Современному российскому читателю предстоит познакомиться с книгой, которая во многих отношениях окажется для него неожиданной. Если он станет ориентироваться на одно лишь название, то неизбежно будет предполагать, что автор более или менее полно изложит основные философские идеи многогранного творчества Ницше. И в самом деле, как хорошо было бы получить удобный комментарий к непростым текстам немецкого мыслителя, которые у нас теперь издаются повсеместно! Однако таким ожиданиям вряд ли суждено сбыться.

В случае с книгой Артура Данто мы имеем дело с весьма специфической позицией автора. Она существенно отличается от во многом привычного для нас германоязычного типа историко-философского исследования, лучшими образцами которого для современных исследователей до сих пор являются труды К.Фишера и В.Виндельбанда, содержащие подробное изложение взглядов того или иного философа, сопровождающееся детальным воспроизведением культурно-исторического фона и взаимосвязей с другими философами эпохи.

Англосаксонская философская традиция, к которой принадлежит автор настоящей книги, совсем иная. А.Данто задумывал и писал свою книгу о Ницше как философ-аналитик. Помимо других поставленных в книге задач он даже попытался выявить определенные идейные связи между ницшеанскими проектами и установками философов, входящих в аналитическое движение. ("В широком смысле слова аналитическую философию можно квалифицировать как определенный стиль философского мышления. Он характеризуется такими, например, качествами, как строгость, точность используемой терминологии, осторожное отношение к широким философским обобщениям, всевозможным абстракциям и спекулятивным рассуждениям. Для философов аналитической ориентации сам процесс аргументации подчас не менее важен, чем достигаемый с его помощью результат" (Грязное А. Ф. Аналитическая философия: становление и развитие // Аналитическая философия: становление и развитие. М.: Дом интеллектуальной книги, Прогресс-Традиция, 1998,)

Американская академическая философия мало занимается историей философии в том смысле, как ее понимают в Европе и у нас. Анализируя идеи и аргументы того или иного философа прошлого, американцы и другие англоязычные философы в основном сосредоточиваются на логической стороне дела, придавая минимальное значение историко-культурному фону и биографическим подробностям; они предпочитают полемизировать со всеми философами как с современниками.

Сам Данто вполне определенно обозначает свою позицию:

"Я - аналитический философ. Я считаю это правильным стилем философствования и продолжаю его практиковать. Этот стиль дал мне четкое представление о структуре мысли, в которой элементы соединены почти как части анатомического строения организма, и для меня это прекрасный образ мышления".

И дальше поясняет:

"Мне нравится, что можно расчленять предметы на части, а затем складывать вновь, мне нравится наблюдать, как взаимосвязаны между собой и как функционируют различные элементы... Мне нравится разбивать проблемы на части, а затем решать их".

Все это, разумеется, не означает, что мы имеем дело с эдаким сухарем, замкнувшемся в башне из слоновой кости. Артур Данто - личность очень разносторонняя.

Он родился в городе Энн Арбор вблизи Детройта в 1924 г. В молодости увлекался живописью и его ученые занятия поначалу были связаны с эстетикой. Во время второй мировой войны он, будучи солдатом американской армии, он служил в Южной Италии. После окончания войны Данто переезжает в Нью-Йорк и изучает философию в Колумбийском университете. Хотя формально свою преподавательскую Деятельность Данто начал в университете Колорадо, вся последующая его карьера до недавнего выхода в отставку была связана именно с Колумбийским университетом, профессором которого он являлся. Кроме того, он постоянно выступал в прессе как художественный критик и обозреватель. Его перу принадлежит целый ряд книг, таких, например, как "Аналитическая философия истории" (The Analytical Philosophy of History),"Аналитическая философия знания"(The Analytical Philosohy of Knowledge), "Мистицизм и мораль: восточная мысль и философия морали"( Mysticism and Morality: Oriental Thought and Moral Philosophy), "Преображение обычного" (The Transfiguration of the Commonplace), "Аналитическая философия действия" (The Analitical Philosophy of Action), "Лишение искусства его философских привилегий"(The Philosophical Disenfranchisemeht of tne Art) и др. И все-таки первой книгой Данто была книга "Ницше как философ". Принимая во внимание вышесказанное, нетрудно понять, почему творчество именно этого немецкого мыслителя XIX в. привлекло внимание Данто. Вряд ли можно найти в истории другой пример философствования, в котором логика идей так тесно сплетена с образностью стиля, с драматургией фрагментов текста, с поэзией эмоционального напряжения. Мысль и ее многоликая оболочка, их отношения друг с другом, - вот что прежде всего привлекает в Ницше американского профессора.

Вместе с тем данная книга имеет ценность не только как детальное теоретическое исследование, но и как Сочинение полемическое. Дело в том, что к 50-м гг. в США уже сложилась своеобразная парадигма восприятия и толкования философии Ф.Ницше, а также его личности. Эта парадигма была создана стараниями немецкого эмигранта, профессора Принстонского университета Уолтера Кауфмана, который пропагандировал европейскую экзистенциалистскую философию среди американцев. В подобном ключе и была выдержана его знаменитая книга "Ницше: философ, психолог, антихрист" (Nietzsche: Philosopher, Psychoplogist, Antichrist), впервые вышедшая в издательстве Принстонского университета в 1950 г. и пережившая четыре издания (последнее в 1974 г.). Кроме того Кауфман активно работал как переводчик текстов Ницше на английский язык, наконец, он составил антологию главных, с его точки зрения, отрывков из произведений Ницше (The Portable Nietzsche), которая и поныне является основной книгой для чтения среди студентов тех философских отделений университетов, где философия Ницше преподается. Разумеется, нельзя не оценить тот гуманистический порыв, который двигал Кауфманом в деле денацификации наследия Ницше. Ибо до 40-х гг. в американской философии интерес к философии Ницше не наблюдался по причине отсутствия приемлемых переводов его сочинений на английский язык, а в период второй мировой войны и в послевоенные годы он воспринимался как протоидеолог фашизма и вдохновитель немецкого милитаризма. Однако усилия профессора Кауфмана довольно скоро увенчались успехом, и надо сказать, что новый образ Ницше, философа экзистенциалистского склада и тонкого психолога, блестящего писателя и поэта, довольно плавно вошел в сознание американцев, во всяком случае несравненно легче, чем его денацификация происходила в Европе и уж тем более в отечественной литературе. Возможно, это было связано с тем, что американцы наименее пострадали во второй мировой войне, чем все другие втянутые в эту бойню народы.

Кратко позицию У. Кауфмана можно свести к нескольким тезисам. Главной идеей Ницше он считал идею самопреодоления человека, то есть изживания своего животного начала и развития начала духовного, творческого. В связи с этим он трактовал знаменитую ницшеанскую идею воли к власти не как метафизический, или онтологический принцип, а как философско-психологическое понятие, обозначающее универсальную черту человека как живого существа. Далее. Кауфман настаивал на том, что в нашем стремлении понять Ницше, мы должны руководствоваться лишь законченными и доведенными до публикации самим философом текстами. Так что все его огромное рукописное наследие, именуемое "Nachlass", не должно приниматься во внимание. И, наконец, Кауфман был убежден, что проблемы и решения философии Ницше следует рассматривать отдельно от канвы его жизни, ибо в противном случае мы неизбежно придем к неправильным умозаключениям относительно взаимоотношения жизни и философии. Однако, как это нередко бывает, стремясь создать законченный образ философа, Кауфман недооценивал важность некоторых текстов Ницше, в которых либо ничего не говорится о "главной" теме, либо сам этот тезис в них опровергается. Помимо "Nachlass", которые сейчас приобретают все большую актуальность для исследователей, Кауфман практически игнорировал такие сочинения Ницше , как эссе "Об истине и лжи во внеморальном смысле", цикл статей "Несвоевременные размышления", книги "Человеческое, слишком человеческое", "Утренняя заря" и ранние работы по филологии "Philologica".

Итак, систематическая и многоплановая книга Кауфмана была безусловным лидером в англоязычной литературе о Ницше в течение почти что четверти века и по-прежнему вызывает уважение. Однако постепенно число критических стрел в ее адрес стало нарастать. Помимо отмеченных особенностей его подхода, с целью создания обобщенного образа Ницше он старался не замечать явные противоречия в его сочинениях, а также сознательно избегал заострять внимание на политически окрашенных суждениях немецкого философа, представляя его сторонником антропологического абстрактного гуманизма. Хотя точка зрения Кауфмана - заметная страница в истории американского ницшеведения, она, как оказалось позднее, вызывала возражения практически по каждому пункту. Возражения следовали с двух сторон и вполне независимо друг от друга. Во главу угла выдвигался вопрос, который с подачи французского философа Ж.Деррида был назван "вопросом стиля". Он заключался в следующем: основываются ли тексты Ницше, демонстрирующие различную манеру письма, на неких общих принципах и, взятые все вместе, составляют ли они некоторую систему?

