Страницы: 1 2 3 4 5 6 7

Раздел 4

Понятие нравственного долга

Глава 7

Философия и история

Смерть — подлинный гений, вдохновитель философии… Вряд ли люди стали бы вообще философствовать, если бы не было смерти… Животное существует без настоящего знания о смерти; поэтому оно непосредственно наслаждается всей непреходящестью рода, ощущая себя как бесконечное.

Шопенгауэр «Мир как воля и представление»

Каким образом формировались самостоятельные начала разума в раннем Средневековье Западной Европы? Во-первых, мы видим, что механическое усвоение государственных институтов римской цивилизации привнесло в варварские и полуварские народы падение нравов, связанное с пониманием свободы на том примитивном уровне, на котором его способна воспринимать рабская натура. Очевидно, что военно-технологические достижения воспринимались с наибольшим энтузиазмом, тогда как в меньшей степени из всего опыта развития цивилизации осознавались ее ценности высшей культуры. Это и понятно, поскольку в ценностях высшей культуры всегда существует иерархический принцип бытия, недоступный для варварского интеллекта. Варварский интеллект, в основном, берет из цивилизации ее механические достижения, поскольку механическая взаимосвязь прослеживается на чувственном опыте, тогда как связь духовная требует максимальной внутренней работы психики. К самостоятельному развитию цивилизации способен только разум, опирающийся на расовый инстинкт. Поэтому перелом от Темных Веков варварства к самостоятельным началам цивилизации происходит в момент включения в процессы истории людей, обладающих разумом.

Ранее мы поставили диагноз социальных проблем России: тотальная активность в ее среде низшего человеческого типа и минимальная активность человека, обладающего разумом. Эта максимальная активность низшей человеческой породы получила импульс в реформах Петра, когда расовый человек как носитель нравственного закона стал полагаться старомодным, а в конечном счете и неполноценным. Это особенно характеризует процесс репрессий тридцатых годов при советской власти, когда военно-политические структуры оккупационного режима проводили политику последовательного уничтожения базовой расовой системы разгромленной Российской империи. Главный метод этой большевистской активности и до 17-го и после 17-го года состоит в том агрессивном действии, которое ориентируется на постоянно меняющиеся механические модели западноевропейской цивилизации. С другой стороны, повторим еще раз, необходимость подобного ориентирования есть следствие отсутствия собственного разума, характеризующего варварскую социальную организацию, ибо разум проникает в сознание варвара всегда в своих низших механических формах.

Современный прагматизм понимания сущности разума настолько приучил меркантильную интеллигенцию мыслить исключительно в русле конкретной целесообразности интеллектуальных вопросов, что допустить существование тем, выходящих за пределы конечных субъективных целей людей, полагается немыслимым. В действительности же, в философии, как и в различии задач фундаментальной науки и науки прикладной. Поэтому вопросы экологии, бедности, эпидемических болезней, ? все это суть вопросы интеллекта, но не разума, поскольку здесь существует только тактика, но не стратегия развития мировой цивилизации. Стратегия разума требует понимания исторической ситуации, по крайней мере, на пол столетия вперед, а таковая практически отсутствует в обсуждаемых вариантах развития мировой цивилизации. Альтернативной системы ценностей в мировой цивилизации мы не находим, ибо критика общества есть не рациональная критика, а критика бессмысленная, поскольку разум никогда не критикует низшие ценности существования.

В чем тогда существует принципиальное различие между интеллектом и разумом с точки зрения логики суждений (психоаналитическое различие мы уже пределили в архетипах матриархата и патриархата)? Для понимания этого различия имеет смысл выяснить различие моральной позиции философии Канта и философии Гегеля, поскольку с точки зрения логической это наивысшее достижение метафизической мысли в данном противопоставлении.

Как известно, кантовская философия является философией постановки моральных вопросов по существу, тогда как философия Гегеля, в основном, концентрируется на вопросах чисто-логического содержания. Скажем сразу: логика как доказательство существования высшей сущности бытия, на наш взгляд, и есть философия в ее подлинном содержании. С другой стороны, постановка определенных вопросов метафизики проистекает из конкретной исторической ситуации, когда в одну эпоху интенсивность философского мышления почти полностью исчезает (как раз таким временем является наше время), а в другую историческую эпоху, наоборот, максимально усиливается (это золотая эпоха немецкого идеализма). Суждения рассудка, производимые в пределах моральной позиции Канта, обоснованы двумя системами: эмпирической, обусловленной нашими органами чувств, и трансцендентной, где эстетическое созерцание определено как пространственно-временная сущность «я». Собственно, эта позиция исключительно устойчива для научного метода исследования, но абсолютно неустойчива для возможности для понимания изменяющегося духовного опыта субъективности.

Известно, что трансцендентальная область идей доказывается Кантом от противного, то есть в системе тезисов и антитезисов космологического понимания реальности выясняется, что понять чисто научными методами метафизическую действительность разума невозможно. Этот метод предположения существования чистого разума от противного, и есть основные аргументы Канта в различии между разумом и рассудком. Но как доказать, что разум действителен, а не только реален? Это основной вопрос, ставший причиной критики морального субъективизма Канта в философии Гегеля. Действие разума должно каким-то образом обеспечиваться объективной волей человека, но если эта воля не владеет современными средствами научного знания, то приходится предположить, что разум как духовная действительность появился в истории как бы неоткуда и стал именно таким в силу исключительно научных знаний. Это появление сознания разума как бы «неоткуда», не учитывающего доисторической истории человечества, то есть его полное отождествление с эмпирической достоверностью механического мышления, использовали и марксизм и эволюционная теория биологических видов, которая просто исключила сознание действительности духовного опыта человека как таковое. Ведь марксистская теория предполагает существование «первобытного способа производства», то есть, делает слишком большое допущение, поскольку первобытный скребок и рубило «производственным инструментом» можно назвать только при слишком большом воображении. Именно с критики субъективизма Канта с точки зрения изменения эволюции исторических представлений о духовном опыте субъекта и начинается теория существования объективного разума по Гегелю. Метафизически, Гегель противопоставляет моральному сознанию, мотивированному субъективным стремлением к счастью, нравственную прерогативу самосознания, выраженную в объективном сознании долга. Перед чем существует долг в понимании Гегеля? В первую очередь, это долг перед собственным духовным самосознанием.

Положение субъективного разума Канта ограничивается сознанием его научной системы аргументов логического доказательства существования, которые не учитывают изменения духовного опыта субъекта в истории. Действительно, Кант выводит предпосылку существования чистого разума через его свойства, поскольку предположение о существования реальности разума от противного, вытекающего из логического противоречия, не отвечает на вопрос о его метафизической действительности разумной воли, действующей в истории. Субъективно, здесь найден только метафизический подход в понимании предпосылки чистого разума, ? это эстетическое созерцание субъективного представления. Бескорыстное эстетическое созерцание выражает непосредственный дух той новой расовой интуиции, которая была разработана Кантом в качестве поворотного пункта всей истории философии, когда объективность метафизических законов представляется в качестве границы эмпирического и трансцендентного как области существования законов физики и божественных законов (трансценденция по Канту доказывает сакральное наличие разума, когда божественное определяется как постулат рассудка). Вопрос о существовании бога в теории кантовской морали сводится к его постулату присутствия в реальности, что вызывает серьезные сомнения по поводу всей системы нравственных императивов, ибо не учитывает меняющейся исторической психологии зла. Можно сказать, что зло как активная категория действительности вообще сведена у Канта к нулю, что выражает сильное влияние в его моральной теории французских моралистов.

Зло, с психоаналитической точки зрения, есть неуправляемая энергия инстинкта смерти в человеческой душе, которая приводит к трагедиям расовых катастроф, когда в мировой истории появляются человеческие орды, подобные гуннам, дорийцам или большевикам. Ослабевает же контроль над инстинктом смерти в случае перемещения сознания с эстетической области созерцания на чисто-механическую, поскольку в этом случае для восприятия остаются только психофизические и психофизиологические свойства реальности, где не может существовать нравственного закона в силу отсутствия взаимосвязи с разумом. И Гегель, и Шопенгауэр, каждый по-своему, критикует моральную теорию Канта. Гегель критикует ее с позиции противоречия самосознания живого духовного опыта как такового, поскольку, действительно, живая человеческая душа не есть только плоскость научного мышления, но нечто бесконечно большее. Противоречие этого живого духовного опыта истории, можно сказать, составляет базу логического мышления системы понятий гегелевской диалектики, где всему есть место: и богу, и науке, и нравственному закону, и, что самое важное, эволюции представлений о природе зла. Именно здесь выявляется базовое различие между позицией рассудка и позицией разума, когда рассудок исключает деятельность иррациональных процессов духа, тогда как разум включает их через сознание противоречия самого мышления. Но речь в данном случае, идет не о том, что одна метафизика «ложна» (то есть логика суждений рассудка), а другая «истинна» (то есть диалектика исторического развития разума). Речь идет об изменении духовного опыта сознания во времени, поскольку история и есть источник подлинной реальности нравственного закона, в одном случае выражающегося через мистерии культа египетского Осириса или греческого Диониса, в другом случае, через культовые обряды Христа, Магомета или Будды, в третьем случае, через открытие новых космологических законов науки.

