Представляя то или иное учение Ницше, я был вынужден время от времени использовать выражение "воля к власти". Любое другое выражение могло бы исказить его идеи, и я предпочел все-таки использовать его собственное, пусть не разъясненное, выражение, позволив логике контекста определять его смысл. Теперь я должен попытаться раскрыть значение этого центрального понятия. Подобно теме вечного возвращения, это понятие спонтанно появляется в сочинениях Ницше, и он особо не стремится объяснить, что он под ним понимает, или хотя бы сделать указания на важность, в силу чего он это понятие принял. "Nachlass", однако, изобилуют фрагментами, нередко весьма пространными, посвященными разработке и прояснению теории воли к власти. Несмотря на то, что сестру Ницше Элизабет критиковали за использование выражения "Der Wille zur Matcht" в качестве названия для посмертно изданного собрания афоризмов, у нее все же были основания поступить таким образом. Это было одним из названий для книг, которые ее брат планировал написать, и, хотя собрание афоризмов, опубликованных под данным названием, вряд ли могло бы составить именно ту книгу, которую он намеревался написать, расхождение между названием и содержанием подборки афоризмов здесь ничуть не большее, чем в большинстве опубликованных им самим книг. Ницше надеялся написать подлинно систематическую работу, а эта конечно же не была таковой. Тем не менее ясно, что его наиболее интенсивные творческие усилия в течение последних лет уже подорванного психического здоровья были направлены на анализ понятия воли к власти. Этому понятию предназначалась роль конструктивной идеи, с помощью которой он намеревался заменить все то, что до сих пор считалось философией, и большинство из того, что котировалось как наука. Это понятие представлялось ключом как к его собственной философии, так и к положению дел в мире как таковом. Воля к власти в совокупности с учениями, о вечном возвращении, Ubermensch и amor fati замышлялась как позитивный проект.
Мнение, что воля к власти обозначает побудительный мотив поведения исключительно таких людей, как белокурые бестии или цезари борджиа, то есть то, чем некоторые люди обладают, а другие нет, - это лишь заблуждение случайных или поверхностных читателей Ницше. В действительности же она представляет собой свойство (если мне будет позволено выразиться так на данный момент), инвариантное для всех нас, как слабых, так и сильных. Это - не что иное, как присущее всему роду живых существ свойство. Что наиболее важно, оно не является неким особым побуждением наряду с другими, например с половым влечением: и половой инстинкт, и потребность утолить голод, и любые другие возможные стремления суть не что иное, как формы или вариации воли к власти. Как-то Ницше осенило, что сексуальный контакт в первую очередь имеет своей целью вовсе не удовольствие или размножение, а обретение власти, могущества: любовный акт - это борьба за власть, где любовные действия суть лишь средства для установления отношений господства и подчинения. Таким образом, мы вправе сказать, что воля к власти является фундаментальной движущей силой, выступающей по отношению к другим порывам и импульсам (в соответствии со старой метафизической идиомой) как субстанция по отношению к акциденциям.
Трудно отделаться от соблазна мыслить волю к власти в терминах, в которых люди издавна мыслили субстанцию, то есть в качестве того, что лежит в основе всего и является наиболее фундаментальным в устройстве мира. Однако воля к власти - это не то, чем мы располагаем, а то, что мы собой представляем на самом деле. Не только мы суть воля к власти, а и все вообще в человеческом и животном мире, в мире одушевленном и материальном. Во всем мироздании нет ничего более элементарного и вообще ничего иного, чем это стремление и его разновидности.
Таким образом, совершенно ясно, что воля к власти - это основное понятие в философии Ницше, понятие, с помощью которого все должно быть истолковано и к которому в конце концов все должно быть сведено. Это метафизическое или, лучше сказать, онтологическое понятие, поскольку "воля к власти" является ответом Ницше на вопрос "Что есть то, что есть?". Следовательно, мы должны попытаться понять этот замысел.
Методология Ницше, коль скоро мы говорим о нем как о философе, сознательно придерживающемся некоторых принципов, более или менее сводится к принципу экономии: "Таково именно требование метода, долженствующего быть по существу экономностью в принципах". Имея дело с двумя якобы различными вещами, всегда нужно стремиться найти некий объединяющий принцип, благодаря которому об этих вещах можно судить как о сходных; точно так же мы можем предположить, что вместо различных типов вещей существует лишь один тип. Повторяя эту процедуру применительно к каждой паре якобы различных пар, мы продвигаемся в направлении выработки единого принципа, в связи с которым все вообще может быть истолковано как его частный случай. Речь идет о методологическом монизме, как можно было бы назвать этот принцип. Нам не следует малодушно признавать существование "нескольких родов причинности, пока попытка ограничиться одним не будет доведена до своего крайнего предела (до бессмыслицы, с позволения сказать)". В этом-то и состоит, добавляет Ницше, "мораль метода".
