Страницы: 1 2

Философия как этика
(опыт интерпретации Ницше)

Объективное, всестороннее, учитывающее все влияния, нюансы мыслей, этапы эволюции и т.д. исследование творчества Ницше невозможно. И не только потому, что философ едва ли не по всем вопросам противоречит сам себе. Это невозможно и неверно по существу дела, не говоря уже о том, что неуважительно по отношению к автору, который отрицает объективность как философский приоритет. Все десятки томов его сочинений – гимн человеку, стремящемуся стать сверхчеловеком, утверждающему себя в неповторимой индивидуальности самовозрастающей силы. Ницше провоцирует, более того: принуждает читателя говорить и думать о нем очень личностно, создавать свой образ Ницше, который так же мало похож на образы, создаваемые другими, как и на сам оригинал. Ревнивый к оценке своих произведений, он мало радовался академически взвешенным и аргументированным похвалам, даже если они исходили от несомненных авторитетов как, например, Я.Буркардт; он признавал только такое отношение к своим трудам, когда человек или вышвыривает их в огонь, или сам опаляется их огнем.

Из всего сказанного понят но: то, что я предлагаю ниже, есть всего лишь моя версия философии и этики Ницше – каким я их вижу, быть может, какими я их хотел бы видеть.

От критики философии к критике морали

“…В конце концов меня в гораздо большей степени устраивало бы быть славным базельским профессором, нежели богом; но я не осмелился зайти в своем личном эгоизме так далеко, чтобы ради него поступиться сотворением мира”, - писал Ф.Ницше Якобу Буркхардту в январе 1889 года. Как ни странно, но именно в этих словах больного, по медико-психологическим критериям уже явно сумасшедшего, философа можно вычитать мотивацию и смысл его творчества. Сотворение мира – конечно, шизофреническое преувеличение. Но сотворение философии, лучше сказать, второе творение философии, полностью переворачивающее ее первое творение, - точное обозначение дела, которым занимался Ницше.

Ницше, как в свое время Эпикур, пришел в философию, разочаровавшись в филологии. Эпикур был недоволен учителями литературы по той причине, что они не могли сказать, откуда возникает хаос Гесиода. Ницше не мог в классической филологии найти ответ на вопросы о том, что такое дионисическое начало и отчего древние греки – самая радостная, соблазнительно жизнелюбивая порода людей – нуждались в трагедии? Как вообще совместить безумие дионисических страстей трагедийного мифа с уравновешенным спокойствием античной мудрости, предопределившей все последующее развитие европейского духа? Ницше обнаружил, что аполлонистическое начало философии не выражает и не отрицает, а еще меньше продолжает, дополняет или преодолевает дионисическое начало жизни – оно прикрывает его. Это – всего лишь защитная реакция трусливого духа, который прячет свою трусость за лицемерием и спасается от ужасов тем, что не хочет знать об их существовании. В оптимистической радости философии Ницше увидел не выражение мощи человека, не его торжество, а знак усталости, болезни, слабости, он увидел в ней самообман и предосторожность страдающего организма. Ее размеренность, уверенная осанка и благопристойность – только иллюзия, маска, бутафория, призванная заговорить напор, силу, буйное веселье и кровавые игры жизни. В новой оптике Ницше философия предстала подлой торговкой, которая дает сдачи только фальшивыми купонами. Он поставил себе целью разоблачить эту великую аферу и ополчился на всю предшествующую философию.

Ницше подверг радикальной критике философию не в тех или иных ее отдельных периодах, аспектах, лицах, а в самых глубинных греко-римских основаниях, оставшихся жизненными на протяжении двух с половиной тысяч лет. “Не существовало доселе еще ни одного философа, в чьих руках философия не превращалась бы в апологию познания”¹, - писал Ницше. И именно в этом пункте, понимаемая как способ познания, объяснения мира философия подверглась в его творчестве наиболее последовательному отрицанию. Не углубляясь в конкретную аргументацию, отмечу один момент, существенно важный для понимания этики Ницше: пафос этой критики является, в целом, разоблачительным. Речь идет не просто о заблуждениях философии, речь идет о ее лицемерии, о том, что основные философские установки и понятия имеют превращенный смысл. Ложной и фальшивой Ницше считает прежде всего саму позу философии, ее желание прикрыться щитом истины от напора жизни.

С тех пор как Парменид сказал, словно отрезал, что “бытие есть, а ничто не есть”, философия” рассматривает бытие как свой основной предмет и понимает под ним как минимум две вещи: это а) основа (предел) существования, то, благодаря чему есть то, что есть; б) источник и гарантия внутренней цельности мира, его законченности, полноты, упорядоченности. Оба этих утверждения о бытии являются логически незаконными. Если бытие есть предел существования, то оно является также пределом знания и о нем нельзя сказать ничего положительного и всякая конкретизация бытия в качестве “вещи самой по себе”, “непосредственной достоверности”, “causa sui” и т.п. непременно будет противоречием определения. Точно таким же самоотрицанием является тезис о цельности и законченности мира. На таких шатких основаниях и по причине их шаткости философия конструирует особое метафизическое царство, которое не только находится по ту сторону физического мира, но еще и возвышается над ним. Этот вымышленный мир философов с самого начала несет на себе печать их собственных иллюзий, скрыто содержит те ценности, на обоснование которых он претендует. Поэтому-то метафизику Ницше обозначает как “науку, трактующую об основных заблуждениях человека, - но только так, как будто бы это были основные истины”².

