Страницы: 1 2 3 4 5 6 7

Раздел 3

Моральное право

Глава 5

Появление сознания альтернативы развития цивилизации

Между современным государством и сознанием человека существует сложная авторитарная машина раннесредневекового типа, которая озабочена тем, чтобы мысль и воля человека не выражала бы какой-то элементарно рациональной самостоятельности. Этот тип раннесредневековой психологии един для современных государств, и отличия составляют лишь национальные исторические особенности. Средства «промывания мозгов», правда, этих раннесредневековых методов варьируются: где-то это ценности либерализма и демократии, а где-то это коммунистические ценности.

Либеральная и коммунистическая идеология только раз прерывалась фашистской экспансией, идеологией, хотя и далекой от реальной стратегии разума, но радикальной с точки зрения предложенного поворота развития цивилизации к чему-то новому. Интерес фашистская идеология, на наш взгляд, представляет с точки зрения принципиального противопоставления кастовых принципов государства принципам коммунальным или либеральным. Мировая интеллектуальная среда либеральных мистификаторов, пыталась полностью исключить явление фашизма из событий мировой истории как события, имеющие определенный моральный смысл. Но, реально, фашизм есть последний отблеск европейского исторического самосознания. Конечно, много сказано о жестокости фашизма, о его крайне слабой, с точки зрения рационального обоснования, теории биологического неравенства рас, однако этих либеральных борцов за свободу, почему-то мало заботит тот факт, что современная Россия теряет по миллиону своего населения в год, или что в Западной Европе через пятьдесят лет будет доминировать не европейское население, а афро-азиатское. Фашизм не простое явление, когда пытаются осмыслить эту идеологию, обвиняя ее во всем мыслимом и немыслимом варварстве ушедшего века. Говорят даже о разгроме школы немецких физиков фашистами, хотя именно в предфашистской Германии были открыты важнейшие законы физики: Эйнштейном, Гейзенбергом, Шредингером и другими выдающимися физиками, поскольку дух фашистской идеологии, можно сказать, «витал» в Германии задолго перед реальным приходом к власти фашистов, как, собственно, и марксистские идеи в России. Все начальные технологические разработки для создания ядерного оружия, равно как и новые ракетные технологии, были созданы именно в фашистской Германии, тогда как дух самой высокой науки исчезает после Второй Мировой Войны, когда наука становится прибежищем, в основном, разного рода человеческой серости, не имеющей разума. Одним из наших постулатов расовой катастрофы является факт оттока людей, обладающих разумом, из научной среды, поскольку создание новых технологий не нуждается в рациональном знании, а ограничивается деятельностью интеллекта.

Вообще же, позиция фашизма, несмотря на свою жестокость, политически, значительно честнее, чем позиция современного либерализма, который, ориентируясь на «золотой» миллиард благополучно трудящихся quasi homo, остальную часть человечества обрекает на физическое исчезновение от голода или полуголодное прозябание, что и послужило реальной причиной возникновения течения современных антиглобалистов. В лицемерии современного либерализма есть что-то варварское в духе поздних восточных деспотий, которые, улыбаясь и расточая похвалы оппоненту, на следующий день либо физически уничтожают его, либо устраивают такую травлю, что человек умирает сам. В целом же, современный либерализм ни по каким параметрам нельзя определить как продукт европейской культуры, не говоря уже о его ментальности, которая прямо противоположна европейской. От «европейского» в современном либерализме осталась лишь обветшавшая и сгнившая вывеска, за фасадом которого прочно утвердилась психология дремучего рационального варварства.

Но, собственно, обсуждение фашизма необходимо не для его реставрации, которая невозможна, да и бессмысленна с точки зрения мировой истории. Это обсуждение необходимо, чтобы понять, почему последняя европейская модель культуры провозгласила своей целью создание касты, тогда как две другие модели: либеральную и, тем более, коммунистическую определила как своих политических врагов. Причины следует искать в том, что фашизм есть последний опыт высших ценностей западноевропейской цивилизации, хотя, безусловно, отстоящих от позиции разума. Аналогичным образом, за два тысячелетия до возникновения фашизма, находясь в полном отчаянье от наступления повсеместного варварства, римская цивилизация начинает создавать культ императора, который нравственно чужд всей ее республиканской истории свободной общины. Эта попытка продлить жизнь европейской культуры тогда, когда она исчезает на глазах, была предпринята немецкими фашистами, с целью предотвратить, механически, расовую катастрофу, которая в то время только обозначила свои очевидные тенденции. Фашистская идеология пошла по пути полярно-противоположному гуманизму, то есть отрицанию человеческой личности и широких гражданских прав во имя ценностей превосходства европейской расы над другими расами, которые, следуя арийской теории, следовало делить на «черную», «желтую» и разные смешения этих двух последних. Конечно, объективные причины для возникновения арийской теории существовали, однако мы не находим главного: позиции разума в данной теории, поэтому необходимо сказать о ней несколько слов с точки зрения современной рациональной психологии. Эта необходимость вызвана самой парадоксальной ситуацией мышления в эпоху расовых катастроф, когда, на первый взгляд, иррационалистическая идеология высказывается в большей степени разумно (фашизм), чем идеология, которая полагает себя «разумной» (либерализм и коммунизм). Нам, правда, говорят, что нельзя без гнева и сурового осуждения вспоминать о фашизме, который отнял у нас такое количество человеческих жизней и причинил такие катастрофические разрушения. На это мы заметим, что никто, как римляне, не причинил столько разрушений древним германцам и не отнял у них такое количество жизней, однако новая, христианская цивилизации, если проследить ее расовые корни, была результатом смешения римской и германской крови, причем не было в последствие более преданных римской цивилизации наций, чем те германцы, которых римляне считали первоначально варварами. Другими словами, необходимо научиться понимать то метафизическое «начало» истории, которое растягивается на века.

Важнейшей идеей в фашистской идеологии, на наш взгляд, является необходимость создания кастовой системы, которая бы ставила своей целью образование евгенических институтов, то есть институтов, направленных на координацию усилий по поддержанию полноценной основы жизни человека. Однако, мы принципиально расходимся с пониманием фашизма, что такое раса и что такое, соответственно, расовый человек. Суть арийской расовый теории сводится к неким архаичным принципам расовой организации, которая требует очищения белой расы от примеси и влияния других рас. Другими словами, раса рассматривается здесь биологически, то есть люди делятся как особый вид животного, где одно полагается более полноценным, другое ? менее полноценным, в силу эволюционной теории. На наш взгляд, иерархический принцип арийской теории поразительным образом совпадает с иудейской теорией избранного народа, где выразились издержки протестантской этики, стремящейся найти обоснование монотеистической религии в ее самых архаичных предпосылках возникновения, то есть в психологической основе Ветхого Завета. Арийская теория предлагает не смешиваться избранному народу (белой арийской расе) с другими расами, чтобы сохранить свою чистоту в качестве гаранта власти над миром. Аналогичным образом, иудейская религия предлагает евреям не смешиваться с гоями, которые являются низшими существами, поскольку они не относятся к избранному народу. Вся эта сомнительная с точки зрения разума теория, в действительности, есть доказательство процесса отступления исторической расы к своим архаичным мистических началам, примером которого может служить распространение культа Исиды в Римской империи, по роскоши и влиянию превзошедшего традиционно римские культы в Римской империи.

Нашим постулатом возникновения человека расы homo sapiens является положение, что это новая раса в истории человечества, чье начало образования следует полагать около трех веков назад. При этом, для нас принципиально, что расовая психология, в отличие от массовой, формируется системой духовных импульсов бессознательного, получаемых в результате воздействия бессознательного инстинкта смерти на все остальные влечения. В аспекте нашего постулата возникновения человека расы homo sapiens, важно обратить внимание на то, что арийская теория пытается выделить исторические особенности отличия европейской расы от других рас тем фактом, что именно ей принадлежит исключительность создания всех механизмом и институтов научно-технического прогресса в современной цивилизации последних веков. Безусловно, этот факт является бесспорным, ? вот только как его оценить с точки зрения метафизических законов мировой истории?

Оставим в стороне арийскую теорию, которая не ведет к возможности понять прерогативы метафизических законов мирового разума, однако остановимся на сознании необходимости создания кастового института, то есть последней европейской альтернативе широко распространившихся либеральных и коммунистических ценностей. В метафизике, эта идея встречается у Ницше в утопическом проекте по созданию замкнутой организации людей единого духа, причем людей одной расовой принадлежности.

Остановимся подробнее на идеи духовного братства, которая является центральной идеей ницшеанского аморализма по отношению к массовым ценностям как одним из путей выхода из расовой катастрофы, которая в его эпоху только обозначала свои основные признаки. Ницше, в отличие от своих предшественников немецкой школы идеализма, выбирает обращение к читателю в стиле нового пророка, то есть непосредственно и эмоционально рассказывает о том, что он «видел» как созерцатель нового духовного опыта. «Видит» же Ницше чистую природу, в которую не проникло разрушительное воздействие технократической цивилизации, где происходит таинство образования этого духовного братства как братства людей под воздействием очищающего воздействия этой природы. Здесь для нас важен тот факт, что Ж. Руссо также призывал людей к возвращению к природе, но на совершенно иных условиях. Руссо предлагал начать воспринимать жизнь как новые Адам и Ева, то есть забыть про первородный грех в откровении того первородного счастья, которым жил первый человек. У Ницше понятие «счастье» присутствует только в качестве атрибута воинской доблести той первобытной жизни охотника, человека-зверя, который в принципе не является первым человеком первородного рая, а исходит из природы как живой стихии языческого духа, где понятие греха отсутствует вообще. Так смещаются акценты радикальных позиций морального чувства от событий французской революции до начала возникновения фашизма. Эта переоценка моральных ценностей, когда призыв вернуться к природе в пределах библейского откровения замещается идеей возврата к природе на основании языческого единения с ней, говорит о психическом изменении сознания духовного опыта европейца.

В чем различие между гуманизмом Руссо и гуманизмом Ницше?

Во-первых, их различает разная расовая традиция, с одной стороны, романских народов, с другой стороны, народов германских. Еще Лебон, учитель многих революционеров и теоретиков новой социальной морали, утверждал, что романские народы находятся в глубокой расовой катастрофе, что их дух проникся элементами варварства наиболее неполноценных национальных инстинктов. Развиваясь в русле все той же арийской теории, Лебон, впрочем, не видит выхода, а трезво заявляет об историческом закате рас, которые проходят свой естественный путь развития и к которым относятся романские народы.