Допустим, что мы являемся созданиями, движимыми желаниями, страстями и инстинктивными побуждениями. Если же мы признаем, что любое наше поведение или любую часть нас самих можно объяснить ссылкой на эти основные побуждения, тогда принцип методологического монизма предписывает нам попытаться объяснить все наше поведение в целом, а также нас самих в терминах той же совокупности факторов, которая обладает объяснительной силой, по крайней мере, в некоторых отдельных случаях. Предположим далее, как это делает Ницше, "что нет иных реальных "данных", кроме нашего мира вожделений и страстей". В таком случае мы могли бы считать, что процессы, протекающие в нашем сознании, являются показателями жизни страстей и должны объясняться с ее помощью. Мы смогли бы взглянуть на нашу мораль как на "язык знаков", выражающих страсти. И благодаря нашей морали мы смогли бы понять, в чем заключается наша перспектива. Вот в чем, как мы считаем, заключалась программа Ницше: шаг за шагом мы сводим все проблемы к проблемам психологическим, затем всю психологию сводим к психологии бессознательной, инстинктивной жизни, которая, в сущности, протекает везде и всюду одинаково, хотя она и может быть преобразована в ту или иную форму сознательной жизни. А теперь предположим, что эта программа выполнена, и мы можем сказать, что все - философия, мораль, наука, религия, искусство и здравый смысл, словом, цивилизация и человеческое поведение в целом - может быть объяснено как проявления инстинктивных побуждений и страстей. А как быть с внешним миром, миром физических процессов и материальной активности? Можем ли мы снова обратиться к нашему методологическому принципу и попытаться установить, способны ли мы объяснить это также и ссылкой на побуждения? Если бы это удалось Ницше, то все основные дихотомии - дихотомия реального и кажущегося, ментального и материального, внутреннего и внешнего, - все они были бы уничтожены. Почему бы не попытаться в соответствии с моралью метода рассмотреть все процессы в их целокупном единстве, взглянуть на самих себя и на все то, что мы считаем отличающимся от нас, как на нечто "обладающее той же степенью реальности", как на "материю", отныне понимаемую "как более примитивная форма мира аффектов, в которой еще замкнуто в могучем единстве все то, что потом в органическом процессе ответвляется и оформляется"? Физический мир в данном контексте представлял бы собой "проформу жизни", в то время как жизнь оказывалась бы разветвлением физического процесса. А затем мы открыли бы путь к некоторому объединяющему принципу, который охватывал бы основные различия, которые мы сочли бы необходимым сделать. Именно на волю к власти легла функция преодоления разрыва между всем, что могло бы существовать, коль скоро она смогла бы служить универсальным объяснительным принципом.
Важно помнить, что подобные рассуждения Ницше считал не более чем гипотезой, неким мысленным "экспериментом", от постановки которого он не мог отказаться. Я говорю это потому, что иногда он взывал к воле к власти с какой-то слепой и яростной настойчивостью, как если бы он размахивал перед своими читателями оружием, что, впрочем, весьма характерно для него. Однако сегодня мы должны понимать эту его особенность как попытку привлечь к себе внимание и непременно быть услышанным. Будучи философами, мы должны принимать его со всей возможной осмотрительностью и au serieux (всерьез (франц). - Прим. перев.). Что касается его гипотезы, которая является лишь одной из многих возможных гипотез, которые могли бы подтвердить его методологический принцип, то давайте допустим (вслед за Ницше), что воля выступает в качестве действующей причины. Я хочу напомнить читателям, что данная гипотеза отнюдь не находится в противоречии с его возражениями против понятия воли как понятия объяснительного. Проводя соответствующий анализ, он опровергает идею о том, что люди схватывают причинность в акте самонаблюдения за действием своей собственной воли. Если люди и в самом деле верят в это, то методологический монизм может привести их к мысли, что воля есть единственная форма каузальности. В сущности, если бы мы верили в это, мы стали бы приверженцами учения, не слишком отличающегося от его собственного. Однако его понятие воли не является чисто психологическим; психологические же волевые акты, если мы допускаем существование непсихологической воли, сами должны объясняться в терминах этой последней.
"... Словом, нужно рискнуть на гипотезу - не везде ли, где мы признаем "действия", воля действует на волю, и не суть ли все механические явления, поскольку в них действует некоторая сила, именно сила воли, - волевые действия. - Допустим, наконец, что удалось бы объяснить совокупную жизнь наших инстинктов как оформление и разветвление одной основной формы воли - именно, воли к власти, как гласит мое положение; допустим, что явилась бы возможность отнести все органические функции к этой воле к власти и найти в ней также разрешение проблемы зачатия и питания (это одна проблема), - тогда мы приобрели бы себе этим право определить всю действующую силу единственно как волю к власти".
Разумеется, это дерзкая и претенциозная идея, и есть все основания полагать, что она могла бы быть осуществлена только как программная задача. Как бы то ни было, главная надежда Ницше, которую он возлагал на учение о воле к власти, заключалась в том, что оно сможет способствовать объединению, систематизации и интеграции его философских идей. Я постараюсь сделать набросок того, во что этот план мог бы воплотиться.
Механика, которую Ницше более или менее отождествлял с физикой, включая термодинамику, представляла собой, как он полагал, не что иное, как фикцию. Она была удобным средством упорядочения мира, но нисколько не затрагивала его основ:
"Механика только формулирует явления следования, и к тому же семиотически, при помощи чувственных и психологических средств выражения (что всякое действие есть - движение; что где есть движение, нечто приводится в движение), но она не затрагивает причинной связи.
Механистический мир мыслится нами так, как единственно его могут себе вообразить наш глаз и наше осязание (как "движущийся") - таким образом, что он поддается вычислению, для чего вымышляются нами причинные единства - "вещи" (атомы), действие которых остается постоянным (перенесение ложного понятия субъекта на понятие атома).