Как связывается активность архетипов матриархата в человеческой психике со способностью субъективного суждения? В этом качестве наиболее полный материал дает нам психология предпринимательства, в которой эта связь осуществляется идеально. Было бы неправильно полагать, что разум в интеллектуальной способности мышления в эпоху расовых катастроф отсутствует полностью, ? нет, интеллект лишь сводит разум к минимальной эстетической достоверности. Если устранить эстетическое созерцание, где происходит взаимосвязь с трансформацией современного духовного опыта субъекта, то возникает коллапс расового фронта подсознания, и тогда психическая активность человека определяется только двумя системами: механическим мышлением и сексуальным бессознательным инстинктом. Что происходит в этот момент с мышлением? Если расовая составляющая процесса мышления строится на активности инстинкта смерти как непосредственной связи традиции нравственности с предшествующими архетипами запретов на противозаконные действия, то предпринимательская этика предполагает, что субъект ориентируется в своем нравственном чувстве только тем, что составляет его практический или финансовый интерес в данный момент времени. Фактически, здесь утверждается сознание, что, поскольку человек ничем не ограничен в своих поступках, за исключением анализа социальной ситуации, то и вопрос о преступлении сводится исключительно к возможности последующего механического наказания, не выражая никакой нравственной ответственности самого субъекта. Эта примитивная логика современной юриспруденции, вероятно, каким-то образом способна работать в Западной Европе или в Америке, но только не на территории бывшего социалистического лагеря, где после большевистского нашествия в социальной системе были активны, в основном, уголовные человеческие типы. Ведь человек нового племени (советский человек) не испытывает взаимодействия с подсознательным расовым опытом прошлого, и потому его сознание строится на основании уголовной психологии, которая составляла, в основном, наиболее активные кадры большевистской орды. Уголовная психология есть психология анклавов нации, хотя формально эта публика и декларирует ценности гуманизма, коммунизма, демократии или либерализма. Другими словами, с нравственной точки зрения в России имеет место ситуация подобная той, которая сложилась в современной Африке, когда естественное племенное сознание способно механически усваивать нормы права, но в основе коллективного бессознательного остается на уровне первобытной культуры (в России аналогичным образом, на уровне уголовной психологии). Но самое главное, по нашему убеждению, состоит в том, что если интеллектуальная схема можем легко возникать и усваиваться крайне примитивной человеческой психикой, то рациональная психология требует активности расового бессознательного. Если, таким образом, африканское подсознание в наше время существует на уровне первобытной культуры, то российское подсознание существует на уровне той уголовной психологии, которая активизировалась в период активности большевистской орды, меняя лишь свои формальные вывески. Другими словами, бандиты поделились на «легитимных», утверждающихся во власти варварской социальной системы, и на не легитимных, то есть натуральных бандитов криминальных структур. Их смешение и дает активность социальной российской реальности, поскольку тонкий слой расового фронта, за счет которого в России в наше время все-таки удерживается государственная психология, не имеет собственной идеологии, которая, как мы показали, может строится только на рациональной базе ценностей.

Почему европейская интеллигенция в наше время легко приняла и приветствовала либеральные ценности, постепенно утвердившиеся в современной российской идеологии? Мы находим причины в том, что, собственно, американская либеральная система, исторически, также строилась на психологии уголовников и проституток, только в значительно более отдаленном прошлом. Здесь идея исторической справедливости исключена априори, поскольку последняя предполагает наличие высших ценностей, являющихся самостоятельными от ежеминутных интересов интеллекта, но таковых в современной стратегии американской демократии мы не находим. Скорее, основным критерием активности этой социальной модели является игра, в которой игроки, будучи интеллектуальными демагогами, цинично разыгрывают последний акт драмы, называемой гибелью западноевропейской цивилизации. При этом выявляется одна существенная деталь этой драмы. Оказывается, цивилизация не исчезает полностью, как это ранее полагалось многими мыслителями, но еще некоторое время имеет своего рода «хвост», по которому можно судит о ее чисто интеллектуальной концентрации ценностей. Этот «хвост» и есть формы византийской и американской цивилизации, в которых устанавливаются промежуточные (буферные) ценности интеллекта, в которых разум, как метафизическая реальность, исчезает, и где производится отождествление интеллекта и разума.

После того, как выясняется, что всякая исчезающая мировая цивилизация имеет свой «хвост», где, можно сказать, догорают ее нравственные ориентиры, мы должны переоценить все те нетерпеливые ожидания гибели западноевропейской цивилизации, которые характеризуют большой процент интеллектуальной мысли ХХ века. Можно сказать, что перед тем, как исчезнуть, всякая цивилизация должна пройти свой суррогатный принцип существования. Последний можно трактовать по-разному. Можно, например, рассматривать такого рода суррогатной культурой эллинистическую цивилизацию или византийскую, — это два вида цивилизации, которые сразу приходят на ум. Можно полагать, что уже в конце своего существования всякая цивилизация определяется тем, что не имеет каких-то рациональных ориентиров и утверждать, что таким концом, например, для западноевропейской цивилизации является фашизм. Еще раз повторим, что не бывает метафизического «начала» и «конца» возникновения или гибели цивилизации, обозначенного какой-то определенной исторической датой, — этот исторический процесс всегда растягивается на века.

Анализируя эстетически эсхатологическую концепцию истории Шпенглера, можно заметить, что его теория цивилизаций полагает, что героический миф формируется параллельно расовому принципу кастовой культуры, с которой начинает возникать самостоятельная предпосылка становления новой цивилизации в истории. И, наоборот, распад кастовой системы предполагает освобождение субъективной мысли из-под «гнета» великого мифа, когда человек начинает ощущать себя в своем естественном состоянии. Но что есть это естественное состояние человека, которое, как тяжелое орудие было выставлено против расовой идеи сословий, поддерживаемой христианской церковью? В литературе Рабле мы находим некоторый ответ на этот вопрос: чувственный восторг перед физиологическим существом человека.

Увлеченные арийской теорией, многие немецкие мыслители, в том числе и Шпенглер, не желали замечать, что именно на древних германцах лежит моральная ответственность за гибель Римской империи. Это германские племена выступили как потоки разрушительных орд, которые постепенно проникли в империю на ее периферию, а затем хлынули во внутрь территории и затопили ее своими агрессивными массами. В отличие от Ницше, Гегель, как представитель рационального мышления, это осознавал. Конечно, верить в арийскую теорию, — это, значит, не нести моральной ответственности за свои поступки, поскольку языческий человек не знает, что такое сознание совести. Поэтому кастовый принцип фашизма, на наш взгляд, принял ложные формы. Но главное в фашизме, с точки зрения, развития европейской истории было высказано, — это ориентация на олигархический принцип власти. В отличие от демократии и тирании, олигархический принцип власти предполагает, что государственная власть концентрируется в руках немногих представителей нации. Но чем являются эти олигархические структуры?

В современной российской реальности, распад единого племени (социалистического лагеря) охарактеризовался разграблением государственной собственности и привел к созданию отдельных влиятельных постбольшевистских кланов, которые присвоили себе эту собственность. Следуя лживым традициям советской идеологии называть белое черным, представители этих кланов были названы услужливыми Швундерами ? «олигархами». Уже здесь выясняется, что с точки зрения элементарных начал высшей культуры в России ничего принципиально не изменилось, поскольку смена вывести для нового племени никак не влияет на его естественный образ жизни, — кардинально изменились только виды собственности. Одним из фантастических проектов интеллекта, лишенного разума, была предпосылка, что сознание варвара каким-то образом «цивилизуется» в результате воздействия капитала, однако принципиальных различий между третьим и четвертым сословием не существует. Оба эти сословия возникают как человеческий шлак цивилизации, как продукт тотального вырождения человека, поэтому перемешивание этого сброда никогда не дает какого-то принципиального изменения нравственной атмосферы между людьми. Трагедия современной российской реальности состоит в том, что за последние сто лет уже возник архетип племенного человека, не признающего никаких нравственных норм жизни, поскольку он формировался из анклавов нации, а анклавы практически не задействованы в расовой активности духовного опыта государственной жизни, который характеризует Российскую империю до ее разгрома большевистскими ордами .

То, что мы видим в наше время, очень напоминает тупик коммунистических лозунгов, которые стали раздражать население перед падением советского режима. Реконструируя историческую ситуацию, которая сложилась в Темные Века Древней Греции, где дорийская орда распалась после «победоносного» шествия по ахейским городам, можно предположить, что ее вожди попытались каким-то образом получить легитимность своей власти на территории, которую они захватили, перед цивилизованными народами и, прежде всего, перед египетским государством, под влиянием которого и сформировалась ахейская цивилизация. Аналогичный процесс происходит и в современной России, к которому следует отнести восстановление Храма Христа Спасителя, и символов власти Российской империи. Но очевидно, что анклавы нации, из человеческих ресурсов которой формировалась социальная система государственной власти при советском режиме, на подсознательном уровне не способны существовать и действовать в правовом пространстве, поскольку подсознание этих анклавов нации обусловлено уголовной психологией.