Двусмысленная онтология породила двусмысленную гносеологию. Когда истина и ложь разводятся между собой по критерию, согласно которому первая говорит о том, что есть, что она есть, и о том, что нет, что его нет, а вторая действует противоположным образом, то это нельзя считать простым обозначением разделительных линий между ними. Одновременно здесь содержится и скрытая оценка, предполагающая, что к истине надо стремиться, а заблуждений избегать. Получается: истина принимается в качестве истины, а заблуждение – в качестве заблуждения еще до того как установлено, что первая есть истина, а второе – заблуждение. Ценностный выбор фактически предшествует объективно-гносеологическому разграничению, но дело изображается таким образом, будто он является его следствием. И Ницше имел все основания возмутиться таким фокусом, когда незаметно прячут кролика в шляпу, чтобы затем торжественно вытащить его оттуда. Он задается вопросом: “Что собственно в нас хочет “истины?.. Мы спросили о ценности этого хотения. Положим, мы хотим истины, - отчего же лучше не лжи?”³

Одно из важнейших открытий Ницше, потребовавших радикального пересмотра оснований философии, состояло в установлении того, что человеческое познание сковано аксиологическим обручем. Человек не может мыслить без того, чтобы это не было одновременно ценностным выбором, подобно тому, как он не может двигаться без того, чтобы это не было движением в определенном направлении. Он не может мыслить объективно. “Большею частью сознательного мышления философа тайно руководят его инстинкты, направляющие это мышление определенными путями. Да и позади всей логики, кажущейся самодержавной в своем движении, стоят расценки ценностей”⁴. Или еще: “Нравственные (или безнравственные) цели составляют в каждой философии подлинное жизненное зерно, из которой каждый раз вырастает целое растение”⁵. Из всего этого вытекает, что сама познавательная парадигма философии, ее логоцентризм, установка на объективность должны быть осмыслены как определенная ценностная позиция.

Точка зрения познания есть точка зрения объективности. Философия, идентифицирующая себя как мудрость знания, несмотря на видимое возвышение человека в качестве разумного, мыслящего существа, а точнее говоря, именно потому, что это возвышение осуществляется мыслью и в мысли, - на самом деле, фактически, в бытийном смысле бесконечно умаляет его. “Мы видим как человек умаляется, как вы умаляете его!”⁶ – кричит Ницше. Это умаление стало особенно интенсивным со времен Коперника, когда человек стал все дальше скатываться с центра в “сверлящее ощущение своего ничтожества”⁷.

Дискредитация человека, заложенная в познавательной парадигме философии, обнаруживается, по крайней мере, в трех пунктах. Во-первых, человек низводится до уровня одного из явлений объективного мира, становится вещью среди вещей; и как бы он ни возвышался в качестве вещи среди вещей, тем не менее в принципиальном плане не он сам несет ответственность за свое существование. “Объективный человек есть орудие: это дорогой, легко портящийся и тускнеющий измерительный прибор, художественной работы зеркало, которое надо беречь и ценить; но он не есть цель, выход и восход, он не дополняет других людей, он не человек в котором получает оправдание все остальное бытие, он не заключение, еще того менее начало, зачатие и первопричина; он не представляет собою чего-либо крепкого, мощного, самостоятельного, что хочет господствовать”⁸. Во-вторых, происходит “вырождение и измельчание человека в совершенно стадного животного”, подчиненного единым “доказанным” и неумолимым в своей объективности требованиям, “превращение человека в карликовое животное с равными правами и притязаниями....”⁹. В-третьих, выделение человека из мира в качестве познающего, мыслящего существа, поставившее человека рядом с миром, над ним, вне него, (“Мы смеемся уже, когда находим друг подле друга слова “человек и мир”, разделенные сублимированной наглостью словечка “и””¹⁰) имело оборотной стороной крайне опасное расщепление, раздвоение человека, когда одна часть приносится в жертву другой, на стихию природного существования, энергию витальных сил набрасывается узда логического принуждения. В результате человек оказывается негодным к употреблению как лопнувший сосуд, и у него не остается сил ни на что, кроме как справляться с самим собой.