Руссо как выразитель этих низших инстинктов романских народов, фактически был в фарватере архаичных архетипов культуры матриархата, активизирующихся в эпоху расовых катастроф. В этом смысле, с психоаналитической точки зрения, интересен случай, который Руссо описывает в «Исповеди», где он, будучи молодым человеком, убежденным в естественности половых отношений между мужчиной и женщиной, раздевается до нога, чтобы привлечь особу противоположного пола, но крестьяне, как консервативная расовая сила, увидев обнаженного человека, кидаются за ним явно с агрессивными намерениями. В результате, Руссо удается спастись только бегством, спрятавшись на дне колодца. Если развить логику революционных идей, в первую очередь, реформирующих моральные нормы, то мы приходим к выводу, что европейскими революциями двигала архаичная энергия человеческой орды, которая стремится вернуть человека в его первоначальное естественное состояние. Причем, если в российской истории можно рассуждать о большевизме как об орде натуральной, в которую вкраплены несколько десятков особенно агрессивно настроенных против русской культуры неполноценных интернациональных типов, впоследствии представленных большевиками как вожди, то в истории европейской революции эти неполноценные национальные типы являются все-таки продуктом средневековой культуры. Случай убегающего от крестьян обнаженного Руссо, особенно поучителен с точки зрения взрыва архетипов матриархата, которые всплывают в бессознательном в эпохи расовых катастроф, ибо его поведение просто немыслимо в культе мужественной культуры Средневековья. Женские парики, которое возникли в эпоху барокко, также следует отнести к восстановлению архетипов матриархата. Таким образом, за определенным течением гуманизма в европейской истории следует интеллектуальная мораль, имеющая бессознательные корни архетипов матриархата, которые всплывают в эпохи расовых катастроф как требование «свободы» от ограничительных табу жесткой расовой морали. Ведь не трудно отличить мужественную культуру Средневекового рыцарства и итальянского Возрождения от позднего барокко, когда влечение к женщине становится движущей пружиной развития цивилизации на фоне постепенно разрушающейся расовой культуры. Массовая мораль, по нашему убеждению, есть мораль постепенного возврата человечества к такому естественному состоянию, в котором, безусловно, доминируют архетипы матриархата.

С этой точки зрения, призыв Ницше вернуться к непосредственной природе звучит кардинально иначе, чем у Руссо, поскольку немецкий философ призывает вернуться к естественно мужественной природе человека, наблюдая вокруг себя тотальное восстановление архетипов матриархальной культуры. Ницше вступает в философский поединок с основным мифом христианства о греховности человеческой природы, доказывая из работы в работу, что мужской инстинкт определяется не влечением к женщине, на которое христианство накладывает одно из самых суровых табу, определяя его как первородный грех, а влечением к духу войны, который значительно сильнее и первичней сексуального инстинкта. На наш взгляд, Ницше выступает как сторонник психологии кастового расового культа высшей культуры.

Расхождение между гуманизмом Руссо и гуманизмом Ницше впоследствии раскрывается в философском контексте психоанализа, который не просто выступает на стороне Руссо, но и, фактически, опрокидывает, разрушая, все основные ценности классического гуманизма, доказывая, что половой инстинкт есть основной инстинкт естественного человека, и мужчины и женщины. Другими словами, Фрейд по-новому толкует миф о грехопадении, пытаясь доказать, что ограничительные табу воздействующие, в первую очередь, на естественное влечение мужчины и женщины, есть движущая пружина истории, порождающая многообразие социальных институтов мировой культуры в истории.

Таким образом, внутри европейского гуманизма существуют две полярно противоположных позиции понимания «нового мира», который, наступая каждое очередное столетие европейской истории, все более требует исторического возврата назад, к самым архаичным инстинктам. Реально, следовательно, расовая катастрофа сопровождается тотальным выбросом архетипов матриархата, которые постепенно становятся очень заметны в мужском характере. Нужно ли доказывать в наше время, что современный тип цивилизованного европейского мужчины есть в большей степени по характеру женщина, и именно поэтому он вынужден постоянно имитировать наличие у себя мужественности, правда, достаточно сомнительными способами. Это, как правило, культивирование грубой физиологической чувственности в роли «цивилизованного» самца, или роль «сверхчеловека», постоянно рискующего во имя женщины или добра в социальной реальности (впрочем, часто эти два образа дополняют друг друга). Однако этот умирающий миф Голливуда, в которой простой парень с физиономией смазливой проститутки постоянно борется внутри социальной реальности с разного рода «злом», в действительности изначально выражал психологию чуждую всякой элементарной мужественности, поскольку все действия этого «героя» протекают в среде социальной, которая в силу своей организации, лишена подлинного риска. Ведь подлинный риск состоит в том, чтобы действовать против зла в одиночку, а не в среде социальной реальности, которая известна по своим возможным вариантам развития ситуации, не представляя угрозы герою со стороны неожиданности развития самой исторической коллизии, в которую он вовлечен. В этом смысле, средневекового рыцаря, конквистадора итальянского Возрождения или образ вагнеровского Зигфрида связывает вовлеченность их индивидуальной воли в реальные события мировой истории, которые демонстрируют противоречия различных исторических сил в их суровой роковой реальности непрерывно получаемого духовного опыта, где только и существует духовное противоборство добра и зла. Социальная же реальность лишена духовного пространства, ибо в ней человек выступает как биологическая машина, наделенная интеллектом, но лишенная разума, то есть исчезает основная ценность классического гуманизма — расширение пространства разума за счет неизвестного метафизического пространства реальности. В социальной же реальности, существует только физическая достоверность происходящих событий, определяющих общую психическую структуру социального «героя». О какой тогда «свободе» здесь может идти речь, если регулятивные функции психофизических и психофизиологических процессов в большей степени относятся к области механики и физики, чем к рациональной психологии субъекта? Заметим, в частности, что в российской истории с 17-го года до нашего времени также существуют только психофизические или психофизиологические «объяснения» механизмов исторических событий, за тем лишь исключением, что здесь действует даже не искусственный тип «героя» западноевропейской массовой культуры, а клан неполноценных национальных типов, противостоящих другому такому же анти национальному клану. Здесь отсутствует даже намек на присутствие элементарного действия разума, поскольку мистификация российской реальности, где все перевернуто к вверх ногами (по-видимому, по характерной ленинской традиции в понимании истории), состоит исключительно из дешевой идеологической пропаганды. После 17-го года в российской истории действуют: человеческие массы (сброд, которого не коснулась цивилизация и потому находящийся на уровне животного сознания, — те, на кого, в основном, опирались большевики в своем бандитизме); оппортунисты (часть клана большевистской орды, желающая поделить собственность сразу после событий 17-го года); наконец, «демократические силы» (генетические продолжатели большевистской орды (но ее «идейные» «враги»!), или просто распавшиеся племенные кланы коммунистически комсомольской организации, когда-то единые в своем противостоянии всяким проявлениям русской национальной воле); наконец, такие экзотические «силы» как «пассионарии» (в отличие от большевистской братвы, прячущейся под разного рода идеологические термины: «авангард» мировой истории, «совесть» эпохи, «демократическая общественность» и тому подобное, — натурально племенные орды, каковой, вероятно, была и большевистская орда в первые десять лет своего существования). Таковы печальные оценки существа современной российской истории с точки зрения высшей культуры, тогда как с точки зрения массовой цивилизации пусть происходящие в России события описывают те, у кого нет совести. Единственный раз, когда русская нация объединилась в ХХ веке, — это Вторая Мировая Война, в которой дух новой цивилизации вступает в соприкосновение с распадающейся системой высших ценностей Западной Европы.

Почему мы так категоричны в оценке исторических мировых событий и, в первую очередь, происходящих в России? Почему бы не встать на позиции чистого интеллекта и не включиться в болтовню о множестве ничтожных проблем: о том, например, что на культуру выделяется в деревне на каждого человека в месяц по шесть рублей и, «следовательно», (!!!) культуры в деревне «мало», ибо на таком уровне в современной России решаются вопросы о культуре. Для нас очевидно, что вопросы экономики и новых технологий не относятся к вопросам морали и нравственности, отвечающих в сознании человека за риск размышлений о конечности индивидуальной жизни, ибо только в русле этого вопроса формируются правовые нормы и, как следствие, государственная система. Нашей задачей является разорвать тот порочный круг идеологической системы по производству quasi homo, своего рода зомби социальной реальности, которая развивается в направлении активности анклавов нации.

Реконструируя события Темных Веков мировой цивилизации, мы видим, что племенные орды, захватывающие какое-либо государство, должны обязательно уничтожить расовую элиту его народа или нации. При этом ложно полагают, что уничтожается, в первую очередь, интеллигенция, — нет, в первую очередь, уничтожается расовая элита, которая содержит в себе образы генетической памяти прошлого как сакральной традиции действия нравственного закона. Мы относим себя к тем осколкам нации, которые все-таки не были уничтожены за эту почти столетнюю оккупацию России тем сбродом, который, меняя идеологические вывески, не меняет лишь в течение десятилетий свою бандитскую физиономию и варварские нравы. Однако бессмысленно противопоставлять всей этой охлократической социальной системе архаичные русские ценности, которые не имеют решающего влияния на ситуацию. Мы предлагает другой путь, который следует из следствий ценностей того гуманистического идеализма, который, начавшись в итальянском Возрождении, прерывается на ницшеанской философии. В отличие от ценностей коммуны, французского утопического социализма и английского экономического прагматизма, сводящего разум исключительно к интеллекту, мы исходим из ценностей кастовой организации государства, которая требует, чтобы олигархическая система выражала позиции разума в его стратегической перспективе на ближайшие столетия.

С точки зрения национальной идеи, следует сказать, что, поскольку раса homo sapiens есть новая расовая организация человека со стороны взаимосвязи сознания и бессознательного инстинкта смерти, то задачей русской нации является утверждение этой расы на Земле, поскольку духовные ценности этой расы, в принципе, достаточно определены вышеуказанными ценностями высокого гуманизма. Одновременно, это есть и предпосылка для утверждения государственного права, поскольку всякая империя складывается не из узости религиозных или этнических особенностей, а из суровой непреклонности духа реализовывать нравственные законы истории.

Таким образом, в существе двух различных исторических течений гуманизма заложена борьбы двух архаичных инстинктов: матриархата, обусловленная восстанием рабов и варваров, которые возвращают человека к его естественному состоянию доисторического существа, и патриархата, который характеризует древнейший расовый инстинкт человека. Архетипы матриархата устремляют влечения человека к половой свободе, архетипы патриархата — к разрушительному переживанию инстинкта смерти и духу войны. Отсюда, в частности, проистекают и различные этические нормы. Активизация архетипов матриархата направлена на разрушение того, что Фрейд определял как «табу», то есть расовых ограничений на сексуальные связи, обусловленные опытом духовного сознания, где животное существо человека ограничивается только его профессиональной механической деятельностью.

Очевидно, что все развитие русской интеллигенции, где начинают формироваться социалистические позиции, в той или иной степени ориентировалось на линию гуманизма, определенную направлением Руссо и французского революционного движения, тогда как традиция, в которой бы были заложены элементарные основы гуманизма высокой культуры, практически отсутствуют в России. Так в России формировались те новые варварские основы социальной системы, которые определяют современную социальную российскую элиту, поскольку ликвидация русской интеллигенции после большевистского нашествия сформировала устойчивые механизмы производства неполноценного человека, но обладающего достаточно развитым механическим интеллектом! — для функционирования советской научно-технической базы. Но с точки зрения истории высших рас, данная социальная среда определяется как естественное варварство Темных Веков. Ведь большевистская орда проистекла в России не случайно. Для этого существовали объективные причины. Во-первых, конечно, эти причины следует искать в ничтожно малом проценте влияния исторического разума в государственной системе Российской империи, которая формировалась как жесточайшая оборона по отношению к кочевым инстинктам, оставшихся после активности Золотой Орды, чьи рецидивы возникали постоянно (восстания Пугачева, Разина, Болотникова). Во-вторых, сама психология государственного бандитизма, на базе которого формировалась петровская государственная система, где через грубое насилие утверждались механические социальные системы цивилизации. Ведь петровская элита власти была воспитана на антирасовых инстинктах, хотя следует понять, что других путей освоения научно-технического опыта западной цивилизации не существовало. Эти два основных фактора были базовыми для утверждения в России психологии quasi homo, то есть человека второго сорта в своем нравственном развитии, однако с достаточно высокоразвитым механическим интеллектом.

