего произрастает идеализм, оказывается молодая
культура, если ей приходится развиваться в соседстве с более зрелой
цивилизацией. Даже в семьях младшие члены обыкновенно выходят "идеалистами",
принимающими на веру "убеждения" старших, уже больше знающих, более опытных,
более искусных во всем и более совершенных братьев. Каждое слово взрослого
человека представляется таинственно содержательным ребенку. Чем непонятней и
недоступней оно, тем более соблазняет оно юный ум, который видит в нем источник
силы и превосходства старшего. Молодая Россия долгое время стояла именно в таком
отношении к Западу. Каждое приходившее оттуда слово казалось священным. Этим,
главным образом, обусловливается идеалистическое направление нашей литературы
вообще и Белинского — в частности. Старший Запад был несомненно умнее, богаче,
красивее нас. И мы полагали, что причина тому — его знание, его опыт. Мы верили,
что есть у него "слово", которым он разрешит все. И этого слова мы искали в его
науке, которую начали обоготворять много раньше, чем узнали ее. Как ужасно
должно было быть разочарование каждого идеалиста после того, как при более
основательном рассмотрении своей святыни, он убеждался, что она — не "истина", а
"искание истины"!
В этом разочаровании и смысл
обсуждаемого здесь письма Белинского. Отсюда его странные, невыполнимые
требования к Гегелю. Если бы Гегель прочел это письмо, он бы назвал Белинского
дикарем. Требовать от философии, чтобы она дала отчет за каждую жертву истории!
Да разве это ее дело?! И затем, разве вообще можно, должно, нужно являться с
такого рода требованиями к кому бы то ни было?! Правда, Гегель утверждал, что
действительность разумна. Но не вина Гегеля, если Белинский истолковывал его
слова в том смысле, что "правде" гарантирована победа на земле. Совсем не то.
Гегель ведь и сам был идеалистом. Немцы, как и русские, тоже имели свой Запад и
научились в свое время верить в идеи. Только они были основательнее, прочнее в
своей вере — это уже дело характера и национальных особенностей — и потому не
иначе подходили к своей святыне, как с преклоненными коленями и ничего от нее не
требовали. "Действительность разумна" у Гегеля значило только то, что наука
должна быть поставлена впереди всего, и что, следовательно, жизнь во что бы то
ни стало должна быть изображенной как вполне соответствующая требованиям разума.
Пусть на самом деле этого нет — идеалист об этом не заботится — главное, чтобы с
кафедры, из книг эта истина всегда возвещалась. Немецкие идеалисты как нельзя
более понимали своих учителей. В искусствах, в науках (даже в общественных и
исторических) действительность обрабатывалась таким образом, что она постоянно
свидетельствовала во славу человеческого разума, который и до сих пор в Германии
продолжает гордиться своими a priori. Идеализм торжествовал и до сих пор
продолжает торжествовать в этой удивительной стране. И вдруг на сцену является
Белинский и требует отчета у вселенной за каждую жертву истории! За
каждую — слышите? Он не хочет уступить за все мировые гармонии ни единого
человека, обыкновенного, среднего, простого человека, которых, как известно,
историки и философы считают миллионами, в качестве пушечного мяса прогресса. Это
уже не гуманность и не идеализм, а что-то иное. Немецкие историки и философы
тоже гуманны. После того, когда дела прогресса улажены, они очень охотно
хлопочут о жертвах истории, — но это все, что требуется, что может требоваться
гуманностью. Еще, пожалуй, от них можно добыть обещания насчет будущего: как
известно, наука обещает, что в будущем жертв уже не понадобится, и когда-нибудь
да прекратится то нелепое движение истории, при котором условием успеха одного
человека являются целые гекатомбы из других людей. Это все, чем располагает
наука в утешение жертвам. В будущем обещается обязательное счастие решительно
всех людей. Белинский это знает очень хорошо. Он сам это рассказывает — и как
красноречиво — в своих многочисленных статьях; но наедине с собой он возмущается
собственным пафосом. Он не только не хочет отдавать настоящих живых людей в
жертву тем людям, которые имеют народиться через сто или тысячу лет — он
вспоминает давно загубленных в пытках людей далекого прошлого и требует за них
удовлетворения. Что это не простая гуманность — надеюсь, более чем очевидно.
Гуманность должна смягчать, успокаивать, примирять людей на определенной
деятельности в пользу ближнего. Короче, гуманность — отвечает, дает
ответы на вопросы. Белинский же — спрашивает и так спрашивает, что его
вопрос грозит сбить с толку самых верующих
идеалистов.