В зависимости от общей философской ориентации авторов можно выделить три типа работ, дающих такие ответы на данный вопрос: (1) да, (2) нет, (3) ни то, ни другое. А. Данто, безусловно, принадлежит к первой группе (В компанию к нему мы могли бы записать Ричарда Шахта, возглавляющего "Североамериканское общество Ницше", с его внушительной по объему книгой "Ницше" ("Nietzsche", 1983), а также раннего (более поздние его публикации скорее попадают во вторую группу) Берндта Магнуса с его книгой "Экзистенциальный императив Ницше" ("Nietzsche`s Existential Imperative", 1985). Что касается второй и третьей группы, то их здесь мы не будем рассматривать, намереваясь сделать это в других публикациях).

Как он сам заявляет в названии книги, он стремится представить Ницше именно философом, у которого имеются очень серьезные корни в европейской классической традиции. Главная цель книги - реконструировать философскую систему Ницше, показать логику развития его мысли, не лежащей на поверхности сильно различающихся по форме текстов его сочинений. В качестве центральной и, как это ни удивительно, системообразующей темы он выбирает его философский нигилизм. Вот что он пишет:

"Я буду исходить из того, что нигилизм является центральным понятием его философии, и через него попытаюсь показать, что существуют связи - вполне систематические - между названными экзотическими учениями (Так Данто именует учения о вечном возвращении, Сверхчеловеке и воле к власти), которые, в противном случае, кажутся совершенно случайно возникшими из сопутствующих афоризмов и безумных obiter dicta (Сказанное по случаю, сказанное вскользь (лат.). Я даже попытаюсь показать, что эти obiter dicta не являются ни внешним проявлением, ни сутью того, что он должен был сказать; они скорее являются иллюстрациями и приложениями определенных общих принципов к конкретным случаям. Наконец, я надеюсь найти место этим общим принципам в рамках доминирующей философской традиции, поскольку они содержат ответы на те же самые проблемы, которые привлекали внимание философов в течение многих веков".

Иначе говоря, речь идет о совершенно ином стержне философии Ницше, чем его видел Кауфман. И коль скоро философский нигилизм Ницше, согласно Данто, является некоей протофилософией, скрытой за той, что выражена в словах и одновременно замаскированной ими, то все известные ее сюжеты как, например, искусство и иррациональное, перспективизм, психология (философская и религиозная), проблемы морали, Сверхчеловек и воля к власти, все они оказываются своеобразными и направленными во вне проекциями этой скрытой и разрушительной нигилизирующей энергии. Тот образ Ницше, который рисует Данто весьма далек от гуманистического благообразия, предложенного Кауфманом.

Книга А. Данто обозначила очень важный поворотный момент в восприятии философии Ницше в США. В противовес кауфмановской психологической и даже религиозной трактовке, Данто предпринял характерное для англо-американской философии аналитическое исследование аргументов Ницше. Он открыто показал как сильные стороны этого философа, так и слабые, указал на нестыковки и противоречия в его аргументации. На этом основании некоторые сторонники иного подхода к философии Ницше сочли эту книгу "неконструктивной". Вопреки подобной позиции книга в целом имела очень хорошую прессу, она до сих пор влиятельна, на что указывает ее переиздание в 1980 г. Надо надеяться, что современный российский читатель оценит ее по достоинству.

А.А. Лаврова

МОИМ РОДИТЕЛЯМ СЭМЮЭЛУ Б. И СИЛЬВИИ ДАНТО

ПРЕДИСЛОВИЕ

Словарь философии куда менее специфичен, чем это мог бы предположить неспециалист: многие из его слов взяты из общего лексикона повседневной, обыденной речи. Поэтому расстояния, отделяющие философское употребление этих терминов от их обычного применения в повседневном общении, могло бы показаться совершенно незначительным не философу, который, вероятно, ожидал слов более темных или экзотических. И исходя из этого, он мог бы решиться на применение предложений, в которых слова употребляются философски, в ситуациях, когда требуется всего лишь обычное употребление тех же слов. Однако, когда это происходит, всегда возникают разные неувязки. Зачастую философское предложение представляется чем-то крайне неуместным в контекстах, в которых слова применятся просто, в своем точном значении; и, наоборот, обычные предложения становятся комически нелепыми, будучи включенными в философскую дискуссию. Представим, к примеру, что человек придавлен бревном и жалуется на то, что не может освободиться. Ведь абсурдно было бы ответить ему, что и никто из нас не может этого, поскольку мы живем в детерминистском мире. В равной мере было бы абсурдно со стороны зубного врача призывать нас искать нирвану, то есть общее исцеление от страдания в мире, когда мы просто жалуемся на зубную боль. Или же для архисоблазнителя напоминать сопротивляющейся девице, что Библия предписывает нам возлюбить нашего ближнего. Очень трудно каким-то образом гармонично согласовать оба этих вида словоупотреблений. Вероятно, это вообще невозможно.

Философия Ницше часто находит свое выражение в предложениях, которые звучат подобным диссонансом, ибо их воспринимают буквально, как в обыденном языке, а некоторые из его наиболее знаменитых высказываний приобрели свою остроту именно благодаря ударениям и тональностям за счет употребления одного и того же слова одновременно в широком и узком контексте. Стиль его письма и философствования отчасти заключался в том, чтобы расширить, а затем внезапно ограничить значение слова, хотя, похоже, он не всегда делал это сознательно и временами был столь же подвержен магии текста, как и его озадаченные читатели. Он обычно брал слово, имеющее ограниченное употребление, и придавал ему значительно более широкое значение, используя его для описания таких вещей, которые никогда ранее не рассматривались как подпадающие под значение данного термина. Затем, неимоверно расширив объем этого слова, он заставлял его возвращаться обратно в тот контекст, из которого оно было извлечено. И тогда контекст оказывался перегруженным подобной концептуальной энергией и не был способен ее выдержать. Однако эффект от данной процедуры не всегда оказывался приемлемым. Старьте слова, использованные по-новому в старых контекстах, производили впечатление абсурда или глупости. Но иногда то или иное предложение оказывалось наполненным исключительной творческой энергией, и это могло вызывать искажение в структуре нашего понимания. Поскольку Ницше было присуще стремление к эпатажу, он предпочитал говорить о себе как о философствующем молотом (Одна из книг Ницше называется "Сумерки идолов, или Как философствуют молотом". - Прим, перев.). Его цель отчасти заключалась в том, чтобы сокрушить привычный способ мышления, на который нас обрекает язык, помочь нам понять, насколько над нашим сознанием довлеют понятия, неизбежные для нас при следовании правилам нашего языка. Затем, осознав конвенциональную природу нашего языка, мы могли бы попытаться создать новые понятия и на их основе - совершенно другие формы философствования. Насильственное перемешивание тончайших лингвистических несовместимостей порождало прозу, которая в своих лучших проявлениях была искрящейся и взрывоопасной и в то же время служила средством освобождения человеческого сознания, Ницше чувствовал: людей нужно заставить понять, что почти все станет возможным, если они будут стремиться к переменам, а его философия является воплощением всеобщей концептуальной вседозволенности. Понятия, на которые была направлена его критика, должны были быть основополагающими, как бы столбами, поддерживающими всю утонченную сеть человеческих идей, столбами, которые столь глубоко погружены в человеческую психологию, что их едва ли можно опознать. Именно за это он получил право называться философом.

Однако Ницше был не только критиком понятий и мучающим слова анархистом. Он пытался построить философию, которая согласовывалась бы с той необычайной открытостью, которая, как он чувствовал, была доступна человеку, или, по крайней мере, философию, из которой подобная открытость вытекала бы как одно из ее следствий. В ходе ее постепенной разработки он затронул большинство проблем, которые всегда были предметом беспокойства для философов, причем обсуждал эти проблемы интересно и даже глубоко, Если кто-то возьмет на себя труд по восстановлению его философии, по фиксированию изменений, которые претерпевают значения его слов при переключении с контекста на контекст и обратно, то тогда Ницше неожиданно предстанет как почти что систематический, а равно и оригинальный и аналитический мыслитель. Однако подобная задача не так уж проста. Его мысли рассеяны по многим слабо структурированным томам, а его личные утверждения представляются слишком искусными и написанными по конкретным поводам, чтобы выдержать серьезную философскую проверку. Как представляется, Ницше не доверяет философской строгости мышления, в чем он почти официально и признается. Его и в самом деле считали мыслителем de choix (Избранный, наиболее подходящий (франц.). - Прим. перев.) для тех людей, которые считают академическую и профессиональную философию чересчур ограниченной или педантичной для их широких и богемных вкусов. Более того, репутация Ницше - отнюдь не незаслуженная - как интеллектуального хулигана, духовного ментора всех претендующих на эстетство и бунтарство и - что более сомнительно - наполовину канонизированного протоидеолога нацизма сделала даже для философов трудной задачей рассматривать его как "своего". Именно поэтому я написал книгу, в которой Ницше трактуется просто как философ, чья мысль заслуживает изучения сама по себе независимо от странностей этой личности и специфических культурных обстоятельств, окружавших его. И только тогда, когда, как представляется, специальных исторических объяснений не избежать, я привожу биографические или исторические сведения.