Чтобы понять происхождение двух различных течений гуманизма: высокого и примитивного (из которого развилась мораль рабов), необходимо определить: какие метафизические идеи стали их основой. И, в первую очередь, мы замечаем, что метафизика как самостоятельная дисциплина существовала только в двух исторических традициях: у древних греков и в немецком идеализме. Так, поскольку гуманизм есть чистая идея человека, во-первых, и свобода этого человека, во-вторых, то необходимо сравнить две эти позиции гуманизма с точки зрения их определяющей философии. Сразу следует заметить, что французскую философию можно назвать «философией» только условно, поскольку в ней разум есть еще полное тождество со способностью интеллекта производить научные открытия, то есть это такое начало научной метафизики, где разум не имеет никакой свободы от науки, а скорее заявляет о своем существовании через научный метод. Английская же философия является философией еще в меньшей степени, поскольку, если Декарт, по крайней мере, вслед за Платоном, рассматривает теорию врожденных идей, различая разумную психологию от общей психологии человека, то в английской философии мы вообще не находим принципиального отличия разума от рассудка. Это полное доверие субъективным восприятиям в английском эмпиризме не распространяется на разрушительные процессы бессознательного инстинкта смерти, поскольку последний связан с религиозным миросозерцанием, а здесь в английской мысли на все наложено жесточайшее табу консерватизма.

Таким образом, в истории философии существовало только две мировых традиции, пытавшихся в полной мере обосновать самостоятельное существование разума. То, что разум определял сакральную традицию в др. греческой философии, нет необходимости доказывать, поскольку деятельность Пифагора как родоначальника науки, прямо указывает на тот факт, что сама природа научного доказательства имеет происхождение в постановке вопроса о существе мысли, которая направлена на то, чтобы разрушить традиционные представления рассудка. Классические ценности науки везде, где бы они ни появлялись, были направлены на то, чтобы разрушать стереотипы догматического мышления, однако это касается науки, которой владеет исторический разум, но не науки, относящейся к эпохам расовых катастроф.

У истоков нового, сакрального понимания разума следует видеть усилия Канта по отделению эмпирической реальности от трансцендентной реальности чистого разума. Эта задача и есть то начало новой гуманистической традиции, в направлении которой развивалась мысль Шопенгауэра, Гегеля, Шеллинга и даже Ницше, хотя последний и решительно заявлял о ее неприятии. Во-первых, отметим, что сама идея введения критерия различия рассудка от разума и есть, собственно, начало всякой метафизической мысли, поскольку рассудок, где не произведено это деление, неизбежно сводится к деятельности поверхностного ума, скользящего по существу предмета исследования. Этот поверхностный ум неизбежно составляет часть коллективных представлений, крайне консервативных в своей основе. Сделаем более сильное психоаналитическое утверждение: в делении рассудка и разума происходит архаичное бессознательное деление матриархальной и патриархальной культуры, когда мужское бессознательное начало осуществляет насилие над бессознательным женским началом в требовании отказаться от свободы во имя нравственного долга.

В новой по отношению к религии субъективной прерогативе рациональной психологии Канта, разум рассматривается как трансцендентная реальность, существующая как доказательство метафизической реальности разума. Было бы ошибочно, вслед за Ницше, недооценивать выдающее открытие кантовской метафизики, состоящее в осознании того, что разумное явление, как и сознание бога, есть та действительность, которая выходит за пределы эмпирической реальности. Впрочем, более всех по этому поводу рассуждал Шопенгауэр, чья разработка метафизических положений Канта выразилась в поиске бессознательного мотива этой субъективности. Шопенгауэр утверждал, что истоки этой действительности разума следует искать в иррациональном разрушительном движении воли, но что это за источник в бессознательной психике человека он не указал. В наше время, воспользовавшись опытом психоаналитической теории, мы можем утверждать, что речь идет о бессознательном инстинкте смерти, действующего в человеке как насилие духа над физиологическими влечениями. Собственно, реальность волевого акта прямо зависит от меры бессознательного насилия инстинкта смерти над другими влечениями, с целью получения духовного опыта субъектом.

Гегель выбрал иной путь, чем Шопенгауэр. Если Шопенгауэр ставил перед собой, в основном, задачи исследования морали и нравственности, то Гегель, в первую очередь, решал философские задачи чистых метафизических методов познания. У Гегеля, разум становится непосредственной действительностью духовного опыта человека, вследствие чего пространственно-временная сущность сознания чистого разума перемещается в мировую историю, где выражает действие отдельной воли человека или нации. Таким образом, и философия Шопенгауэра, и философия Гегеля имеют свое происхождение в постановке вопроса кантовской трансцендентальной философии о методах «обживания» чистого разума, доказательство существования реальности которого было проведено Кантом от противного. Гегель, разрабатывая диалектику понятий мирового разума, выявил важнейшую особенность разума, — его существование в области противоречия рассудка как такового, то есть непосредственное действие разума отрицает конечность положений интеллекта или, исторически, разрушает всякую возможность ограничивать действие разума какой-то областью знания или предпосылок знания, в том числе и знанием научным. Переход, следовательно, от чистого созерцания разума к его действию в истории осуществляется у Гегеля только в процессе утверждения воли нации.

Особенностью нашего понимания высших ценностей является сознание, что мы существуем на границе истории между Темными Веками и новым Средневековьем. Тоталитарный советский строй достигал задачи подчинения уголовных элементов социальной инфраструктуры воздействием на них через страх, но сейчас, когда советская система реконструирована, а варварские инстинкты достигли апогея своей безнаказанности, вопрос о диктатуре разума встает с точки зрения нравственного долга разума.

Почему невозможна социальная адекватность либеральных ценностей в России? Причины следует искать в особенности социальной психологии в России, которая является воровской психологией по существу, начав свое распространение еще с петровских реформ. Ведь все начинания научно-технической цивилизации в России возникали за счет глумления над родовыми традициями, хотя другой, чем патриархальная система нравственности, не предлагалось. Собственно, и веры в разум, как это имело место в Западной Европе, в России никогда не было. Именно поэтому здесь так легко приняли те бессмысленные представления о разуме в марксистской теории, в которой разум утверждался как борьба мировых классов. Можно сказать, что в российской культуре никогда не существовало оппозиции низшей традиции гуманизма, тогда как в Западной Европе, как мы показали, эта оппозиция была очень влиятельна. Но, исходя из концепции Шпенглера, понять причины того, что в русской культуре, в подавляющем случае, утверждался низший принцип гуманизма, не так сложно: здесь отсутствует опыт средневековой психологии, где действует дух героического мифа. Начиная с Петра, как германские варвары, русские, в основном, усваивали технологические достижения западной цивилизации и сопутствующие ей научные открытия. Рациональная культура существовала и существует здесь на крайне низком уровне.

Исторически, мы являемся первыми, кто доказывает необходимость резкого поворота русской истории в сторону ценностей высокого гуманизма. Это обусловлено крайностью анти русской псевдо либеральной социальной модели, которая в действительности является все тем же пост большевистским социальным механизмом тотального господства низшего человеческого типа. Невозможность здесь функционирования либеральной модели общества обусловлено тем, что в истории России не было опыта средневековой культуры, в которой права частной собственности получают правовую базу. Эта псевдо либеральная система в России есть еще один подражательный слепок с модели функционирования западной цивилизации, когда собственность держится не на праве, а на страхе и бандитских разборках между племенными кланами, чьи родословные ведут свое происхождение от 17-го года.

Из событий мировой истории известно, что сознание героического мифа, возникнув в распадающейся расовой системе ценностей, не может раскрыться в цивилизации, где этот героический миф возник. Это относится и к религиозной мифологии бога Атона, которую фараон Эхнатон пытался насильно внедрить в Древнем Египте, и в вере в христианское откровение, распространившееся в поздней Римской империи, и, наконец, в вере в разум, которая является нравственной основой последних столетий существования западной цивилизации. Необходимы новые племена и народы, ранее находившиеся на периферии мировой истории, которые, будучи инициированные глобальной расовой энергией, способны продолжить процесс получения нового духовного опыта сознания. Таким образом, новый человеческий материал необходим, потому что старый человеческий материал, ранее вовлеченный в процесс мировой истории, «истрачивается» в том смысле, что постоянная активность инстинкта смерти в человеческой душе, усиливающаяся от поколения к поколению, вероятно, начинает разрушать ее психическую и, как следствие, генетическую полноценность.

Чем является процесс исторической передачи духовного опыта?

Известны ритуалы инициации примитивных племен, где разного рода физиологические и психофизиологические манипуляции, такие как: обрезание, искусственное пускание крови, поедание мозга убитого врага и другие, указывают на архаичную сакральную традицию передачи духовного опыта. Но все они в ХХ в. практически исчезли, а если и остались, то в труднодоступных районах Африки, Южной Америки, Австралии и других аналогичных районах в качестве анахронизмов современной технократической цивилизации. Сущностью процесса инициации является создание евгенических механизмов кастовой системы, которые предназначены для поддержания полноценный психической деятельности как отдельного индивида, так и племени, народа, нации. Иерархический принцип всякой инициации состоит в том, духовный опыт полагается высшей ценностью в жизни отдельного человека, и именно этот опыт становится базой моральных ценностей (или первобытных табу, если речь идет о примитивных расах). Ритуалы, которые мы находим на протяжении всей истории человечества, предназначены для того, чтобы закрепить передачу духовного опыта в традиции. Но сущностью всякого процесса инициации является пробуждение мужского начала, а, фактически, насилие инстинкта смерти над другими биологическими влечениями в человеческой душе. Даже в восстаниях варваров проявляется это архаичное мужское начало, однако оно же и порождает обратную реакцию, то есть понижение уровня культуры, поскольку вслед за реализацией грубых инстинктов варваров, требуется воссоздание определенной системы новых табу. Именно поэтому существует двойственность такого исторического явления как революция: с одной стороны, оно поражает глобальностью социальных перемен, которые за ним следуют, а с другой стороны, после исчерпания агрессивной племенной энергии, не менее удивляет примитивностью ценностей, ею порожденных.