Ибо, если дозволительно так
спрашивать, то может статься, даже почти наверное, что ответить совсем и не
придется или что за ответом нужно будет идти в такие области, которых идеализм
боится больше, чем самых ужасных пустынь. Здесь обычная формула идеализма может
получить обратный смысл. "Действительность разумна" придется истолковывать не
так, что ее следует сдабривать и обряжать до тех пор, пока "разум" не найдет ее
устроенной по своим законам, а так, что "разуму" придется принять от нее взамен
старых a priori новые a posteriori. Понимаете ли вы, какой отсюда выход? Может
быть, что, если в этой действительности не найдется гуманности, иными словами,
если не с кого будет требовать отчета за жертвы Филиппа, то разуму совсем
придется отказаться от своих великодушных принципов и отыскать себе иной
закон... И вообще, если действительность разумна, если от нее нельзя
отказываться, если ее нельзя отрицать, если ее нужно принимать, уважать — то не
есть ли выход отсюда — квиетизм, то страшное слово, которым до сих пор
отпугивались от разных теорий самые смелые
люди?
Всего этого "неистовый Виссарион" не
рассказывает своим читателям. Все это держится под строжайшей тайной в
лаборатории писательской души. В статьях же "неистовство" претворяется в смелую,
живую, светлую веру, в веру в будущее, в лучшее будущее, которое приведет
когда-нибудь с собой наука.
Сомнения
оставляются дома и там забываются за преферансом. Публике знать все это не
нужно. Не нужно ей знать и того, что учитель пишет свои статьи за один почти
присест, чуть ли не в порыве самозабвения. Вообще ей не следует слишком много
знать. Ей требуются идеалы, и тот, кто хочет служить ей, обязан во что бы то ни
стало поставлять их. Старая история! Писатель подобен раненой тигрице,
прибежавшей в свое логовище к детенышам. У нее стрела в спине, а она должна
кормить своим молоком беспомощные существа, которым дела нет до ее роковой раны.
И у Белинского была такая рана — о ней свидетельствует и его "неистовство", и
приведенное письмо, и преферанс, — но, тем не менее, до конца жизни он бессменно
стоял на своем посту и делал свое дело.
В
России существовало крепостное право — не только в своде законов, но и в сердцах
людей; в России было еще многое другое в том же роде. Ей нужен был публицист,
солдат. Белинскому некогда было отрываться от своей службы, ему нельзя было
думать о своей стреле. И он сам всегда готов был бороться с теми, кто не
приходил к нему активно на помощь.
В этом
смысле я и сказал, что авторитет Белинского-писателя не за, а против меня. Но
всему приходит свой черед. Быть может, в данный момент тактика Белинского была
бы в такой же мере неуместна, в какой она была законна и необходима в его время.
Быть может — теперь молчать о том, о чем молчал он, было бы не подвигом, а
преступлением. Хотя мы и не знаем до сих пор, есть ли дерево познания также и
дерево жизни, но для нас уже выбора нет. Мы вкусили от плодов первого, и теперь
— хотим не хотим — нам приходится приподнимать завесу над тайной, которую так
тщательно скрывал Белинский, и говорить публично о том, о чем он говорил только
наедине со своими близкими друзьями.
Л. Ш.
Wehe alien Liebenden, die nicht noch eine
Hohe
haben, welche uber ihrem Mitleiden ist!
F. Nietzsche.
Also sprach
Zarathustra (Von den Mitleidigen)
I
В своей книге "Что такое
искусство" граф Толстой не в первый уже раз, но со всей страстностью впервые
вступившего в борьбу человека обрушивается на современное общество. Книга
называется "Что такое искусство", но не нужно особой проницательности, чтобы
понять, что не в искусстве дело, и что не оно занимает собою ее автора. Гр.