Следовательно: примешивание нами понятия числа, понятия вещи (понятия субъекта), понятия деятельности (разделения причины и действия), понятия движения имеет характер феноменальный: в этом сказывается участие все того же нашего глаза и нашей психологии,
Если мы элиминируем эту примесь, то вещей не будет, а останутся динамические количества, находящиеся в известном отношении напряженности ко всем другим динамическим количествам; сущность их состоит и их отношении ко всем другим количествам, в их "действии" на последние. Воля к власти не есть ни бытие, ни становление, а пафос - самый элементарный факт, из которого уже возникает некоторое становление, некоторое действование..."
Этот пространный фрагмент передает манеру, в которой учение о воле к власти разрабатывалось в дневниковых записях. Хотя оно и является разрозненным и иносказательным, для сочувствующего читателя, а также для читателя, знакомого с более обширным материалом философии Ницше, оно выглядит вполне разумным. Должно быть, данное учение затруднительно целиком представить в рациональной форме - и здесь мы возвращаемся к уже знакомому пункту, - поскольку критерии разумности для нас в точности такие, которым данное учение не может соответствовать. Объяснять учение на нашем языке означает смириться с фикцией, которую хотелось бы исключить из философии. Следовательно, необходим принципиально иной язык. Но и тогда остается вопрос: как можно ему научиться и как можно было бы с его помощью постигать мир? Однако я думаю, что Ницше здесь интересует не эта проблема. На самом деле кто-то мог бы предположить, что Ницше рассуждает в духе известной из истории мысли семнадцатого столетия дистинкции между первичными и вторичными качествами наподобие той, на которой настаивали такие мыслители, как Галилей, Ньютон и Локк. Вторичные качества считались нереальными, и первичные качества не могли быть объяснены с их помощью, однако наш язык в большей своей части основан на знакомстве с вторичными качествами. Может быть, сторонники теории первичных качеств считали, что эти качества познаются интуитивно в процессе деятельности чистого разума. В любом случае их не очень-то заботило, как же изучать первичные качества - эта проблема так в конце концов и не была прояснена до тех пор, пока не начали разрабатывать эмпиризм в деталях. Возможно, Ницше использовал слово "воля", чтобы провести аналогию между волей к власти и нашим привычным психологическим понятием воли, использованию которого (при предположении, что правильное его использование существует) нельзя научиться с помощью зрительных и тактильных предикаций.
Чтобы не имело места в реальности, мы должны отныне мыслить не в терминах "вещей", а в терминах динамических количеств. В "Nachlass" Ницше есть такой аргумент: вещь, в сущности, есть не что иное, как сумма "ее" воздействий, и если мы элиминируем эти воздействия, желая понять вещь такой, какова она "на самом деле", то никакой вещи просто не останется. Не существует, как таковой, изолированной вещи, сущность которой мы могли бы постичь; то, что существует, - это совокупность воздействий, и, следовательно, слово вещь в себе лишено смысла. Перед нами предстает мир воздействий, но не воздействий чего-либо. Ведь воздействия не являются сущностями, которые можно отделить друг от друга, как таковые, и изучить каждое само по себе. Если мы считаем, что воздействия связаны с волей к власти, мы можем считать их проявлениями воли к власти, и при этом воля к власти не будет являться сущностью, отделимой от них: они и будут выступать в качестве воли к власти. Воздействие можно было бы рассматривать как столкновение воль, но не как механический контакт одной вещи с другой. Да, эту идею трудно осмыслить, однако Ницше связывает эту трудность с разъединяющей силой нашей субъектно-предикатной грамматики. Эту идею трудно выразить в предложении, которое не исказило бы ее, и это происходит в силу самой структуры предложения, а не по какой-либо иной причине.
Возможно, мы могли бы схватить это понятие на интуитивном уровне, обращаясь к другому фрагментам "Nachlass":
"Я представляю... что каждое специфическое тело стремится к тому, чтобы овладеть всем пространством, возможно шире распространить свою силу (его воля к власти) и оттолкнуть все то, что противится его расширению. Но тело это постоянно наталкивается на такие же стремления других тел и кончает тем, что вступает в соглашение ("соединяется") с теми, которые достаточно родственны ему..."
Здесь используется настораживающий термин "тело". Давайте заменим его понятием "направленная вовне сила" (с прагматической точки зрения мы в любом случае могли бы считать тело не чем иным, как действующей вовне силой). Сила будет распространяться вовне вечно, если некая внешняя сила не остановит ее распространение. Это можно было бы считать "первым законом" учения Ницше о воле к власти. Тело (сила) могло бы занять все пространство, если бы не испытывало сопротивления. Но существуют и другие силы, каждая из которых стремится сделать то же самое. Каждая сила занимает территорию (область пространства), а насколько обширную - это зависит от того, с какими противодействующими силами она встречается и борется по ходу территориальной экспансии. Теперь мы могли бы назвать эти направленные вовне силы силовыми центрами [Kraftzentrum], как иногда Ницше их называет, или центрами власти [Willens-Punktationen], "которые постоянно либо увеличивают свою власть, либо теряют ее".
"Количество власти характеризуется действием, которое оно производит, и действием, которому оно оказывает сопротивление. Здесь нет адиафории (равнодушие, безразличие (древнегреч.). - Прим. перев.)... В сущности имеется только воля к насилию и воля защищать себя от насилия. Не самосохранение: каждый атом производит свое действие на все бытие, - мы упраздним атом, если упраздним это излучение воли к власти. Поэтому я называю его некоторым количеством "воли к власти".
