Страницы: 1 2 3

Недочеловек

Чтобы найти Анти-Ницше, необходимо поместить себя не только вне современной культуры, но и вне человеческого вида как такового. Ницшевская модель будущего внутривидовых отношений основана на модели межвидовых отношений в природном мире. Базовая аналогия состоит в том, что Сверхчеловек относится к человеку так же, как последний к животному. Заратустра изображает человека как «канат, закрепленный между зверем и сверхчеловеком, — канат над пропастью» ³⁶. Философ будущего должен пройти по канату. В отличие от тех, кто скорее вернется к животному состоянию, Сверхлюди займут по отношению к другим людям ту же дистанцию, которую люди заняли по отношению к животным:

Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя — а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к зверю, чем превзойти человека? Что такое обезьяна для человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором ³⁷ .

В самом деле, Ницше не раз называл Сверхчеловека существом другого вида: «Я пишу для человеческого рода, какого еще нет на свете: для „хозяев Земли“» ³⁸. И он выражался не метафорически. Он надеялся, что новый вид можно будет создать за счет селекционного разведения, и отмечал практическую возможность «международных племенных союзов, которые поставили бы себе задачу по выведению господствующей расы, будущих „хозяев Земли“» ³⁹.

По Ницше, из этого следует, что по отношению к Сверхчеловеку у обычных смертных вообще не будет никаких прав. У Сверхчеловека будут обязанности только по отношению к равным ему, «с прочими же [надо] придерживаться той мысли, что только inter pares можно надеяться (к сожалению, далеко еще не рассчитывать) на справедливость» ⁴⁰. Аргумент в данном случае тоже основан на межвидовых отношениях. Ницше мыслит различие между человеком и Сверхчеловеком не в категориях различия животного и человека, а по образцу различия стадного животного и хищного. Эту идею он ввел в «Генеалогии морали», где обсуждались ягнята и хищные птицы. Отмечая, что нет ничего странного в том, что ягнята недолюбливают больших хищных птиц, он утверждает, что «отсюда вовсе не следует, будто надо ставить в упрек крупным хищным птицам, что они хватают маленьких ягнят». По Ницше,

Требовать от силы, чтобы она не проявляла себя как сила, чтобы она не была желанием возобладания, желанием усмирения, желанием господства, жаждою врагов, сопротивлений и триумфов, столь же бессмысленно, как требовать от слабости, чтобы она проявляла себя как сила.

Аргумент опирается на идею плотоядности как выражения аморальности, которая является естественной и неизбежной чертой межвидовых отношений. Ницше представляет, как хищные птицы говорят:

Мы вовсе не злы на них, этих добрых ягнят, мы их даже любим: что может быть вкуснее нежного ягненка ⁴¹.

Что бы там ни казалось ягнятам, для плотоядного животного есть их — это вопрос не этики, а исключительно вкуса. Ницше, следовательно, доказывает, что, если бы подобный водораздел был установлен между двумя видами людей, Сверхлюдьми и стадными животными, их поддерживающими, отношения между видами также полностью определялись бы вкусами высшего вида. Ницше не говорит, стали бы Сверхлюди пировать, поедая подчиненных им людей, однако невозможно представить, чтобы у него нашлись какие-либо возражения против этой практики, разве что гастрономические.

Аналогия Ницше опирается на посылку, будто закономерности межвидовых отношений бесспорны и что читателю будет проще вообразить себя поедающим другие виды, чем поедаемым ими. Ответ хищников ягненку — это, соответственно, еще и ответ плотоядных читателей, которые тоже любят ягнятину ровно в той мере, что и ягнят. Но, читая как лузеры, мы можем отождествить себя скорее уж с человеком, чем со Сверхчеловеком, с животным, а не с человеком, наконец, со стадным животным, чем с хищником. Закономерность межвидового отношения, описываемая Ницше, бьет напрямую по нам, представляясь ужасной. Ведь это нас могут съесть.

Последовательно думать о человеке с точки зрения недочеловека — трудная задача, однако в чтении с позиции лузера мы отказались от идеи стать чем-то большим человека и думаем лишь о том, как стать чем-то меньшим. Ницше сам отождествил становление недочеловеком с эгалитарными проектами демократии и социализма:

Общее вырождение человека, вплоть до того «человека будущего», в котором бестолковые и пустоголовые социалисты видят свой идеал — вырождение и измельчание человека до совершенного стадного животного (или, как они говорят, до человека «свободного общества»), превращение человека в карликовое животное с равными правами и притязаниями возможно, в этом нет сомнения!