Толстой говорит, что сочинение это задумано им еще 15 лет тому назад, но что оно
не могло быть доведено до конца, потому что мысли по этому предмету не были еще
и для него самого вполне ясны. В сущности, это не совсем так. 15 лет тому назад
появилась в печати статья гр. Толстого, называемая "Мысли, вызванные переписью в
Москве" — и в ней уже основные положения "Что такое искусство" были высказаны
вполне. Та душевная буря, которая оторвала гр. Толстого от русской интеллигенции
и унесла его к иным берегам, где он научился говорить странные и чуждые нам
слова, — дело давно минувших дней. "Что такое искусство" — лишь заключительное
слово длинной проповеди, начатой много лет тому назад. Я говорю "проповеди", ибо
все произведения последних годов гр. Толстого, даже художественные, имеют
исключительную задачу: сделать выработанное им мировоззрение обязательным для
всех людей. Такое стремление уже резко проявилось в "Анне Карениной". Эпиграфом
к ней служит евангельский стих: "Мне отмщение и Аз воздам". Мы привыкли его
истолковывать в том смысле, что окончательный суд над людьми может и должен быть
произнесен не человеком, и что удача или неудача нашей земной жизни не служит
доказательством правоты или неправоты нашей. Но в "Анне Карениной" чувствуется
совершенно иное понимание евангельского текста. Уже в этом романе гр. Толстой не
только изображает человеческую жизнь, но судит людей. И судит не так, как должен
судить беспристрастный, спокойный судья, не ведающий жалости, но не знающий и
гнева, а как человек, глубоко и страстно заинтересованный в исходе разбираемого
им процесса. Каждая строчка этого замечательного произведения направлена против
невидимого, но определенного врага или в защиту невидимого же, но тоже вполне
определенного союзника. И, чем сильнее враг, тем острее и утонченнее оружие,
посредством которого побивает его гр. Толстой, тем искуснее, сложнее, незаметнее
работа, посредством которой подкапывается под него автор. Степан Аркадьевич
Облонский побивается легко — ироническими замечаниями, комическими
затруднениями, в которые он каждый раз попадает. Каренин — уже посерьезней, но и
с ним сравнительно немного приходится хлопотать. Иное дело — Вронский и
Кознышев. Это люди покрупнее; если они не могут по собственной инициативе
создать что-либо новое, то зато они умеют развить достаточно силы, чтобы
поддержать то и тех, что и кого считают своими. Ими держится известный строй;
они — столпы, устойчивость которых гарантирует прочность всего здания. И на них
гр. Толстой обрушивается со всей силой своего громадного дарования. Не только
вся деятельность — вся жизнь их сведена на нет. Они и борются, и хлопочут, и
увлекаются — но все это оказывается чем-то вроде беганья белки в колесе. Они
служат какому-то бессмысленному идолу, имя которому — тщета. Послушайте, как
характеризует гр. Толстой нравственные убеждения Вронского: "Жизнь Вронского тем
была особенно счастлива, что у него был свод правил, несомненно определяющих
все, что должно и не должно делать... Правила эти несомненно определяли, — что
нужно заплатить шулеру, а портному не нужно, — что лгать не надо мужчинам, а
женщинам можно, что обманывать нельзя никого, а мужа можно, что нельзя прощать
оскорблений, но оскорблять можно". Вы видите, что, по мнению автора, источник
нравственных побуждений Вронского — пустые общественные предрассудки. С
Кознышевым то же или почти то же. Его увлечения — есть только модная
подражательность. Его душевная работа — поверхностная деятельность ума, которая
тем меньше значит, чем полнее и последовательнее она выражается. Итог его жизни
— никому не нужная книга, остроумные разговоры в гостиных и бесполезное участие
в различных частных и общественных учреждениях. Вронский и Кознышев — это все,
что мог найти гр. Толстой среди призванных им к суду представителей русского
интеллигентного общества нового времени. К ним присоединяются еще мимоходом
очерченные фигуры — но все это люди незначащие и не могущие сказать свое
определенное слово читателям.
Но последним и
главным подсудимым, по поводу которого, очевидно, и приведен в начале книги
евангельский стих — является Анна. Ее ждет отмщение, ей воздаст гр. Толстой. Она
согрешила и должна принять наказание. Во всей русской, а может быть и в
иностранной литературе ни один художник так безжалостно и спокойно не подводил
своего героя к ожидающей его страшной участи, как это сделал гр. Толстой в своем
романе с Анной. Мало сказать безжалостно и спокойно — с радостью и торжеством.
Позорный и мучительный конец Анны для графа Толстого — отрадное знамение. Убивши
ее, он приводит Левина к вере в Бога и заканчивает свой роман. Если бы Анна
могла пережить свой позор, если бы у нее осталось сознание своих человеческих
прав и она умерла не раздавленной и уничтоженной, а правой и гордой, у гр.
Толстого была бы отнята та точка опоры, благодаря которой он мог сохранить свое
душевное равновесие. Пред ним явилась альтернатива — Анна или он сам, ее гибель
или его спасение. И он пожертвовал Анной, которая при живом муже пошла за
Вронским. Гр. Толстой отлично чувствует, что это за муж для Анны — Каренин; как
никто он описывает весь ужас положения даровитой, умной, чуткой и живой женщины,
прикованной узами брака к ходячему автомату. Но узы эти ему нужно считать
обязательными, священными, ибо в существовании обязательности вообще он видит
доказательство высшей гармонии. И на защиту этой обязательности он восстает со
всей силой своего художественного гения. Анна, нарушившая "правило", должна
погибнуть мучительной смертью.