Поразительно сходной точки зрения придерживался, вплоть до некоторого упрямства, как я полагаю, Кант, который принял динамическую теорию материи. Он возражал против картезианской физики (которая должна была иметь своих приверженцев, ибо Кант столь упорно настаивал на своей теории), в соответствии с которой все должно объясняться ссылкой на геометрические параметры материи. Основным физическим понятием для Декарта было понятие протяженности. Кант считал, что тело занимает пространство не благодаря протяженности, а благодаря интенсивности. Кант писал:
"Материя есть подвижное, которое наполняет пространство. Наполнять пространство - значит противиться всему подвижному, стремящемуся посредством своего движения проникнуть в то или иное пространство... Материя наполняет пространство не просто благодаря своему существованию, а благодаря особой движущей силе... Всеобщий принцип материальной динамики таков: все реальное в предметах внешних чувств, все, что не есть лишь определение пространства (место, протяжение, форма), должно рассматриваться как движущая сила. Тем самым так называемое solidum, или абсолютная непроницаемость, изгоняются из естествознания как пустое понятие, и на его место ставится отталкивающая сила".
Кант неявно ссылается на это учение в не очень ясных рассуждениях об интенсивных величинах в разделе "Антиципации восприятия" "Критики чистого разума". Масса здесь определяется в терминах интенсивности материи, занимающей конкретное пространство.
Я упомянул о взглядах Канта не столько для того, чтобы заподозрить преемственность - ее отсутствие в равной мере вероятно, - но для того, чтобы предположить существование своеобразной анти-картезианской традиции в физике (конечно же Ньютон был открытым антикартезианцем), некоторые из учений которой могли как бы "витать в воздухе" в то время, когда Ницше все это писал. В XIX в. не было недостатка в различных спекуляциях на тему правильной системы механики, и у Нищие могли появиться мысли относительно теории энергии. Трудно сузить наверняка, да это и не имеет прямого отношения к моей книге. Данные соображения, хотя и представляют собой лишь аналогию, могли бы лучше прояснить, что Ницше имел в виду.
Трудно сказать, до какой степени учение о воле к власти могло бы быть сформулировано в научных терминах или до какой степени теория энергии могла бы хоть как-то ее подтверждать. В конце концов, Ницше всегда оспаривал утверждение, что наука сообщает нам нечто о реальности, как таковой, или устанавливает неизменные каузальные принципы, которые этой реальностью управляют. Как представляется, он сомневался в самой возможности существования закона при любом описании действительности:
"Если нечто происходив так-то, а не по-другому, в этом нет еще никакого "закона", или "принципа", или "порядка", а есть лишь активность различных количеств власти, чья сущность состоит в распространении ее на все другие количества власти".
Логическая структура науки, по крайней мере той, которую мы знаем - "материя, атом, гравитация, действие и противодействие", - это не что иное, как "интерпретации с помощью психических фикций". Помимо Голословного утверждения о борьбе сил, мало что можно сказать о мире, который не является интерпретацией, а интерпретация - это всегда навязывание фикций.
Вопреки возможным научным обоснованиям, важно подчеркнуть, что содержание учения о воле к власти обладает дурной славой. Однако в этом пункте Ницше скорее заслуживает извинения, чем обвинения, ибо эта часть его философии никогда не была широко обнародована в опубликованных при его жизни сочинениях, во всяком случае до тех пор пока он оставался в своем уме.
Если мы поднимемся на ступеньку выше в плане усложнения (не задумываясь специально о критериях или принципе восхождения), жизнь, хотя и отличается от неодушевленных форм существования, все равно является разновидностью воли к власти:
"Известное количество сил, связанных общим процессом питания, мы называем "жизнью". Этот процесс питания предполагает как средства своего осуществления все формы так называемого чувствования, представления, мышления, т. е., 1) противодействие всем другим силам; 2) приспособление их в отношении формы и ритма; 3) оценка с точки зрения их усвоения или удаления".
Здесь мы возвращаемся на знакомую территорию. Наши концептуальные средства суть инструменты, служащие поддержанию жизни как таковой. Наши оценки и системы ценностей получают свою ценность благодаря тому, насколько успешно они служат облегчению жизни. Поскольку "жизнь - это воля к власти", понятия и ценности тоже суть выражения воли и предназначены для того, чтобы одна воля могла контролировать другую волю. Очевидно, живой организм представляет: собой собрание силовых центров, действующих в унисон; ментальные процессы высших организмов суть лишь развитие менее совершенных форм динамизма, в которых как бы в виде изначальных прототипов уже присутствует способность оценки и мышления. Если абстрагироваться от степени, сложности, функция везде, и всюду остается одной и той же.
Здесь я должен прерваться, чтобы рассказать о взгляде Ницше на дарвинизм, о чем я уже вскользь упоминал раньше в различных контекстах. Вынеся за скобки его упрямое настаивание (что является слабым местом его философии, и на это я уже неоднократно указывал) на том, что недостойные выживают, а достойные гибнут - заявление, столь же допускающее знаменитое опровержение Гексли, как и его противоположность, - трудно сказать, почему Ницше желал прослыть антидарвинистом. Ему почти так же сильно, как и популяризаторам Дарвина, нравилась впечатляющая картина развертывающегося повсюду в природе соперничества и борьбы, предстающая перед преисполненным ужасом взором изнеженной публики, склонной считать природу более милосердной. Очень похоже, что его частые анти-дарвинистские высказывания фактически являются игрой слов.