Если сравнить две традиции гуманизма, одна из которых определена направлением французского социализма, а другая ? немецким идеализмом, то можно заметить, что вера в разум в том виде, в котором она стала проявляться в момент победы французской коммуны, есть ничто иное, как победа варварства над всяким элементарным нравственным законом. Можно сказать, что победа коммуны означала победу нового племени над государством, поскольку последующая попытка реставрации патриархального интеллекта в действиях Наполеона была обречена. Аналогичным образом, и идеи третьего рейха в Германии также была обречены в силу внутреннего истощения расовой энергии Западной Европы. Ведь переход процесса духовного опыта от божественного откровения к откровению разума требует глобальной перестройки бессознательных процессов психики и, прежде всего, процессов, связанных с индивидуальным инстинктом смерти. Поэтому наполеоновские идеи и идеи фашизма (здесь мы имеем ввиду, сознание необходимости создания кастовой организации) были обречены на поражение в силу непрерывного ослабления производства духовной энергии, в которой героический дух был бы способен существовать в человеческой душе.

Рассмотрим ценности касты и общества, которые имеют древнейшую историю развития в психологии человека. Можно сказать более определенно: уже в простейшем первобытном племени существует примитивный институт касты и примитивный институт общества. Формирование этих двух механизмов взаимоотношений между людьми проистекает из древнейшей формы организации коллективной психической энергии, в которой доминируют активные архетипы матриархата или активные архетипы патриархата. Нужно иметь очень большое воображение, чтобы полагать, что первобытное общество имело свою систему производства. В нашем понимании происхождения духовного опыта человека, первобытное общество, в действительности, находилось на уровне естественного сознания архетипов матриархата, и строилось по принципу стада приматов. Вообще, научное мышление затратило много усилий, чтобы доказать, что человек произошел от обезьяны, хотя с точки зрения древнейших архетипов матриархата он, собственно, не имел никаких шансов эволюционировать. С точки зрения глобального процесса расообразования, естественный механизм биологического воспроизводства, который характеризует животное существо человека, не предполагает развития разумного мышления. Необходимо очень сильное психическое потрясение: воздействие разрушительных стихий природы или война с соплеменниками, чтобы интеллект имел возможность переключиться с примитивного процесса выживания на более сложную мыслительную деятельность. Этот процесс переключения и привел к постепенному складыванию расовой культуры патриархата.

Так, анализируя процесс победы христианства в античной цивилизации, можно видеть, что христианство, как и современный гуманизм, имело два направления: примитивное, которое характеризовало массы римских рабов, и высокое христианство, которое развивалось античными интеллектуалами как попытка оппозиции нравственному разложению Римской империи. Можно сказать, что высокое христианство пыталось осознать новые механизмы получения духовного опыта тогда, когда традиционные основы морали разрушались на глазах. Другими словами, поскольку время существования мировой цивилизации неизмеримо меньше времени существования первобытной культуры, то в переломные моменты истории возникает выброс «лавы» неконтролируемого процесса бессознательного, где происходит столкновение архаичных инстинктов патриархата и матриархата.

Попробуйте спросить наугад некоторое количество людей: существует у них инстинкт смерти? ? мы сможете убедиться, что большинство из них либо в растерянности разведут руками, либо тут же попытаются заявить, что такого инстинкта не существует. Эта реакция человека, который потерял все проявления разума под воздействием массовой цивилизации, поскольку тотальная социализация психики есть одновременно и ее возвращение к тотальной активности архетипов матриархата. Да и зачем в массовой цивилизации размышления о конечности жизни, если ее система ценностей не дает возможности задумываться над чем-то, что выходит за пределы узко профессиональных интересов? С другой стороны, спросите какого нибудь идиота: что такое сексуальный инстинкт? ? и он тут же вам подробно объяснит, что это такое, удовлетворенный тем, что способен проявить собственный интеллект, ? ведь известно, что умственно отсталые люди очень понятливы в этом вопросе.

Нет сомнений в том, что в эпоху Брежнева, несмотря на ее «застойный» характер, действовали архаичные принципы патриархата: я помню, что в это время мужское начало доминировало в грубой жизни варваров. Собственно, любая историческая эпоха характеризуется либо идеалом мужества, с вытекающими из него сознанием долга и чести, либо идеалом свободной чувственности, с соответственно культивируемыми принципами наслаждений и развлечений, ? это, например, современная псевдо демократическая социальная система. Для меня понятие «честь» и «долг» брежневского режима мало соотносятся с элементарными принципами высшей культуры, однако было бы трудно не заметить, что в том режиме люди обладали элементарной совестью, чего не наблюдается в наше время. С чем это связано? Почему современные российские нравы ориентированы не на совесть, а на культ наслаждений и примитивной профессиональной этики? Я полагаю, что в брежневском режиме частично восстановились архетипы русского патриархального интеллекта. Застой же состоял в том, что сама патриархальная модель взаимоотношений между людьми способна существовать только в крестьянской общине, которая была разгромлена большевистскими ордами. Это противоречие между государственно-имперской реальностью и патриархальной психологией, восстановленной под тоталитарным строем, как под искусственным «колпаком», и есть основная причина распада государственной советской системы, с той лишь оговоркой, что система советского режима была перегружена процессом переплавки кочевых инстинктов большевистской психологии в оседлые элементы быта. Здесь, можно сказать, происходил интенсивный процесс смешения крови, которая в Российской империи все-таки протекала в элементарной иерархии сословий. Этому смешению, может быть, в Темные Века Западной Европы соответствовало смешение крови гуннов и древних германцев, а в еще более отдаленные времена в Древней Греции процесс смешения крови ахейцев и дорийцев. Вероятно, так происходит процесс ассимиляции бандитских формирований, которые захватывают территорию чужой страны, устанавливая на ней свой оккупационный режим, то есть происходит процесс их элементарного вырождения, правда, при условии, что в коренной расе достаточно энергии инстинкта смерти, чтобы переплавить инстинкты варваров в русло процессов целесообразного существования в цивилизации.

Вопрос о формировании касты в момент кульминации расовой катастрофы, вероятно, в Западной Европе соответствовал началу бурного строительства храмов в I тыс. от Р.Х., когда, наконец, пресекается единство кочевых инстинктов варваров и их нравы вовлекаются в общее поле мировой цивилизации. Почему этот процесс начался именно в I тыс. от Р.Х.? Если проанализировать эволюцию формирования духа германских племен от кимвров и тевтонов, которые появляются ок II столетия до Р.Х. на границах Римской империи как варвары, до I тыс. от Р.Х., то проходит немногим более тысячелетия, то есть около тысячелетия необходимо только для того, чтобы разрушить кочевые инстинкты племен Западной Европы. Иная судьба мирового духа раскрылась в российской цивилизации. Так, первоначально, процессы на Древней Руси протекают почти параллельно процессу развития Западной Европы, однако нельзя не видеть существенных различий: культура Древней Руси была ориентирована либо на византийскую цивилизацию, либо на психологию кочевника, то есть мы не находим здесь прямого процесса строительства высшей культуры, связанного с кастовым принципом существования. Германцы же попали под влияние римского расового опыта цивилизации, что выразилось в последовательной традиции римлян не допускать в должность епископов германцев, поскольку именно здесь римская расовая душа образует механизм трансформации из инстинкта смерти начальных звеньев национальных характеров западных европейцев. Таким образом, первоначальная кастовая организация складывается как процесс духовной инициации исчезающих народов в коллективное бессознательное новых племен, которые только вступают в область мировой истории.

При советской власти, на наш взгляд, была только одна система внутри государства, которая характеризует непрерывность традиции нового духа, который зародился в петровской России, ? это военные силы Российской империи. Сталина упрекают, что он произвел чистку высшего генералитета советской армии, но это процесс, который осуществил процесс глобального расообразования волей варвара, ибо верхушка советской армии состояла из вождей большевистской орды, явно не относящихся к расовому составу русской нации. Фактически, происходит чистка единственной системы, где формировались базовые традиции русской национальной психологии, начиная с ПетраI. Можно предположить, что после того, как орда гиксосов захватила Древний Египет, ее вожди также возглавили египетскую армию и государство. Но если в египетском государстве они дали начало своей династии, то в армии должна была происходить аналогичная чистка, поскольку военная машина всякого государства есть его концентрация расовых ресурсов. Поэтому народ может существовать под оккупацией своей государственной системы варварами, но не может отдать под контроль собственную армию, где сохраняется бессознательный расовый опыт традиции нации. Таким образом, сам Сталин выступает как часть большевистской орды, однако находясь под мощным воздействием патриархального расового поля традиции. Можно сделать и более сильный вывод: все человеческие орды начинают свой распад под воздействием процесса ассимиляции духовным опытом народа, чье государство они захватили. Ведь всем мыслящим людям было очевидно перед нашествием большевистской орды, что дворянская верхушка Российской империи полностью сгнила, и необходимы какие-то радикальные изменения быта и переоценка национальных ценностей.

3десь необходимо понять, чем является архетип коллективного бессознательного не с точки зрения сексуального влечения, а с точки зрения инстинкта смерти. Если учесть, что сам Юнг пытался объяснить механизм архетипа как область действия наиболее архаичных слоев коллективного бессознательного, то подход к пониманию этого механизма как последовательного процесса насилия инстинкта смерти над всей сферой влечений может дать подход к пониманию механизма действия духовной взаимосвязи между подсознанием и сознанием. Механизм насилия инстинкта смерти состоит в том, что он воспроизводит архаичный нравственный опыт народа в бессознательной психике субъекта. Если сексуальное влечение возбуждает новое сознание, не завися от древнейших пластов культуры, которые существуют в бессознательной расовой памяти, то инстинкт смерти, наоборот, указывает на своего рода вечное возвращение испытанного духовного опыта прошлого в настоящее. Последнее и есть проявление способностей рационального мышления, включающее в себя бессознательный духовный опыт прошлого.

И здесь можно утверждать, что основные функции инстинкта смерти заключаются в насилии над биологической системой влечений человека, которая в той или иной степени зависит от объективной окружающей реальности. Насилие над тем, что не является непосредственно человеческой волей и есть непосредственный акт воли, производимый из самых разрушительных пластов человеческой психики. Таким образом, через насилие над сферой бессознательных влечений в инстинкте смерти осуществляется нравственный закон, который закрепляется в системе табу как расовая энергия мировой культуры. Эта система табу очень разнообразна, имея в своем арсенале от запретов в первобытном племени до запретов в современных мировых религиях. Последовательное действие табу, выработанных в определенной расе, формирует рекуррентную систему непрерывного возвращения духовного опыта расы, к которой принадлежит человек. Причастность к духовному опыту своей расы составляет для данного человека его нравственное оправдание перед смертью, поскольку именно действие бессознательного инстинкта смерти и осуществляет это оправдание в качестве субъективных мотивов его поступков. Рассуждая метафизически, можно сказать, что в инстинкте смерти в человеке действует его индивидуальный дух, проистекающий из мирового духа истории.