Все действующие
лица "Анны Карениной" разделены на две категории. Одни следуют правилу, правилам
и вместе с Левиным идут к благу, к спасению; другие следуют своим желаниям,
нарушают правила и, по мере смелости и решимости своих действий, подпадают более
или менее жестокому наказанию. Кому многое дано, с того много и взыщется. Анна —
наиболее даровитая, ее ждет крайний позор. Другие страдают меньше — пока. Нужно
думать, что если бы граф Толстой довел в "Анне Карениной" до конца жизни всех
своих героев, то всем было бы воздано по соответствию с тем, насколько и как они
нарушали "правила".
Однако, в "Анне Карениной"
объем "правил", почитаемых гр. Толстым за обязательные, еще сравнительно
невелик. В эпоху создания этого романа художник дает добру только относительную
власть над человеческой жизнью. Более того, служение добру как исключительная и
сознательная цель жизни еще отрицается им. Как в "Войне и Мире", так и в "Анне
Карениной" гр. Толстой не только не верит в возможность обмена жизни на добро,
но считает такой обмен неестественным, фальшивым, притворным, в конце концов
обязательно приводящим к реакции даже самого лучшего человека. В "Войне и Мире"
он произносит суровый приговор над Соней, этой добродетельной, любящей и так
глубоко преданной семье Ростовых девушкой. В эпилоге, где выступают на сцену
молодые семьи Николая Ростова и Пьера Безухова, жизнь выросших на наших глазах
людей — Пьера, Наташи, Николая и княжны Марьи — изображается осмысленной и
полной. Они все нашли себе свое место и свою работу и спокойно продолжают дело
своих отцов. Их существование нужно, понятно. Одна Соня, случайный, всех
стесняющий пришлец, уныло сидит за самоваром, исполняя роль не то няньки, не то
приживалки. А за ее спиной подруга ее детства Наташа и княжна Марья, так много
умилявшаяся над идеями о добродетелях и потом отнявшая у Сони Николая, обсуждают
ее жизнь и приводят текст из Евангелия, которым ее жалкое положение признается
вполне заслуженным.
Вот их
разговор:
— Знаешь что, — сказала Наташа, —
вот ты много читала Евангелие; там есть одно место прямо о
Соне.
— Что? — с удивлением спросила графиня
Мария.
— "Имущему дастся, а у неимущего
отнимется", помнишь? Она — неимущий: за что? не знаю; в ней нет, может быть,
эгоизма, — я не знаю; но у нее отнимется и все отнялось. Мне ее ужасно жалко
иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы
предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет (курсив гр. Толстого),
как на клубнике.
Едва ли нужно говорить, что
подчеркнутый "пустоцвет" и его объяснение: "у нее нет эгоизма", и потому у нее
"все отнялось" — не только мнение Наташи и княжны Марьи, которая хоть и иначе
толковала Евангелие, но все же, "глядя на Соню", — соглашалась с Наташею;
всякому очевидно, что это мнение двух счастливых, но не выдержавших испытания
добродетели женщин, есть и мнение самого автора "Войны и Мира". Соня —
пустоцвет; ей ставится в вину отсутствие эгоизма, несмотря на то, что она вся —
преданность, вся — самоотвержение. Эти качества, в глазах гр. Толстого — не
качества, ради них — не стоит жить; кто ими только обладает — тот лишь похож на
человека, но не человек. Наташа, вышедшая замуж за Пьера через несколько месяцев
после смерти князя Андрея, княжна Марья, которой "состояние имело влияние на
выбор Николая", — обе, умевшие в решительную минуту взять от жизни счастье —
правы. Соня — неправа, она — пустоцвет. Нужно жить так, как жили Наташа и княжна
Марья. Можно и должно стараться "быть хорошим", читать священные книги,
умиляться повествованиям странников и нищих. Но это — только поэзия
существования, а не жизнь. Здоровый инстинкт должен подсказать истинный путь
человеку. Кто, соблазнившись учением о долге и добродетели, проглядит жизнь, не
отстоит вовремя своих прав — тот "пустоцвет". Таков вывод, сделанный графом
Толстым из того опыта, который был у него в эпоху созидания "Войны и Мира". В
этом произведении, в котором автор подводит итог своей 40-летней жизни,
добродетель an sich, чистое служение долгу, покорность судьбе, неумение постоять
за себя — прямо вменяются человеку в вину. Над Соней, как впоследствии над Анной
Карениной, произносится приговор, — над первой за то, что она не преступила
правила, над второй — за то, что она преступила
правило.