Ницше редко рассматривался как философ вообще и никогда, я полагаю, с точки зрения современной аналитической философии, чьи установки он до известной степени разделял. В последние годы философы были чрезвычайно увлечены логическими и лингвистическими исследованиями - теоретическими и прикладными, - и я не колеблясь реконструировал аргументы Ницше в этих терминах тогда, когда это согласовывалось с поставленной мной целью сделать книгу доступной широкому читателю. Это может привести к некоторым историческим несоответствиям. Тем не менее поскольку мы сегодня знаем в философии значительно больше, то я считаю крайне полезным рассмотреть его анализ в терминах тех логических характеристик, которые он еще не был способен эксплицировать, но в направлении которых безошибочно двигался. Его язык был бы менее красочным, знай он наверняка, что он пытался высказать, и тогда он не был бы столь оригинальным мыслителем, работающим над проблемами, которые едва ли могли быть когда-либо ранее нанесены на карту. Неудивительно, что его карты проиллюстрированы всеми видами чудовищ, и пугающих символов, а также хвастливых картографических преувеличений!

Нельзя считать, будто Ницше оказал влияние на аналитическое движение в философии, разве что каким-либо окольным, скрытым путем. Скорее, само это движение должно было бы признать в нем своего предшественника. Однако для него еще не поздно оказать вдияние. И я надеюсь, что, данная книга не только сделает его философию яснее, но и позволит ввести его аргументы и убеждения в контекст дискуссии и взаимного обмена, без которых философия невозможна.

В одном из своих предостерегающих афоризмов по поводу хорошего стиля - а он гордился своим стилем и считал себя мастером пера - Ницше предупреждает против цитирования других писателей. Не обращая внимания на это предупреждение, я процитирую его самого: "Выдающаяся цитата может отменить целые страницы и даже целую книгу, поскольку она как бы выкрикивает предупреждение читателю: "Будь осторожен! Я - драгоценный камень, и все, что вокруг меня, - свинец, унылый и не имеющий никакой ценности свинец". К несчастью, я обязан изрядно цитировать Ницше для того, чтобы скорее документировать, чем орнаментировать свою аргументацию. Без этого не обойтись. Переводы, хотя адекватным является только немецкий текст, - все мои собственные, хотя я несравненно много приобрел от превосходных переводов Марианны Коуан, Фрэнсмса Голфинга, Уолтера Кауфмана и Р. Д. Холлингдейла, а такжe от плодов тех усердных переводчиков, которые в начале этого столетия подготовили издание собрания сочинений Ницше под редакцией доктора Оскара Леви. Я предпочел свои собственные переводы потому, что не все цитируемые мною тексты были переведены каким-либо одним человеком, а ведь в стилистическом отношении важно, чтобы Ницше говорим одним голосом, даже если это голос, который дал ему я. Кроме того, за исключением профессора Кауфмана, лишь немногие переводчики были профессиональными философами. А ведь нередко бывает необходимо использовать одно и то же английское слово для немецких слов-синонимов, чтобы стало ясно, что речь идет об одной и той же идее; или же из всех доступных переводчику вариантов использовать тот, который наиболее точно передает соответствующую философскую тональность. Наконец, даже если бы я использовал чужие переводы, то все же должен был бы перевести, по крайней мере, треть цитируемых отрывков, поскольку они взяты из "Nachlass", то есть из архивных, не опубликованных самим Ницше материалов, которые и в самом деле вообще не переводились на английский. Я широко использую этoт материал, позволяющий увидеть Ницше как бы находящимся в лаборатории, экспериментирующим с той или иной идеей, которая лишь отдаленным эхом звучит в его опубликованной работе. Если бы он сохранил психическое здоровье, то вполне возможно, что значительная часть этих материалов нашла бы свой путь в его книги. В "Nachlass" оказались и знаменитые подделки, о которых я расскажу позднее. Однако я с осознанной уверенностью использую этот источник, поскольку его редакторы, насколько мне удалось установить, не имели ни малейшего интереса к философии и были озабочены главным образом тем, чтобы исказить биографические детали или главные мотивы, которые, хотя им и свойственна определенная скандальная известность, лишь очень слабо связаны с основным философским строем данного писателя.

Данное введение в философию Ницше - лишь один из моих долгов Марианне Коуан, в рамках курса которой в Уэйнском университете я впервые прочитал этого автора. Госпожа Коуан просто заразила меня своими познаниями и волей к изучению Ницше самого по себе, что редко встречается среди его восторженных поклонников. Х0Т5Г мои интересы становились все более аналитическими, я с того времени уже не мог читать Ницше без чувства легкости и воодушевления, которые вызываются воздействием превосходящей интеллектуальной энергии на чужой дух; и я уже никогда не находил Ницше устаревшим, наивным или невозможным, но всегда стимулирующим и возбуждающим. Правда, я никогда не написал бы эту книгу, если бы не профессор Пол Эдварде, которому я, вместе со многими другими философами, особенно обязан за его энергичное и творческое руководство процессом издания философских работ сегодня. Профессор Эдварде предложил мне написать эссе о Ницше для "Критической истории западной философии" Д. Д. О'Коннора (New York: The Free Press of Gleoncoe, 1964), а затем воодушевил меня на написание настоящей работы. Я очень благодарен ему за совет и за помощь. В упомянутом эссе уже присутствует вся структура данной книги, хотя материал был полностью переработан. Несколько страниц, которые я перенес целиком - главным образом центральный аргумент в моем обсуждении вечного возвращения, - перепечатаны здесь с любезного разрешения издательства "Фри Пресс". Настоящая книга была написана в течение лета 1964 г., когда я имел грант от Совета по исследованиям в области гуманитарных наук Колумбийского университета. Я благодарен этой организации за ее щедрость и доверие. Некоторые идеи книги обсуждались с Джеймсом Гутманом, Арнолдом Кослоу, Ричардом Кунсом и Сидни Моргенбессером, каждый из которых дал мне полезные советы.

А.К.Д.
Нью-Йорк сити Сентябрь 1964 г.

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Ниже приводится список сочинений Ницше, на которые я ссылаюсь. Они представлены в приблизительном хронологическом порядке. Разумеется, это неполный перечень его произведений. Я очень редко обращался к "Несвоевременным размышлениям" (Unzeitgemasse Betractungen), за исключением эссе о Вагнере:

Homers Wettkampf (1871)	Гомеровское соревнование	Н
Die Geburt der Tragodie aus dem Geiste der Mysik (1872)	Рождение трагедии из духа музыки	GT
Uber Wahrheit und Luge im Aussermoralischen Sinn (1873)	Об истине и лжи во внеморальном смысле	WL
Die Philosophie im Tragischen Zeitalter der Greichen(1875-1876)	Философия в трагическую эпоху Греции	PTG
Richard Wagner in Beyreuth (1876)	Рихард Вагнер в Байрейте	WB
Menschliches, Allzumenschliches (1878)	Человеческое, слишком человеческое	MAM
Der Wanderer und Sein Scatten (1880)	Странник и его тень	WS
Morgenrothe (1881)	Утренняя заря	MR
Die Frohliche Wissenschaft (1882; Part V, 1886)	Веселая наука	FW
Also Sprach Zarathustra (Parts I and II, 1883; III, 1884; IV,1885)	Так говорил Заратустра	Z
Jenseits von Gut und Bose (1886)	По ту сторону добра и зла	JGB
Zur Genealogie der Moral (1887)	Генеалогия морали	GM
Der Antichrist (1889)	Антихрист	AC
Gotzendemmerung (1889)	Сумерки кумиров (идолов)	GD
Nietzsche Contra Wagner (1889)	Ницше против Вагнера	NCW
Ecce Homo (1889)	Ecce Homo	EH
Nachlass	Архивные материалы	NL

Большинство неопубликованных материалов были приведены в порядок и опубликованы после смерти Ницше под названием "Der Wille zur Match" ("Воля к власти"). Профессор Карл Шлехта в своем выдающемся издании работ Ницше, а именно "Nietzsche Werke in Drei Bande", Munich: Carl Hanser Verlag, 1958, использовал вместо одиозного названия нейтральное "Aus dem Nachlass der Achtzigejahre" ("Из неопубликованных работ 1880-х годов"). Он поступил так в знак протеста против вопиющих издательских вольностей, с которыми относилась к наследию брата его сестра и те люди, которые распоряжались его архивом. Эти поздние записки трудно упорядочить хронологически - они не имеют точной датировки в рукописях. Поэтому в ожидании более точной филологической реконструкции мы в большей или меньшей мере должны доверять тем материалам, который нам предоставил профессор Карл Шлехта. Тем не менее ясно, что в рукописях Ницше, кок таковой, книги под названием "Воля к власти" нет. И совсем неясно, каким именно образом он собрал бы воедино все это огромное количество неопубликованных фрагментов.