Эта перспектива ужасает Ницше:

Кто однажды продумал до конца эту возможность, знает одной мерзостью больше, чем остальные люди… ⁴²

Даже те, кто считает, что Ницше представил абсурдную карикатуру на социалистический проект, вероятно, согласились бы с тем, что сведение человека к недочеловеческому уровню — и правда отвратительная цель. Но если мы читаем как лузеры, то, возможно, будем думать иначе. И если превращение человека в Сверхчеловека будет наполнять нас ужасом, дегуманизация человека, превращающая его в стадное животное, поразит нас, представившись предложением долгожданной передышки от жестокого хищника и открытием новых возможностей недочеловеческой общительности. И хотя недочеловек, как и филистер, вряд ли кажется многообещающим основанием для последовательного антиницшеанства, это не просто гипотетическая противоницшеанская позиция, порожденная извращенной стратегией чтения: недочеловек и филистер — это на самом деле не две формы Анти-Ницше, а одна.

 

Негативная экология ценности

Проект Ницше — это переоценка всех ценностей. В нем два этапа: первый — нигилистический и второй — экологический. Ницше сам говорит, что «до сих пор был нигилистом». И хотя, по его словам, он принял это только в конце 1880-х годов, идея ему определенно нравилась, поскольку потом он провозгласил себя «первым совершенным нигилистом Европы» ⁴³. Ницше имеет в виду, что он более любого другого согласился с «абсолютной несостоятельностью мира по отношению к высшим из признаваемых ценностей» ⁴⁴. Все ценности религии и нравственности, которые должны были наделить жизнь смыслом, оказались несостоятельными; скептицизм подорвал многие из них. Правдивость, которой требовали религия и нравственность, показала, что ценности религии и морали (включая и ценность самой истины) являются вымышленными. В этом смысле высшие ценности прошлого обесценили сами себя. Нигилизм — это не то, что действовало против религии и нравственности, а то, что действовало через них. Пришествие нигилизма, понимание того, что все, считавшееся ценным, не имеет никакой ценности, представляет собой поэтому триумф христианских ценностей и одновременно их уничтожение. Как отметил Хайдеггер,

…для Ницше нигилизм отнюдь не только явление упадка — нигилизм как фундаментальный процесс западной истории вместе с тем и прежде всего есть закономерность этой истории ⁴⁵.

Хотя Ницше не порицает нигилизм, он предсказывает, что в будущем он примет другую форму. Он утверждает, что «вселенная представляется нам обесцененной, „бессмысленной“… но это только переходное состояние» ⁴⁶. За ним начинается «движение, которое когда-нибудь в будущем сменит вышесказанный совершенный нигилизм, но для которого он является предпосылкой, логической и психологической» ⁴⁷ . Это движение Ницше описывает как переоценку всех ценностей. Его предпосылка состоит в том, что «нам нужно когда-нибудь найти новые ценности», но не ценности старого толка, которые мерили ценность мира вещами вне его, поскольку они «относятся к совершенно вымышленному миру» ⁴⁸. Переоценка ценностей у Ницше требует больше этого — «переворачивания самих способов оценивания» ⁴⁹.

Ницше никогда не использует слово «экологический», однако, возможно, точнее всего форму такой переоценки оценивания можно описать именно так, и не потому, что Ницше проявлял какую-то озабоченность природной средой, а в силу беспрецедентного соединения двух идей — признания взаимозависимости ценностей друг от друга и биологической оценки ценности. Как первопроходец изучения истории ценностей, Ницше искал «знания условий и обстоятельств, из которых они произросли, среди которых они развивались и менялись» ⁵⁰. Ценности, по его мысли, не сосуществуют друг с другом в некоей неизменной и вечной гармонии. Исторически некоторые ценности замещались другими, поскольку не все ценности могут одновременно быть одинаково ценными. Некоторые ценности отрицают и обесценивают другие: христианство предвещало «переоценку всех античных ценностей», поскольку античные ценности («гордость… обожествление страсти, мести, хитрости, гнева, вожделения, приключения, тяги к познанию») не могли бы достичь процветания в новом моральном климате ⁵¹. И то же самое может случиться снова:

Моральные ценности до сей поры были ценностями высшими: кто-нибудь хочет подвергнуть это сомнению?.. Стоит удалить эти ценности с их высшего места — и мы изменим все ценности: тем самым будет опрокинут принцип всей предыдущей ценностной иерархии… ⁵²

Следовательно, переоценка ценностей предполагает не изобретение новых ценностей, а переизобретение отношений между старыми ценностями — так следует мыслить «будущую задачу философа, понимая эту задачу в том смысле, что философу надлежит решить проблему ценности, что ему надлежит определить табель о ценностных рангах» ⁵³.

