Пролог к музыкальному празднику в честь Ницше

Будьте уверены - сухое слово ненадолго прервет язык звуков. Мое поручение, слава Богу, не предусматривает ничего, что хотя бы отдаленно было похоже на доклад или литературно-критический "конферанс" на темы, касающиеся Ницше. Оно исходит из того психологического факта, что стоит лишь попытаться ораторскими средствами публично обсудить, формально освоить какой-нибудь предмет, составляющий одно из главнейших переживаний нашего духа, - переживание безмерно определяющего, накладывающего печать воздействия, - и наша способность все расставлять по местам отказывает, и встающие из глубин заслоны стыда и робости смыкают нам уста. Нет, поручение, от которого я, разумеется, не мог отказаться, требует от меня лишь в немногих словах раскрыть перед вами смысл нашего нынешнего мероприятия, истолковать мысль или ощущение, лежащие в его основе и оправдывающие его форму, - не более того.

Но сказать, почему мы решили не речами, а музыкой почтить память того отважного, пророчески правящего и воспитующего гения, во имя которого мы собрались, значит в то же время и признать, чтo он сегодня для нас, в каком именно смысле мы принимаем его как учителя нравственности именно теперь, в этот час немецкой и европейской важности.

Он любил музыку как никто: скажем это в оправдание нашего решения. Он был музыкант. Ни одно другое искусство не было так близко ему, как музыка: любое другое далеко уступало ей в его сведущей сопричастности. Людей он делил на зрителей и слушателей, себя причисляя к последним. Об искусствах изобразительных он не высказывался, и они явно оставались вне его главных переживаний. Язык и музыка были ареной приключений его духа в любви и познании, его творческой способности. Его язык и сам - музыка, он говорит о внутренней изощренности слуха, о мастерском владении тональностью, темпом, ритмом, казалось бы, не подчиненной строгому порядку речи, - владении, в котором ему и по сию пору нет равных в немецкой, да, вероятно, и в европейской прозе вообще. Не только родство и глубокая сопряженность критики и лирики отличают феномен Ницше, лирика в познании; об этом же чертами личной одаренности и творческой долговечности свидетельствует и своеобразнейшая сопряженность, внутреннее единство критики и музыки. А критика означает различение и суждение, и высочайшие суждения, вынесенные его умом и душой, его пророчески правящей совестью, были связаны с музыкой.

Одним словом, его отношение к музыке было страстью, влюбленностью. Но что такое страсть? Как осмыслить стихию страдания, входящую в это слово, в это понятие? Что заставляет любовь страдать?- Это сомнение. Ницше сказал однажды, что любовь философа к жизни - это любовь к женщине, внушающей сомнения. Точно так же он мог бы сказать о своей любви к музыке. Это была любовь с жалом сомнения, превращавшим ее в страсть; и если когда-нибудь страсть определяли как сомневающуюся любовь, то это определение несло на себе его печать.

Но станем спрашивать дальше. Отчего эти пророчески-воспитующие сомнения в сфере правления[1] и совести, что наделяли его любовь к музыке жалом сомнения и проблематичности? Оттого, пытаемся ответить мы, что он на весьма немецкий лад приравнивал музыкальное к романтическому и что судьбой, миссией его героизма было - осуществить себя в этом душевном комплексе власти, исполненном мощнейшей притягательности, в сфере музыкально-романтического, романтически-музыкального и, стало быть, в сущности, в сфере немецкого.

Имя же его героизму - победа над собой. В угоду жизни он со всей своей гениальностью нападал на "аскетические идеалы", но сам был героем той посюсторонней аскезы, что служит моральной формой революции. Как и Вагнер, от которого он отрешился, вынеся суждение совести, но которого любил до самой своей смерти, он по своей духовной родословной был поздним сыном романтизма. Но если Вагнер победительно и удачливо себя возвеличивал и себя утверждал, то Ницше на революционный лад себя преодолевал, - вот почему один из них остался всего лишь последним, кто возвеличивал и безмерно чародейски утверждал эпоху, а другой стал провидцем и вожатаем в новое будущее человечества.