Во всех ссылках на "Nachlass" я имею в виду издание К. Шлехты и называю соответствующую страницу. Увы, читатели, не владеющие немецким языком, не смогут убедиться в правильности моего перевода и, что более важно, не смогут определить контекст фрагмента, который я цитирую. Некоторые положения, касающиеся учения о вечном возвращении, взяты мной из лейпцигского издания сочинений Ницше (1901), поскольку я не смог найти их в издании Шлехты - обещанный предметный указатель к этому изданию до сих пор не вышел в свет (В конце концов он вышел в свет, но случилось это в том же году, в каком вышла и книга Данто. Таким образом, использовать это издание Данто не мог. )

За исключением "Nachlass", все остальные работы существуют в приемлемых или даже блестящих английских переводах. Я даю такую сноску к цитатам, что читатели смогут обнаружить соответствующий фрагмент в любом издании на любом языке. К каждой цитате сноска делается не на номер страницы, а на номер афоризма. Римские цифры обозначают главы, где помещен соответствующий афоризм, например, если Ницше начинает нумерацию афоризмов в каждой новой главе заново. Так, сноска GM, II, 20 расшифровывается следующим образом: "Генеалогия морали", глава II, афоризм 20, Ницше не всегда нумерует отдельные части своих книг, однако он периодически обновляет нумерацию входящих в них афоризмов. В этих случаях римская цифра указывает на часть книги, а арабская - на афоризм. В книге "Так говорил Заратустра", однако, Ницше нумерует главы, точнее части, зато афоризмам дает название. Иногда афоризм растягивается на несколько страниц, так что от читателя потребуется терпение, чтобы найти строки, которые я цитирую. Однако более точное цитирование ограничивало бы гибкость, которая требуется большинству изданий и переводов. В заключение отмечу, что, поскольку третий том издания К. Шлехты содержит обширную подборку из переписки Ницше, я при цитировании соответствующих писем указываю адресата и дату написания письма. И в этом случае цитируемые мною места могут быть найдены в любых изданиях, где помещена переписка философа. (В данном месте следует сделать весьма пространное примечание, касающееся техники цитирования в настоящем русскоязычном издании.)

1. Несмотря на то, что сам автор утверждает, что прибегает к цитированию текстов Ницше лишь в исключительных случаях, этих случаев по всей книге набирается изрядное количество. В этом плане его книга мало чем отличается от всех других книг о Ницше, где процент цитат (прямых или скрытых) и вовсе занимает половину авторского текста.

2. Самая большая проблема заключается в том, что тексты Ницше в переводе на английский язык, сделанные самим Данто, оказываются едва узнаваемыми, когда мы соотносим их с опубликованными (иногда очень хорошими, а иногда и весьма приблизительными) переводами на русский язык. Так или иначе, мы ориентировались именно на изданные на русском языке тексты, в полной мере осознавая неадекватность многих из них (особенно тех, что появились в начале века и затем тиражировались уже в наше время). - Прим, перев.

НИЦШЕ КАК ФИЛОСОФ

На волю рвутся все слова,
Раскалываясь, иногда ломаясь,
Под бременем и тяжестью крадясь,
Проскальзывают и незаметно погибают,
Ветшая понемногу, но не застыв в оцепенении
На листе

Т.С. Элиот
"Берм Нортон", V

Новыми путями иду я, новая речь приходит ко мне;
устал я, подобно всем созидаю от старых
щелкающих языков. Не хочет мой дух больше
ходит на истоптанных подошвах.

Фридрих Ницше
"Так говорил Заратустра", II, 1

Глава 1. ФИЛОСОФСКИЙ НИГИЛИЗМ

Книги Ницше производят такое впечатление, будто они были скорее составлены, нежели сочинены. В основном они составлены из коротких, едких афоризмов, а также из эссе, редко превышающих несколько страниц. Каждый три больше похож на сборник авторских подборок, чем на книгу, как таковую. Любой отдельно взятый афоризм или эссе легко могли бы быть помещены в тот или иной том, не очень-то изменив его единство или структуру. И сами по себе книги не составляют некоей единой целостности, если отвлечься от хронологии их появления. Ни одна из них не предполагает знакомства с какой-либо другой. И хотя, без сомнения, развитие мысли, Ницше и трансформация его стиля имели место, его работы могут быть прочитаны, по большей части, в любом порядке, и это существенно не скажется на постижении его идей. Огромное, неупорядоченное количество его посмертных заметок было распределено по томам и получило названия, данные его сестрой Элизабет Фёрстёр-Ницше, которая стала Самозваной душеприказчицей его литературного наследия. Тем не менее имеется мало свидетельств академического порядка, если они вообще существуют, что эти заметки были собраны чьими бь то ни было руками, кроме его собственных, и даже внимательному читателю будет трудно определить различие между опубликованными им сам работами и теми, которые были скомпонованы его редакторами. Исключение, вероятно, составляют лишь "Рождение трагедии" и "Так говорил Заратустра", поскольку первая представляет собой более или менее целостное сочинение, имеющее некую всепроницающую идею, а последняя структурирована тем, что каждый ее фрагмент связан с поучениями, произносимыми Заратустрой. Однако ни в одной из книг Ницше невозможно обнаружить упорядоченного развития мысли, какой-либо направленности аргументации и изложения. Эти книги можно открывать в любом месте.

Мысли, выраженные в этих эссе и афоризмах, выглядят столь же бессвязными, как и их литературное оформление. Взятые по отдельности, они ясны и остры - "полны шипов и тайных пряностей", - однако почитайте их друг за другом, и окажется, что они вызывают пресыщение и повторяют друг друга, как если бы одни и те же стрелы выпускались по одним и тем же мишеням. Первый взгляд на море, первый звук прибоя способны опьянить и воодушевить, но это чувство исчезает по мере того, как это состояние длится и волны, которые в конце концов все на удивление похожи одна на другую, вскоре становятся неразличимыми и теряют свою неповторимость в некотором общем потоке и монотонном шуме. И вскоре Ницше, как писатель, начинает вызывать усталость, подобную той, что возникает при лицезрении бриллиантов, которые в конце концов ослабляют яркость друг друга. Не имеющие четкой структуры, которая поддерживала бы и направляла интерес читателя, однажды начатые, его книги, скорее всего, будут оставлены читателем, и от них останется впечатление каких-то разрозненных озарений либо смешения отдельных и не связанных друг с другом флуктуации света и звука.

Афоризмы Ницше поначалу впечатляют как насмешливые комментарии к современной ему морали, политике, культуре, религии и литературе со стороны человека желчного, раздраженного, непримиримого и безжалостного. Он предстает этаким умным занудой с искаженным литературным дарованием и длинным списком личных обид, принадлежащим скорее к тому сорту людей, которые пишут письма редакторам, нежели к конструктивным мыслителем. Они поразят случайного читателя насыщенностью как общепринятой ученостью, так и любительской беспорядочной образованностью: несколько слов говорится о философах, религиозных деятелях, исторических эпизодах, литературных произведениях, музыкальных сочинениях, но предмет обсуждения быстро меняется. Появляется чувство, что вы имеете дело скорее с самоучкой-эксцентриком, нежели с университетским профессором, ученым, воспитанным в строгой дисциплине, характерной для германской филологии, или с философом разве что в самом поверхностном смысле этого слова. У него явно отсутствуют те ясные и тонкие дистинкции, та продуманная упорядоченность аргументов, осторожность и обоснованность в выводах, которые являются отличительными знаками профессионального философского текста. Не слышно и того бесстрастного, сурового тона, который так любят философы. Вместо этого мы слышим визгливый, недоброжелательный, а временами просто истеричный голос постоянно недовольного чело-веха и памфлетиста.