Именно в качестве генеалога ценностей Ницше открыл их хрупкую экологию, но в качестве нигилиста он попытался ее эксплуатировать. Ницше признал, что, так же как утверждение одной ценности отрицает другую, отрицание ценности наделяет позитивной оценкой само отрицание. Поэтому единственной неустранимой ценностью становится ценность оценивания. Однако, поскольку, с точки зрения нигилиста, ценности сами по себе не имеют никакой ценности, ценность оценивания — это не просто последняя ценность, но и единственная. Как заявляет Ницше, нигилизм «видит ценность вещей именно в том, что этим ценностям не соответствует и вообще не соответствует реальности, это лишь симптомы силы на стороне устанавливающих ценности» ⁵⁴. Результатом этого аргумента является довольно значительная редукция, поскольку если единственной ценностью является оценивание, тогда ценность есть только у способности устанавливать ценности, способности, которую Ницше уравнивает с самой жизнью:

Говоря о ценностях, мы говорим под влиянием вдохновения, под влиянием оптики жизни: сама жизнь принуждает нас устанавливать ценности, сама жизнь оценивает через нас, когда мы определяем ценности… ⁵⁵

Однако жизнь сама ставится под вопрос, а потому

Жизнь не имеет иных ценностей, кроме степени власти, если мы предположим, что сама жизнь есть воля к власти ⁵⁶.

Как историк, Ницше отметил, что «ценности и их изменения стоят в связи с возрастанием силы лица, устанавливающего ценности» ⁵⁷ , однако, в соответствии с его собственной аргументацией, требующей редукции, изменения в ценности не просто связаны с изменениями в силе; они и есть эти изменения в силе, поскольку ценность — это «наивысшее количество власти, которое человек в состоянии усвоить» ⁵⁸. Так что, поскольку ценность покоится в оценивании, а оценивание существует только там, где есть сила установить ценности, экология ценности в царстве идей становится буквальной биологической экологией живых организмов. Ницше выражает эту идею так:

Точка зрения «ценности» — это точка зрения условий сохранения, условий подъема сложных образований с относительной продолжительностью жизни внутри процесса становления ⁵⁹.

Короче говоря, ценность в пределе является экологической, поскольку ценностью обладают условия, допускающие оценивание. А поскольку, по Ницше, «создавать ценности — это истинное право господ» ⁶⁰, задача философа — определить экологию, в которой такое оценивание возможно. Поскольку ему не было знакомо понятие эколога, появившееся в XX веке, Ницше вообразил новый тип врача, чья забота — здоровье общества в целом:

Я все еще жду, что когда-нибудь врач от философии, — в исключительном смысле слова способный проследить проблему общего здоровья народа, эпохи, расы, человечества, — наберется мужества обострить до крайности мое подозрение и рискнуть на следующее положение: во всяком философствовании дело шло доныне вовсе не об «истине», а о чем-то другом, скажем о здоровье, будущности, росте, силе, жизни ⁶¹.

Такой глобальный эколог ценности занимался бы созданием условий для стимулирования производства тех, кто устанавливает ценности. А поскольку «более высокий тип возможен только при низведении низшего на степень функции» ⁶², это означает выведение вида господ, способного поработить весь остальной мир:

 …новая, неимоверная, построенная на жесточайшем само-законодательстве аристократия, в которой воле философов насилия и тиранов-художников будет дана закалка на тысячелетия: высший вид человеческого рода, который… воспользуется демократической Европой как своим послушным и динамичным инструментом, чтобы взять судьбы Земли в свои руки, чтобы над самим созданием «человек» поработать, как художник над произведением искусства ⁶³.