Глава 6

Противоречия гуманизма

Если в массовой психологии действует естественное течение жизни бытового сознания: достижение комфорта, социальной коммуникабельности, то есть механизм максимального упрощения моральных вопросов, то рациональное мышление, наоборот, требует постоянного отказа от естественного состояния психики, в котором разум отсутствует. Уже Кант определил чистый разум как бескорыстное эстетическое созерцание сознания. За этим бескорыстием существует насилие инстинкта смерти над всеми другими влечениями, поскольку было бы бессмысленно утверждать, что механизм психики, отрицающий естественное состояние человека, есть только формальные положения рассудка нравственного императива. Никто, больше чем Шопенгауэр не пропагандировал этот бессознательный мотив кантовского бескорыстия с точки зрения разрушительного движения волевого акта, полагая его источником некой злой мировой воли. Если перевести мистический смысл мировой воли Шопенгауэра на язык современного психоанализа, то предлагаемые им начала нравственности определены из постоянной инъекции энергии инстинкта смерти. Эти порции инъекции насилия инстинкта смерти над естественной системой влечений человека, по Шопенгауэру, составляют материал нашего живого нравственного чувства, когда созерцание объективных вещей реальности есть, в первую очередь, отображение идеи вещей. Трансформация духовного опыта происходит как отображение образов реальности, которые возникают в сознании субъекта не как последовательные алгоритмы вычислительной машины, а как непрерывность действия поля символов морального сознания, чья связь обусловлена неожиданностью появления каждого последующего образа. Собственно, логика здесь как механическая взаимосвязь понятий отсутствует, поскольку чистая эстетика сознания, находящегося под воздействием энергетического поля инстинкта смерти, отображает непосредственный акт воли индивида в становлении движения психической энергии от первичного импульса зарождения инстинкта смерти до раскрытия волевого акта в эмпирической реальности. Субъект как воля в сознании отображается, следовательно, как механизм насилия разрушительного процесса инстинкта смерти над объективно стабильными влечениями биологической непосредственности души.

Основным подходом в понимании акта воли следует рассматривать движение психики под воздействием инъекции инстинкта смерти. Действие этой инъекции необходимо, чтобы разрушить определенный стереотип рассудка, стремящегося свести мышление к набору повторяющихся схем-алгоритмов. По принципу механического повтора схем, по образу машинного интеллекта, действует массовое сознание, в котором мысль вытекает не из живой человеческой души, а из объективной ограниченности мысли ее действием в конечном наборе алгоритмов. Эмпиризм, рассматривающий разум не как идеальную реальность, а как условие целостности метода развития интеллектуальной схемы, отказывает разуму в его основной функции, ? проникать в непрерывно обновляющийся духовный опыт субъекта. Именно поэтому английский эмпиризм полагает социальной ценностью либеральную психологию, которая полностью исключает возможность самостоятельной моральной прерогативы разума. Здесь все бессознательные функции души остаются в сфере формальной логической схемы, то есть блокируется живое откровение духовного опыта рационально мыслящего субъекта. Подобный принцип минимальной деятельности инстинкта смерти в бессознательной психике при условии, наоборот, максимальной активности чистого интеллекта, создает иллюзию воли, поскольку в социальной реальности воли не существует, ? это миф социальной идеологии. Подлинная воля существует тогда и только тогда, когда социальная система минимизирована, поскольку тогда свободно протекает энергия расового бессознательного, формируя так называемый расовый фронт реальности, в поле которого и действует разумный акт воли.

Чем является расовый фронт реальности?

Метафизическая аналогия расового фронта с физическим фронтом звуковой или электромагнитной волны, имеет вполне объективные причины. Расовая реальность, несмотря на ее трансцендентальный характер по отношению к органам человеческих чувств, есть более устойчивая взаимосвязь между людьми, чем система коммуникационно-массового общества, хотя последняя и выражает максимально прочные средства механической связи: сотовые телефоны, телевидение, радио. Правда, видимость этой расовой реальности существует на уровне осознания высших ценностей, которые, безусловно, доступны не каждому человеку тогда, когда его сознание подвержено тотальной атаке охлократических социальных структур. Так, фронт расовой реальности состоит из дискретных порций энергии инстинкта смерти, которые человеческая душа выделяет в индивидуальной активности инстинкта смерти (я предлагаю каждому человеку обратить психоаналитическое внимание на этот процесс). Выделение этих порций стихийно, и они также неожиданно могут усиливаться, как и неожиданно полностью исчезать. В определенном смысле, сравнение расового фронта бессознательной психики с фронтом физических волн можно усилить сравнением расовой души с физической природой света, поскольку мы, психоаналитически, замечаем, что в определенное время нашей жизни инъекции инстинкта смерти становятся почти непрерывными. И тогда расовая душа отображается в двойственности своего явления: с одной стороны, как сфера невидимых волн созерцаемого становления духовной реальности, а с другой, психофизически, как крайнее состояние садомазохизма, по большей части неожиданно появляющегося и также неожиданно исчезающего.

Так, для существования индивидуальной воли и национальной воли необходим достаточный фронт расовой энергии, поскольку в массовых структурах цивилизации действует не воля, а комплекс психофизических рефлексов человека, направляемых интеллектом в пределах известных механических схем реальности. Здесь отсутствует основной критерий разумного акта воли, — его неожиданность, которая прямо зависит от активности бессознательной энергии инстинкта смерти. То, что называют в психологии предпринимательства неожиданностью «самостоятельного» решения, есть в действительности примитивная смекалка, которая не имеет никакого отношения к разуму, поскольку предпринимательская логика действует исключительно из бытовой психологии, а не рациональной психологии.

В отношении возможностей реализации свободы в социальных структурах современной технократической цивилизации должно быть все ясно: это стремление составляет базовый принцип подавляющего большинства мотивов поведения человека, когда иного, как сознание свободы, кажется, и невозможно представить в качестве фундаментальной ценности жизни. Однако свобода, по нашему убеждению, является вторичной категорией перед сознанием долга, поскольку если свобода лишена долга, то ее содержание ничтожно и, более того, вся система ценностей, обусловленных подобной свободой, ведет к утрате именно рациональной способности мышления. Так, в развитии европейского гуманизма, социальная свобода и власть над природой, где человек есть высшая ценность, были основополагающими ценностями, в основном, усвоенные массами рабов, из которых сформировалось четвертое сословие. Эти массы рабов и стали движущей силой технократической цивилизации, что послужило аргументом в доказательстве марксизмом утверждения о «ведущей роли пролетариата». Таким образом, рабство есть осознанная часть души человека, чему противостояло его субъективное сознание свободы. Но что это за часть души, которая в массовом гуманизме определяется как «рабство»? Если вникнуть в то, что характеризует «рабскую» часть души в примитивном гуманизме, который, оттеснив высокий гуманизм, утвердился в технократической цивилизации, то выясняется, что «рабским» здесь полагается естественное насилие инстинкта смерти древнейших архетипов патриархата над физиологическими влечениями психики. Другими словами, вместе с атакой на религиозную психологию происходит атака и на метафизическую реальность в целом, когда, отрицая существование бога, сознание свободы в моральном смысле ничего не предлагает, за исключением предельно расширяющейся системы чувственности. Этот момент глубочайшего противоречия метафизического мышления осознал Гегель, когда положил вместо процесса расширяющейся объективной чувственности ? самосознание исторического долга субъекта перед сакральным смыслом истории. В результате, субъект имеет выбор в вопросе о существовании бога: либо принимать это существование, либо не принимать, но если он принимает это существование, то он должен доказать его, поскольку, в отличие от чувства свободы, нравственный долг, в гегелевской системе мышления, есть доказательство сакральности рационального опыта истории. Противоречие состоит уже в том, что доказательство исходит из отсутствия какой-либо эмпирической предпосылки, поскольку ничто в реальности не доказывает существование высшей субстанции, но оговоримся, ничто, за исключением действия в человеческой душе самых разрушительных процессов, связанных с инстинктом смерти. Это самое разрушительное начало психики, которое Ницше, следуя своему эстетическому языку, назвал дионисическим влечением, и есть источник воли. Но здесь возникает самый главный вопрос метафизического мышления: если все-таки эта высшая субстанция существует, то чем она является?

В формуле Ницше «бог умер» заявлен последний и, на наш взгляд, самый значительный тезис духовного опыта высокого гуманизма, когда субъекту предлагается движение самосознания не в сферу расширяющейся чувственности, обусловленной архаичными инстинктами матриархата, а движение в объективные процессы его индивидуальной энергии инстинкта смерти. Другими словами, предлагается вновь стать долгом, а не свободой, что и требует философия Гегеля. Поскольку в наше время тотальной активности архетипов матриархата, подавляющее большинство людей не имеет даже элементарного представления об этом метафизическом пути духа, поясним, о чем идет речь с точки зрения метафизической реальности.

Подлинная метафизическая мысль, хотя и граничит с мистикой, никогда не является таковой. Принципиальное отличие мистики от метафизики состоит в обращении первой назад, в прошлое духовное знание человечества, тогда как второй, наоборот, в устремлении к будущему, куда научное знание проникнуть не может в силу отсутствия научных методов. Но сближает их, безусловно, то, что и мистика и метафизика, в отличие от массового бессознательного, существуют в области расовой души, то есть ориентированы на прерогативу духовного сознания перед материальным началом реальности. Если бог умер, то что тогда составляет сакральную сущность мира? И здесь, следуя за последним тезисом высокого гуманизма Ницше, мы приходим к убеждению, что сакральной сущностью мира является сам разум, однако понимаемый из другой исторической традиции и, скажем прямо, воспринимаемый в системе варварского интеллекта. Ведь кастовое братство, к которому постоянно призывал Ницше, состоит в продолжении истории героического мифа о существовании разума, но тогда, когда история морали рабов пресекается историей расовой морали, то есть требуется пресечь пафос свободы насилием долга, но перед чем? Ницше категорически отрицает формальную сущность разума, обусловленную интеллектом как прагматичную установку сознания, поскольку прагматизм неизбежно ставит знак равенства между интеллектом и разумом.

Почему аристократ в мировой истории всегда говорил о долге, когда вопрос касался морали, а раб или представитель третьего сословия о свободе? Очевидно, что здесь заложены более глубокие, чем чисто человеческие, субъективные мотивы, ибо здесь проявляется сознание сакрального и суеверного, которые противостоят как архаичные инстинкты патриархата и матриархата. Не случайно, Юнг пытался толковать свой термин «архетип» как механизм, объясняющий религиозный опыт человека. Механизм действия архетипа дает возможность строго разграничить то, что разумом не является и, в первую очередь, конечно, отличать от разума интеллект. С другой стороны, преимущества этого термина в терминологии общей психоаналитической теории состоит в возможности рассматривать не только чисто индивидуальное бессознательное, но и коллективное бессознательное, а значит, обнаружить то поле разума, которое было утеряно в ХХ веке в результате расовой катастрофы. Так, если психоанализ дал возможность рассматривать мировую историю как скрытые процессы мотиваций поступков людей, обусловленные переходом животного состояния души в человеческое, то архетип, делая еще один шаг вперед, дает возможность заглянуть в человеческую душу как в механизм, в котором животная часть человеческой души является своего рода вакуумом духовной энергии, через поле которой проходит энергия расового фронта реальности. Другими словами, в теории архетипа коллективного бессознательного животная часть человеческой души есть специфический мусор, или сюръекция эмпирических граней разума, «заметаемая» инъекциями инстинкта смерти в потоке напряжения получения субъективного духовного опыта. И тогда то, с чего начинал психоанализ, то есть сексуальный инстинкт, становится не главной движущей силой души, а посредником, проводником высшей психической энергии к ее эмпирическим проекциям сознания.