Тем не менее вполне возможно, что живое существо, являющееся ансамблем находящихся в гармонии центров власти, оказывается втянутым, так сказать, в борьбу с другими органическими образованиями, в борьбу, как считал Ницше, не за самосохранение. Волю к власти, нельзя трактовать в духе старого понятия импульса, порыва (conatus), то есть стремления сохранить целостность. Точно так же и жизнь нельзя понимать в якобы дарвиновских терминах, как борьбу за существование, то есть искать точку опоры в мире, где лишь некоторые могут выживать и размножаться. Так или иначе, стремление к самосохранению не имеет ничего общего со слепым напряжением воли к власти, которое присуще любой вещи в любой момент. Нечто выживает и одерживает верх только постольку, поскольку оно побеждает в борьбе воль, но оно борется не за выживание, - будь так, все вокруг выглядело бы иначе.
"Прежде всего нечто живое хочет проявлять свою силу - сама жизнь есть воля к власти: самосохранение есть только одно из косвенных и многочисленных следствий этого".
Следовательно, в природе мира никогда не будет, и не может быть ничего не затронутого этой борьбой. В каждый момент мы - это то, что мы делаем; и, пока мы живы, ежеминутно мы держим универсум в напряжении, поскольку стремимся присвоить то количество власти, которое соответствует нашей природе:
"Что касается хваленой "борьбы за существование", то, по-моему, ее наличие не установлено, а скорее лишь декларировано. Она встречается лишь в исключительных случаях; общий аспект жизни - не бедственное состояние, не голод, а, напротив, богатство, пышность и даже абсурдное транжирство. Если же за что-то борются, то всегда борются за власть..."
Вот здесь как раз налицо игра слов, о которой я упоминал выше. Значение слова "существование" слегка смещается от его обычного употребления как связанного с "жизнью" в сторону его употребления как связанного с "богатой жизнью" или "бедной жизнью", т. е. его значение смещается от философского к экономическому. И это изменение вводит в заблуждение. Оно подразумевает, что мы должны стремиться главным образом не к тому, чтобы сохранять и продолжать свою жизнь ("существовать"), а пожертвовать собой во имя чего-то другого, может быть, во имя власти; жизнь при любых других условиях ничего не значит. Однако в соответствии с его теорией не бывает жизни без власти, и он прямо не призывает к героизму. Он вовсе не говорит, что живые существа упорно стремятся к существованию. Из этого не следует и то, что они упорно стремятся к предельному существованию. Это последнее он подверг бы критике, но в его времена никто всерьез не разделял подобной точки зрения. В лучшем случае эта идея могла бы быть связана с экономикой XIX в., с учениями о предельном доходе и железном законе заработной платы, с мальтузианскими принципами. И все это, будьте уверены, было втянуто в дискуссию о дарвинизме - чего только не было в XIX веке? - а сам Дарвин обретал вдохновение, читая Мальтуса. Однако у Дарвина нет ни малейшего намека на то, что виды стремятся к предельному существованию. Так что трудно найти оправдание многочисленным афоризмам Ницше, озаглавленным "Анти-Дарвин", или высказываниям того же содержания. Как и в большинстве подобных случаев, его полемика с дарвинизмом носила скорее идеологический, чем научный характер, и это сильно сдерживало подлинный интерес и признание заслуг теории Дарвина. Строго говоря, нет никаких оснований для подробного разбора ницшевской интерпретации учения Дарвина. У него сложился чисто личный образ ученого, которого он принимал за Дарвина.
Более важное следствие, вытекающее из его теории воли к власти, заключено в тезисе, что счастье - это вовсе не та цель, за которую нам действительно стоит бороться. Люди, как и все остальное в мире, стремятся к власти. На этом пути они весьма преуспели, обуздав многие из стихийных сил и поэтапно оттеснив от власти все другие живые существа. Они определенно обладают внушительным количеством власти, однако это не имеет ничего общего со счастьем. Счастье, коль скоро оно вообще имеет значение, неотделимо от борьбы за власть, от удовольствия просто сознавать, что ты силен. "Последний человек", который рассуждает в терминах "мира" и счастья, рассуждает как существо несостоятельное, Не может быть никакого счастья без борьбы.
"...Дело значительно уясняется, если на место индивидуального "счастья" (к которому стремится будто бы все живущее) мы поставим власть: "все живущее стремится к власти, к увеличенной власти", удовольствие - это только симптом чувства достигнутой власти, ставшая сознательной величина разности (живущее не стремится, к удовольствию: напротив, удовольствие наступает вслед за достижением того, к чему оно стремится, удовольствие сопровождает, удовольствие не движет)".
Банальное утверждение, что человек стремится к удовольствию и избегает страдания, неверно. Не только люди, но "значительная часть живых организмов" стремятся к увеличению могущества, а удовольствие или страдание суть лишь следствие этой "примитивной формы аффекта". Стремиться к могуществу означает стремиться к преодолению препятствий, и это на самом деле означает испытывать неудовольствие [Unlust], поскольку любое препятствие для воли к власти воспринимается как Unlust. Таким образом, неудовольствие есть не что иное, как "нормальный ингредиент всякого органического процесса". В соответствии с данной интерпретацией просто невозможно исключить неудовольствие, страдание из природы вещей. А удовольствие - это не что иное, как переживание при преодолении препятствий:
"Источником удовольствия является не удовлетворение воли... а то, что воля стремится вперед и каждый раз снова одерживает победу над тем, что становится ей поперек дороги. Чувство удовольствия лежит именно в неудовлетворении воли".