Тексты Ницше, по большей части, не предъявляют больших требований к интеллекту или образованности читателей. Их суть представляется ясной и однозначной, цели - обширными и очевидными, а язык - понятным, хотя и приводящим в возбуждение. Их с радостью приняла публика, уверовавшая в то, что философия трудна, но, в силу доступности Ницше, обнаружившая, что, либо философия проще, чем она полагала, либо она сама умнее, чем думала раньше. Вероятно, по этой же причине философы проявляли нежелание считать Ницше одним из своих. То тут, то там указывалось на самые темные и загадочные его учения - о вечном возвращении, об amor fati, о сверхчеловеке, воле к власти, аполлоновской и дионисийской фазах в искусстве. Возможно, в этом случае Ницше говорит как философ в некотором более узком смысле. Однако эти учения не создают впечатления того, что они согласуются друг с другом, составляют некую систему, как, впрочем, и того, что, взятые по отдельности или вместе, они подпадают под те или иные общепринятые и обязательные рубрики, с которыми мы связываем философские идеи. Они не выглядят как решения того, что мы могли бы расценить как философские проблемы. Если и в самом деле в текстах Ницше заключена философия, то она предстает как соединение разноплановых учений и, опять же, не как целостная конструкция, а как собрание присущих исключительно Ницше спекуляций, не подкрепленных и плохо проверенных; они не составляют того контекста философского анализа, в котором философствующий критик или историк чувствует себя как дома. Собрание его сочинений кажется странной, неуместной страницей в истории официальной философии, non sequitur (Не следует (лат.). В данном контексте: необоснованно- Прим. перев.) включенной в стандартные истории предмета, и почти как результат

еще менее очевидной принадлежности к другим историям. И даже в таком ракурсе его произведения оказываются препятствием, которое нужно обойти, а не страницей в естественном развитии мысли или ступенью в изложении истории этого развития от Фалеса до наших дней. Представляется, что он причислен к философии faute de mieux (За наимением лучшего (франц.).-Прим. перев.). Однако сам Ницше ощущал, что он начисто порвал с официальной философией, - если верно, что он едва ли вписывается в предмет, который он столь часто опровергал, то тем хуже, сказал бы он, для философии. Если здесь заключена ирония, то состоит она в том, что его рассматривают как часть истории того предмета, который он надеялся опровергнуть.

Как представляется, для философии Ницше - и это не является неожиданностью - нет готового названия типа "идеализм", "реализм" или даже "экзистенциализм". Иногда он говорил о своей философии как о "нигилизме" - название, которое, ввиду того, что я уже сказал о его книгах, стиле и мышлении вообще, представляется до горечи подходящим, свидетельствующим о негативности и пустоте. Однако, если у нас есть хоть какое-нибудь желание понять его, нам следует освободить его нигилизм от обеих этих кон нотаций и начать рассматривать его учение как несущее некий позитивный смысл и, в конце концов, как заслуживающее уважения философское учение. Я буду исходить из того, что нигилизм является центральным понятием его философии, и через него попытаюсь показать, что существуют связи - вполне систематические - между названными экзотическими учениями, которые в противном случае кажутся совершенно случайно возникшими из сопутствующих афоризмов и безумных obiter dicta (сказанное по случаю, сказанное вскользь (лат.). -Прим. перев.) Я даже попытаюсь показать, что эти obiter dicta не являются ни внешним проявлением, ни сутью того, что он должен был сказать; они, скорее, являются иллюстрациями определенных общих принципов и их приложениями к конкретным случаям. Наконец, я надеюсь найти место этим общим принципам в рамках доминирующей философской традиции, поскольку они содержат ответы на те же самые проблемы, которые привлекали внимание философов в течение многих веков.

Не существует такого места, в котором эта система (как я ее несколько преждевременно стану оценивать) появлялась бы в работах Ницше. Отчасти это связано с полным отсутствием у него таланта систематизатора, со слабостью, которая проявилась не только в его философских работах, но и в музыкальных сочинениях. Обладая определенной способностью к импровизации на пианино, Ницше высоко оценивал себя как композитора. Ему, как и Руссо, выпала честь занимать место одновременно и в истории философии, и в истории музыкального сочинительства. Но, согласно мнению одного из его критиков, главный недостаток музыкальных произведений Ницше состоит в "отсутствии какой-либо подлинной гармонической четкости или мелодической целостности, несмотря на повторяющиеся мотивы". Его фуги "после бравурного начала... вскоре вырождаются в более простые построения, и в них имеется множество нарушений канонов написания частей без убедительного на то основания". Даже в поздней и амбициозной работе "преобладают отдельные мотивы, и при полном отсутствии более емкой мелодии или захватывающей логической структуры отдельные части никогда не обретают достаточной насыщенности, чтобы стать убедительными". Эти критические суждения по поводу его музыки вполне могли бы быть обращены и к его литературным произведениям. В них нет и следа организующей работы интеллекта, того прирожденного чувства структуры, которые, к примеру, в кантовских работах присутствуют почти что в чрезмерной степени. Работы Ницше и самом деле подобны импровизациям на маргинальные философские темы, они являются как бы неоконченными экспромтами.

И все же, оставляя за скобками все эти нестыковки, можно предположить, что его собственная система не была в полном смысле осознана им самим или если все же была, то это случилось ближе к концу его творческого периода, когда он был занят другими проектами, не подозревая, что у него уже не будет времени и ясности мысли, чтобы написать об этом. В одном из поздних писем Георгу Брандесу первому ученому, начавшему читать лекции о философии Ницше, написанном, вероятно, в один из самых лучезарных моментов его жизни, Ницше пишет, что он в течение целой недели по несколько часов в день был полон энергией, которая позволила

"просматривать всю мою концепцию целиком сверху вниз - когда чудовищное множество проблем лежало подо мной проработанным, словно рельеф с четкими контурами. Для этого нужен максимум сил, которого я уж едва ли ожидал от себя- Все связывается, уже несколько лет все было на верном пути, ты строишь свою философию, как бобр, ты необходим и не знаешь этого".(Письмо Г. Брандосу от 4 мая 1888г.)

Очень немногие авторы-философы, и тем более великие из ни строили свои системы по крохам, но, вероятно, данная метафор; Ницше полностью применима к его способу работать. Философски система обычно не растет путем простого приращения. Тем не мене у мыслителя-философа бывает возможность анализировать проблемы тематически и по частям в течение некоторого отрезка времени, когда он не осознает, что темы и решения, которых он пока не знает связаны друг с другом, друг друга поддерживают и даже требуют одни других. Он будет что-то добавлять к своей системе, пока, как предполагает Ницше, не наступит момент озарения, во время которого открывается единство его собственной мысли. И тогда он, вероятно, обнаружит - как бы в качестве наблюдателя своей собственной, активности, - чем же он занимался до сих пор, что существует не осознаваемая им ранее необходимая связь, которая объединяет отдельные утверждения в систему, и эту связь он прежде не разглядел. Конечно, из того факта, что он не отдавал себе отчета в процессе создания системы, не следует, что он и творил бессознательно, что система сама уже лежала, как мы иногда умозаключаем в этих вопросах, в бессознательном автора, упрятанная в глубочайшие тайники творческого ума, приоткрывающиеся только тогда, когда дело сделано. Скорее, как я полагаю, мы можем объяснить такие достижения обратившись к двум различным фактам.

Первый - это систематическая природа самой философии. Для философии как дисциплины не характерно изолированное решение изолированной проблемы. Философские проблемы столь взаимосвязаны, что философ не может решить или приступить к решению какой-либо из них, имплицитно не связывая себя решением всех остальных. В подлинном смысле все философские проблемы должны решаться одновременно. Философ способен постепенно работать над изолированными проблемами, но только до тех пор, пока он принимает, пусть и молчаливо, систему, в рамках которой следует вести свои исследования. Тем не менее если с самого начала он предлагает то, что оказывается новаторским в философии, то это вносит своего рода искажения во всю его концептуальную схему, и возникшее напряжение рано или поздно будет уловлено любым чутким умом. Произведения Ницше имеют дело с философскими проблемами. Трудно определить порядок, в котором он обращался к этим проблемам. И его неспособность к структурированию затрудняла для него возможность длительное время размышлять над проблемой или удерживать ее в своем уме до тех пор, пока она не поддавалась решению. Однако нельзя забывать, что на деле философия, как таковая, архитектонична и навязывает внешний порядок своим наименее систематичным приверженцам, так что философы оказываются систематичными в силу самой природы своего занятия. Это многократно подтверждается примерами из досократической философии.