Таким он перед нами и предстает: другом жизни, провидцем высшей человечности, вожатаем в будущее, научившим нас преодолевать в себе все то, что противостоит жизни и будущему, иными словами - романтическое. Ведь романтическое - ностальгическая песнь о прошлом, завораживающая песнь смерти, и явление Рихарда Вагнера, которое Ницше столь безмерно любил и которое его правящему духу пришлось победить в себе, был ничем иным как парадоксальным и навсегда интересным явлением - властвующим над миром упоением смертью.

Я отлично знаю, сколь многое в вас, в нас - вопреки Ницше, вопреки самому Гёте - восстает против ощущения романтического как враждебного жизни, как больного. Разве оно - не самое душевно-здоровое в мире, разве оно - не само благородство, порожденное глубинами народной души? Несомненно, да! Только это такой плод, который сейчас еще свеж и на диво цел, но весьма склонен к порче, гниению, и - чистейшая отрада для чувств, если отведан вовремя, - в следующее, неподходящее мгновенье несет вкушающему его человечеству гниение и порчу. Этот плод жизни рожден смертью и чреват смертью. Это - чудо души, быть может, величайшее в смысле безответственной красоты и ею благословенное, но вызывающее оправданное недоверие в глазах правящего с ответственностью жизнелюбия, и потому его дoлжно побеждать в себе, вынеся ему в своей совести окончательный приговор.

Да, победа над собой - в этом, вероятно, даже сегодня состоит суть преодоления такой любви, такой душевной ворожбы с мрачными следствиями. Мы тоже ее сыновья, и мы изведали на себе ее власть. Некоему художнику этой душевной ворожбы хотелось придать ностальгической песни гигантские измерения, хотелось покорить ею весь мир. Кое-кто, вероятно, хотел бы даже основывать на ней царства, невероятно мощные, возлюбившие прогресс и вообще-то вовсе не страдающие ностальгией, царства, где эта песня, с позволения сказать, выродилась в электрическую граммофонную музыку. Но лучшим из ее сынов был, вероятно, все же тот, кто - за всех за нас - положил свою жизнь на ее преодоление и умер с новым словом на устах, которое ему еще толком не давалось, да и мы еще не научились его даже мямлить, - со словом пророчества о жизнелюбии и будущем.

Но победа над собою почти всегда выглядит как измена себе и как измена вообще. Похожей на измену выглядела и великая искупительная[2] победа Ницше над собою - его так называемое отпадение от Вагнера. Друзья сетовали, что не кончится дело добром для того, кто только и пилит сук, на котором сидит, а одна глава самой прекрасной книги о нем, книги Бертрама, называется "Иуда". Но как раз потому, что Ницше стал иудой, его именем, а не именем того имперски мыслящего романтика, клянется сегодня все, что верит в будущее, - и еще потому, что он принес радостную весть о новом завете между человеком и землею.

С музыкой, сказали мы, были связаны высочайшие суждения, вынесенные его совестью. В ней проявился его героизм, найдя в ней, в свой черед, решение и спасение. "Музыка и слезы, - написал он как-то, - я не умею различить их." И как же нам было не почтить его память музыкой - величайшей музыкой в исполнении самого одухотворенного мастера того инструмента[3] , мастером импровизации на котором, как передают, был и Ницше! Я рад теперь умолкнуть, чтобы слушать вместе с вами - и думать, что слушает и он.

---

1. Речь тут идет о том, что можно назвать "внутренней волевой самоорганизацией" или "властвованием над собой"; отсюда ниже говорится о "комплексе власти". Словом "правление" Т. Манн в непосредственно предшествующий период творчества характеризовал внутренние усилия главного героя своего романа "Волшебная гора". Под воспитанием писатель, вероятно, имеет в виду самовоспитание в первую очередь.

2. В смысле прозвучавших выше слов - "за всех за нас".

3. Фортепиано.