Но еще в "Анне Карениной" антипатия
гр. Толстого к людям, посвятившим себя служению добру, проявляется со
всей силой. Какой жалкой изображена там Варенька с ее бедными, больными и ее
безропотной жизнью при госпоже Шталь! И с каким отвращением вспоминает Кити о
своих попытках служения добру и свою встречу с Варенькой заграницей. Она
предпочитает лучше, чтоб ее муж был неверующим — "она, которая считает, что
неверие погубит его в будущей жизни" — чем чтоб он был таким, какой была она
сама заграницей. Наконец, главный герой романа, alter ego автора (даже фамилия
его произведена от имени гр. Толстого: Лев — Левин) — тот прямо заявляет, что
сознательное служение добру — есть ненужная ложь. Вот что о нем рассказывает
автор: "Прежде (это началось почти с детства и все росло до полной
возмужалости), когда он (Левин) старался сделать что-нибудь такое, что сделало
бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он
замечал, что мысли об этом были приятны, но самая деятельность всегда была
нескладная и сходила на нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и
более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя и не испытал более никакой
радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его
необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно
становится все больше и больше. Теперь он, точно против воли, все глубже и
глубже врезывается в землю, как плуг, так что уж и не мог выбраться, не
отвернув борозды". И благодаря тому, что он порвал со своим прошлым, что
отказался думать о служении добру, всей России, всей деревне и т.д., он уже
всегда, при всех жизненных обстоятельствах знает, что ему делать и как
поступать, что важно и что не важно. Семья должна жить так же, как жили деды и
отцы, хозяйство нужно вести возможно лучше и для этого нанимать рабочих как
можно дешевле. О делах брата и сестры и всех мужиков, к нему ходивших за
советами, нужно позаботиться, но работнику, ушедшему домой в рабочую пору потому
что у него помер отец — простить нельзя, хотя и жалко его. Левина мучила мысль о
том, что он не знает, для чего живет и как жить, но, тем не менее, он "твердо
прокладывал свою особенную определенную дорогу в жизни и под конец убедился, что
хотя он и не ищет добра, а ищет своего счастья, но тем не менее или, вернее,
именно потому его жизнь не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет
несомненный смысл добра".
II
Откуда же взялся этот
"смысл добра"? Отчего добро пришло благословить Левина, а не других действующих
лиц романа? Отчего Анна погибает и заслуженно, Вронский — обращается в
развалину, Кознышев — влачит призрачное существование, а Левин мало того, что
пользуется всеми благами жизни, еще приобретает право на глубокий душевный мир —
прерогативу немногих и исключительных людей? Почему судьба так несправедливо
оделила Левина и так жестоко обидела Анну? Для другого писателя — натуралиста,
например — подобные вопросы существовать не могут. Для него несправедливость
судьбы — основной принцип человеческой жизни, столь очевидно вытекающий из
закона естественного развития, что ему и удивляться не приходится. Но такой
писатель не цитирует Евангелия и не говорит о возмездии. У гр. Толстого,
наоборот, самый роман "Анна Каренина" вызван этим вопросом. Он не описывает
жизнь, а допрашивает ее, требует от нее ответа. Его художественное творчество
пробуждается лишь потребностью разрешить мучающие его вопросы. Оттого все его
произведения, и малые и большие, и "Война и Мир", и "Смерть Ивана Ильича", и
публицистические статьи имеют характер совершенной законченности. Гр. Толстой
предстает перед публикой всегда с ответами и ответами, данными в такой
определенной форме, которая вполне удовлетворяет наиболее требовательного и
строгого в этом смысле человека. И это, конечно, не случайность, не может быть
случайностью. В этом — основная черта творчества гр. Толстого. Вся та огромная
внутренняя работа, которая понадобилась для создания "Анны Карениной" или "Войны
и Мира", была вызвана назревшей до крайней степени потребностью понять себя и
окружающую жизнь, отбиться от преследующих сомнений и найти для себя — хоть на
время — прочную почву. Слишком серьезны и настойчивы все эти запросы, чтоб можно
было от них спрятаться за простой обрисовкой непосредственно бросающихся в глаза
образов действительности или передачей воспоминаний из своего прошлого. Нужно
иное. Нужно найти свое право в жизни. Нужно найти силу, большую,
чем сила человека, которая бы поддержала, защитила это право. Личные вкусы,
симпатии, пристрастия, увлечения, страсти — все те элементы, на которые
обыкновенно писатели-реалисты разлагают человеческую жизнь — не обеспечивают