Вообще же, существо сакрального опыта человечества есть продукт исключительно культуры патриархата, когда, начиная с первобытных времен, каста охотников отделяется от всего племени, где «зажигает» огонь инстинкта смерти. Наоборот, архаичное женское начало всегда препятствует получению сакрального опыта в силу появления этого опыта через насилие над физиологической природой человека. Здесь действуют бессознательные инстинкты природы, которые человеческий дух либо подчиняет своей воле, либо предоставляет им свободу. Окончательной победой восстания рабов в морали, вероятно, следует полагать исторические события, последовавшие во второй пол. ХХ века, когда произошел окончательный коллапс традиционного расового поля Западной Европы после разгрома фашистской Германии.

В истории философии, поворот от прерогативы сознания свободы к прерогативе сознания долга происходит в переходе от кантовской философии к философии Гегеля. Объективность разума противопоставляется субъективному разуму как перенос критерия разумного с области рассудка на сам разум, который, в свою очередь, перемещается в мировую историю. Именно здесь противоречия рассудка становятся непосредственным материалом разума, который утверждает через национальную и индивидуальную волю современные представления о долге и чести. Рассудок остается в пределах поиска сакрального происхождения на уровне известных представлений, постулируя существование божественного происхождения мира. Гегель в поисках обоснования исторического разума в конце жизни предпринимает доказательство существования бога, где разум как диалектическая система понятий удерживает противоречия рассудка во взаимосвязи с бессознательной природой духовного опыта. Поэтому наиболее слабой является именно метафизическая теория морали и нравственности в философии Гегеля, со скрытой критики которой и начинается философия воли к власти Ницше.

Маркузе сожалеет, что отсутствует критика современного западноевропейского постиндустриального общества, но нужна ли критика того, что не имеет разумного содержания? В социологических рассуждениях Маркузе, как ни у кого другого, выражается полное тождество между разумом и интеллектом, проявившееся в западноевропейской философии в ХХ веке. Рассматривая процессы технократической цивилизации, он с удивлением замечает, что разум имеет иррациональное происхождение в закономерностях индустриального общества, когда стихийная система рынка выбирает для своего утверждения только то, что способствует экономической целесообразности наиболее жестких социальных связей. Почему-то современный социальный интеллект, чьи социальные проблемы, в основном, не имеют никакого отношения к разуму, упорно и, скажем прямо, с какой-то шизофренической настойчивостью, навязывает свои вопросы обывателю, благополучно пребывающего в состоянии слабоумия под воздействием гипноза массовой культуры. Как-то неприметно, массовая культура стала тем опиумом для населения, который отличается от религиозного опиума прямо противоположной задачей, внушая сознанию, что реальность не может иметь какого-то духовного содержания. Такова эволюция веры в свободу в рабской душе, которая, реализовав свою вожделенную потребность чувственной вседозволенности, возвращается в свое тупое состояние безразличия к вопросам нравственности и морали. Ценности перевернулись вверх ногами, где негативные последствия этого переворота вновь требует переоценки ценностей.

Вопрос об адекватности сознания в истории является, одновременно, и вопросом о нравственной ситуации в России, которую мы определили между Темными Веками и ранним Средневековьем. Конечно, следует ожидать протеста против такой оценки и, прежде всего, со стороны российской историографии, которая так или иначе построена на историографии советской. Однако исторический тупик, возникший в современной России, очень напоминает ситуацию перед реформаторской деятельностью Петра, когда Московия загнивала в своей полудикой дреме, разложив в себе когда-то единую Золотую Орду. Вообще, подлинный исторический разум должен определить себя по отношению к последним достижениям метафизического знания, поскольку все народы, участвовавшие в мировой истории, проходили это путь, ибо если не установлен рациональный смысл национальной идеи, то тогда рассуждать о существовании нации бессмысленно. Для нас, предназначением русской цивилизации является утверждение в ее существовании расы homo sapiens, которая возникает в результате метафизического процесса глобального расообразования. Как это будет происходить, мы не можем знать, но, исходя из предшествующего опыта мировой истории известно, что всякая новая расовая система возникает в кастовой организации. Что тогда будет происходить с патриархальными расовыми элементами? Нет сомнения в том, что патриархальные расовые инстинкты становятся непосредственным материалом переплавки для нового самосознания, когда должно произойти нечто подобное историческим событиям в Древней Греции, где, аналогичным образом, после разгрома ахейского государства и бурной варварской деятельности, включающей в себя новые выдающиеся технологические достижения, дорийцы впали в состояние нравственной апатии. С другой стороны, самое название «греки» ведет свое происхождение от одного из дорийских племен, поэтому было бы неправильно полностью отрицать достижения советского режима, скорее, следует рассматривать его как нечто промежуточное между собственной цивилизацией и последними фрагментами подражания.

Особенностью расовой катастрофы является процесс формирования новой психологии человеческих отношений. Первоначально, это неприметные основы, не имеющие какой-то освященной традицией легитимностью права на существование, но постепенно эти основы становятся единственными, в которых сосредоточено национальное поле ценностей, поскольку только они образуют собой наличие признаков разумной воли. Именно так появлялись рыцарские ордена, проникая своей кастовой системой полу племенную организацию Западной Европы. Но было бы ошибочно не видеть, что перед формированием отчетливой системы рыцарских кастовых союзов, западноевропейские племена прошли длительный и тернистый путь военно-политических союзов, в которых высочайшая доблесть часто сочеталась с самым примитивным варварством.

Душа цивилизованного человека, переживающего процесс расовой катастрофы, являет собой состояние глубокого распада. Чтобы в этом убедиться, достаточно внимательно прочесть отдельные страницы «Толкования сновидений» Фрейда или «Бытие и время» Хайдеггера, где процесс психического распада выражает всю полноту агонии нравственного опыта личности. В одном случае, интеллект для своего функционирования готов использовать самый неполноценный материал, когда переносит патологические проблемы психики на всю историю мировой цивилизации. Так, может действительно показаться, что мировая цивилизация есть продукт не полноценной психики, а постоянных психических отклонений, связанных с проблемами семейной психологии. Хотя, впрочем, современная американская цивилизация шаг за шагом переходит к этой тотальной власти архетипов матриархата над человеческой душой, одним из наиболее ярких примеров которого является история с разоблачением президента Клинтона в его интимной связи с Моникой Левински. В данном случае, можно сказать, проявляется апофеоз отсутствия признаков разума при полной «этической» правоте чистого интеллекта. Действительно, с точки зрения разумной психологии, подобные разборки поведения государственного деятеля просто немыслимы, поскольку априорно государственная власть есть власть сопричастна сакральному опыту истории. Если же последнее утрачено, то в действие вступает чистый интеллект, который через экспертизу устанавливает «виновность» подсудимого в семейной ситуации, которая полностью исключает понятие чести, на котором строится нравственный долг. Я полагаю, что этот случай потряс всех европейцев, еще раз подтвердив положение Юнга о том, что американская душа лишена естественной основы европейских расовых инстинктов. Но этот случай, я думаю, потряс не только европейское сознание, но и азиатское сознание, где особенно почтительно относятся именно к патриархальному опыту восточной традиции.

Таким образом, ошибочно было бы полагать, что российская действительность чужда европейским основам разума и свободы. Свободы, ? может быть, но только не разума, поскольку подлинный разум всегда имеет стратегию в мировой истории, а в западноевропейской цивилизации она отсутствует. Скорее в западноевропейской цивилизации победили тотально иррациональные процессы развития, тогда как интеллект пытается их скрыть под мнимой целесообразностью функционирования мировой экономики. В действительности, функции авангардного развития мирового разума переместились в современную Россию, где идет наиболее интенсивный процесс формирования рациональной психологии в расовом архетипе.

Практически вся история человечества проходила под знаменем веры в божественное откровение. Народы появлялись и исчезали в истории, оставляя собственное понимание сакральной сущности мира, где вера в священного крокодила у африканских племен, соседствовала с верой в возрождающую мощь Осириса у египтян или надежду на страшный суд и воскрешение из мертвых у христиан. Примитивный гуманизм, осудивший эти наивные представления о ценностях, обошел стороной проблему, которая особенно актуально выразилась в наше время: во что должен верить человек, чтобы объяснить свое существование не из меркантильных интересов семейной или частной жизни, а из понимания нравственной задачи, которая оправдывает его перед смертью? Размышления о конечности нашего существования в действительности, уходят в древнейшие архетипы расовой памяти патриархата, когда первобытный охотник, постоянно рискующий жизнью, должен был объяснить себе возможную смерть не физиологическим животным страхом, который он испытывал как биологическое существо, а пониманием процесса охоты как постоянного откровения жизни из напряженного инстинкта смерти. Ведь первобытный собиратель самостоятельно не мог активизировать в себе этот инстинкт, поэтому его состояние животного ужаса перед смертью формировалось под воздействием впечатлений от разрушительных стихий природы. Другими словами, мы утверждаем, что глубиннейшие бессознательные мотивы философского мышления возникли не в религиозном миросозерцании (которое развивалось в пределах семейно-социальной жизни), а в психологии исторических войн, на что прямо указывают два наиболее влиятельных древнегреческих философа: Гераклит и Платон. Еще в доисторической культуре, внутри племени у первобытного охотника формировалась собственная психология поведения, требующая воспринимать смерть не в состоянии животного ужаса, а как живое самостоятельное существо реальности, можно сказать, второе «я» человека. Именно в психологии первобытного охотника берут начала все кастовые системы, возникающие как мужские союзы.

Вряд ли кто будет спорить, что современная западноевропейская цивилизация стремительно проваливается в активные архетипы матриархата, где иррациональные процессы развития социальной системы блокируют все возможные проявления активности разумной воли субъекта. Здесь объяснение происхождения расы homo sapiens окончательно завершилось на эволюционной теории, как в свое историческое время в поздней Римской империи и в ранней культуре Византии Ветхий Завет был основным материалом объяснения христианского откровения происхождения человека и мира. Так, разум умирает вместе с духом нации, поскольку умирает то живое сакральное переживание времени, по отношению к которому существуют боги и герои великой мифологии прошлого, ибо вместе с нацией в истории всегда существует ее кастовый принцип нравственных ценностей, где отражается история становления духовного опыта сознания. В конце исторического пути расы, возникает тотальный слом представлений о долге, который и есть принцип всякой кастовой организации, и свобода, первоначально, неприметно, а затем как лавина, освобождающихся из-под насилия инстинкта смерти физиологических влечений, возвращает человека к архетипам матриархата, то есть возвращает его в то естественное состояние, в котором полностью отсутствует духовное сознание реальности. Интеллект же, как функции головного мозга, отображающие эти физиологические инстинкты, становится на службу инстинктам матриархального интеллекта, как еще некоторое время назад он служил инстинктам патриархального интеллекта, то есть кастовой системе ценностей.