Каким образом, ахейцам все-таки удалось объединиться после нашествия дорийских орд? По событиям, происходящим в России в ХХ веке, мы видим, что путь через реставрацию архаичных институтов государства и религии не ведет к восстановлению национального единства, поскольку варвары присваивают себе эти институты, разлагая их изнутри. Ведь эти институты сложились в иной исторической ситуации, возникая при других обстоятельствах формирования нравственных ценностей. То, что предприняли ахейцы в такой ситуации, можно назвать контрударом против варваров. Этот удар состоит в том, что они переплавили полудикую веру в подлинный нравственный закон, утвердивший, как известно, классическую греческую цивилизацию первообразом для всех последующих форм развития европейской истории.

Мы находим, что перед формированием начал классической греческой культуры распространились дионисические мистерии, в которых стремление человека слиться с первобытной мощью природы, сопровождалось почти таким же диким восторгом веры в физиологическое существо человека, которое обнаружилось в первые годы советской власти, где голые дикари разъезжали по русским деревням с лозунгами «Долой стыд!» Но и в Европе в последние столетия эта попытка возвращения к естественной природе человека периодически сопровождалась возникновением коммун, в которых все виды иерархии упразднялись, а на смену институту семьи и государства приходил культ естественного состояния человека, то есть торжество архетипов матриархата.

В вопросе о действительном механизме воли следует различать естественное состояние человека, в котором воля отсутствует, и волеизлияние, направленное на объект в качестве субъективной реализации морального закона. Можно ли полагать, что вожди орд, такие как Аттила или Чингисхан имели какую-то разумную волю? Мы даем категорически отрицательный ответ, поскольку осознаем, что разумной целесообразности в этих разрушительных набегах орд не существовало. Так, подлинный разум, по крайней мере, требует элементарной психологии оседлости народа, в котором его дух получает основание расовой идентификации с духом мировой истории. Но естественное состояние непосредственного племенного инстинкта, где реализуется потребность в выражении биологического темперамента, исключает осознанный моральный принцип действия и, следовательно, исключает действие ответственности субъекта за свои поступки. В действительности, ордами в истории мировой цивилизации движет крайне активизированный инстинкт смерти, чья цель ? возвратить человека в его естественное состояние, которое требует психического равновесия человеческой природы. Заметим, что возникновение этих агрессивных орд в истории совпадает с процессом распада какой-либо формы цивилизации, то есть здесь реализуется закон восстановления полноценности коллективной психической энергии за счет ликвидации структур цивилизации, где моральный закон исчерпан, но механически по инерции воспроизводится в качестве отсутствия какого-то иного нравственного требования. Но ошибочно полагать, что отжившие формы цивилизации уничтожает человеческая сила, обладающая субъективной разумной волей, ? это природа, лишенная разума, осуществляет стихийные потрясения, как много тысяч десятилетий назад в результате стихийных бедствий: наводнений, извержений вулканов, или катастрофических засух первобытные люди оказывались перед экстремальными ситуациями, в которых одни племена погибали, а другие выживали. Таким образом, происхождение большевистской орды в России следует рассматривать как стихийное бедствие, вызванное всплеском мощного потока инстинкта смерти.

Может быть, только два-три десятилетия мы ощущаем, что вера в научно-технический прогресс стала иссякать, хотя научный прогресс не только не остановился, но и постоянно набирает свои обороты. В чем здесь дело? Я полагаю, что мы живые свидетели постепенного исчезновения мифа о всесилии науки, на котором полностью строились ценности эпохи Просвещения и, в большей своей части, научная метафизика. После двух мировых войн, впечатлений от ядерных взрывов в Японии, от полета в космос, кардинально изменилось восприятие человеком реальных возможностей науки. Наука и техника стали не только доступны для понимания обывателя, но и стали частью его повседневного образа жизни, его бытом. Это изменение произошло за один век, поэтому моральные принципы научной метафизики, в которых божественное откровение вполне мирно уживалось с откровением веры в разум, не просто пошатнулось, но и полностью рухнуло как базовая система исторической идентификации субъективного самосознания. Человек оторвался от своей священной истории предков, в которой он выступал как часть того сокровенного опыта бессмертного духа, о котором ему сообщали народная традиция и мифы.

Сравнить потрясение сознания истории человека в наше время в полной мере с каким аналогичным моментом в мировой истории представляется маловероятным. Всегда на смену одной веры в божественное откровение приходила другая вера, в другое божественное откровение, но события последних столетий характеризуются вполне адекватной формулой Ницше «бог умер», за которой открывается мрачная последовательность трагических событий, потрясших все племена и народы в ХХ веке. Следует оставить в стороне те наивные представления, что человеку за его попытки проникнуть в ее законы, мстит сама природа, — в действительности мы осознали, что наука и техника коснулись только бесконечно-малой части того, что следует в подлинном смысле определять как явления природы. Причем, двигаться дальше человеку в познании явлений природы мешает именно примитивное понимание разума, которое он черпает из представлений, давно изживших свой век. Подлинные же препятствия в изучении новых законов природы современной наукой состоят в том, что природа стала мыслиться абстрактно, а не как живое существо реальности, из которого исходили классические законы механики. Ведь родоначальники современной науки вполне искренне верили в разум, как верили в бога первые христиане. Современные же генералы от науки в большей степени напоминают нам вождей ордена иезуитов, чья задача состоит в том, чтобы заставить деморализованное население Планеты верить в то, что давно утратило свою притягательность высшего духовного символа реальности.

В попытке понять основное историческое содержание ХХ века, приводят разного рода его технологические характеристики: «век космоса», «век атома», «век научно-технической революции» и другие тому подобные определения, где не вскрывается существо морального сознания этого века. Но Ницше, как последний представитель высокой традиции европейского гуманизма, прямо указывает на основной негативный процесс этого века, — человеческое вырождение. Было бы наивно не заметить этой оценки в его описании моральной ситуации европейской культуры, когда эстетика сверхчеловека была направлена на то, чтобы преодолеть это вырождение поиском выхода к психически полноценному состоянию человека. Понятно, что сверхчеловеком является тот, кто, сохраняя взаимосвязь с механическими структурами цивилизации, преодолевает это вырождение в неком пафосе стремления к действию. Но возникает вопрос: а существует ли в этом пафосе стремления к действию какая-то новая вера? Мы убежденно заявляем, — не существует. Дело даже не в утверждениях самого Ницше, что он не является родоначальником новой религии и, как никто другой, далек от религиозной тематики, а в том, что он был полностью предан высшим ценностям гуманизма, которые в той или иной степени указывают на веру в разум.

Свою метафизику Ницше начинает с трагического сознания и, собственно, трагические мотивы, так или иначе, пронизывают всю его философскую мысль. Безусловно, места здесь для научного обоснования не остается. Почему? Попытки генералов от псевдо философии еще некоторое время назад утверждать, что Ницше есть психически больной человек, описывающий фантастические образы полу романтических видений, остались в прошлом. Главное, на наш взгляд, состоит в актуальности того метафизического пространства, которое создала его эстетическая мысль, а подлинная эстетика по нашему убеждению всегда равносильна подлинной ценности разума. Ведь разум есть авангардная сила познавательных способностей человека, которая разворачивается в естественных потребностях моральной воли субъекта изменять жизнь в соответствии с сознанием нравственного закона.

Мы полагаем, что мысль Ницше движется в русле метафизических вопросов немецкого идеализма, но меняет вектор их направления в сторону основного вопроса его философии: определить причины психических аномалий европейца. Он утверждает, что мир перевернулся к «вверх ногами» в сознании, которое вместо разума там, где еще недавно была вера в Просвещение, видит слабоумие и пустословие ценностей низшего типа человека. В эпоху Ницше это заявление звучало просто кощунственно по отношению к вере в науку, но в наше время, когда научная среда потеряла свой авторитет авангардной силы человеческого разума, это звучит вполне обыденно и не вызывает каких-то особых возражений. Но тогда возникает вопрос: где, если не в научной среде, концентрируется единство людей, обладающих разумом? — ответ неутешителен, — нигде в современной технократической цивилизации. Разум еще теплится в наше время в среде физиков-теоретиков, однако эта среда далека от метафизической сущности разума, которая требует, чтобы разум существовал не только в физической структуре материи, но и во всем многообразии реальности, то есть в психике и в духовном опыте сознания. Мы, собственно, и ставим вопрос о возникновении касты как альтернативе массового общества в качестве необходимости такой среды, где бы люди, обладающие разумом, имели возможность воздействовать на объективные процессы мировой цивилизации.