Словом, познавательно ориентированная философия по своему существу была призвана решить задачу “сделать человека до известной степени необходимым, однообразным, равным среди равных, регулярным и, следовательно, исчислимым”¹¹. Но сделать это надо было так, как если бы всестороннее логическое дисциплинирование человека выглядело не унижением его, а возвышением, не поражением, а победой. Стремление к объективности, способность самоотречения следовало изобразить как высшую форму субъективности и самоосуществления. Холодной истине предстояло придать теплоту, как если бы она была человеку ближе всех близких, чтобы оправдать приносимые на ее алтарь жертвы, бездушную тиранию разума необходимо было интерпретировать как тончайший сердечный позыв. Словом, гносеологическое уплощение человека необходимо было довести до выработки новой оптики жизни, в которой противоестественное выглядит естественным, потусторонние философские химеры предстают как реальные надежды, слабое становится сильным. И эту задачу должна была выполнить мораль.

В морали явно, обнаженно предстали ценности, срыто вдохновлявшие философию во всех ее теоретических изысканиях. Поэтому критика философии естественным образом сузилась до критики морали. Разоблачение морали в ее исторически сложившихся и общепризнанных идеально-возвышенных устремлениях как самого изощренного и грандиозного мошенничества стало основным делом Ницше. Вот что он писал в 1886 году в предисловии к своему первому собственному ницшеанскому сочинению “Рождение трагедии из духа музыки”: “Ненависть к “миру”, проклятие аффектов, страх перед красотой и чувственность, потусторонний мир, изобретенный лишь для того, чтобы лучше оклеветать этот, на деле же стремление к ничто, к концу, к успокоению, к “субботе суббот” – все это всегда казалось мне, вместе с безусловной волей христианства признавать лишь моральные ценности, самой опасной и жуткой из всех возможных форм “воли и гибели” или, по крайней мере, признаком глубочайшей болезни, усталости, угрюмости, истощения, оскудения жизни, - ибо перед моралью (в особенности христианской, т.е. безусловной моралью) жизни постоянно и неизбежно должна оставаться неправой, так как жизнь по своей сущность есть нечто ненормальное; она должна, наконец, раздавленная тяжестью презрения и вечного “нет”, ощущается как нечто недостойное желание, недостойное само по себе. И сама мораль – что, если она есть “воля к отрицанию жизни”. Скрытый инстинкт уничтожения, принцип упадка, унижения, клеветы, начало конца? И, следовательно, опасность опасностей?.. Итак, против морали обратился тогда, с этой сомнительной книгой мой инстинкт, как заступнический инстинкт жизни…”¹².

Мораль рабов

В отличие от всех прежних философско-этических опытов, в том числе кантианского и даже прежде всего кантианского, нацеленных на оправдание морали путем ее теоретического обоснования, Ницше проблематизировал саму мораль. Он поставил вопрос о ценности моральных ценностей и тем самым низвел их до уровня предмета философского сомнения. Ницше расширил саму задачу философской этики, конкретизировав ее как критику морального сознания. Прежней “науке морали”, как пишет он, недоставало проблемы самой морали: недоставало подозрения, что здесь есть нечто проблематичное”¹³. Подобно тому, как всякая наука, не останавливаясь на видимости вещей, стремится проникнуть в их скрытую суть, которая чаще всего оказывается прямо противоположной тому, что фиксируется на уровне явлений, так и этика не может обманываться тем, что сама мораль говорит о себе, и должна прежде всего направить свое внимание на то, о чем она молчит, что она скрывает и искажает. Ницше говорил, что вряд ли до него кто-нибудь смотрел на жизнь с таким глубоким подозрением. Во всяком случае на мораль никто до него так не смотрел. Что же он увидел – своим недоверчивым взглядом?

Ницше имеет прочную репутацию морального нигилиста. Было бы странно защищать Ницше от этого обвинения, которого он сам настойчиво добивался и которым очень гордился. Клише морального нигилиста отражает действительную позицию Ницше приблизительно так же, как злая карикатура отражает реальное лицо. Отражая, оно одновременно и искажает. Чтобы точней обозначить нормативные контуры ницшеанской этики, следует иметь в виду, что она является достаточно конкретной, более того – исторической. За словом “мораль” скрываются существенно различные реалии и поэтому требуется более строгое определение предмета анализа. Говоря о распространившейся в Европе и столь ему ненавистной морали, Ницше подчеркивает, что это – “только один вид человеческой морали, кроме которого, до которого и после которого возможны многие другие, прежде всего высшие, “морали””¹⁴. Существует много разных моралей, самое общее и самое важное различие между ними состоит в том, что они подразделяются на два типа: мораль господ и мораль рабов. В более широком плане об историческом взгляде философа на мораль мы будем говорить позже. Пока заметим: Ницше является моральным нигилистом в том строгом и точном смысле слова, что он решительно, последовательно, без каких-либо смягчающих оговорок и компромиссов отрицает мораль рабов.