Таким образом, человеческая душа состоит из двух древнейших архетипов бессознательного, в которых на генетическом уровне заложен душевный конфликт каждого человека. В эпохи расовых катастроф, когда происходит слом устойчивых представлений о ценностях, эти древнейшие архетипы выступают наружу и вступают в открытый конфликт, как это было десятки тысяч лет назад. В бессознательной психике постоянно протекает борьба между кардинально различным восприятием сознания смерти человека: с одной стороны, спокойное и ровное, как это имеет место в семейной психологии, где непрерывность смены поколений рассматривает акт смерти человека как естественный акт природы, и разрушительное и трагическое, которое характеризует мифологию сознания той кастовой системы, в которой существуют традиции исторической расы. Поэтому любая расовая форма сознания неизбежно несет в себе, во-первых, воинственный характер, поскольку таким образом она поддерживает свои традиции, а во-вторых, и это главное, она вовлечена в определенный метафизический процесс утверждения духовного опыта сознания, поскольку в ней интеллект поставлен на службу рациональной психологии.

Особенностью русской расовой психологии является постепенное слияние двух различных пластов коллективного бессознательного: христианской традиции и западноевропейского научно-технологического опыта развития цивилизации. Аналогичным образом, древние германцы имели расовые корни, с одной стороны, в языческой психологии, а с другой, во влиянии византийского и поздне римского опыта цивилизации. Вообще, для формирования новой цивилизации необходимы, по крайней мере, два принципиальных момента: во-первых, расовый архетип, имеющий древнейшее происхождение, а во-вторых, существование населения под длительным влиянием распадающейся культуры великого стиля. При этом, ставшее уже нарицательным, четырехсотлетнее рабство евреев в Египте можно соотносить с любым историческим народом, который втягивается в активные события мировой истории, то есть у любого значительного исторического народа можно найти процесс тотальной зависимости от последней великой исторической культуры в стадии ее разложения. Вот некоторые филиации процесса исторической инициации мирового духа: египтяне ? греки и евреи, греки ? римляне, римляне ? германцы. Поэтому полагать, что Петр действовал исключительно по своей человеческой воле, переплавляя православные колокола на пушки и состригая с бояр их бороды, — глубокое заблуждение, поскольку первоначальная стадия вовлечения сознания в мировую цивилизацию современного стиля всегда сопряжена с крайним разрушением патриархального быта. Другое дело, способен ли этот быт восстановиться в новом, обновленном качестве, то есть в качестве самостоятельных структур цивилизации. Как известно из истории, это было под силу очень немногим народам.

Психоаналитическое различие между психической энергией разума и психической энергией рассудка предполагает, что они формируются двумя глубинными архетипами в человеческой психике, один из которых направлен на биологическое самосохранение индивида, а другой — на познания мира. При этом архетип матриархата никогда не признает реальностью, ? существование нового духовного опыта сознания, поскольку вся его история есть сопротивление кастовому опыту цивилизации.

Необходимость разбираться с самыми простыми архетипами бессознательного вынуждает нас историческая ситуация расовой катастрофы, когда концентрация духовного опыта сознания человека бесконечно мала. Скажем прямо, она практически существует на уровне полупервобытной психологии, которая установилась в России в момент нашествия большевистской орды и формирования на территории бывшей Российской империи полудиких советских общин. Философия Ницше, в этом смысле, должна помочь нам разобраться в этой исторической ситуации, по крайней мере, в начале процессов расовой катастрофы. Фактически, у Ницше происходит перелом традиции метафизического рассмотрения души как механического набора психофизических и психофизиологических закономерностей в сторону ее понимания как отображения сознания потока исторического времени. Другими словами, вектор проекции понимания метафизического начала души поворачивается на сто восемьдесят градусов, когда первичным в душе полагается не ощущение чувственных феноменов сознания, дающих непосредственный материал научному эксперименту, а сверхчувственное, влияющее на чувственные восприятия из разрушительного потока инстинкта смерти. Правда, для понимания этого сверхчувственного Ницше был вынужден полностью дискредитировать христианское понимание сверхчувственного, поэтому вся его метафизика разворачивается как нарастающая атака нового эстетического мировоззрения на христианское понятие трансценденции. Впрочем, точнее было бы сказать, что задачей Ницше было очистить трансценденцию Канта от ее христианской психологической составляющей, а именно постулата Канта о существовании бога. Ведь следует помнить, что воля к власти вырастает, в первую очередь, из мировой воли Шопенгауэра, ? воли, которая есть первый, робкий поворот немецкой метафизики от христианской морали назад, к греческому логосу, с его разрушительной энергией гераклитовских мировых пожаров и понимания периодического вырождения человечества у Платона.

Почему Ницше начинает оперировать эстетическими образами, которые не имеют убедительности механического мышления, двигаясь от метафор, а не от эмпирических законов науки? Здесь мы должны реабилитировать средства метафизики Ницше перед современной наукой. Основная причина выбора средств его метафизики состоит в самой необходимости разума выбирать критерии своего существования, исходя из непосредственной исторической ситуации. Ницше есть последовательный ученик Гегеля, когда определяет иррациональные движения человеческой души в качестве метафизического принципа сознания духовного опыта, фактически, поступая как первые христиане, отрицающие существование разума античной цивилизации на основании веры в откровение единого бога. У Ницше также есть откровение, которое дает ему моральное право отрицать известные подходы рациональной психологии на основании своей веры. Вот только эта вера кардинально иная, чем христианская. Ницше выступает как последний представитель высокого гуманизма, в котором разум открывает себя в том, что с научной точки зрения следовало бы определять как иррациональное. Другими словами, Ницше указывает на непрерывность разумной мысли в неожиданной для нее области, которая ранее полагалось областью иррациональной, — дионисизм, или энергия инстинкта смерти.

В отношении исторических критериев разума следует вспомнить, как возникал критерий разума в научной метафизике. Декарт и еще несколько талантливых мыслителей его эпохи стали рассматривать разум в качестве результатов их примитивных механических экспериментов с приборами, когда эмпирические факты механических опытов автоматически переносились на структуру понимания человеческой души. В то время это казалось каким-то мистическим подходом, почти как для современного научного интеллекта подходы в понимании человеческой души у Ницше, и только непреклонность духа самих экспериментаторов заложила фундамент той неограниченной власти науки и техники, которую мы наблюдаем в наше время. Ницше же поступил вполне последовательно в доказательстве своих истин как древний грек, аргументируя собственные мысли исключительно материалом своей души, поскольку для греческого мышления было немыслимо доказывать существование высших закономерностей бытия путем механического эксперимента. При этом говорят, что в этом смысле греческая наука была более отсталой, что в принципе неверно, ибо дело не в науке, а в развитии разума в своей эпохе настолько, насколько позволяет опыт всего исторического знания. Ведь разум не определяется, а корректируется наукой, поскольку метафизика и наука совпали только в западноевропейской традиции мысли, тогда как у греков, например, разумное не совпадало с наукой, а только было ей сопричастно. Не совпадал разум с наукой, впрочем, во всех исторических цивилизациях, начиная с египтян, однако полагать, что у них не было разума, — это, значит, предположить, что разум вдруг, каким-то чудесным образом появляется только у западных европейцев. Но чудеса бывают только в религии, тогда как в подлинной метафизике существуют законы.

Итак, поскольку Ницше сводит доказательство принципа неравенства людей к эстетическому созерцанию человеческой души, отрицая обоснования своих мыслей в психофизических и психофиологических экспериментах, то и метафизика эта является уже не научной. Тогда что это за метафизика? И здесь необходимо использовать разработки Хайдеггера для понимания той традиции мышления, которую заложил Ницше. Ранее мы уже сравнивали эту традицию с традицией неоплатонизма в греческой философии, утверждая, что неоплатонизм от Плотина до Ямвлиха показывает регрессивное состояние рационального мышления в вырождающейся расовой организации психики греков и римлян. Аналогичную ситуацию можно наблюдать и в традиции ницшеанства. Но, с другой стороны, необходимо осознавать, что регресс рационального мышления не есть следствие человеческого слабоумия, неожиданно проявившегося в классической традиции мысли, — это следствие закономерных процессов глобального расообразования. Одновременно, следует понимать, что, хотя это мышление и регрессивно, только оно указывает на современные рубежи метафизики. В этом смысле, Гегель был одним из первых, кто стал рассматривать Плотина как рационально мыслящего философа, хотя поверхностное Просвещение поспешило отнести его к мистикам. Основное, что выделяет Хайдеггер в эстетике власти к власти, — это онтологический аспект времени, который появляется у Ницше в скрытом виде, а именно в качестве идеи вечного возвращения сознания к подсознательным процессам расовой памяти.

Если исключить механический подход к пониманию начал мышления, то существует ли альтернативный подход? Альтернативу обществу мы уже определили в качестве кастовой системы взаимоотношений людей, когда разум должен ограничить себя от социального интеллекта. Аналогичным образом, мы определили, что долг есть понятие, которое соответствует подлинному разуму, поскольку свобода есть всегда лишь устремление к разуму, но не он сам, ибо в отличие от интеллекта, разум всегда совпадает с современным нравственным законом истории. Хайдеггер, развивая метафизическую традицию, заложенную Ницше, рассматривает онтологический принцип времени как рефлексию современного духовного опыта субъекта. Здесь трудно с ним не согласиться, однако все-таки основными проблемами, которые ставил Ницше в истории философии, являются вопросы морали. Нам важно определить: какое начало морали существует в нравственных основах современного мышления? В попытке ответить на этот вопрос, мы должны ответить на вопрос промежуточный: а существует ли этот нравственный закон в наше время? С позиции Хайдеггера, такого закона не существует, но для рационального мышления его не может не существовать, поскольку это бы противоречило существованию самого разума. Для Ницше, вопросы морали сводились к аморализму по отношению к социальной системе вообще. В принципе, с точки зрения стратегии разума, этот подход правильный, поскольку нет необходимости в существовании посредников между людьми, обязанности которых возложило на себя общество. Ведь практически всегда посредник есть субъект, который искажает объективный контакт с высшим нравственным законом. Причем, чем более активны функции посредника, тем более сомнительны его моральные качества. Так, высокое христианство было полноценным только тогда, когда функции церкви ограничивались исключительно ее предназначением, то есть областью служения духовному опыту божественного откровения. Ее огромное влияние на государственную жизнь Средневековья скорее проистекало из власти самого расового пространства над душами людей, чем какими-то исключительными человеческими качествами ее иерархов. Однако, как только церковь попыталась насильно внедрять свою духовную власть в сознание людей, создав для этого социальный институт инквизиции, она была постепенно уничтожена с точки зрения своего влияния на политическую жизнь. Но что произошло с гуманизмом? Мы видим, что чистота веры в разум, и примитивная и утонченная, но главное искренняя, поскольку только по искренности веры можно судить о ее подлинности, стала катастрофически иссякать в конце ХХ века. Протестантизм, несколько столетий назад, остро почувствовав моральную нечистоплотность католической церкви, предложил сместить нравственный закон христианского откровения в непосредственный духовный опыт субъекта. Так сформировалась протестантская этика, в которой откровение духа потребовало высочайшей внутренней работы субъекта, настолько интенсивной, что ее остаточным следствием была научно-техническая революция. Ницше явился по отношению к ценностям гуманизму как Лютер по отношению к церкви, то есть кардинальным реформатором, подрывающим базовые основы гуманистической веры, с одной стороны, но с другой дающий ее новые, более совершенные духовные принципы. И хотя гуманистическая традиция была достаточно молодой, она уже имела в эпоху Ницше настолько твердые позиции, что не терпела рядом никаких оппозиционеров. Поэтому Ницше оказался в академической среде отшельником и изгоем.