В философии Ницше трагическое миросозерцание, а именно оно и несет в себе новую эстетическую картину исторической реальности, определяет собой те интуитивные метафизические законы, которые мы должны исследовать, чтобы восстановить моральные принципы подлинного человека. Основной механизм разумной воли, как мы полагаем, скрыт в сакральном ощущении трагического восприятия, которое есть прямая проекция инстинкта смерти в реальности, производящая насилие над непосредственной системой физиологических рефлексов человека. Открытие ницшеанской метафизики в понимании расового человека состоит в том, что он утверждает, что это насилие естественно для высшего типа человека и во многом неестественно для человека низшего типа. Очевидно, что такой поворот морального мышления не нов для истории мировой культуры. Вот как, например, учит о сущности нравственного долга основная японская книга кодекса самураев («Бусидо») . Первая ее книга начинается так: «Самурай должен прежде всего постоянно помнить — помнить днем и ночью, с того утра, когда он берет в руки палочки, чтобы вкусить новогоднюю трапезу, до последней ночи старого года, когда он платит свои долги — что он должен умереть». Подобная мысль указывает на два момента. Во-первых, что базовые принципы европейской и азиатской высшей культуры одинаковым образом построены на достаточно активной психической энергии инстинкта смерти; во-вторых, что сознание нравственного долга в субъективном мышлении выводится исключительно из осознания объективной конечности жизни, которая налагает свои ограничения на психическую и, вероятно, как следствие, на физиологическую систему влечений человека. Новизна этого морального поворота мысли в метафизике Ницше состоит в том, что он осознает, что в истории мировой цивилизации начинается эпоха, когда система активности высшей психики разрушается и в реальности активизируются тотально низшие свойства психики. Последние он связывает, в основном, с либеральными и социалистическими учениями о справедливом обществе. Посмотрим, как аргументируется полезность психоаналитических размышлений о смерти в книге «Бусидо» «И верхи и низы, если они забывают о смерти, склонны к нездоровым излишествам в еде, вине и женщинах, поэтому они умирают преждевременно от болезней печени и селезенки, и даже пока они живы, болезнь делает их существование бесполезным. Но те, у которых всегда перед глазами лик смерти, сильны и здоровы в молодости, а поскольку они берегут здоровье, умеренны в еде и вине и избегают женщин, будучи воздержанными и скромными во всем, болезни не иссушают их, а жизнь их долга и прекрасна». Наш курсив акцентирует внимание на психоаналитическом свойстве инстинкта смерти воздействовать на общее психическое состояние субъекта, когда его психоаналитическое сознание реальности строится, можно сказать, полярно противоположно, чем сознание естественного человека с низшей психической активностью. Однако в этом духовном пафосе сознания смерти следует различать позицию высшей культуры от религиозной, ибо религиозная психология кардинально отличается от подобного восприятия смерти (это, собственно, и имеет в виду Ницше, категорически отрицая нечто общее между своей философией и религией). Религиозное сознание, вследствие понимания физической конечности человеческой жизни, всегда учит о методах спасения индивидуальной души и советует уход из мира, который является, практически во всех религиях, источником зла и причиной духовной смерти. Иная позиция морали заявляется в активном переживании инстинкта смерти, то есть, исторически, во всех традициях аристократии, — это требование сделать окружающую реальность отображением того духовного опыта, который существует в человеческой душе путем активной позиции индивидуальной воли. Последнее и есть подлинный идеализм нравственного долга.

Иным, чем как трагическим сознанием, культуру высших ценностей определить невозможно, поскольку сознание смерти отрицает все возможности интеллекта полагать конечные цели людей чем-то более значительным, чем непосредственное сознание духовного субъективного опыта. Это вполне агрессивное явление энергии инстинкта смерти в некотором пространстве контакта людей и создает кастовые взаимоотношения между ними, которые отличаются от религиозного сообщества тем, что последнее исключает разум как часть этого пространства. Естественное состояние человека в этом пространстве совершенно иное, чем в социуме, поскольку социальная система требует максимальной раскованности психофизиологического существа человека для его семейной или профессионально-трудовой деятельности.

Очевидно, что обыденное сознание в среде современной технократической цивилизации ассоциирует понятие «каста» с чем-то примитивным, что существовало очень давно, хотя любая полноценная историческая культура обладает той кастовой организацией, в которой существуют механизмы воздействия инстинкта смерти на общую психическую энергию человека. Последней такой кастовой формой сознания была наука до момента ее слияния с социальной системой, когда в результате этого слияния наука потеряла авангардные функции разума, постепенно превращаясь еще в один массовой институт «промывания мозгов». Таким образом, то, что интересы науки и разума совпадали в западноевропейской цивилизации, еще не говорит о том, что разум есть среда научного мышления и наоборот. Скорее речь должна идти об универсальной способности разума возбуждать те вопросы сознания и ставить те задачи, которые необходимы для определенного развития духовного опыта человека. То, что разум использовал научное мышление для активизации рациональных свойств человеческой психики, еще не есть доказательство этого единства, ибо идеальный принцип мышления постоянно меняет материал своей реализации. Но, заметим, что совпадение разума и науки в западноевропейской традиции есть разум именно этой и никакой другой расовой организации субъективности. Любые формы механического подражания подобного рода принципу мышления неизбежно влекут за собой формирование колониальной среды культуры, где сознание аборигенов, втягиваясь в процесс подражания, подчиняется чужой воле. Поэтому, как бы не протекали исторические события в России за последние триста лет, везде мы видим эту варварскую оглядку на Запад, где варварский интеллект почерпнул свои государственные и научно-технические предпосылки развития.

Какой тип мышления разрабатывал Ницше, чтобы утвердить волю к власти расового сознания как пространства высших ценностей? Ницше предлагает вообще отказаться мыслить в тот момент, когда протекает непосредственный акт воли. И действительно, способен ли человек субъективно владеть своей волей не в качестве механического интеллектуального импульса, когда он контролирует себя только психофизически или психофизиологически, а контролировать свой собственный дух? Вообще, каким образом следует рассуждать о феномене явления духа в антиэстетическом механическом пространстве технократической цивилизации? Ницше, на наш взгляд, полагал, что духа в архаичном религиозном смысле не существует, но было бы ошибочно делать отсюда вывод, что отрицание им архаичного духовного опыта (то есть христианской моральной традиции) механически влечет за собой отрицание высшей духовной меры вещей. Чтобы установить новую шкалу моральных ценностей (эта задача формулируется им как переоценка ценностей), он предлагает максимально подавить интеллектуальную схему мышления, которая в гуманистической традиции метафизики обосновывается через оппозицию к кастовой предпосылке морали. Другими словами, Ницше предлагает нечто совершенно «неестественное» по отношению к социальной норме, то есть разрушить естественную взаимосвязь проекций сознания и бессознательного психофизического сознания субъекта. Практически, с точки зрения интеллектуальной морали, это действительно аморализм, ибо субъект не может осознавать последовательность своих действий в силу отсутствии какого-то схематизма нравоучительных единых принципов.

Задачей ницшеанского аморализма, таким образом, являлось показать, что мораль рабов является формальной (несущественной), поскольку исключает ограничительные свойства высших психических центров, связанных с инстинктом смерти. И действительно, мы видим, что психология человеческого дна, существовавшая еще век назад в анклавах мировых наций, переместилась во власть, создав там душную атмосферу слабоумия, которая свойственна современной интеллигенции. Существование понятия нравственного долга в ней просто немыслимо в силу активности двух низших побудительных мотивов: стремлению к наслаждению материальными благами цивилизации и психическому удовлетворению от механического труда.. Можно утверждать, что современная технократическая цивилизация в том виде, в котором она сложилась в наше время, есть почти полностью иррациональная система объективного функционирования низшей психической энергии человека.

Глава 8

Вопросы современного идеализма

Легко заметить, что фундаментальные понятия высшей культуры: «разум» и «идеализм» практически исчезли в современной массовой системе ценностей. Так, социальный интеллект, по отношению к которому разум потерял какое-то элементарное значение в силу отсутствия институтов власти, в которых бы разум присутствовал, в наше время оказался на службе низшего типа человека. Самый примитивный прагматизм, прагматизм, можно сказать, «от сохи» морали рабов выражает социальную идеологию массового общества. Да и зачем современному инженеру, политику, ученому, предпринимателю или экономисту разум, если вся их интеллектуальная активность сосредоточена исключительно в области профессиональной деятельности в узкой социальной сфере. Понимание мира как явления метафизического мышления, безусловно, если не помешает заниматься своим трудом, то, по крайней мере, внесет некоторое смятение в ум, лишенный рациональной работы мысли.

Очевидно, что такое положение дел не всегда существовало в мировой истории. Мы должны вернуться к истокам происхождения представлений о разуме и идеализма в греческую философию, чтобы разобраться в причинах подобного катастрофического слабоумия современной массовой интеллигенции. Анализируя психологические типы человека, уже Платон разделил людей на три основные категории, где первая категория людей живет исключительно верой в чувственную достоверность реальности, вторая категория доверят своему рассудку и только третья категория людей верит в разум. Это элементарное деление состоит, в различном восприятии моральных ценностей человека в силу его различной активности познавательных способностей. В этом делении выражается непосредственный дух античного политеизма, в котором многообразие богов создавало свободное пространство реализации веры для каждого индивида, от минимального присутствия разума в его природе до максимального. Однако проблема слабоумия государственной власти, можно заметить, существовала и в эпоху Платона. Уже более двух тысяч лет назад Платон поставил вопрос: какие необходимы социальные механизмы воспитания, чтобы во власть попадали люди, обладающие разумом? Платон озаботился этой проблемой по вполне объективным причинам: найти критерий наличия разума в человеке не так просто. Не просто хотя бы потому, что сам критерий не является догмой рассудка, привязанной к какой-то коллективной системе ценностей. Понятно, что человек, доверяющий любому твердо высказанному утверждению, наиболее внушаем и не может полагаться разумным, но и человек, который доверяет логике своего рассудка также не владеет разумом: он лишь указывает на его существование в чем-либо, как, например, Кант указывал на существование чистого разума в трансцендентальных идеях. Платон предлагает, чтобы определить: владеет ли человек разумом, создать систему отбора юношей в различном возрасте: семнадцать, двадцать три года и тридцать лет, где каждый период времени человек будет проверяться самой жизнью (понятно, что об отборе девушек речи не идет, ибо разум и женская психология ? несовместимые явления реальности, поскольку женский ум на уровне психической энергии бессознательного сопротивляется рациональной работе мысли).