ничего и не могут успокоить гр. Толстого. Он ищет могучего, всесильного
союзника, чтоб его именем говорить о своих правах. Вся сила гения гр. Толстого
направлена к тому, чтоб отыскать этого союзника и переманить его на свою
сторону. И в этом деле гр. Толстой беспощаден. Нет ничего такого, чего бы он не
уничтожил, если б оно явилось ему препятствием к достижению этой цели. И нет
границ его душевному напряжению, когда речь идет об этом священнейшем его
интересе. Лгать, притворяться, придумывать ложные факты — гр. Толстой не хочет и
не может. Он пишет не для других, а для себя. Поэтому-то он не только не
прибавляет своему Левину ни одного не принадлежащего ему качества, но и честно и
откровенно изображает все его недостатки и смешные стороны. "Таков Левин, —
говорит нам гр. Толстой, — и преувеличенно ревнивый, и эгоист, бегущий
общественных дел, и неловкий, неотесанный бирюк — и тем не менее добро с ним,
его жизнь имеет определенный смысл добра". Он не только устроил свою жизнь
сообразно своим потребностям и желаниям, но он верно угадал, куда идти, что
делать для того, чтобы добро было на его стороне. А "добро" — это и есть та
могучая сила, которая делает Левина великаном в сравнении с другими людьми, ибо
сильнее добра — нет ничего. И в момент появления "Анны Карениной" вы могли в чем
угодно убедить гр. Толстого, только не в том, что добро не за Левина. Мало того,
что за Левина — оно против всех, кто думает, чувствует и живет не
по-левински; оно против Кознышева, Вронского, против Анны, и оно им отмстит, оно
их накажет, как бы временно они ни торжествовали свою победу над Левиным. Левин
словно плуг врезался в землю. Та сила, которая нужна была гр. Толстому — найдена
и на его стороне. Все Вареньки, Сони и другие добродетельные существа служат не
настоящему добру; ибо они не по-левински живут — и их валит гр. Толстой в одну
кучу с Вронским и Анной. Для них не уготовлены трагедии и жестокие удары, но их
постылое существование хуже какого угодно несчастья. Гр. Толстой никого из жертв
своих не жалеет. Вы нигде не услышите у него мягких нот сострадания, которые так
часто слышны в произведениях Диккенса, Тургенева и даже у эксперименталистов,
например, у Золя и Бурже, никогда не пропускающих возможности подчеркнуть свои
гуманные чувства. Гр. Толстому, может быть, это покажется странным, но многие
читатели упрекают его в холодности, в бесчувственности, в черствости. Вести Анну
Каренину под поезд и ни разу не вздохнуть! Следить за агонией Ивана Ильича — и
не пролить ни одной слезы! Это кажется до того непонятным и возмутительным
многим читателям, что они готовы даже отрицать художественный гений за гр.
Толстым. Им представляется, что назвать гр. Толстого гением — значит оскорбить
нравственность, ставящую впереди всех своих требований уменье сочувствовать
несчастию ближнего. Они считают своей важнейшей обязанностью переводить гр.
Толстого в разряд второклассных писателей, не могущих сравниться с Диккенсом или
Тургеневым, полагая, что таким способом они отстаивают святое право сострадания.
По их мнению, тот не может называться великим художником, кто не проявляет
достаточно сочувствия к страданиям ближнего. И они — эти читатели — по-своему
даже слишком правы. Они хотят быть сострадательными, потому что сострадание —
это все, что они могут дать от себя обиженным судьбой людям. Жалея несчастных,
проливая слезы над погибающими — они успокаивают вечно тревожащие их упреки
совести. "Нельзя поставить на ноги свалившегося — так поплачем над ним, все
легче будет", — рассуждают они. Кому легче будет? На этот вопрос они не
отвечают, этого вопроса они себе не ставят, не смеют ставить. И понятно, гр.
Толстой, не проявляющий гуманных чувств, пугает их, и они торопятся к "Степному
королю Лиру", к рассказам Диккенса, даже к "Лурду", ибо там ужас, возбуждаемый
картинами несчастья, разрешается благородными чувствами сострадания,
подсказываемыми авторами читателю. Даже Золя, тот Золя, которого так не любит
гр. Толстой, во всех своих произведениях приводит нас в умиление своей
способностью сострадать горю своих героев.
У
графа же Толстого нет и следа такого мягкосердечия. Русская публика с ужасом
услыхала весть о нарождении в Европе нового направления — ницшеанства, вождь
которого проповедовал беспощадную суровость к слабым и несчастным. "Что слабо —
то нужно еще толкнуть". "Не желай быть врачом у безнадежно больного"... Мы
думали, что до Ницше никто не возвещал таких и подобных им правил, как заповедей
нравственности. Более того, мы были убеждены, что попираемая на Западе
нравственность найдет у нас в России надежное убежище. Против Ницше мы считали
возможным выставить своего богатыря, "великого писателя земли русской" — гр.