Читатель, который знаком с величественными замыслами авторской мысли, может обратиться к его juvenilia (Ранние, юношеские работы(лат.).-Прим. перев.) и обнаружить там поразительные вещи. Он встретит фразы и идеи, предвосхищающие тематику зрелых работ, и, если бы эти последние никогда не были написаны, к juvenilia не возникло бы никакого интереса. В самом деле, мы никогда бы не обнаружили, что нечто столь поразившее нас в зрелых произведениях уже присутствовало в его юношеском уме. Это вполне справедливо по отношению к Ницше. В его работах начала 70-х гг. XIX в. мы наталкиваемся на идеи, которые, как эхо, отзываются в его поздних книгах, как будто все они уже содержались в этих первых. На самом же деле именно поздние работы отражаются в ранних. Без сомнения, в мысли любого автора имеется некоторая последовательность, но отчасти эту последовательность нужно приписать его читателям, которые обращаются назад, к его ранним работам, держа в уме его поздние сочинения. Они смотрят на ранние работы так, как сам автор не мог видеть их в процессе написания, поскольку он тогда не мог знать своих собственных ненаписанных книг. В человеческой жизни присутствует единство, но только в том смысле, что мы неспособны думать о жизни иначе, как о единой.

И это приводит нас ко второму факту. Мы склонны приписывать авторскому бессознательному то, что на самом деле является нашим собственным знанием и что он никак не мог осознавать, поскольку это имело отношение к событиям, которые лежали не в глубинах его сознания, а в будущем. Если бы его работы были иными, мы, вероятно, столь же сильно были бы поражены темами, по отношению к которым мы фактически слепы, как и темами, которые мы находим столь впечатляюще преждевременными. Они проходят незамеченными из-за имеющей обратную силу унификации, которую навязывает историческое понимание. Таким образом, унифицирующие силы исторического разума действуют совместно с систематизирующим динамизмом философской мысли для создания когерентной структуры в работах автора (не касаясь его стиля и методов сочинения), причем независимо от того, мог ли бы он когда-либо отдать отчет в действии этой механики самому себе или кому-то еще.

Сказать, что система, которую я собираюсь обсуждать, была подлинно ницшевской, значит, поднять некоторые сложные вопросы, касающиеся честности истории философии. Ницше нет среди нас, чтобы лично признать систему в качестве своей, и он не снизошел до того (видимо, потому, что не мог), чтобы представить нам свое личное, видимое лишь изнутри понимание всех взаимосвязей идей свое философии, о чем он сообщил Георгу Брандесу. Тем не менее, по его; собственному признанию, он ничего не должен был знать об этой) системе, если считать ее его системой, когда она зарождалась по мере накопления афоризмов, так что на протяжении всего этого времени он не мог ожидать, чтобы его работы воспринимали именно так. Систему, которую я предлагаю, следует оценивать как реконструкцию, понимаемую так, как понимают любую теорию, то есть как инструмент унификации и объяснения некоторой области явлений - в данном случае области произведений конкретного автора. Я буду использовать тексты, как теоретики науки используют наблюдения, - для подтверждения моей теории в том или ином пункте. У меня есть все основания считать, что, по крайней мере в широком смысле, данная теория обладает предсказательной силой, то есть она позволяет более или менее точно узнать о том, что Ницше собирался сказать. Она позволит нам найти доступ к его идеям и упорядочить их. Я надеюсь на это. Разумеется, всегда могут найтись теории, не совместимые с моей и тем не менее совместимые со всеми теми фактами, которые, как представляется, поддерживают мою теорию. Тогда она окажется лишь одной из нескольких альтернативных систем, и я был бы весьма удовлетворен, если бы была представлена иная система, столь же когерентная, как и та, которую, как я полагаю, я обнаружил. Ибо это будет означать молчаливое согласие с тем, что философия Ницше систематична (вне зависимости от того, какую именно систему мы ему припишем), и, следовательно, неприятие той точки зрения, что он олицетворял в некотором роде иной, более спонтанный и иррациональный тип мыслителя.

Существует, конечно, и другая вероятность, а именно: пока еще не известные нам факты - в данном случае до сих пор не обнаруженные тексты - могут однажды открыться, и это в значительной степени обесценит мою интерпретацию. Подверженность подобному риску необходимо присутствует как в философии, так и в теоретической науке. То здесь, то там в дополнение к ссылкам на его систему мы находим наброски и проекты окончательного систематического оформления его философии. Ни один из них, насколько мы сегодня знаем, не материализовался. В 1889 г. в дело вмешалось безумие, после наступления которого Ницше ничего не писал; он безмолвно прожил в сумеречном состоянии одиннадцать лет, остававшихся до другой его смерти. Но подавляющее большинство его посмертно изданных текстов - "Nachlass" - наряду с его, по-видимому полной неспособностью придавать какую-либо, помимо сугубо внешней, форму своей работе фактически гарантируют, что никакой объединяющей систематизации не было бы проведено, даже если бы он оставался в своем уме. Обширность "Nachlass", при учете объема опубликованных им работ, гарантирует и нечто иное. Как только Ницше стал беспомощным из-за наступившего безумия, его личность, Равно как и работа и репутация стали обязанностью его сестры. Та свобода редактирования, которую она и другие позволили себе по отношению к неопубликованным (и даже к некоторым опубликованным) работам, вызывала один скандал за другим. "Жизнь и творчество Ницше - это наиболее пострадавшая от фальсификаций страница в современной литературной и интеллектуальной истории". Искажения, пропуски, сомнительные добавления и произвольное структурирование изуродовали его собрание сочинений, и лишь сейчас благодаря самой тщательной филологической работе все это было исправлено, а тексты, письма и даже хронология жизни Ницше были восстановлены в их подлинном порядке. С научной точки зрения необходимо признать чудовищность и полную аморальность эти" фальсификаций. И, однако же, я полагаю, эта восстановительная работа мало затронет ту философию, которую мы можем обнаружить в работах Ницше теперь, после их очищения. Элизабет Ницше фальсифицировала главным образом то, что касалось ее взаимоотношений с братом; ее намерение заключалось в том, чтобы представить себя определенным образом, то есть как человека посвященного и впервые понявшего самые темные мысли брата. Она вмешивалась тут и там для спасения того, что она считала доброй репутацией брата, порой представляя его защитником тех учений, которые он на самом. деле презирал. Но это никогда не были философские идеи. Б действительности у нее было едва ли не детское представление о философских идеях, и она просто не могла бы знать, которую из них исказить. Даже если ее вмешательство (а также Питера Гаста и других) было обширнее, чем мы сейчас представляем, оно имело бы" почти нулевые последствия для объяснения ницшевской философии. Именно в этом отношении слабо связанные между собой афоризмы, фрагменты и эссе обезопасили Ницше, сослужив ему хорошую службу. Его мысль постоянно пульсирует, так что из любого отдельна взятого фрагмента его текста может быть реконструирована почти вся полнота его философии. Существует теория о том, что наша память заключена в протеиновых молекулах, и их в каждом из нас огромное количество. Эти молекулы обладают замечательным свойством идемпотентности - точного воспроизведения самих себя. Согласно этой теории, одни и те же мысли хранятся в различных местах по всему телу, так что если одна часть его будет уничтожена, все же остается возможность, что наша память окажется незатронутой и мы сможем сохранять единство личности. Обилие и самовоспроизводимость протеиновых молекул может, по существу, рассматриваться как некоторый чудесный случай страхования против разрушения личности. Расточительно многочисленные и тем не менее странным образом повторяющиеся афоризмы Ницше, сходным образом поднимающие одни и те же проблемы, как мне представляется, приводят к одному и тому же результату. Могут быть открыты новые тексты, а старые восстановлены, однако трудно предположить, что они откроют нам философию, в каком-либо существенном отношении отличную от той, которую мы можем обнаружить путем тщательного изучения того, что имеем.