При всей наивности, на первый взгляд, этой проблемы Платона, она, как никакая другая, крайне актуальна для формирования политической элиты всех стран современного мира. Если внимательно проанализировать поведение этих политических деятелей, то создается устойчивое ощущение, что к разуму они имеют мало отношения. Максимально, что они имеют ? это интеллект (понятно, что органами чувств обладает и животное, поэтому сомневаться в наличии такового у этих людей не приходится). Этот интеллект работает в русле морали рабов, которая сложилась как система низших ценностей гуманизма с его пафосом свободы. Можно заметить, что необходимость удачной политической карьеры требует для человека стать клоуном, развлекающим человеческую чернь потаканием ее самым низменным инстинктам. Так, мы встречаем мэра Нью-Йорка во время выборной компании в одних рядах марша с лесбиянками и гомосексуалистами, ибо гражданские голоса давно перестали выражать голос разума, но озвучивают вой беснующейся бессмысленной толпы. К этой клоунской психологии, конечно, еще следует добавить наличие достаточного капитала на покупку голосов избирателей, но причем тут в принципе наличие разума в подобной социальной организации?

Озабоченность Платона вопросом критерия разума для участия в государственной власти, никогда не стояла в западноевропейской философии, поскольку здесь разум механически, в основном, отождествлялся с интеллектом, и первые методические попытки их разделения мы находим только у Гегеля. Дальше в вопросе различения рассудка и разума продвинулся Ницше, однако различение это было произведено специфически, то есть попыткой доказать, что вся философская традиция рационального мышления ложна в силу ее обусловленности христианской моральной нормой, а также ложна часть древне греческой философской традиции, начиная с Сократа, своей попыткой доказать превосходство существования морального сознания и, в принципе способностей суждения, над естественной мощью стихийной жизненной силы человека вообще. Только Гераклит, по убеждению Ницше, является авторитетом в философии в силу единства мысли и порождающей жизненной мощи воли высшего типа человека.

Основной метод эстетической интуиции Ницше, выраженной в исторической реконструкции морального опыта европейского гуманизма, состоит в постоянном возвращении исторической мысли к ее первоистокам созерцания. Это принципиально новый подход в метафизической теории исторического мышления, поскольку историческая концепция Гегеля строится исключительно в последовательном описании исторических событий. Если у Ницше, исторические события различных эпох не только могут совпадать, но и смешиваться в своей противоречивости оценки (именно на основе этого метода строит свою концепцию истории Шпенглер), то у Гегеля строго прослеживается превосходство вопросов христианской морали над всеми другими историческими событиями. Движение основного метода исторической мысли в сознании «бог умер» дает возможность по-другому взглянуть на мировой исторический процесс не с точки зрения развития научно-технического прогресса, а как на замкнутые циклы развития кастовых расовых систем истории, каждая из которых определяется ценностями определенной цивилизации (впоследствии у Шпенглера, это выражается в исторической концепции существования восьми основных мировых цивилизаций).

Почему все-таки мы утверждаем, что Ницше, несмотря не его резкое отрицание духа, как явления, и разума, как высшей познавательной способности человека, разрабатывает метафизические принципы нового исторического мышления? Заметим самое главное, что отличает мысль Ницше от примитивного материализма: он утверждает, что бог умер, но не утверждает, что бога не существует. Это, казалось бы, ничтожно малое логическое смещение вопроса приводит к полярно противоположной позиции ницшеанства и марксизма. Ибо тезис «бог умер» влечет за собой обращение к высшей породе людей, во-первых, искать иные, чем бог, метафизические моральные категории, а во-вторых, не отрицает высшие ценности в принципе, а только предлагает их переоценить. Наоборот, марксистская теория, базирующаяся за тезисе о том, что «бога нет», фактически, упраздняет метафизику и, как следствие, упраздняет сознание нравственного долга (оставим в стороне бессмысленные с точки зрения разума лозунги большевистской орды, такие как «революционный долг»).

Возвращаясь к проблеме, поставленной Платоном, то есть необходимости достаточного наличия людей, обладающих разумом, в государственных структурах, мы, фактически, ставим вопрос и о государственном праве вообще, поскольку, если в государственных структурах отсутствует определенный процент людей, обладающих разумом, то такое государство нежизнеспособно. Далее, поскольку с 17-го года в России отсутствует элементарная государственно-правовая база, где бы действовал собственный расовый национальный потенциал, то оценка российской реальности как Темных Веков истории становится адекватной именно с точки зрения тотальной активности людей с уголовной психологией. Ведь вера в коммунистические ценности проистекала из сознания, что «бога нет», где животное существо человека как механически- производственная сила полагается высшей ценностью общества. Интеллект же «гнется» в сторону реальной силы, ибо его возможности состоят только в том, чтобы изменить конструкцию социальной системы в какой-то новой модели массового общества, но не требовать соблюдения морального закона, для которого необходима нравственная сила, опирающая на расовые, глубинные потребности людей в справедливости.

Пересечение проблемы Платона о необходимости существования механизма, позволяющего приходить достаточному количеству людей, обладающих разумом, в структуры государственной власти, с вопросом Ницше о господстве человека высшего типа имеет вполне объективные причины. Пересечение это проистекает из трагического сознания кастовой системы иерархии, во-первых, и из последовательного развития мифа Гераклита о периодичности вырождения человека, во-вторых. Поскольку Ницше, несмотря на свое глубокое знание античной культуры, все-таки не выходил за пределы ложного знака равенства между теологическим представлением об идеальной личности всемогущего бога в христианстве и бога у Платона как гаранта кастового пространства аристократического духа, то мы бы не стали всерьез воспринимать протест Ницше против традиции идеализма вообще. В этом есть что-то совершенно бессмысленное, как в философии Плотина, мысль которого неожиданно сопровождается то молитвой к единому богу, то подробными слабоумными толкованиями египетской мифологии. Для нас, важно то, что и Платон, и Ницше исходят из сознания расовой катастрофы, причем сознания совершенно различных цивилизаций: античной и христианской, что дает повод поразмышлять об истории с точки зрения ее сакрального смысла.

Платон был живым свидетелем распада классического полиса с его гражданскими правами, с его верой в высшие ценности, поэтому его озабоченность по поводу механизма власти с точки зрения разума стала для него почти сакральной задачей, ибо решить ее, было равнозначно продлить эти ценности во времени. Поэтому идея Платона имеет мало общего с идеей христианской нравственности, ибо его совпадением морального и божественного было то, что дает возможность разумному человеку утверждать на земле единство духа и нравственного закона. Как это соотносится с нашим постулатом о том, что раса homo sapiens обнаруживает свои первые признаки реального объединения только три столетия назад? Вера в разум, характеризующая начало появления новой исторической расы, в первый момент своего возникновения в цивилизации, была бесконечно далека от возможностей стратегического решения вопросов этой веры. Так, миф о едином боге, первоначально возникший в египетской цивилизации в реформах фараона Эхнатона, очевидно, имеет мало общего и с ветхозаветной мифологией иудаизма и, тем более, с христианской мифологией. В его возникновении участвуют метафизические, то есть сакральные силы, поэтому сводить начало его появления к каким-то конечным причинам: экономическим, научно-техническим и другим — это, значит, не понимать начала происхождения бытия в духовном опыте субъекта. Поэтому возникновение мифа о Логосе в греческой мифологии есть, на наш взгляд, поворотный пункт развития мировой цивилизации, сравнимый по своим масштабам с появлением в египетской цивилизации мифа о едином боге Атоне.

Чтобы понять решение вопроса о механизме реальной власти разумного человека в государственной жизни по Платону, необходимости выяснить, чем является в понимании Платона идеи, то есть вид реальности мышления, принципиально отличный как от чувственного опыта человека, так и от софистической эквилибристики способностей ума. То, что идея есть эстетический вид созерцания реальности, было сказано много, но мы будем рассуждать о другом, а именно об особой взаимосвязи подсознательной активности инстинкта смерти в человеческой психике с активностью эстетического восприятия, в целом, ибо, по нашему убеждению, именно здесь формируются начала рациональной психологии. Если текучая сюръекция восприятия вещи строится из ее объективной данности в пространстве как элементах бесконечного многообразия чувственного восприятия, то субъективное сознание этой вещи отображает ее пространственно-математическую априорную модель. В данном случае, вопрос об априорности существования математических образов созерцания наиболее полно разработал Кант, мы лишь укажем, что и у Платона и у Канта априорные математические символы определены способностью связывания в сакральный рациональный первообраз бытия, заложенный в глубиннейших свойствах бессознательной расовой памяти человека. Однако Платон полагает, что эта математическая способность мышления есть только часть аппарата познания идеальных сущностей вещей, ибо другой важнейшей составляющей ее познания является механизм непосредственного сознания мифа, из которого возникает представление о вещи. Здесь пролегает пропасть между теорией познания греческой и западной философии, ибо греческая философия есть эстетическая мифология по преимуществу, причем не примитивная народная мифология, а мифология иерархического принципа морали, предполагающая, что многообразие сакрального сознания множества мифов дает возможность дифференцировать различие сакральных познавательных способностей человека. Наоборот, как известно, все положения научной метафизики морали строятся из абсолютной веры в безусловное единство моральной нормы, действующей в христианской нравственности. Вот как, например, проявляется это различие в российской истории. Человек, который доверяет, в основном, коллективным представлениям и, следовательно, принимает любую интеллектуальную схему на веру, готов признать, что в 17-ом году в России произошла революция: ведь факты революционного предоставления свободы гражданам здесь налицо. Человек, доверяющий своему интеллекту, то есть способный критически воспринимать исторические события, сравнивать их и анализировать, скажет, что, пожалуй, в России был государственный переворот, поскольку очевидно, что все национальные символы русской нации были упразднены, сотни храмов были подвернуты глумлению. И только человек, обладающий разумом, то есть тот, кто доверяет своему расовому инстинкту, а значит, обладает разумом, скажет, что в России произошла национальная трагедия, ибо налицо, прежде всего активизация уголовных человеческих типов из анклавов нации, и исчезновение тех признаков цивилизации, которые характеризуют непрерывность духовной преемственности нравственного национального самосознания. Во всех трех случаях, каждый будет прав по-своему, но только правота эта будет существовать на различном уровне способностей восприятия истории: от низшего к высшему.