В этой экологии филистер и недочеловек — это одно и то же. Ницше уравнивает восприимчивость к эстетическому с существованием в качестве художника, такое существование — со способностью к оцениванию, а последнюю — с осуществлением власти. И как его художники-тираны демонстрируют свою художническую природу своей тиранией, а тиранию осуществляют в художестве, точно так же и филистерство является метой недочеловеческого, а субгуманизация — судьбой филистера. Поскольку им не удается причаститься искусству, «утверждению, благословлению, обожествлению сущего…» ⁶⁴, филистерам недостает воли к власти, так что они порабощаются. А поскольку недочеловекам не хватает силы создания ценности, они никогда не смогут и оценить ее. В экологии ценности определенное число недочеловеков-филистеров всегда будет необходимо в качестве рабов для сверхлюдей-эстетов, однако, поскольку экология ценности — эта такая экология, которая стимулирует производство сверхлюдей-эстетов, а не недочеловеков-филистеров, из этого следует, что любой прирост последних, превышающий минимум, необходимый для обслуживания потребностей их господ, окажет негативное влияние на эту экологию. Картина будущего у Ницше естественным образом включает в себя способы уничтожения этих вредителей, ведь их размножение не просто окажет негативное влияние на экологию ценностей; поскольку эта экология ценности — последняя оставшаяся ценность в истории нигилизма, ее отрицание — это предельное отрицание самой ценности.

На выводах из этого утверждения следует задержаться подольше. Для последовательного нигилиста последняя ценность должна выводиться из отрицания ценности. Поскольку оценивание неизбежно, может показаться, что оценивание — это последняя ценность. Это и есть причина, по которой Ницше думает, что экология ценности будет окончательным выводом из его нигилизма. Однако это не так. Может существовать не позитивная экология ценности, которая создает возможность для условий оценивания, а негативная экология — та, что минимизирует возможности для полагания ценности, а потому уменьшает количество ценности еще больше. Полное значение филистера и недочеловека становится теперь понятней. Читать Ницше с позиции филистера-недочеловека — это не просто вопрос отыскания точки зрения, с которой идеи Ницше кажутся чуждыми и опасными; это и в самом деле ход против стратегии Ницше. Чтение ради победы являет собой пример воли к власти, укрепляя экологию ценности за счет увеличения числа тех, кто устанавливает ценность. Взять на себя роль филистера-недочеловека — значит поэтому продлить нигилистическую динамику, которую Ницше считал законченной на нем самом, но продлить ее не за счет воспроизводства рессентимента рабской морали (чтение с позиции лузера не является утверждением ценностей, посредством которых лузеры становятся победителями), а путем прямого негативного воздействия на экологию ценности.

 

Тотальное общество

Может показаться, что негативная экология ценности способна фигурировать лишь в наиболее извращенных дистопийных сценариях. Однако такое суждение было бы поспешным. Негативная экология ценности, которую Ницше называл «небесным царством нищих духом», с его точки зрения, уже началась:

Продолжение христианства Французской революцией. Соблазнитель — Руссо: он вновь снимает оковы с женщины, которую с тех пор начинают изображать все более интересной — страдающей. Затем рабы и госпожа Бичер-Стоу. Затем бедные и рабочие. Затем порочные и больные… Мы стоим на верном пути: небесное царство нищих духом началось ⁶⁵.

То, каким именно образом этот процесс служил отрицанию ценностей, с наибольшей ясностью показано на примере рабства:

«Уничтожение рабства» — по-видимому, дань «человеческому достоинству», на самом же деле — уничтожение известного, в корне отличного вида (подкапывание под его ценности и его счастье) ⁶⁶.

Не соглашаясь с риторикой освобождения на ее собственных условиях и не считая ее расширением экологии ценности, которая приписывает положительные качества тем, кого освобождают, Ницше считает ее исключительно отрицанием ценностей, относящихся к господам. Так, освобождение женщин служит лишь для отрицания особой ценности мужественности; освобождение рабов — ценности белых, освобождение рабочих — ценности капитала, а освобождение больных — вроде бы бесспорной ценности самого здоровья.