Под моралью рабов Ницше подразумевает мораль в том виде, в каком она сформировалась под воздействием античной философии и христианской религии и воплотилась в многообразных индивидуально-аскетических, церковно-благотворительных, общинно-социалистических и иных гуманистических опытах человеческой солидарности. Она стала в Европе господствующей и ошибочно воспринимается европейским общественным сознанием в качестве синонима морали вообще. Не составляет никакого труда зафиксировать рабскую мораль чисто эмпирически, ибо она всесторонне обволакивает европейского человека. Значительно трудней выявить ее содержательные характеристики, качественную определенность, Ницше это делает самым глубоким, полным и блестящим образом. Исследование рабской морали Ницше, как, впрочем, и все, что он делал в философии, отличается, с одной стороны, полифоничностью, объемностью, противоречивой полнотой, а с другой – необычайной тонкостью наблюдений, неисчерпаемостью нюансов. Поэтому оно трудно поддается обобщению, вообще методической обработке. Если, тем не менее, попытаться суммировать с неизбежным огрублением особенности рабской морали, как их понимает Ницше, то они могут быть резюмированы в следующих основных характеристиках.

Прежде всего рабской делает мораль сама ее претензия на безусловность, абсолютность. В этом случае мораль идентифицируется с идеалом, совершенством, последней истиной, словом, неким абсолютным началом, которое бесконечно возвышается над реальными индивидами и в перспективе которого их природное существование выглядит исчезающе малым, ничтожным. “Водрузить идеал – идеал “святого Бога” – и перед лицом его быть осязаемо уверенным в своей абсолютной недостойности. О, эта безумная жалкая бестия человека!”¹⁵ – восклицает Ницше, ясно понимая, что человек хитростью недосягаемого абсолюта отвоевывает себе право быть маленьким, жалким, недостойным. Следовательно, само представление об абсолютных идеалах является ложным, на самом-то деле они нужны человеку не сами по себе, не в их абсолютности, а в их особой функции, позволяющей человеку примириться со своей малостью. Ницше называет их неразбавленными спиртными напитками духа.

Рабская мораль есть мораль стадная. Она выступает как сила, стоящая на страже стада, общества, а не личности. Понимаемая как изначальная солидарность, братство людей, она прежде всего направлена на поддержание слабых, больных, нищих, неудачников. Один из самых решающих и удачных моральных трюков, проделанных еще еврейскими пророками, состоял в том, что слова “святой”, “бедный”, “друг” стали употребляться как синонимы. Более всего так понятая мораль ценит способность человека отречься от себя, своего “я”, поставить себя на службу другим, обществу. Все это способствует тому, что люди сбиваются в кучи, толпы, утверждают себя в своей посредственности. Под стадностью Ницше имел в виду, несомненно, омассовление, обезличивание людей. Следующие, совсем не ницшеанские слова Ницше вполне подтверждают это: “И возможно, что в народе, среди низших слоев, именно у крестьян, нынче сравнительно гораздо больше благородства вкуса и такта в почитании, чем у читающего газеты умственного полусвета, у образованных людей”¹⁶.

Рабская мораль имеет отчужденный характер. Она реализуется во внешне фиксированных нормах, призванных усереднить, уравнять индивидов. В самом человеке она представлена репрессивной функцией разума по отношению к человеческим инстинктам. Отчужденность морали, как тонко замечает Ницше, выражается в самой идее ее самоценности, в представлении, будто наградой добродетели является сама добродетель, и поэтому имеет безличный, бескорыстный, всеобщий характер. При таком понимании индивид теряет свою личность и обретает нравственное достоинство только в качестве частного случая, простой проекции всеобщего Закона. Ницше назвал это “кенигсбергским китаизмом”.

Рабская мораль замыкается областью духа, намерений, в известном смысле “вся мораль есть не что иное, как смелая и продолжительная фальсификация, благодаря которой возможно наслаждаться созерцанием души”¹⁷. Она представлена в человеке неким вторым человеком, который постоянно недоволен первым, внушает ему сознание виновности и обрекает его на постоянные сомнения, нерешительность, муки. Мораль рассекает человека на две части таким образом, что он идентифицирует себя с одной частью, любит ее больше, чем другую. Здесь тело приносится в жертву душе. В морали человек явлен самому себе, по словам Ницше, не как individuum (буквально: неделимое), а как dividuum (буквально: делимое). И он обречен на постоянное копание в себе, чтобы утихомирить, ублажить, обмануть зверя и таким обманным путем обрести покой, “мир души” – состояние, которое честнее было бы назвать иначе, ибо за ним могут скрываться и старческая слабость воли, и наступление уверенности, и хорошее пищеварение, и тщеславие и многое другое.