Понимание особенных познавательных способностей мифологического сознания сближает философию Платона и философию Ницше. Многие мыслители замечали, что античная мораль при всей своей логической расплывчатости является аристократичной по своему духу, тогда как мораль христианская, в основном, несмотря на нравственную ясность своих положений, приводит всех людей к одному знаменателю. Почему? Разве не знали эти заповеди античные моралисты? Конечно, знали, но главенство аристократической морали требует олигархической основы ценностей. Другими словами, мораль античная проистекает не из нравственной ценности самих моральных принципов, а из моральной ценности нравственного удовлетворения процессом познания. Таким образом, чем более универсальна и совершенна система познания, тем более морально ее существование. В этом смысле, теория западной научной метафизики, безусловно, развивалась по направлению этого принципа, однако она всегда сохраняла обратную связь с идеей существования бога.

Для нас, понимание классического метафизического деления трех видов познания: чувство, рассудок и разум, важно, потому что третий, разумный принцип морального сознания никогда не существовал в российской реальности. Ранее я показал, что реформы Петра утверждали в России исключительно мораль рабов, которая была необходима для усвоения научно-технического потенциала западной цивилизации. Эта мораль рабов действовала как таран против патриархальной психологии русской общины, активизируя в ней наиболее неполноценные человеческие типы, которые вовлекались в процесс механического подражания. Эта обезьянья культура, впрочем, была необходима, поскольку, в противном случае, вероятно, русская государственность вообще бы исчезла, или стала бы реальной колонией как Индия или Африка.

Из олигархических принципов морали, и Ницше и Платон выводят идею существования высшего типа человека. Для первого, это субъект, который способен преступать социальный закон, для второго — это субъект, утверждающий рациональные основы государства. Существует ли что-либо общее между этими субъектами? С точки зрения высшей культуры, можно показать, что они имеют много общего. Первое, что можно заметить в философии Ницше и философии Платона, состоит в утверждении иерархического принципа морали. У Ницше оно заключается в различии морали рабов и расовой морали, для Платона это выражается в требовании достаточного количества разумных людей в государственных структурах власти как условия объективной полноценности существования государства. Однако существует и различие, поскольку в ницшеанской психологии субъективность имеет абсолютный статус, тогда как объективность низведена до констатации ослабления индивидуальной воли индивида, когда последний использует свое мышление только в промежутках между военизированной психологией жизни (Ницше сам сообщает, что метод подавление неполноценного социального интеллекта является одним из базовых для существования сверхчеловека). У Платона же, наоборот, объективность существования идеи указывает на реальность разума и, следовательно, разумного субъекта как основы государственной жизни. В этом смысле, кардинальное отличие между идеей бога у Платона и идеей христианского бога заключается в том, что идея бога у Платона равноценна любой другой идеи, выше которой существует единое благо, тогда как в христианской традиции идея бога является абсолютной, порождая менее существенные онтологические идеи.

Таким образом, то, что, безусловно, сближает Ницше и Платона, является следующее:

1). Трагическое сознание субъективного восприятия мира;

2). Эстетический вид познания как основополагающий в теории познания (заметим, в этом смысле, что математическое сознание вторично у Платона перед этическим принципом единого блага)

3). Необходимость реализации иерархического принципа морали в государстве, обусловленная неравенством людей от природы.

4). Наконец, основное, что дает нам право утверждать эту близость ? это внимание сознания к безусловной первичности инстинкта смерти в человеческой психике в ее воздействии на познавательные способности человека (дионисическое у Ницше и духовный свет разума в неуничтожимых идеальных сущностях вещей у Платона);

Сомнению Декарт придал метафизическое содержание. Но из чего, вообще говоря, появляется чувство сомнения? Почему один человек не сомневается в некотором утверждении мышления, другой немного сомневается, третий сомневается больше, четвертый пытается оспаривать его на основании своего сомнения в предлагаемых антитезисах и, наконец, четвертый утверждает противоположный тезис мышления на основании проведенного доказательства. Ранее мы уже указали на причину этого различия: оно выражается в различном доверии людей своим познавательным способностям. По нашему убеждению, сознание того, что «я» есть, строится не из опыта коллективной культуры, а из того, что человек замечает в своем существовании абсолютное противоречие, которое осознается как факт завершения его органической жизни актом физической смерти. Как относиться к этому процессу, сознание, первоначально, не знает, и все последующие виды коллективного знания индивид начинает воспринимать с сомнением именно в силу этого усиливающегося беспокойства, связанного с невозможностью ответить на это принципиальное противоречие своего объективного существования. Чем более примитивны познавательные способности субъекта, тем более банальным и, традиционно известным, является ответ на этот вопрос. Если моральные вопросы научной метафизики западной философии никогда не выходили за пределы понимания базового христианского духовного опыта, то Шопенгауэр и, особенно, Ницше впервые приблизились к иерархическому принципу античной морали, преодолев теологические стереотипы, действовавшие у Канта и Гегеля. При этом, поскольку религиозные моральные ценности после реконструкции идеи иерархии сословий оказались в руинах, поздние работы Шопенгауэра в большей степени обращены в поисках решения моральных вопросов к индийским древнейшим кастовым принципам. В дальнейшем, Ницше поставил вопрос об историческом происхождении морали не в традиционных для европейской психологии прерогативе библейского развития истории, которая полностью совпадает с идеей научно-технического прогресса, а в кардинально ином, античном сознании истории, которое характеризуется событиями расовых катастроф, сопровождающихся периодическим вырождением человека.

Существует ли какое-то сознание нравственного долга в современных отношениях людей массового общества? Очевидно, что нет, поскольку здесь долг рассматривается с точки зрения механической необходимости присутствия человека на своем профессиональном месте и использования им некоторого набора профессиональных терминов. Если автоматически заменить этого человека на другого, то ничего принципиально не изменится, поскольку второй человек, аналогичным образом, как машина, будет выполнять те же функции, отличаясь лишь той или иной мерой профессионализма. Нет необходимости объяснять, что это норма этики соответствует в философии Платона низшему сословию, а в философии Ницше — низшему типу человека. Причины подобного поведения массового человека существуют в характере мышления, в котором исключено взаимодействие с рациональной культурой. Именно с точки зрения различных представлений о нравственном долге существует то реальное неравенство людей от природы, на котором настаивали и Платон и Ницше.

В отношении сверхволевого усилия человека, по Ницше (сверхчеловека), мы должны сказать, что, вероятно, это психическое состояние субъекта в конце исторического пути какой-то цивилизации, и этим состоянием психики, вероятно, обладали легионы Цезаря и воины Македонского. В конце исторического пути всякой цивилизации происходит, можно сказать, последнее усилие расовой души к самоутверждению. Дальнейшие следы этой души теряются в варварской психологии, поскольку различие между гражданами мира в конце существования всякой империи и варварами полностью стираются. Призыв к максимальной мобилизации воли у Ницше, направленной на разрушение массовых социальных институтов, имеет своей целью рассматривать нравственный долг высшей человеческой породы в задаче построения кастовой системы, которая начинает возникать в качестве очага утверждения новой расовой морали. Но ошибкой является полагать, что вопрос доверия своим чувствам проистекает из одного начала души у представителя поздней цивилизации и варвара. Представитель аристократической культуры зрелой цивилизации ищет такое естественное состояние души, которое ограничивает его от посягательств разрастающейся социальной среды варварства, прибегая к активизации инстинкта смерти как к максимальной мобилизации своего духовного опыта. Наоборот, варварская душа в состоянии агрессии характеризуется тем, что в ее бессознательном инстинкте смерти действуют исключительно коллективно-стадные мотивы, где ценностью обладает не усилие одной человеческой воли, на которой строится расовая культура, а слепой восторг упоения коллективным инстинктом смерти, производящим зачаточное усилие индивидуального волевого импульса. Именно таковы были гигантские стройки века при советском режиме, куда новые племена сгонялись для строительства. Однако для низших ценностей разума этот процесс был подобен чему-то сакральному, что захватывало воображение варвара, которому казалось, что таким образом он приобщается к мировой цивилизации. Уже в этом сравнении двух естественных состояний души проявляется различие между позицией сознания нравственного долга и сознанием стремления к счастью.