Те, кто пытается выступить против Ницше, обычно отвергают его анализ этих перемен, утверждая, что длительный процесс человеческого освобождения не только был мотивирован желанием утвердить ценности, но также внес вклад в их экологию. Однако, как часто отмечалось, этот аргумент трудно подкрепить на историческом или социологическом уровне. Каковы бы ни были намерения тех, кто продвигал эти социальные реформы, их результатом стало не усиление ценности, а, скорее, ее разбавление в силу расширения ее сферы действия. Дюркгейм, писавший вскоре после Ницше, возможно, первым заметил такую закономерность. Законы против убийства сегодня более инклюзивны, чем в прежние времена, однако

…если все индивиды… составляющие часть общества, теперь одинаково охраняемы, то это смягчение нравов вызвано не появлением действительно нового уголовного правила, но расширением старого. С самого начала было запрещено покушаться на жизнь членов группы, но в этом отказывали детям и рабам. Теперь, когда мы не делаем различия, стали наказуемы поступки, не бывшие прежде преступными. Но это происходит просто потому, что в обществе имеется больше личностей, а не потому, что существует больше коллективных чувств. Увеличились не они, а объект, на который они направлены ⁶⁷ .

Действительно, как он доказывает в «Разделении общественного труда», коллективное сознание (conscience collective), комплекс ценностей, разделяемых определенной общественной группой, постепенно ослабляется в силу увеличения размера и сложности социального образования. Динамика, описываемая Дюркгеймом, если довести ее до предела, включает в себя тотализацию общества до уровня максимальной инклюзивности и комплексности, чему соответствует уничтожение общих ценностей. Он указывает, что нравственность уже «испытывает опасный кризис» ⁶⁸. Если тотализация общества и ослабление коллективного сознания не уравновешены развитием органической солидарности посредством разделения труда, изменение приведет исключительно к аномии.

Хотя Дюркгейм и Ницше выделяют разные аспекты этого процесса, ясно, что они работают с одной и той же проблемой. Оба говорят, что начала нравственности — в обычаях сообществ, связанных вместе тем, что Дюркгейм называл «механической солидарностью». Но то, что, по Дюркгейму, является расширением группы и ослаблением коллективного сознания, для Ницше представляется восстанием рабов в морали и началом европейского нигилизма:

Взаимно воздерживаться от оскорблений, от насилия и эксплуатации, соразмерять свою волю с волею другого — это может становиться… добрым обычаем среди индивидуумов, если для этого наличествуют условия (а именно их фактическое сходство по силам и достоинствам и принадлежность к одной корпорации). Но как только мы попробуем взять этот принцип в более широком смысле и по возможности даже сделать его основным принципом общества, то он тотчас же окажется тем, чем он и является, — волей к отрицанию жизни, принципом распадения и гибели ⁶⁹.

По отношению к тотализации общества Дюркгейм придерживался сдержанно оптимистической точки зрения. Отмечая, что «над европейскими народами стремится образоваться самопроизвольным движением европейское общество», он доказывал, что даже «если образование единого человеческого общества вообще невозможно (что, однако, не доказано), то по крайней мере образование все более обширных обществ бесконечно приближает нас к цели» ⁷⁰. Напротив, ответ Ницше состоит в том, что надо потребовать возврата к механической солидарности, конечно, не для всех, а для немногих сильных людей, которые могут создавать ценность. Только если общество будет детотализовано и снова разделено на сообщество сильных и недифференцированную массу слабых, будут сохранены условия для создания ценности:

Хорошие принадлежат к «благородным», к общности, объединенной одним настроением, поскольку все ее члены связаны друг с другом чувством воздаяния. Плохие принадлежат к «черни», к толпе подчиненных, бессильных людей, у которых нет никакого общего настроения ⁷¹.

В этом контексте наше чтение Ницше приобретает дополнительное значение. Положительное отождествление с тем или иным нарративом (письменным или любым другим) означает, что его цели становятся нашими собственными. И хотя мы, возможно, не пытаемся объединиться с другими читателями, у чтения ради победы сильная центростремительная динамика: чем больше наш успех, тем ближе наши цели сходятся с целями тех, кто занят тем же самым. Чтение Ницше ради победы — это путь к его новой механической солидарности. Тогда как чтение с позиции лузеров является центробежным. Поскольку мы ни в коем смысле не против текста, у нас нет общего дела даже с теми, кто читает ради победы над ним; мы просто часть этой массы «подчиненных, бессильных людей, у которых нет никакого общего настроения». Читать как лузер, чем предполагается постоянное исключение читателя из общей ценности, — значит быть готовым обменять исключительное сообщество на инклюзивную и неразборчивую социальность.