Пожалуй, наиболее полно и рельефно рабская сущность морали выражается в ее тартюфстве, лицемерии. Внутренняя лживость всех манифестаций морали, ее выражений, поз, умолчаний и т.п. является в логике рассуждений Ницше неизбежным следствием ложности ее исходной диспозиции по отношению к реальной жизни. Мораль претендует на то, чтобы говорить от имени абсолюта. А абсолюта на самом деле не существует, если бы даже и существовал, то о нем, по определению, ничего нельзя было бы сказать. Следовательно, моральные речи – это всегда речи не о том. Далее, мораль противостоит природному эгоизму витальных сил. Но жизнь как жизнь не может не стоять за себя, не может не быть эгоистической – и не в каком-то общем смысле, а в конкретности своих индивидуальных существований. И где эгоизм страстей, инстинкты жизни не получают прямого выхода, там они обнаруживают себя косвенно, подобно тому как растущее дерево, уткнувшись в препятствие, скрючивается, изгибается и, тем не менее, хоть в бок, хоть в обратном направлении, продолжает расти. Мораль, поскольку она остается выражением жизни, не может не выражать ее эгоистической сущности, но только делает это в прикрытой, превращенной форме.

Фарисейство – не какая-то особая черта, а еще меньше деформация морали, оно представляет собой ее жизненную атмосферу, воздух, которым она дышит, запахи, которые источает. И наиболее фарисейской мораль является тогда, когда она предстает в чистом виде, вполне соответствует своему назначению. “Разве само морализирование не безнравственно?”¹⁸ – задает Ницше риторический вопрос. Особенно много лжи в моральном негодовании, которое, с одной стороны, скрывает неумение, умственную ограниченность, ошибку или иной недостаток негодующего, а с другой стороны, прикрывает тайное вожделение, зависть к самому предмету негодования; давно известно, что любят осуждать те пороки, которым втайне хотели бы сами предаваться. Зоркий глаз Ницше находит мораль лживой даже тогда, когда она кажется наиболее искренной и направлена против самой морализирующей личности. Презирающий чтит себя как человека, который презирает, за угрызениями совести скрывается род самодовольства; те, кто своим жалким положением вызывают сострадание, показывают, что “несмотря на всю их слабость у них по крайней мере есть еще одна сила – причинять боль”¹⁹. Моральное восхваление также не отличается особой честностью, в нем Ницше обнаруживает еще больше назойливости, чем в порицании. “Мы ненавидим еще человека, коль скоро считаем его ниже себя; мы ненавидим лишь тогда, когда считаем его равным себе или выше себя”²⁰.

Ницше любил называть себя психологом. Его исследования моральной психологии во многих отношениях действительно являются уникальными. Но даже на этом фоне выделяется открытие феномена, названного им ressentiment (буквально: вторичное переживание). Это французское слово используется философом для обозначения совершенно особого и исключительно сложного психологического комплекса, являющегося специфическим мотивом, своего рода вирусом морали. Здесь речь идет о нескольких наслоившихся друг на друга и образовавших в итоге редкостную психологическую смесь: а) первичные, исключительно неприятные эмоции злобы, стыда, отчаяния, вызванные унижением достоинства человека, при том не случайным унижением, а в некотором роде закономерным, вытекающим из его реального, постоянно воспроизводящегося положения по отношению к другим людям; б) воспоминание и вторичное переживание этих эмоций, духовная работа с ними, результатом чего является ненависть и чувство мести, усиливаемые и подогреваемые ревностью, завистью, вызванные сознанием того, что “они могут, а я нет”; в) осознание того, что месть не может быть осуществлена, что обидчик недосягаем для мести, ибо нанесенная тем обида – не его каприз и злая воля, а простой рефлекс реально иного – более высокого – положения, что тот самим фактом своего существования обречен быть обидчиком, точно так же, как сам он обречен на то, чтобы быть обиженным; г) возникающее чувство бессилия, отчаяния приводит к тому, что месть, не имея возможности реализоваться в адекватных поступках, получает идеальное воплощение, в результате бессилия трансформируется в силу, поражение становится победой, “ressentiment сам становится творческим и порождает ценности”²¹. Эта творческая, ценностно-порождающая работа ressentiment’a состоит в том, что злопамятное, мстительное чувство отрывается от своей вещественной нагруженности, конкретных лиц и социальных положений, становится идеей, приобретая тем самым такой вид, когда ее можно прилагать к чему угодно и одновременно с этим происходит переворачивание реальных ценностей, в свете которых слабый и сильный меняются местами, жалким оказывается не ужаленный, а тот, кто жалит (“Пусть я в кандалах и оплеван – все равно в душе и на весах вечности я лучше, и на вечном огне буду гореть не я, а мои обидчики”). Месть осуществлена, удар нанесен не по конкретному обидчику, не по царю-убийце, а по всему мировому порядку, по всему строю, в котором вообще могут существовать обидчики, цари. Современник Ницше Карл Маркс назвал мораль бессилием, обращенным в действие. Это определение вполне можно приложить к ressentiment’y как механизму, способу психологического существования такой морали. Ницше называет ressentiment воображаемой местью, местью бессильного, вытесненной ненавистью, измышлением зла. Это – гнев, который не переходит в поступок, не разряжается в поступках, а обращается вовнутрь и становится формой самоотравления души.