III

Слово "нигилизм" означает негативность и пустоту; фактически же оно указывает на два направления мысли, которые, несмотря на отличие от позиции самого Ницше, тем не менее сохраняют с ней частичное сходство. Нигилизм пустоты, в сущности, идет от буддийского или индуистского учения, согласно которому в мире, в котором мы живем и который, как кажется, мы знаем, нет ничего от изначальной реальности и наша приверженность ему есть приверженность иллюзии. Реальность сама по себе не имеет ни имени, ни формы, а то, что имеет имя и форму, - это всего лишь приносящая страдание иллюзия, которой все разумные люди хотели бы избежать, если бы осознавали ее в качестве приверженности к мнимому и знали бы путь избавления. Жизнь лишена смысла и назначения, она представляет собой нескончаемую смену рождений и смертей, затем новых рождений, так что постоянно вращающееся колесо существования вечно движется в никуда. Поэтому если нам требуется спасение, то нам следует стремиться именно к спасению от жизни. Этот восточный пессимизм, представленный в Европе философией Артура Шопенгауэра, основывается на совокупности метафизических положений, которые, как мы увидим, очень напоминают положения, которые Ницше выдвигал как свои собственные. Он говорил, что "старался с какой-то загадочной алчностью продумать пессимизм до самой глубины и высвободить его из полухристианской, полунемецкой узости и наивности, с которой он предстал напоследок в этом столетии". Он, однако, не согласился с выводами, сделанными Шопенгауэром и восточными философами. Ницше добавляет, что, кто бы ни анализировал пессимизм, "тот, быть может... сделал доступным себе, даже помимо собственной воли, обратный идеал: идеал человека, полного крайней жизнерадостности и мироутверждения". Поэтому частью того, что мы обязаны прояснить, является как раз манера, в которой Ницше оказался способен - на основе метафизического нигилизма самого бескомпромиссного типа - обосновать тот подход к жизни, который своей утверждающей силой в любом отношении противоречил нигилизму как пустоте: это его "новый путь к "Да".

Нигилизм негативности, как я буду его называть, представлен движением, собственно и известным как нигилизм; оно процветало в последние десятилетия XIX в. в Европе, особенно в России 50-60-х гг., и получило свое наиболее известное выражение в романе И. Тургенева "Отцы и дети" (1861). Русский нигилизм, в сущности, представлял собой негативную и деструктивную установку по отношению к совокупности моральных, политических и религиозных учений, которые нигилисты воспринимали как ограниченные и обскурантистские. В противовес своим старшим современникам нигилисты заявляли, что они верят в ничто, хотя конкретно это означало, что они утратили доверие к убеждениям, вкусам и установкам старшего поколения, а заодно и к их авторитету.

"... Нигилизм петербургского фасона (что означает истовую веру в неверие, готовую принять за это любые муки), эта горячность свидетельствует в первую очередь о потребности в вере..."

Они верили в реальный факт, причем делали это некритически, неразборчиво, встав на позицию вульгарно-материалистически интерпретированной науки. Главным образом именно от лица науки они объявляли несостоятельными все те принципы, которые им отчаянно не нравились. Но постольку, поскольку их понимание науки было пропущено через версию материализма, которую они ошибочно приняли за саму науку или которую в надежде на ее все большее совершенствование они рассматривали как единственную установку, совместимую с наукой и ею обосновываемую, у них, бесспорно, присутствовал компонент веры, даже религиозной веры, которая пронизывала их нигилизм, делая его невразумительным. Девятнадцатое столетие было по-своему эпохой столь же религиозной, как и столетие двенадцатое. Почти каждый европейский мыслитель той эпохи представляется нам сегодня чем-то вроде провидца, приверженного той или иной версии спасения и тому или иному простому способу его достижения. Все выглядело так, как если бы потребности и надежды, которые раньше находили свое воплощение в религии, оставаясь прежними, в новую эпоху, когда религия перестала пользоваться доверием, перетекли в другие сферы - науку, образование, революцию, эволюцию, социализм, деловое предпринимательство и, в скрытом виде, в секс, - чтобы заполнить пустое пространство и придать импульс активности, лишившейся религиозного благочестия. Такая же история произошла и с нигилизмом. Дело было не столько в науке, вытесняющей религиозную веру, сколько в одной вере, заменяющей другую. Надежда на справедливое воздаяние в другой жизни была заменена психологически неотличимой надеждой на справедливое распределение в этой жизни, на появление разумных и научно обоснованных институтов, которые практически неизбежно возникнут, как только старые порядки и закрепленные законом имущественные права будут сметены вместе с теми идеями, которые их защищали и поддерживали. В этом, конечно, прочитывался идеал Просвещения, выраженный, правда, столетие спустя с определенным драматизмом и жестокостью, отчасти, вероятно, потому, что тогда он превратился в идеологию энергичных и ничем не обременных сынов, бунтующих против своих отцов. Есть нечто трогательно юное во взглядах, выраженных через фигуру Базарова в тургеневской книге. Но вряд ли будет преувеличением сказать, что нигилистическое движение, несмотря на его исторические последствия, едва ли продвинулось хоть на шаг дальше по сравнению с базаровскими лозунгами "я ... ни во что не верю", "порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта" или же теми его взглядами, которые выразил в непреднамеренно карикатурном виде крестьянин, с удивлением подумавший, будто тот говорит, что "мы с тобой те же лягушки" (Тургенев И. Отцы и дети).

Ницше был не то что менее, а даже более негативистски настроен, чем его современники-нигилисты (хотя он и не являлся участником этого движения в каком бы то ни было смысле), а его превозносят, критикуют или же ему аплодируют за его резкость в обличении большинства из тех же самых традиций, верований и установлений, которые открыто отвергали и нигилисты. Однако его нигилизм представляет собой не идеологию, а метафизику, и ни в каком другом отношении его отличие от нигилистов не является столь заметным, как в его трактовке науки. Ее он рассматривает не как хранилище истин или метод их открытия, а как набор удобных фикций, полезных соглашений, который не в большей степени укоренен в реальности, чем любой другой альтернативный ему. И она не в большей, но и в не меньшей степени, чем религия, мораль или искусство, была проявлением того, что он назвал "волей к власти", а именно неким импульсом и порывом навязывать хаотичной, в сущности, реальности форму и структуру, трансформировать ее в доступный человеческому пониманию мир до тех пор, пока он не станет удобным для нас. Но это было ее единственным оправданием, ибо любая другая навязанная форма, отвечающая той же цели, в той же мере была бы оправданной; содержание здесь значит не более, чем функция, а фактически не значит ничего. Наука с точки зрения истины, смысл которой я раскрою в одной из последующих глав, не является истинной. Но том смысле, в котором она не является истинной, неистинно и все остальное; и в соответствии с данной теорией истины, которая был; его собственной, Ницше обязан был сказать, что он ни во что не верил, поскольку в силу метафизической честности не был на это способен. Соответственно, его нигилизм был глубоким и всеобщ, по сравнению с таким нигилизмом соперничество русских нигилистов с объявленными ими идеологическими противниками было лишь! проявлением борьбы воль, борьбы за власть и форму, которая, на взгляд Ницше, везде и всегда характеризует человеческую жизнь. В некотором смысле это было единственной характеристикой, которую он готов был приписать вселенной в целом, так как и ее он рассматривал как поле вечной борьбы одной воли с другой.

Обе неницшеанские формы нигилизма во многом проистекают из одной и той же установки. Каждая исходит из убеждения, что в мире должен быть некий порядок или внешняя цель. Нигилизм пустоты, шопенгауэровский нигилизм, предполагающий некоторую перспективу, становится удобным, находящимся "в согласии с целями, установленными извне"8. Подобный нигилизм есть выражение разочарования ввиду отсутствия такой цели, в то время как на деле именно то состояние ума, которое требует цели, и должно быть преодолено. После его преодоления исчезают основания для пессимизма и отчаяния. Человек преодолевает свою досаду на скупость доброй волшебницы, когда начинает понимать, что не существует никакой доброй волшебницы, которая была бы либо щедрой, либо скупой. Русский нигилизм, между тем, типичен для мысли, которая также проистекает из только что отмеченной привычки доверять внешнему авторитету для определения цели в жизни, то есть "научившись не доверять какому-то одному авторитету, он стремился найти другой", в данном случае науку. Ведь людям трудно действовать в этом мире, не предполагая того или иного внешнего источника авторитета и значимости, "если не Бога и не науку, то совесть, разум, общественный инстинкт или историю", рассматриваемые как имманентный дух с присущей ему целью, на чью милость можно положиться". В этом состоит общая направленность человеческого ума, которая, согласно Ницше, находится в изначально опасном противостоянии со способностью воображения, ибо она стремится установить некий целевой каркас, найти основание значимости в самом мире, нечто объективное, чему люди смогут подчиниться и в чем они смогут найти смысл для самих себя. Нигилизм пустоты в качестве настроя мысли и психологического состояния возникает как прямое следствие осознания или всего лишь подозрения, что в действительности такой вещи просто не существует, не существует мирового порядка, составными частями которого мы бы являлись, а также что наша целокупная ценность проистекает из определенной зависимости от этого порядка. Поэтому мы, вероятно, как буддисты, отказываемся от всякой вещественности как от грезы и стремимся к тому, чтобы нас не заботило ничто лежащее за пределами самой субстанции. Или же, подобно множеству философов и мечтателей, в качестве компенсации мы изобретаем "в качестве истинного мира новый мир, потусторонний нашему", по контрасту с которым этот мир полностью обесценивается. Но, как только человек приходит к мысли, что этот якобы "подлинный", или "истинный", мир имеет человеческое происхождение, что он сотворен в ответ на определенные, но невыполненные человеческие желания, что это какая-то выдумка, которая и философски не обоснована, и психологически не понятна, вот тогда он достигает окончательной формы нигилизма - неверия ни в какую из картин мира, ни в какую метафизическую преференцию. Одновременно он рассматривает этот мир как единственный, сколь бы бесструктурным, бесцельным и лишенным ценности он ни был.