Возможно, что становление частью массы без общего настроения приведет к отрицанию экологии ценности, но такая масса не обязательно является негативной экологией. Как и Ницше, Дюркгейм мыслил общество в биологических категориях. Его модель органической солидарности — это дуб, который может поддержать «до 200 видов насекомых, живущих друг с другом в полном согласии» ⁷². И если среда может поддержать тем большую популяцию, чем больше разных видов в ней, точно так же общество может дать пристанище большему числу людей, если у них меньше общего и сильнее различающиеся социальные роли. Но если экологию Дюркгейма можно признать частью негативной экологии ценности, экология Ницше — это позитивная экология ценности, предназначенная для поддержания видов, чья воля к власти полагает ценность:

…общество имеет право на существование не для общества, а лишь как фундамент и помост, могущий служить подножием некоему виду избранных существ для выполнения их высшей задачи и вообще для высшего бытия: ее можно сравнить с теми стремящимися к солнцу вьющимися растениями на Яве… которые охватывают своими ветвями ствол дуба до тех пор, пока не поднимутся высоко над ним, и тогда, опираясь на него, вволю распускают свою крону и выставляют напоказ свое счастье ⁷³.

Именно преданность Ницше экологии ценности делает его антиобщественным мыслителем. Границы общества должны быть ограничены, дабы поддержать цветок ценности. Но для антиницшеанца аргумент работает в противоположную сторону. Границы общества должны быть расширены, чтобы уменьшить возможность ценности.

 

Возможность

Ницшевский образ лианы, поднимающейся по дубу, прекрасно отображает его идею, согласно которой Сверхлюди должны осуществлять свою волю к власти в качестве паразитов, живущих на обществе. Перевод этой идеи в исторические категории позволил Ницше вообразить необычайную картину:

Вижу перед собой одну возможность — и она выступает в неземном блеске и волшебной игре красок… вижу зрелище столь многомысленное, столь чудесно парадоксальное, что и у богов Олимпа был бы повод разразиться своим бессмертным смехом. Вот это зрелище: Чезаре Борджиа — папа… ⁷⁴

Подобно тому, как лиана, стремящаяся к свету, удушает дерево, Чезаре Борджиа уничтожил бы христианство, став его главой.

Для тотализации общества подобные фантазии не нужны, однако она может требовать перемен, к которым многие не готовы. Например, одним недавним обращением по поводу продолжения тотализации общества является «Декларация больших человекообразных обезьян», в которой заявляется:

Само понятие «нас», противопоставленных «другим», которое, становясь все более абстрактным силуэтом, на протяжении столетий принимало облик границ племени, нации, расы, человеческого вида и которое на какое-то время застыло и затвердело на границе видов, снова стало чем-то живым, готовым к дальнейшим изменениям.

Декларация предвидит «времена, когда рассеянные члены видов шимпанзе, гориллы и орангутанга смогут освободиться и вести свои различные жизни в качестве равных на наших собственных видовых территориях в наших странах» ⁷⁵. Однако ни подписанты этой Декларации, ни последовавшие за ними защитники обезьяньей суверенности не определили, где должны располагаться эти страны обезьян. Были предложения склонить какую-нибудь экваториальную страну с большим государственным долгом уступить часть своей территории в обмен на поблажки от кредиторов ⁷⁶. Но в негативной экологии ценности могут быть и другие, более надежные решения.

Расширение границ общества с целью включения членов других видов способно, даже если цель его и не в этом, привести к обесцениванию собственно человеческих ценностей, особенно культуры. Это не только противоречит ницшевскому аргументу о том, что (сверх)люди как единственные установители ценности должны жить в мире, который максимизирует их способность к процветанию за счет других, не производящих ценность видов, но и, включая в общество столь значительное число нераскаявшихся филистеров, подрывает способность человеческой культуры функционировать в качестве общей ценности в рамках расширенного общества. В такой филистерской экологии некоторые избыточные части западного культурного наследия могли бы оказаться подходящим пристанищем для автономной обезьяньей группы. Возможно, Лувр и его коллекции можно было бы предоставить в распоряжение человекообразным обезьянам, освобожденным из зоопарков и исследовательских лабораторий: длинные галереи они могли бы использовать для сна и развлечений, а сад Тюильри — для собирания пищи ⁷⁷ . Кто кроме ницшеанца стал бы возражать?

Страницы: 1 2 3