Что касается исторической конкретики ressentiment’a – то здесь важно отметить следующее. Она существует в двух основных формах: стадной морали и аскетического идеала. Стадная мораль экстравертна, выносит вину во вне; аскетический идеал интровертен, переносит вину вовнутрь. Благодатной социальной почвой ressentiment’a являются демократические порядки всеобщего равенства.

Такова в самых общих характеристиках рабская мораль. Она является рабской по той причине, что все ее основные свойства и самое главное, ее общий, выразившийся в бессильном гневе ressentiment’a дух выражают и обслуживают условия жизни рабов. Мораль могла стать такой, какой она сложилась в европейском культурном регионе, только в том случае, если бы она создавалась рабами. Она есть продукт восстания рабов в той единственной форме, на которую вообще рабы способны. Только морализующий раб выдвинет вперед качества, которые могут облегчить его страдальческое существование – сострадание, терпение, кротость и т.п. Только он додумается зачислить в категорию зла все мощное, опасное, грозное, сильное, богатое. Только раб поставит знак равенства между понятиями “добрый” и “неудачный”, “глупый”. Только он будет так превозносить свободу и жажду удовольствий, счастье, сопряженное с чувством свободы. Только раб догадается связать мораль с полезностью. И только он, разумеется, сможет и нуждается в том, чтобы так вывернуть все наизнанку, когда отброшенность на свалку жизни, ее последний ряд, сама низость существования воспринимается как источник внутреннего достоинства и надежды. Словом, Ницше додумался до простой вещи: мораль, которую создают рабы, может быть только рабской моралью, или наоборот: рабскую мораль могли создать только рабы.

Переоценка ценностей

Наряду с моралью рабов существует мораль господ. Понятие господина, как и понятие раба, не является у Ницше социологическим, хотя и не лишено исторических контуров, напоминающих, правда, лишь один господствующий класс – воинов-аристократов (особо заметим в скобках: к господам никак не относятся биржевые спекулянты, производители подтяжек, властители, властвующие по канонам демократического волеизъявления, другие современные хозяева жизни, они остаются в категории рабов, являясь, быть может, самым худшими экземплярами этой худшей человеческой расы). Господин есть прежде всего и главным образом определенный тип человека, означающего человека в собственном смысле слова, поднявшегося на высоту своей природно-исторической миссии. Его Ницше еще называет сверхчеловеком. Как раба можно идентифицировать только через рабскую мораль, так и сверхчеловека можно распознать по высшей морали, благородству поведения. Сверхчеловек узнается по походке.

Сверхчеловек – открытие Ницше. Этим понятием и образом философ уловил новый этап развития человека. Сверхчеловек – не факт, а задача. Он еще не появился на свет. Но уже растет богатырем во чреве матери. Это – новая человеческая порода, новая раса. Она не существует рядом с расой рабов, хотя ее отдельные замечательные экземпляры, как, например, Алкивиад и Цезарь, встречаются также и в прошлом, она приходит ей на смену. Поэтому проблема ницшеанской сверхчеловеческой расы господ есть проблема пути к ней. Она совпадает с проблемой переоценки ценностей.

Переоценка ценностей Ницше сводится к тому, что старые ценности получают новые, пусть даже кардинально новые, смыслы. Она начинается и прежде всего заключается в переоценке самого места ценностей в структуре человеческого существования. Речь идет о новом понятии философии и человека.

Переворот в понимании европейской философии, ее второе рождение в текстах Ницше связаны в первую очередь с идеей примата ценностей перед знаниями. Философия, как считает Ницше, - не способ познания, даже не определенное отношение к миру. Она представляет собой жизненную позицию, проект мира. Философия – не о прошлом и настоящем. Она о будущем. Философия говорит не о том, что есть, а о том, как быть. Это – не эпоха, схваченная в мысли, не сова Минервы, вылетающая в сумерки. Это – мысль, предвосхищающая эпоху, луч, открывающий зарю нового дня. Двусмысленность всей предшествующей философии, когда аксиология стыдливо пряталась за онтологией и гносеологией, Ницше преодолевает решительным утверждением, что ценности и есть основное дело философии.