Я полагаю, что в истории цивилизации существовали три основных расовых архетипа высшей психической деятельности человека:

1). Архетип древнейших восточных цивилизаций, определяемый переходом от первобытных рас к началам цивилизации, в которых противоречие сознания смерти объясняется наличием божественных сил природы; (вера в сакральные силы природы).

2). Архетип цивилизаций, в которых противоречие сознания смерти снимается пониманием в человеке божественного начала, или начала его бессмертного духа (это цивилизации монотеистических религий, или вера, основанная на интеллектуальных свойствах сознания).

3). Новый архетип расы homo sapiens, где противоречие сознание смерти, как я полагаю, только в наше время становится основным метафизическим вопросом мышления, (вера в разум, провозглашенная три столетия назад в европейских революциях).

Возвратимся к одной из основных проблем нашей работы: к вопросу об исторической идентификации нашего сознания в истории. Ранее я высказал мысль, что древним ахейцам удалось сохранить начала своей культуры, когда они смогли переплавить веру дорийских орд в высшие святыни античности. Процесс этот был, безусловно, длительный, сопровождаясь расовым смешением с варварами, однако необходимость выработки новой духовной идеологии было для ахейцев, можно сказать, вопросом жизни и смерти. Мы, русские, оказались в аналогичной ситуации, когда в наше время стало очевидным, что советская варварская община легко трансформировалась в историческую декорацию от разгромленной русской общины. При этом, ничего с точки зрения высшей культуры, принципиально, не изменилось, поскольку разграбление племенными кланами бывшей социалистической собственности суть такой же варварский процесс как действия большевистской орды по разрушению православных храмов. Мы лишь еще раз смогли убедиться в последние десять лет, что низший человеческий тип в России как обладал абсолютной вседозволенностью своей уголовной натуры, так и обладает, поменяв лишь, как это свойственно всякому варвару, очередной костюм чужой цивилизации.

Ищут аналогов в современной ситуации России со Смутным временем. Я же нахожу, что реальная ситуация больше напоминает распад Золотой Орды, оккупировавшую Древнюю Русь, в которой бывшие племенные вожди (лидеры компартии), потеряв над своей жизнью абсолютную власть верховного вождя, занялись тем мелким грабежом и постоянными межклановыми стычками, которые и привели эту орду к окончательному распаду. Причины же, по которым процесс приватизация в СССР больше напоминал явление бандитского грабежа, следует видеть в том, что реальная власть уголовника в России с 17-года никуда не исчезала, а лишь некоторое время меняла свои декорации, чтобы продолжить тот бессмысленный спектакль, который разыгрывается в России с момента появления в ней большевистских орд.

Причины бессилия русского национального самосознания следует видеть в том, что в нем отсутствует адекватная оценка человека низшего типа. В русской культуре, как мы знаем, с ее человечностью и христианским прощением просто не выработана оценка его оценка как существа, к которому следует относиться по-другому, чем к полноценному человеку. Однако это необходимо, если всерьез рассуждать о каких-то перспективах русской цивилизации в будущем. Если подражание западному стилю культуры было очень плодотворным для российской государственности с точки зрения освоения научно-технических навыков, то подражание американской цивилизации, как цивилизации антирасовой ориентации, лишь окончательно доведет процесс уничтожения полноценных расовых начал российского государства, а именно на них и строятся самостоятельные признаки культуры.

Возвращаясь к положению разгромленных ахейцев, мы видим, что метод подчинения варварской натуры каким-то элементарным законам высшей психической деятельности следует видеть в параллельном течению дионисизма развитии культа Аполлона, который впоследствии становится базой аристократических ценностей греческой классической цивилизации. Противопоставление аполлонического искусства дионисическому оргиазму, с его прославлением физиологического существа человека, могло возникнуть только из самого дионисизма, поскольку очевидно, что варварские дорийские общины тотально доминировали в Темные Века греческой истории. Я полагаю, что создание орфических союзов, с их попыткой концентрировать высшие ценности умирающей египетской расовой души в греческом сознании, фактически, выделили в дионисизме то естественное в человеке, что пресекает в варваре низшие движения психики, то есть активизировали бессознательный инстинкт смерти. Орфические секты стали началом оппозиции, которая поставила своей целью внедрить в варварские души высшие ценности исторической цивилизации того времени. С чего начали орфики, в судьбе которых нетрудно угадать оставшихся от разгрома ахейцев? Они начали с того особенного субъективного акцента на сознании смерти, которое связывалось у них с египетским учением о бессмертии души. Вероятно, Ницше, изучая опыт греческой истории, выделил дионисизм как предмет переосмысления моральных принципов европейца тогда, когда социальная система постепенно стала оплотом охлократических сил, связываемых Ницше с либеральными и социалистическими идеями государственности.

Было бы неправильно полагать, что психология варвара есть психология осознанного оккупанта. В действительности, греческий народ формировался из смешения ахейцев и дорийцев, то есть складывался как продукт ассимиляции различных полудиких племен, ранее находившихся в стороне от процессов мировой истории. Разум есть та сила, которая постепенно формирует из натуры варвара представителя цивилизации, поэтому культ Аполлона с его требованием самостоятельного мышления, есть вполне осознанный метод ахейцев по ассимиляции дорийских банд в Греции. И действительно, от слабоумия и, как следствие, уголовной психологии ограничивает не насилие, а работа рациональной мысли. Это связано с тем, что тоталитарная система орды может существовать только на ограниченном промежутке времени, когда сознание варвара верит в высшую волю вождя, тогда как в момент смерти выдающихся вождей человеческие орды начинают превращаться в тот человеческий сброд, который мы наблюдаем в России, начиная с режима Хрущева вплоть до нашего времени.

То, что характеризует новый народ, греков, в отличие от архаичных ахейцев и диких дорийцев, есть расовый кастовый союз, построенный на постепенном выделении из различных культов культа Аполлона, с центром в Дельфах, который характеризует лучших представителей и с той и с другой стороны. Ведь очевидно, что, как с одной стороны существовали фанатики новой веры, движимые энергией неуправляемого инстинкта смерти, так и с другой стороны были ревнители древнейшей веры в родовых богов, которые принципиально не желали идти на компромисс с варварами. С другой стороны, ясно, что в момент агрессивной активности коллективного инстинкта смерти и, в дальнейшем, после распада дорийских орд, Греция впала в Темные Века, где бывшие вожди стали заниматься торговлей и грабежом, то есть той бессмысленной деятельностью, на которую только и способен варвар, не в состоянии создать самостоятельное государство. Другими словами, это были те обычные человеческие скоты, действия которых можно найти в современной борьбе российских племенных кланов за собственность.

Возвращаясь к вопросу о существе нравственного закона, следует сказать, что он начал свое развитие в ценностях высокого гуманизма, но в силу ограниченности расовых ресурсов Западной Европы, постепенно был смят социальной системой новых племен, образовавшихся на ее территории после последовательного разрушения сословной иерархии. Действительно, можно ли полагать, что современные западные европейцы являются последователями тех высших ценностей гуманизма, которые были заявлены до начала европейских революций? Безусловно, не можем. Ранее, я уже показал, что разум присутствует в западной цивилизации даже еще в меньшей степени, чем в варварской России, что связано с максимальной активизацией в ее идеологии ценностей свободы. Ведь ценность свободы существует только для того, кто не имеет подлинной свободы от природы, ибо свобода от природы, — это и есть сознание долга перед нравственным законом. Но какой нравственный закон существует в американской цивилизации? Никакого, поскольку эта социальная система есть уникальный производственный механизм по утилизации того расового шлака, который вырабатывается всеми странами мира.

В современной Европе здравомыслящие люди вполне разумно ставят вопрос об исчезновении европейцев как расового фронта реальности, поскольку западный стиль цивилизации настолько укрепился в своей механистической последовательности реализации низших ценностей разума, что априорно не допускает иную, чем массовую социальную модель существования своих граждан. В отличие от социальной реальности России, где активен представитель четвертого сословия, то есть люмпен (или обычный человеческий скот, – это вопрос лишь твердости оценок в позициях высшей культуры), чья психология принципиально не изменилась даже в результате получения этим люмпеном значительных капиталов, в Европе активен представитель третьего сословия, который обладает сознанием исторической необходимости появления своей власти. В России этой необходимости не существует, поскольку обезьянья культура держится здесь исключительно на лжи и демагогии.

Анализируя судьбу современного развития европейской цивилизации, легко заметить, что она стала развиваться в направлении последовательного утверждения низших ценностей гуманизма, причины чего следует искать также в расовой катастрофе. Проводя сравнительный анализ расовых катастроф, мы видим, что раннее христианство в Римской империи стало разрушительной силой для ее расовых основ культуры, поскольку высшие ценности античности существовали исключительно в политеистической мифологии. Ведь отличие массовой психологии от расовой души состоит в том, что первая активизируется механическим действием интеллекта, тогда как вторая всегда выражается в кастовой системе ценностей, уходящей своими бессознательными мотивами в древнейшие архетипы поведения патриархальных норм жизни. Мы несколько по-своему пониманием закат западноевропейской цивилизации, поскольку в непрерывном исчезновении и появлении исторических рас видим не монотонный обрыв исторической последовательности событий, а переход их в иное измерение ценностей. Поэтому то, что выражается в вере третьего сословия в умирающей культуре одной цивилизации, должно быть началом нового первообраза веры кастовой системы другой цивилизации. Так, русский народ понес огромные расовые потери в результате усвоения низших ценностей гуманизма.