Если кто-либо страдает от неудовольствия, это еще не является признаком убывания его жизненной силы. Препятствия, испытываемые как Unlust лишь стимулируют волю к власти и являются прелюдией к удовольствию.
Он стремится сказать (и здесь звучит известный нам мотив его философии), что существует два вида неудовольствия, один из которых является показателем ослабления, или упадка, воли к власти. Это ее истощение. Бывают неудовольствия, которые стимулируют силу, и бывают неудовольствия, которые указывают на ослабление силы и понижение способности противостоять давлению окружающего мира. Имеются два соответствующих вида удовольствий - удовольствия от победы противоположны удовольствиям спячки.
"Истощенные хотят покоя, хотят расправить свои члены, хотят мира, тишины, - это счастье нигилистических религий и философий; богатые и живые хотят победы, преодоленных противников, хотят для своего чувства власти завоевания новых областей".
Мы вновь встречаемся с тем, что термин используется в широком и узком значении, что так характерно для Ницше. И здесь, как и в других местах, это является одновременно причиной путаницы и концептуального развития, когда широкое значение термина помещается в контекст, в котором должно бы применяться лишь узкое значение. Бесполезно и абсурдно выступать против проектов, направленных на уменьшение страданий, исходя из широковещательного заявления, что жизнь есть борьба и страдание, так что упомянутые выше проекты, дескать, противоречат жизни22. Неспособность разглядеть ошибочность подобных рассуждений больше, чем что-либо другое, послужила причиной того, что Ницше оказался крайне недальновидным в оценке социальных реформ. Я счел бы одновременно и жестоким и глупым человека, который в ответ на чью-либо просьбу помочь ему справиться с оконной задвижкой заметил бы, что жизнь есть борьба и что от ее имени следует отругать того, кто придет на помощь. Трагикомическая нелепость, ввиду которой Ницше принимают за апологета грубой силы и адвоката жестокостей, коренится в подобных иррациональных выражениях.
Если бы мы на этом и закончили, мы не смогли бы в полной мере понять, почему Ницше был столь глубоко убежден, что воля к власти представляет собой универсальный принцип и его действие в той или иной форме можно обнаружить на каждой ступени существования. На ступени интеллектуальной жизни воля к власти обнаруживает себя в форме интерпретаций, даваемых людьми жизни: искусство, наука, религия, философия говорят здесь от имени воли к власти. Повторим еще раз, что очень важно понимать, что мы неотделимы от того, что мы делаем. Мы суть воля к власти, побуждающая нас стремиться вовне и использующая интерпретации в качестве побуждающего мотива. Интерпретирование, следовательно, - это не то, что мы делаем, а то, что мы есть на самом деле: мы живем нашими философиями, а не просто владеем ими. "Мы не имеем права спрашивать: "Кто же истолковывает?" - но само истолкование как форма воли к власти имеет существование (но не как "бытие", а как процесс, как становление) как аффект". "Интерпретации" следует придавать более широкое значение, чем мы привыкли это делать: "В действительности интерпретация сама есть лишь средство достигнуть господства над чем-нибудь. (Органический процесс постоянно предполагает интерпретирование". Вся наша концептуальная схема является интерпретацией и - еще раз напомним о точке зрения Ницше - не относится к разряду того, чем мы владеем; она - это то, что мы суть, ибо через нее мы создали самих себя, а также упорядочили мир. Все наши категории мышления - вещь, свойство, причина, действие, реальность, видимость и т. д., - все они суть интерпретации, которые нужно понимать "в аспекте воли к власти". Воля к власти - это жажда свободы в тех, кто оказался в рабстве, это стремление господствовать и превосходить других в тех, кто является более сильным и более свободным. Но "в тех, кто является самым сильным, богатым, независимым и отважным, [воля к власти] проявляется как любовь к человечеству, или к ближним, или к Евангелию, или к истине, или к Богу...". Это утверждение покажется странным и выпадающим из общего русла его философии для тех, кто знаком с Ницше лишь понаслышке. Но тот, кто внимательно следил за его рассуждениями, сразу увидит в этом намек на аскетический идеал. В нем заключена суть самодисциплинирующего принципа воли к власти. Самые могущественные люди, писал он в "По ту сторону добра и зла", всегда преклонялись перед святым, поскольку они чувствовали в нем силу, которая через самоистязание, борьбу с собой находила свое воплощение в самодисциплине. "Они почитали нечто в себе, почитая святого", - писал Ницше. "Они должны были справиться у него...". Его опыт, видно, и есть тот шаг, который надлежит сделать в направлении более высокой цивилизации.
В заключение скажем, что учение о воле к власти разбросано по всем текстам философа, которые мы анализировали. Оно заключается в том, что мир есть то, что мы сами сделали и должны воспроизводить, что у него нет никакой другой структуры, а также значения, помимо тех, которые мы ему приписываем. Чтобы распознать, что дело обстоит именно так, Ницше мог бы сказать: нужно превзойти этап, где господствуют аскетические идеалы, и обрести наконец понимание того, что то, что прежде считалось истинной реальностью, есть лишь форма, придаваемая хаосу и полному ничто, что не существует ничего, что этой форме соответствовало бы, то, что есть, - это пустая в своей бессмысленности реальность.