Европейская философия до Ницше, по крайней мере, уже дважды оказывалась перед головокружительной бездной, когда ее дальнейшее движение вперед не могло не быть шагом в пропасть, когда она вставала перед необходимостью отождествления бытия с человеческой ответственностью. Первый раз ее к этому подвел интеллектуальный анархизм софистов. Спасителем же выступил Сократ, который, с одной стороны, всем своим философствованием показал, что высшие ценностные понятия не удается интерпретировать в контексте знания, так как они ни из чего не выводятся. Ничто в реальном мире не соответствует благу, справедливости, мужеству. И единственным разумным и логически безупречным выводом из такой констатации должно было бы стать признание самих ценностей в качестве высшей реальности. Следовало бы перевернуть проблему и вместо того, чтобы искать бытийные корни морали, необходимо было говорить о моральной обусловленности бытия, и тогда делом философии было бы не познание объективной действительности, а установление действительного реестра ценностей. Философия в лице Сократа на это не решилась. Сократ, и это уже, с другой стороны, вопреки всем результатам своих философских испытаний, продолжал держаться за якорь познания. Правда, он ничего не мог сказать конкретного, кроме общего убеждения, что разгадку добродетели следует искать на пути знания. Тогда его ученик Платон ради того, чтобы подвести под мораль прочный фундамент объективной реальности, создал фантазию о занебесном царстве идей, отражением (выражением, припоминанием) которых и являются ценностные понятия. Второй раз философия подошла к бездне благодаря натуралистическому реализму просветителей, но опомнилась благодаря благоразумию Канта. Кант согласился, что трезвый взгляд на человека обязывает признать склонности необходимыми и достаточными основаниями поступков, а все максимы поведения интерпретировать сквозь призму принципа себялюбия. С этой точки зрения нет никакой нужды мистифицировать человеческое существование. Но хотя нет никакой метафизической реальности, особого мира абсолютов, тем не менее есть убеждение в существовании абсолюта, и именно это убеждение в абсолютной необходимости нравственного закона обязывает предположить существование ноуменального мира “вещей самих по себе"” Так величайший критик метафизики оказался ее пленником. Кант понимал и говорил, что ни он, ни кто-либо другой не может сказать, как чистый разум становится практическим, но он почему-то был убежден, что дело происходит именно таким образом, и разуму, чтобы стать чистым практическим разумом, прежде надо непременно быть чистым разумом. Он не мог перешагнуть через познавательную парадигму философии, остаться верным своей же идее первенства практического разума перед теоретическим (быть может, еще и потому не мог сделать этого, что у него не было невыносимых головных болей). Когда философия в третий раз оказалась у опасного края, то она в лице Ницше нашла человека, который сделал шаг, на который не могли решиться ни Сократ, ни Кант. Ницше перевернул привычный порядок благ, говоря точнее, характер субординации гносеологии и этики, знаний и ценностей.

Назначение философа, согласно Ницше, в том, чтобы “он создавал ценности… Подлинные же философы (в отличие от исследователей философии, ее профессоров. – А.Г.) суть повелители и законодатели; они говорят: “так должно быть!”, они-то и определяют “куда?” и “зачем?” человека… Их “познание есть созидание, их созидание есть законодательство, их воля к истине есть воля к власти”²². Философ – “необходимый человек завтрашнего дня и послезавтрашнего дня”²³. “Философу надлежит решить проблему ценностей… ему надлежит определить табель о ценностных рангах”²⁴.

Философия как смысложизненный проект, ценностная основа деятельности своей структурой задает принципиально иной образ человека и способа его укорененности в мире, чем традиционно-0просветительская, научная философия. В ней человек -–не часть мира, пусть даже лучшая, не данность, не объект. Он представляет собой средоточие бытия, в его руках находится судьба самого мира. Через него проходит путь в будущее, не только самого человека, но и будущее вообще. Впрочем, это – одно и то же. Ницше смотрит на мир исключительно субъективно; мир для него – не больше, чем арена, на которой жизнь утверждает себя в самовозвышающейся воле к власти. Адекватное рассмотрение человека есть его рассмотрение в перспективе усиления воли к власти. Притом вопрос нельзя понимать так, будто человек сам по себе является субъектом, а воля к власти есть его акция. Нет сам человек, его субъективность, личностность и есть та или иная степень воли к власти. Человек бытийствен в своей субъективности. “Не существует никакого “бытия”, скрытого за поступком, действованием, становлением”; “деятель просто присочинен к действию – действие есть все”²⁵.

Человек как жизненная сила, как воля к власти и есть бытие в высшей точке его кипения и только в этом качестве он является субъектом. Говоря по другому, способность быть субъектом – не вторичное качество человека, обретаемое им в результате того, что он выделяет себя из мира и противопоставляет себя ему, что он относится к миру как бы извне, из некоей метафизической точки, находящейся вне мира, над ним, а его изначальное первичное состояние. Интерпретация бытия как жизни, жизненной энергии, воли и власти имеет как раз тот глубокий смысл, что человек не может выскочить из бытия, противопоставить себя ему точно так же, как и бытие не может быть отдельно от человеческого существования. И если человек на уровне рефлексии поднимается над своей жизнедеятельностью и делает ее предметом собственного рассмотрения, если он тем или иным способом относится к своей жизнедеятельности, т.е. если он расчленяет целостность своего существования на субъект и объект, то этой процедуре нельзя ни в коем случае придавать бытийный смысл; напротив, она сама должна быть понята в бытийном контексте столкновения различных волевых напряжений.