"Сознание отсутствия всякой ценности было достигнуто, когда стало! ясным, что ни понятием "цели", ни понятием "единства", ни понятием] "истины" не может быть истолкован общий характер бытия... Недостает всеобъемлющего единства во множестве совершающегося: характер бытия не "истинен", а ложен... в конце концов, нет более основания убеждать себя в бытии истинного мира... Коротко говоря: категории "цели", "единства", "бытия", посредством которых мы сообщили миру ценность, снова изъмлются нами - и мир кажется обесцененным..."

Утверждение, что мир лишен ценности [wertlos], отнюдь не означает, что он обладает низкой ценностью на шкале ценностей, подобно тому, как когда мы говорим, что нечто малоценно или вообще не представляет ценности, скорее, это совсем не та вещь, о которое логически осмысленно говорить, что она либо обладает небольшой ценностью, либо ей присуща та или иная высшая ценность. Ценности не более применимы к миру, нежели вес к числам, ибо сказать, что число два невесомо, не означает сказать, будто оно очень легкое, а означает то, что ему вообще бессмысленно приписывать какой-либо вес. Таким был бы взгляд Ницше. Строго говоря, то, что мир лишен ценности, вытекает из факта, что в нем нет ничего такого, что имело бы смысл считать обладающим ценностью. Там нет ни порядка, ни цели, ни вещей, ни фактов, вообще ничего, чему могли бы соответствовать наши убеждения. Так что все наши убеждения ложны. Это (в дальнейшем мы поясним, каковы были основания для данного его эффектного заявления) он рассматривает как "крайнюю форму нигилизма - прозрение того, что каждое убеждение, каждое принятое-за-истинное [Fur-wahr-halten] необходимо ложно, ибо вообще не существует истинного мира". В конце концов мы поймем, что это означает крайне резкое отрицание корреспонденткой теории истины. Необузданные заявления Ницше в пользу своего крайнего нигилизма явно нуждаются в существенном прояснении до того, как мы сможем с полной ответственностью поставить вопрос о том, имеется ли какое-либо убедительное основания для их принятия. В первой главе я всего лишь хочу подчеркнуть, что нигилизм Ницше имеет мало общего с обычными политическими коннотациями данного термина и что под "нигилизмом" он подразумевал полностью лишенную иллюзий концепцию мира, до такой степени враждебного человеческим устремления, до которой он мог себе это представить. Мир враждебен не потому, что он или нечто отличное от нас имеет свои собственные цели, но потому, что он безразличен к тому, во что мы верим, к тому, на что мы надеемся. Признание и принятие данного ужасного факта отнюдь не должно означать для нас "отрицание, нет, волга к ничто". Скорее, он чувствовал, что мы придем в возбуждение, когда узнаем, что мир лишен формы и смысла, и это, помимо всего прочего, подвигнет нас на то, чтобы сказать "дионисийское да [Jasagen] миру, как таковому, без исключений, привилегий и рассуждений". Чтобы быть способным принять и отстоять подобный взгляд, потребуется, полагал он, значительное мужество, ибо это означает, что нам следует оставить те надежды и ожидания, которыми изначально с помощью религии и философии утешались люди. Для установки, которую, как он чувствовал, он мог, а мы должны были принять, Ницше предложил формулу amor fati - любви к своей собственной судьбе, принятия без паллиативов или защиты, последствий

самой основательной критики философских и научных идей как фикций и порождений человеческой потребности в безопасности; и, наконец, попытки жить в мире, невосприимчивом к этим потребностям, говорить "да" космической незначительности не только самого себе или человеческих существ вообще, но также жизни и природы целом.

Подобный нигилизм (который я подробно объясню в последующих главах) получает свою кульминацию - по крайней мере, в этом был убежден Ницше - в не очень понятном учении о вечном возвращении, то есть во взгляде, будто мир бесконечно и с точностью повторяет самого себя, так что те же самые ситуации, в которых мы сейчас себя находим, уже имели место бесконечное число раз. И это произойдет снова и снова, повторениям нет конца. Ницше испытывал безграничную, хотя и не вполне понятную гордость за открытие этого учения, которое он рассматривал и как серьезную научную истину, и что важнее для него, но в целом менее правдоподобно как единственную подлинную альтернативу взгляду, согласно которому миру присуща или может быть присуща либо цель, либо замысел либо некое конечное состояние, Если каждое состояние (в той мере, в какой мы можем говорить так о чем-то столь же бесструктурном, как и мир, в его понимании) бесконечно повторяется, тогда никакое состояние не может быть конечным, а в природе вещей на может быть ни прогресса, ни регресса, но всегда та же самая вещь повторяется. Так что судьба, которую он призывает принять и даже полюбить, становится значительно более сложным делом из-за этой лишенной цели повторяемости вселенной in toto (В целом(лат.).- Прим. перев.) :

"Продумаем эту мысль в самой страшной ее форме: жизнь, как она есть, без смысла, без цели, но возвращающаяся неизбежно, без заключительного "ничто"; "вечный возврат". Это самая крайняя форма нигилизма:) "ничто" ("бессмысленное") - вечно!".

Философия Ницше представляет собой непрекращающуюся работу по поиску причин и последствий нигилизма, то есть то учение, которое я здесь кратко описал. На данный момент сказанного достаточно, чтобы, предвидя дальнейшее развитие и подкрепление заявленных сюжетов, утверждать, что существует систематическая связь между некоторыми из главных идей Ницше: нигилизм связан с amor fati, а последняя - с вечным возвращением. А оно, в свою очередь, как я покажу ниже, связано с учением об Udermensch. Критика Ницше других форм философии основана на психологическом тезисе, согласно которому каждая из когда-либо воздвигнутых метафизических систем в конечном счете обязана своим появлением потребности найти в мире порядок и безопасность, - на той позиции, когда ум мог бы "отдохнуть и заново сотворить себя". Каждая система, соответственно, представляет собой утешительное объяснение вещей, в рамках которого это могло бы быть возможным. Ницше был убежден, что все подобные взгляды являются ложными. Как следствие, проблема заключалась в том, чтобы показать их нежизнеспособность и определить, почему люди должны были считать их жизнеспособными, а затем продолжить поиски ответа на вопрос, как было возможным продолжать жить при полном понимании нежизнеспособности любой религиозной и метафизической гарантии.

Та картина, которая является результатом осуществленного Ницше психологически-философского анализа, рисует человеческие существа постоянно пытающимися навязать порядок и структуру лишенной порядка и смысла вселенной, дабы сохранить чувство собственного достоинства и значимости. Главный их предрассудок заключается в том, что где-то в каком-то виде должно существовать разумное основание для всего и что не может быть ни грана истины в том, что Ницше выдвинул в качестве правильного (если здесь можно говорить о правильности) взгляда на вещи как на "изменение, становление, множественность, противопоставление, противоречие и война". Отсюда следует, что для нас не существует никакой подлинной, рациональной, упорядоченной или милосердной вселенной. Он был убежден, что весь склад нашего мышления основываться на вере в существование подобной вселенной и, следовательно, будет очень непросто разработать такие понятия, которые соответствовали бы нереальности вещей, каковы они и суть на самом деле. Потребуется полная революция в логике, науке, морали и в самой. Ницше надеялся застать, по крайней мере, начало подобной революции. Но я начну с той части его философии, которая лишь ставит диагноз. Зачаток всего этого смелого проекта можно обнаружить уже в его ранних и значительных произведениях, где этот проект находит свое воплощение в знаменитом различении дионисийства и аполлонийства в книге "Рождение трагедии из духа музыки". Человеческая мысль, поскольку она до сих пор требовала формы и структуры, всегда была аполлонийской. Но реальность-то бесформенная и дионисийская, и проблема для него заключалась в том, можно ли в принципе овладеть дионисийским языком, чтобы с его помощью выразить дионисийскую мысль.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8