"Вера в то, что действительно есть, существует мир, такой, каким он должен был бы быть, это - вера непродуктивных, которые не хотят сами создать себе такой мир, каким он должен быть. Они предполагают его уже существующим, они ищут средства и пути, чтобы достигнуть его. "Воля к истине" - как бессилие воли к творчеству".
Ницше обладая волей к творчеству, и 6н рассчитывал на то, что то же самое присуще и всем другим философам. Философский критицизм, которым переполнены его сочинения, есть лишь пролегомены к собственно философии, он является инструментом и средством для нее. Критики философии, если они не идут дальше этого, остаются выразителями воли к власти в ее философском воплощении, но они не являются философами как таковыми:
"Подлинные же философы суть повелители и законодатели; они говорят: "так должно быть!", они-то и определяют "куда?" и "зачем?" человека и при этом распоряжаются подготовительной работой всех философских работников, всех победителей прошлого, - они простирают творческую руку в будущее, и все, что есть и, было, становится для них при этом средством, орудием, молотом. Их "познавание" есть созидание, их созидание есть законодательство, их воля к истине есть воля к власти".
В зрелый период творчества Ницше учение о воле к власти находится в таком же отношении к учению о нигилизме, в каком находилось аполлоновское начало к дионисийскому в ранний период его творчества. Так же как и в его концепции искусства, обе эти силы, или понятия, дополняют друг друга. Нигилизм необходим, чтобы расчистить почву для подлинного творчества, представив мир во всей его наготе, лишенным значения или формы. А воля к власти навяжет неоформленной субстанции форму и придаст значение, без чего мы не могли бы жить. Как мы будем жить и о чем мы будем думать - об этом только мы сами можем сказать.
(Послесловие)
Такова философия Ницше, насколько я оказался способен ее понять. Я стремился представить ее с максимально допустимой для нее степенью систематичности, которая в значительной мере превышает ту, что ей обычно приписывают. Я попытался показать, что существует расхождение между тем, какую роль играют пресловутые утверждения на моральные темы в его философской системе и в его философской репутации. В его системе они являются либо излишне акцентированными конкретизациями общих принципов, которым он следовал, либо, как я предположил, мрачными, экспрессионистскими иллюстрациями тех его текстов, которые были наиболее философскими и абстрактными. Если говорить о тех его редакторах, с которыми он работал, пока был психически здоров, то они были энтузиастами, как, например Питер Гаст, но их интересовала скорее внешняя сторона дела, чем собственно философские принципы. Поэтому его поощряли, более того, провоцировали к тому, чтобы он развернулся во всю ширь свой способности в плане обличения и создания экстравагантной антропологии. Равнодушие к его сочинениям с которым он столкнулся, их замалчивание, которое не смог нарушить даже его "глас вопиющего в пустыне", вероятно, усиливали безответственность в использовании стиля, им практикуемого.
И вот настало время тщательно исследовать его философские идеи и затем вынести решение "за" или "против" них, причем в более зрелой форме, чем он сам был способен или стремился представить их всем и каждому. Моя задача заключалась не в том, чтобы просто навязать свою волю к системе целой галактике фрагментов и афоризмов, из которых составлены его работы, то есть тому собранию, которое критики зачастую оценивают как огромную литературную россыпь, оставленную философом, выражавшим свои мысли в отдельных кусочках, никогда не имевших, так сказать, "родительского тела", к которому все они однажды принадлежали. Однако читатель сам может обратиться к фрагментам, дабы убедиться, прав я или ошибаюсь в своих построениях. Я не смутился бы (хотя у меня и есть аргументы против подобного взгляда), если кто-нибудь сказал бы, что вообще любая конструкция вводит в заблуждение, что Ницше писал на злобу дня, был афористом, что на его формирование не повлиял систематический дух философии. Я был бы поражен только в том случае, если кто-либо обнаружил бы систему, отличную от той, что я только что обрисовал;
К сказанному мне добавить нечего. Более детальный по сравнению с моим анализ годится либо для специального философского журнала, либо для более утонченного и узкого исследования. На этих заключительных страницах я лишь попытаюсь снова поднять вопрос, касающийся статуса ницшевской философии, отталкиваясь от его собственной концепции философской деятельности. Была ли и его собственная философия результатом простого соглашения, фикцией и волей к власти? Если сформулировать этот вопрос проще, однако, отнюдь не менее раздраженно, то получится так: входило ли в его намерение, когда он говорил, что ничто не истинно, сказать нечто истинное? И если он преуспел, то он, разумеется, потерпел неудачу, поскольку если истинно, что ничего не истинно, то что-то все-таки истинно. Если ложно, то опять нечто истинно. И вновь: если то, что он утверждает, столь же произвольно, как и то, что он, в плане критики, адресует любой другой философии, то почему мы должны соглашаться с ним, если отвергаем других? А если его утверждения не произвольны, то как они могут быть правильными? Каким образом то, что он утверждает, может быть истинным, если он относится к истине так, как говорит? Я убежден, что Ницше остро чувствовал эти трудности. Как он писал в книге "По ту сторону добра и зла":
"Положим, что это тоже лишь толкование - и у вас хватит усердия возражать на это? - ну что ж, тем лучше".