Развенчивая демиургическое самомнение философского сознания, в частности, морального сознания, показывая, что это – не более, чем мыльный пузырь, и за ним скрыта корысть слабых, проигравших, Ницше одновременно утверждает самого человека как демиурга. Метафизика унижает, умаляет человека, в то время как философия, за которой нет никакой другой, возвышает его. Решающим здесь является вопрос об ответственности. Метафизически оснащенная философия исходит из принципиальной установки, согласно которой ответственность за человеческое существование не может быть ограничена пределами самого человека. Новая философия Ницше видит свою задачу в том, чтобы “учить человека смотреть на будущность человека как на свою волю, как на нечто зависящее от человеческой воли”, осуществить такую переоценку ценностей, “под новым гнетом, под молотом которой закалялась бы совесть, и сердце превращалось бы в бронзу, чтобы вынести бремя такой ответственности”²⁶.

“В человеке тварь и творец соединены воедино: в человеке есть материал, обломок, глина, грязь, бессмыслица, хаос; но в человеке есть также и творец, ваятель, твердость молота, божественный зритель и седьмой день – понимаете ли вы это противоречие?”²⁷- вопрошает Ницше. Для ницшеанской философской антропологити существенно то, что тварь и творец в человеке соединены нераздельно. Творец нуждается в твари, так как он может творить только в тварном материале, из обломков создавая прекрасный монолит. Но и тварь нуждается в творце, ибо хаос и бессмыслица нежизнеспособны, нуждаются в организации, в том, чтобы части сложились в целое. Быть тварью – судьба человека, но и быть творцом не является его выбором. Он по своему существу не может не быть творцом, точно так же, как не может не быть тварью. Человек есть человек, поскольку он есть воля к власти. Человеческие экземпляры отличаются только тем, насколько сильна эта воля к власти, и как она себя утверждает (для примера, столь ненавистная Ницше стадная мораль тоже есть обнаружение воли и власти, только превращенное, выдающее себя за нечто иное). Словом, человек перспективен, он обречен на то, чтобы расти; нельзя сказать, что есть человек, не ответив предварительно на вопрос, чего он хочет, куда он растет – вверх, вкось, обратно, вниз. Именно потому, что человек не оформлен, не закончен, сам делает себя, философия есть философия ценностей. Не в том смысле, разумеется, что она познает ценности, как это было истолковано во многих аксиологических теориях ХХ века, а в том смысле, что она утверждает определенный строй ценностей. Философия предлагает, возвращаясь еще раз к словам Ницше, “табель о ценностных рангах”.

Возникает вопрос, который является самым важным и самым трудным: “А чем руководствуется философия, когда она селекционирует ценности, отвергает одни и утверждает другие?”. Можно было бы, конечно, отделаться от этого вопроса как логически незаконного: вопрошая о критерии, основании выбора между ценностями, мы тем самым подвергаем сомнению исходный тезис о первоосновности, изначальности самих ценностей. Ценности ведь тем отличаются от знаний, что они никому не дают отчета в своих основаниях. Они суть выражения жизни, а не утверждения логики, а потому могут существовать, не имея на то достаточных оснований. Ценности потому и есть ценности, а не знания, что они содержат свои основания в себе. Словом, можно оспорить законность вопроса о критерии ценностей, заявив, что нельзя на аксиологию смотреть сквозь призму гносеологии. Тем не менее проблема остается – проблема движения ценностей, выбора между ними. На нее Ницше дает самый простой и, по-видимому, единственно возможный ответ. “Право на новые собственные ценности - откуда возьму я его? Из права всех старых ценностей и границ этих ценностей”²⁸.

Это утверждение Ницше можно понять так, что ценность ценностей заключается в самих ценностях и она определяется только их жизнеспособностью. Дорога новым ценностям открывается тогда, когда старые ценностные каноны терпят крах, обнаруживают ограниченность. Вопрос о ценностях есть вопрос о людях, утверждающих их своей жизнью. Только игра может определить победителя. И только узнав, кто победил, можно узнать, кто больше хотел и умел победить. “Вас назовут истребителями морали: но вы лишь открыватели самих себя”²⁹ – говорит Ницше. Сохранять себя, открывать себя, постоянно испытывать себя – это и есть способ существования ценностей. Они не могут существовать в форме мертвых объектов, точно так же они не могут существовать в качестве бесплотных субъективных образов. Ценности впечатаны в ткань человеческой жизни, представляя собой ее направленность, смысл. Творить ценности – значит брать на себя риск новых форм жизни. Ценности меняют само устройство человеческого существа, но меняют таким образом, что здесь нет никакого разделения труда, здесь конструктор является одновременно и испытателем. Мудрость поэтому состоит не в том, чтобы выходить сухим из воды. Настоящий философ “чувствует бремя и обязанность подвергаться многим испытания и искушениям жизни: он постоянно рискует собою. Он ведет скверную игру”³⁰.

Что касается конкретного направления переоценки ценностей, то оно, как считает Ницше, определяется крахом стадной морали. Этот крах обязывает “положить начало противоположной оценке вещей и переоценить, перевернуть “вечные ценности”³¹.

Страницы: 1 2