Толстого. Даже те читатели, о которых шла речь выше, читатели, инстинктивно
бежавшие от гр. Толстого к Тургеневу, даже и они видели в авторе "Войны и Мира"
своего естественного и могучего защитника против надвигающейся с Запада грозы. И
гр. Толстой выступил против Ницше и его направления с чисто юношеской на вид
свежестью и страстью убеждения. В книге "Что такое искусство", как уже было
замечено, речь идет не об искусстве и даже не о французских поэтах и операх
Вагнера, о которых в ней подробно говорится, — речь идет о более серьезных и
важных вопросах, чем искусство — о нравственности, о религии и о более
значительном и глубоком писателе, чем Верлен или Бодлер — о Ницше. Правда, имя
Ницше редко называется гр. Толстым, цитат из его произведений совсем нет. Но гр.
Толстой делает Ницше ответственным за новое направление в литературе. Он
говорит: "Это последствие ложного отношения к искусству уже давно проявлялось в
нашем обществе, но в последнее время, с своим пророком Ницше и последователями
его и совпадающими с ним декадентами и английскими эстетами, выражается с
особенною наглостью. Декаденты и эстеты вроде Оскара Уайльда избирают темою
своих произведений отрицание нравственности и восхваление разврата". К
сожалению, повторяю, гр. Толстой, возлагая на Ницше ответственность за все грехи
нового поколения, не касается ни одним словом его философского учения. Мне
кажется даже, что гр. Толстой знает о Ницше только понаслышке, из вторых рук. На
это указывает, между прочим, сближение, делаемое гр. Толстым между Ницше и О.
Уайльдом. Если бы гр. Толстой знал сочинения Ницше, он бы не повторил этих слов.
Если бы гр. Толстой читал Ницше — он едва ли бы стал говорить о "наглости".
Можно принимать или не принимать учение Ницше, можно приветствовать его мораль
или предостерегать против нее, но зная его судьбу, зная, как пришел он к своей
философии, какою ценою было им куплено "свое слово" — нельзя ни возмущаться им,
ни негодовать против него. У Ницше было святое право говорить то, что он
говорил. Я знаю, что слово "святой" нельзя употреблять неразборчиво, всуе. Я
знаю, что люди охотно злоупотребляют им, чтобы придать больше весу и
убедительности своим суждениям. Но в отношении к Ницше я не могу подобрать
другого слова. На этом писателе — мученический венец. У него было все
отнято, чем красится обыкновенно человеческая жизнь, и взвалена такая тяжкая
ноша, какую редко кому-либо приходится нести на себе. У него есть рассказ о трех
превращениях, которым подвергается человек в своей жизни. Сперва, говорит он,
человек превращается в верблюда. "Что тяжело? спрашивает выносливый дух, и,
подобно верблюду, опускается на колени и ждет, чтоб его нагрузили. Что наиболее
тяжело, вы, герои? так спрашивает выносливый дух — я возьму все это на себя и
буду радоваться своей силе. Унижаться, чтоб оскорбить свое высокомерие? Дать
проявиться своей глупости, чтоб посмеяться над своей мудростью? Или покинуть
свое дело, когда оно готово праздновать победу? Взбираться на высокие горы, чтоб
искушать искусителя? Или питаться желудями и травой познания и ради истины
терпеть духовный голод? Или в том: быть бедным и отсылать утешителей и вести
дружбу с глухими, которые никогда не слышат, что тебе нужно? Или в этом: идти в
грязные воды, если это воды истины, и отбрасывать от себя холодных лягушек и
горячих жаб? Или в том: тех любить, которые нас презирают, и протягивать руку
привидению, явившемуся пугать нас? Все самое трудное принимает на себя
выносливый дух, подобно верблюду, спешащему со своим грузом в пустыню, идет и он
в свою пустыню" прим. 1. В
этих образах — краткая история длинной подвижнической жизни. Да не подумает
читатель, что здесь есть хоть тень преувеличения. Наоборот — здесь главного,
быть может, самого ужасного, — нет.