Я полагаю, он сказал бы, что нам следует судить о нем в соответствии с теми критериями, которые мы фактически всегда и применяли вопреки своим философским заявлениям: работает ли его философия в жизни?. И он мог бы продолжить: если вам не нравится та форма, которую я даю вещам, то придайте им свою собственную. Ведь философия является творческим занятием, и путь всегда открыт. Философия - это состязание воли с волей. В той мере, в какой вы противостоите моей философии, вы занимаетесь философией и подтверждаете ее.
Я сомневаюсь, что каждый читатель был бы удовлетворен подобным ответом, ибо не уверен, что это и есть ответ; Однако мне нечего предложить взамен. Мы сталкиваемся здесь с пределами, .которые обнаруживаются у любой системы, когда нам приходится говорить о самой системе, не находясь внутри нее. Что же дает право использовать точку зрения, расположенную за пределами претендующей на всеобщность системы, в качестве точки опоры? И вообще, как это возможно?; Я отвечу, обращаясь к другому фрагменту книги, которую только что цитировал:
"Всякая философия скрывает, в свою очередь, некую философию; всякое мнение - некое убежище, всякое слово - некую маску".
За философской системой Ницше стоят допущения, обладающие глубокой философской природой, но они настолько глубоко погружены в форму его мысли, что он, вероятно, так никогда и не осознал, что они там. До какой степени они ложны, или до какой степени то, что, окажись они таковыми, могло бы подействовать на остальную часть его философии, - на эти вопросы трудно найти ответ. Я коротко скажу лишь об одном допущении.
В нескольких местах, там, где речь идет о воле к власти, Ницше высказывается в столь откровенной манере, как будто речь идет о неоспоримой истине. Он заявляет, что воля может действовать только на волю. Это как раз та разновидность утверждения, по отношению к которым учатся быть осмотрительными в философских текстах, и в данном случае едва ли можно сказать, что Ницше был образцовым учеником. Те, кто обращался к воле как к каузальной способности, делали это, как правило, дабы объяснить нечто такое, что они находили загадочным, - действие сознания на тело: мы движем рукой благодаря "волевому акту". Данная теория стала в последние годы, по существу, объектом широкой философской критики, и хотелось бы признать Ницше ранним застрельщиком в этом концептуальном нападении. Насколько необычно выглядела бы ситуация, если бы Ницше действительно был союзником в этом деле, ибо за его критикой стоял странный, самоуверенный тезис о том, что воля может действовать только на волю, а "не на материю", как он добавлял. Почему воля может действовать лишь на волю? И почему, если вообще есть такая вещь, как воля, она также не может действовать и на другие вещи? Что оправдывает эту темную и трудную для понимания мысль?
Я попытаюсь в нескольких словах предположить, что же Ницше имел в виду, хотя я и предлагаю свой вариант в качестве гипотезы, которую я не вижу способа подтвердить в настоящее время, разве что в той мере, в какой она помогает осмыслить утверждение, которое в противном случае выглядит либо неясным, либо нелепым, либо ошибочным. Последующее, вероятно, укажет на философию, скрытую за философией открытой, на значение, замаскированное словами. Я думаю, что Ницше считал проявления воли одновременно и наиболее элементарными из существующих вещей, и единственно активными из них (слово "вещь" используется здесь в максимально возможном нейтральном смысле). Я утверждаю, что он верил в это приблизительно так, как епископ Беркли верил/'что духи являются единственными активными вещами во Вселенной. Онтология Беркли состояла из духов и идей, причем он считал, что идеи инертны и причинно обусловлены духами; они полностью были обязаны своим существованием тому, что принадлежат духам. Без духов они не существовали бы, а потому и ничего не существовало бы. Сходным образом Ницше считает, что существуют воли и интерпретации, что интерпретации не имеют силы, кроме как в отношении к воле, что в особом смысле воли причинно обусловливают интерпретации и что без воль не было бы ничего. Как представляется, он всегда понимал действование в смысле действия на, а не как некоторый изолированный волевой поступок. Ницшеанский солипсист мог бы быть волей, действующей на саму себя, но если существуют только воли и не существует никакого действия, кроме как действия на, то и ни на что нельзя действовать, кроме как на волю. Воли действуют на воли, и способ, каким они это делают, заключается в навязывании формы, в придании очертания, которое на высшем уровне жизни заключается в придании, или навязывании, некоторой интерпретации. Другими словами, воли суть лишенные формы прообразы, которым надлежит обрести форму, а учение о воле к власти - это общее описание состояния конфликта воль, в котором победитель навязывает определенную форму. Не обладая внутренне присущей формой, мир воль должен был бы быть бесформенным. И это соответствует нигилистической доктрине, о которой шла речь в этой книге. Но поскольку воли всегда действуют друг на друга, то всегда возникает и (навязанная одной из них) форма.
Без сомнения, покажемся странным, что я сравниваю здесь Беркли и Ницше как по конкретному поводу, так и вообще, то есть считаю Ницше приверженцем некоторой версии идеализма. Если это и идеализм, то он носит динамический характер. Однако, выдвинув эту интересную идею, я лично ничего больше не скажу о ней, по крайней мере в этой книге, посвященной философии, которую я стремился описать.