Существовала ли когда-либо подлинная вера в разум в российской культуре? Мы не находим ее вообще, поскольку первыми, кто заговорил о разуме с точки зрения прагматичной установки сознании, были социалисты, которые использовали это понятие для окончательного разрушения патриархального быта русской жизни. Социалисты, как и Петр I, использовали методы, ставшие основополагающими для социальной модели российской реальности, то есть насилие, аргументированное необходимостью преодолеть «недоразвитие» русской культуры до научно-технических достижений западной цивилизации. Но легитимность прав Петра определялась правом престолонаследия, то есть его личность, хотя и воспринималась ревнителями русской культуры как «бесовская», все-таки понималась как русская. Иное дело социалисты, чья интернациональная идеология отрицала саму духовную сущность русской культуры. Петровские реформы имели не только прогрессивное содержание, но и крайне негативные последствия с точки зрения формирования неполноценных начал человеческой психики и, вообще говоря, элементарной нравственной адекватности сознания в российской реальности. Воодушевление, с которым Петр взялся за техническую и политическую реорганизацию России, еще не требовало морального исторического оправдания реформ. Это потребовалось значительно позднее, когда появились реальные силы, попытавшиеся утвердить тот примитивный гуманизм естественного состояния человека, у истоков которого стоял Руссо.

Когда мы рассуждаем о событиях в России, мы все-таки должны отдавать себе отчет в том, если мы рассуждаем о событиях, протекающих между Темными Веками и началом Средневековья, то есть цивилизованные понятия здесь используются совершенно по другому в официальной социальной идеологии, чем они имеют смысл в подлинном их содержании. Так, не случайно Маркс и Энгельс не признавали в свое время «особенного» пути русского большевизма, поскольку легко угадывали за ним не революционную теорию, а смесь наивной варварской веры с ненавистью ко всякой государственной иерархии как к правовой норме, которая определяла собой марксистские кружки в России ХIХ века. Аналогичным образом, в Западной Европе между V в. от Р.Х. до Х в. в сознание различных германских племен проникало христианское откровение, где главным в этом откровении был для варварского интеллекта не его новый духовный опыт, а элементарное понимание, что теперь они, германцы, не рабы, а свободные люди, что они часть мировой цивилизации. Можно эту позицию сформулировать известной риторической фразой, вбивавшейся массам в сознание при большевиках: «мы не рабы, рабы — не мы». Однако сознанию просвещенному было понятно, что германцы все равно оставались варварами, поскольку свобода — это не формальное освобождение от рабства, а процесс длительной работы духовного опыта субъекта по усвоению всех исторических знаний мировой цивилизации. Социальный интеллект так устроен, что в нем нет границы между разумным и поверхностным знанием процесса там, где требуется высокая культура понимания. Поскольку последние столетия российская культура, в основном, отстаивала только низшие ценности гуманизма, то результатом ее стала жесткая расовая катастрофа 17-го года. Однако для сравнительного анализа процесса расовой катастрофы, в России ближе судьба ахейского народа, а не древних германцев, поскольку ахейцы не были натуральными варварами, как германцы, но имели перед нашествием дорийской орды тысячелетнюю историю крито-микенской и крито-минойской цивилизации.

Только наше историческое время, характеризующееся окончательным коллапсом расового поля западноевропейских наций, поставила вновь очень остро вопрос о всемирно-историческом пути российской цивилизации. Понятно, что социальная подражательная культура, ориентированная на низшие ценности гуманизма в России, еще может некоторое время существовать за счет остаточной прочности советской системы, но вряд ли это время будет долговечным. Нельзя слишком долго извращать элементарные моральные понятия, вкладывая в них не рациональный смысл, а насилие над исторической природой разума. А в наше время, как и при советском режиме, вновь начинается это извращение элементарных цивилизованных понятий: «олигарх», «правовое государство», «субъект», «рыночная экономика», ? это только основные, базовые понятия, на которых здесь строится функция подобного интеллекта. Основное же понятие «гуманизм» определяется вполне в соответствии с большевистским тезисом «мы не рабы, рабы — не мы», хотя по физиономиям этих авторов социальной идеологии в России видно, что в действительности все наоборот. В действительности, мы ощущаем вокруг себя дикое поле, где крайне активны уголовные элементы, только частично вовлеченные в процесс массового производства, и дремучие леса, в которых города обслуживают этот процесс перекачки остатков большевистских орд в систему производства, но и она, впрочем, также на грани распада. Существует, правда, русская деревня, где есть остаточный расовый потенциал, но потери его слишком велики, а главное, психология человека русской деревни не удовлетворяет современной стратегии разума, требующего ориентации на современную технику и научный интеллект.

Перед человеком, обладающим разумом в России, существует сложная задача: заложить здесь фундамент собственной рациональной культуры. И задача эта, я полагаю, значительно сложнее, чем формирование той подражательной механической культуры, которая появилась, начиная с петровских реформ. Во-первых, ее сложность состоит в том, что разум, встречается значительно реже в человеческой природе, чем интеллект, поэтому эта культура должна по определению формироваться как элитарная. Во-вторых, если необходимость создания современной армии и правовых государственных институтов можно каким-то образом объяснить населению, перевирая элементарные понятия, то разум есть истина, а истина не может быть ложью. Поэтому, если Петр обратился ко всем людям в России, кто обладал интеллектом, для участия в строительстве нового государства, то мы обращаемся к разумным субъектам, чтобы утвердить современный нравственный закон.

Чтобы преодолеть последствия от разгрома механической подражательной культурой гуманизма в России элементарных принципов нравственного закона, необходимо создание здесь кастовой системы, в которой должна развиться собственная рациональная культура. Ранее я уже показал, что в гуманизме существуют два враждебных направления, одно из которых внедряет в сознание человеческих масс, появляющихся после разгрома национальных расовых образований, вожделенную потребность получать наслаждения от материальных благ цивилизации в процессе механического труда (на этих принципах в наше время строится американская индустрия идеологии). И второе направление, высокий гуманизм, который ориентируется на кастовый принцип морали, одним из последних представителей которого в области метафизического мышления был Ницше.

Если бы в России нашлись люди, обладающие подлинным мужеством, то есть реальным, а не искусственным ощущением причастности к мировой истории, то вопрос должен бы был быть поставлен как вопрос о возникновении собственного начала цивилизации. Однако в наше время его ставят те, кто разумом не обладает, но, вероятно, осознает и в пределах своего социального интеллекта, что это есть важнейшая государственная задача. С чего должна начинаться русская и, в целом, российская цивилизация? Уже в размытости понятия «русский» и «российский», существует неясность исторического происхождения нашей цивилизации, Сейчас многие генетические продукты большевистских орд заявляют о том, что они исходят из тысячелетней русской истории. Но вот вопрос: что такого особенного в этой тысячелетней русской истории, что можно было бы заложить в фундамент будущей цивилизации? После разрушительного нашествия орд национальный архетип человека кардинально меняется, и он, если у него все в порядке с работой психики, относится к иной расовой психологии, поскольку полноценный человек не может допустить, чтобы его «я» относилось к чему-то неполноценному с точки зрения морали. Так, очевидно, единственным, что является современным достижением российской цивилизации, — это ее высокие военные технологии. Сюда можно прибавить высокий уровень физико-математического образования, достижения медицины, космические технологии, но все это относится не к авангарду рациональных ценностей, поскольку очевидно, что научно-технический процесс в России есть очень умелое развитие западноевропейских начал наук. Все эти достижения есть не следствие риска одиночек в науке, которые в среде повсеместного слабоумия закладывали ее начала, а результат того или иного вливания финансовых средств в различные перспективные области современных технологий. Ведь в российской и, тем более, советской науке нет ни одной личности, которую можно было бы хотя бы условно поставить рядом с Декартом, Лейбницем, Шредингером, Гейзенбергом. Мы, правда, находим здесь подлинных патриотов, которые в невероятных для работы условиях продолжают держать уровень российской науки, однако это скорее вопреки бессмысленной социальной реальности, которая их окружает. Существование этих людей указывают на то, что в России действительно существуют значительные предпосылки для формирования собственной рациональной культуры.

Итак, мы утверждаем, что будущее возможно в России только при условии, что здесь будет задействован ее самостоятельный государственный разум. Гуманизм низших ценностей, приведший в западноевропейской цивилизации к катастрофической девальвации веры в разум, будет и дальше работать в России на формирование психологии quasi homo. Ведь эта психология выражается во всем: на лицах людей, в существовании семьи, в организации производства, в политике, в попытках внедрять правовые нормы романо-германской системы цивилизации. Можно сказать, что катастрофическое вырождение человека в эпоху расовых катастроф, прерывается только работой рационального мышления, поскольку только оно обладает двумя важнейшими механизмами формирования полноценной психики: взаимосвязью с процессом получения современного духовного опыта и возможностью поставить интеллект не на службу низшим инстинктам, а на службу нравственного закона.

Для того, чтобы заставить работать рациональные способности мышления, необходимо осознать, что закат Европы перешел уже в ее темную ночь с точки зрения возможности адекватно воспринимать западноевропейским мышлением свое историческое положение. Наоборот, российская реальность в наше время такова, что варварский интеллект, хотя и формально препятствует развитию рационального мышления, в действительности не может остановить его процесс становления в общей системе высших исторических культур.

Наивность немецкого фашизма, как, впрочем, и всей арийской теории, состояла в том, что если искусственно создать возможность высшей породе человека ограничение ее соприкосновения с низшей породой человека, то появится возможность для выведения некой особой, высшей человеческой расы. Эти, своего рода породистые люди, должны были, как боги, руководить низшей частью человечества, — это постановка вопроса далека от рационального мышления. У нас, вопрос ставится иначе. Необходима граница не социальная, которая по своей сущности должна решать вопросы низшей культуры, а граница духовная. Но эта граница может быть создана только кастовой основой взаимоотношений между людьми, где человеческая природа находит свое предназначение в соответствии со своими возможностями духовного опыта.

Из различных исторических ситуаций расовых катастроф, наш выбор ахейской трагедии три тысячи лет назад наиболее оптимален с точки зрения событий в России. Ведь мы не можем, как варварский интеллект, отказываться от своего расового прошлого, ибо только оно способно утверждать собой нравственный закон в той среде quasi homo, которая нас окружает. Поэтому, несмотря не фактический постбольшевистский реванш в последние десять лет в России, все-таки исчезновение принципиально оккупационного режима советской власти нельзя не воспринимать как благо для русской нации. Так, очевидно, что бандитские орды не могут долгое время оккупировать страну, поэтому они стремятся к легитимности своей политической власти, поэтому полагать, что большевистские вожди вдруг стали либеральными деятелями, — это, значит, не понимать реального существа варварства в истории, которое не несет ответственности за свои слова и поступки. Другими словами, варварская натура лишена сознания долга и сознания вины, тогда как сознание «свободы» для варвара есть нечто совершенно иное, чем свобода в гражданском обществе.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7