Читая эти
строки, можно думать, что Ницше, выносливый дух, добровольно шел на муки,
добровольно склонил колени и сознательно принял на себя непосильную для человека
ношу. В таком сознательном и добровольном подвижничестве, как бы тяжело само по
себе оно ни было, есть утешение гордости: человек чувствует, что он шел на
великое дело. Но у Ницше этого не было. Несчастье свалилось на него внезапно,
неожиданно, может быть, в тот именно момент, когда он ожидал себе награды за
свою прошлую жизнь. Когда его поразил гром — небо было над ним ясно и чисто; он
не ждал ниоткуда опасности, был доверчив и спокоен, как малое дитя. Он служил
"добру", он вел чистую и честную жизнь немецкого профессора, искал идеалов у
греческих философов и новейших музыкантов, изучал Шопенгауэра, вел дружбу с
Вагнером и во имя всего этого, — что почиталось им тогда самым важным и нужным —
отказывался от действительной жизни. Впоследствии он говорит: "Кто уже не
жертвовал собой ради своего доброго имени!" и "ни за что нам так дорого не
приходится расплачиваться, как за наши добродетели". Но в то время, когда он
ради этих добродетелей, ради этого "доброго имени" ушел из жизни, чтобы в тиши
своего кабинета создавать новые теории (так понимал он тогда служение добру) —
он не знал, не подозревал даже, что придется так неслыханно расплачиваться за
свою добросовестность. Если бы он мог хоть на минуту представить себе, что ждет
его в будущем, он, конечно, сильно призадумался бы над выбором пути. Но кто
может угадать свою судьбу? Кто не вверяется в молодости своим учителям и
идеалам? Ницше только более беззаветно, более полно, более последовательно верил
в непогрешимость своих принципов. Он все задушил в себе, все природные инстинкты
и запросы, которые обыкновенно умеют заставить подчинить себе и самые
добродетельные души. Но у Ницше середины не было. Он учился и учил — всему, что
считал важным, нужным, серьезным, и за этим делом совсем позабыл о жизни. Даже
при появлении первых грозных признаков болезни Ницше не обеспокоился. Он наскоро
глотал разного рода лекарства, чтобы не возиться с сложным лечением и не
отрываться от своего служения, и продолжал свои философские и профессорские
занятия до тех пор, пока недуг не свалил его окончательно. Только тогда понял,
наконец, Ницше, что добродетель не защитит его от всего. Но уже было "слишком
поздно". Прошлого изменить нельзя было. Нельзя было "повернуть тот камень,
который называется "то было". Осталось одно: размышлять — искать в прошлом
оправдания, объяснения ужасного настоящего. А каково было это настоящее можно
судить хотя бы по тому, что единственным облегчением для него служили мечтания о
самоубийстве. На "три четверти слепой", подверженный вечным мучительнейшим и
отвратительным припадкам, обреченный безжалостной болезнью на полное уединение,
всегда на волосок от смерти и безумия — так прожил Ницше 15 лет, в течение
которых были написаны им его главные сочинения. "Я с трудом принимаю жизнь, —
говорит он, — я надеюсь, что скоро наступит конец моим страданиям". Но конец
наступил не скоро. 15 лет и для менее ужасной болезни — срок слишком длинный.
Кто столько страдал и чья "вина" была в только преувеличенном доверии к
нравственным идеалам, тот вправе сказать свое слово, тот вправе требовать, чтоб
его внимательно выслушали и не узнавали о нем от
других.
Но возвратимся к гр. Толстому. Я
сказал, что читающая публика — даже та, которая видела в гр. Толстом талант
далеко не менее значительный, чем в Диккенсе или Тургеневе, — ждала от него
наиболее серьезной оппозиции ницшеанству. Как ни холоден ей казался гр. Толстой
— его называют человеком со стальной душой (это, между прочим, любопытно — гр.
Толстой, учащий умиляться над детскими рассказами — и стальная душа!) — но в нем
видели естественного защитника "добра" и противника Ницше. Особенно ввиду его
публицистических статей, в которых он с такой решительностью высказался
сторонником буквального понимания Евангелия. Правда, поклонники Диккенса и
Тургенева далеко не всегда сочувственно относились к проповеди гр. Толстого. Они
находили, что он слишком уже усердствует, требуя, чтобы образованные люди пахали
землю и одевались по-мужицки. Но когда пришлось выбирать между доведенной до
крайности, но привычной нравственностью и совершенно уничтожающим обычную мораль
учением — все склонились на сторону первой. Сомнения ни у кого не было: граф
Толстой и Ницше взаимно исключают друг друга. Более того, даже оба учителя
считали один другого своей противоположностью. Ницше, говоря о "толстовском
сострадании", полагает, что указывает на нечто, ему самому совершенно чуждое. О
гр. Толстом и говорить нечего: его последнее произведение, как было уже указано,
имеет своей единственной целью отповедь
ницшеанству.
Но так ли это? Действительно ли
эти два замечательных современных писателя столь чужды друг другу? Вероятно,
самая возможность такого вопроса покажется странной, тем более отрицательный
ответ на него. Поэтому, ничего не предрешая, займемся первым значительным
публицистическим произведением гр. Толстого, которое введет нас к его книге "Что
такое искусство", а вместе с тем и к главным вопросам, занимавшим
Ницше.