Возвращаясь к положению ахейцев в среде полудиких дорийских общин, следует сказать, что они переплавили веру Диониса в веру Аполлона, выделив в последней ее рациональное содержание, которое характеризуется тем, что естественное состояние переживания инстинкта смерти неразрушимо лишь в потоке эстетического созерцания. Но что более важно, бессознательная активность инстинкта смерти в психике активизирует героический дух расовой души. Так, для существования моральной нормы в среде полной раскрепощенности естественных влечений человека, деятельность инстинкта смерти не задействована в массовых рефлексах (в песнях трагических сатиров у греков, или в современной массовой музыке, выражающей основы коллективного бессознательного).

Рассмотрим в связи с этой проблемой ценности марксизма.

Во-первых, это учение опирается на историю, где реальность расовой катастрофы анализируется экономически. Во-вторых, предлагается после уничтожения расовой государственной базы создать «нового человека», что в переводе на расовый язык, значит, создание человека homo sapiens современного типа. Однако марксизм не имеет никаких метафизических подходов в понимании истории, опираясь на представления о механических действиях масс, то есть на веру в активность разного рода человеческого сброда, активизирующегося в момент разрушения нравственных норм жизни. То, что этим люмпенам предлагается освобожденный труд, никак не влияет на их явную неполноценность перед высшими ценностями цивилизации. Но в традициях русской культуры была искать в различных люмпенизированных элементах нечто «человеческое», противопоставляя его полноценному человеку, который не сломлен перипетиями судьбы. В результате в советской историографии все вожди большевистской орды были поделены на «хороших» и «плохих», когда периодическое их перемешивание (например, Сталин — хороший, Сталин — плохой, Ленин — хороший, Ленин — плохой) и давало повод для так называемой «политической борьбы» при советском режиме. По сути же, эти племенные разборки в среде варваров, не имеют никакого отношения к подлинной российской истории, по крайней мере, к возможности становления в ней высших ценностей.

Таким образом, известный тезис Ницше «Дионис против распятого» мы понимаем как требование переосмысления мировой истории с точки зрения явлений расовых катастроф. Достаточно беглого взгляда на массовую цивилизацию, чтобы убедиться, что она есть полная реализация фавнической культуры со всеми атрибутами хвалебных гимнов Дионису в его современной интерпретации. Массовая музыка, в первую очередь, в которой массы сатиров славят бога плодородия; наука, утверждающая, что человеческая психика есть продукт физических и физиологических закономерностей; социальная психология, полагающая, что общественные отношения строятся как подобие биологических и механических процессов. Этот беглый обзор показывает, что современная система гражданского права определяется никак ни нравственным императивом Канта или теорией гражданского общества Гегеля, а самой глубокой доверительностью богу Дионису в его максимальной концентрации низших психических свойств сознания, но никак не доверия индивидуальному духовному опыту сознания. Другими словами, речь идет о полной победе низшего существа человека в мировой технократической цивилизации.

Не испытывали ли вы бесконечной психической усталости от того подавляющего слабоумия социальной активности, которое вас окружает? Не испытывали ли вы крайнего раздражения от тупых выражений лиц, которые смотрят на вас отовсюду: с экранов телевизоров, на работе, в повседневном общении с бесконечным потоком людей вокруг? Это и есть победа морали рабов в технократической цивилизации, о которой предупреждал Ницше, поскольку реализация индивида в его профессиональной деятельности, где активен только интеллект, не определяет моральных ценностей разума, этой основы высшей психической деятельности субъекта. Конечно, в идеологической системе либеральных ценностей категорически исключено употребление понятие «раб», поскольку здесь свобода, на первый взгляд, предоставляется каждому индивиду, однако в действительности это оказывается только при поверхностном рассмотрении либеральных положений о правах человека. Во-первых, следует понять, что либерализм как продукт английского эмпиризма, полностью отождествляет понятия «интеллект» и «разум», то есть исключает самостоятельные функции рационального мышления. Инстинкт смерти, другими словами, здесь отсутствует в его способности производить определенную психическую работу по производству духовного опыта субъекта. Немецкий идеализм проделал огромный интеллектуальный труд, чтобы доказать различие между рассудком и разумом, однако он не мог ничего противопоставить бессознательному инстинкту самосохранения, который отождествляется в английском эмпиризме с основным социальным инстинктом человека. Во-вторых, само понятие «свобода», как мы ранее показали, строится на архетипам матриархата с его сакральным отношением к семейной психологии, которая, в свою очередь, проистекает из потребностей минимальных затрат воли (экономическая целесообразность). Долгу здесь в его суровой непреклонности нравственной ответственности, места просто нет, поскольку полагается, что всегда можно договориться на основании инстинкта самосохранения другого индивида, то есть сторговаться. Разум же категорически отрицает возможность торга, поскольку поддерживает современный нравственный закон, отображающий сакральную сущность мира.

Вторая Мировая Война продемонстрировала противоречия между фашизмом, либерализмом и социализмом как три различных вида ценностей. Так, в готовности правительств капиталистических стран пойти на компромисс с коммунистами, которых они ненавидели, во имя разгрома фашизма, содержится реальное объяснение родственности психологии третьего и четвертного сословия: коммунизм в действительности есть необходимая составляющая либерализма как капиталистического принципа сознания, его «младший брат» в отстаивании морали рабов. Фашизм же, фактически, противопоставил и либерализму и коммунизму то, что опровергает их в самых фундаментальных принципах существования, то есть положил, что человек определяется не инстинктом самосохранения рода, а индивидуальным расовым инстинктом смерти. Отсюда, черный цвет фашизма, указывающего, что именно сознание смерти отличает человека от животного, а также попытка формирования кастовых ритуальных традиций. Разгром фашизма был предопределен тем, что он противопоставил себя разуму, то есть высшей познавательной способности человека, однако попытки фашизма выделить из современного ему культа массового общества инстинкт смерти как базовый принцип подлинной морали, заслуживает самого серьезного внимания. Можно сказать, что фашизм попытался противопоставить принцип касты принципу социальному, то есть предложил альтернативу государственного устройства. В действительности, фашизм есть логический путь немецкого идеализма в его строгом поиске различий между интеллектом и разумом, который закончился, наконец, решением перейти к утверждению сознания нравственного долга перед прерогативами сознания свободы. Кастовый принцип фашизма был ясен, — это утверждение превосходства арийской расы над другими расами. То, что эта идея не имеет стратегической рациональной базы, показало время, поскольку и так ясно, что европейцы безусловно доминирующее в мире, а области развития науки и техники. А вот с превосходством моральным все обстоит значительно сложнее, поскольку патриархальные ценности ислама, как мы видим, в недалекой перспективе ведут к демографическому реваншу над европейской расой.

Наибольшее упрощение в понимании религии как «опиума для народа» (Маркс) или как «гадины, которую необходимо убить» (Вольтер) состоит в том, что этот институт не рассматривался как необходимые евгенические структуры в формировании европейской цивилизации. За наивными мифами религии в действительности следует видеть прерогативу понимания метафизики сознания смерти, которая господствовала около тысячелетия, оставив после себя в этой области пустоту. Сознание, которое постепенно перестает размышлять о смерти, полностью беззащитно перед агрессивным натиском массовой цивилизации, за которым скрывается процесс массового психического распада европейской личности. Субъект тотально теряет здесь свои элементарные волевые качества, становясь объектом случайных иррациональных сил: экономических, политических, за каждой из которой существует не разумная воли нации, а стихийное развитие охлократических структур.

В отличие от законов научной метафизики, которые, так или иначе, базировались на безусловной власти христианского откровения духовного опыта в истории, Ницше был первым, кто возвратил античное сознание истории. Он стал рассматривать историю как процесс, непрерывно возвращающийся к своей исходной точке, то есть как то, что мы определяем как метафизический процесс глобального расообразования. Так, нигилизм, по существу, отрицает всякий абсолютный смысл традиции. Еще первые метафизики научного знания, такие как Декарт, будучи учениками античной школы мысли, ничего не могли предложить вместо христианских норм морали, за исключением интуитивной веры в сакральную ценность самого процесса рационального познания. Но античная мораль предполагала, что нет необходимости приводить различные познавательные способности человека к единой моральной норме, поскольку очевидно, что в историческом процессе формирования нравственной традиции эта норма может стать догмой, препятствующей самому процессу познания. В этом смысле, конечно, Ницше является единственным в западной философии последователем античной мифологии, которая, в духе Гераклита, учит о существовании Логоса в качестве развития мировой истории как непрерывной войны логического процесса познания против всех статических форм представлений, ведущих к животной непосредственности души. Ясно, что высший тип человека всегда предлагает опасность рискующего духа в познании, опираясь на свое расовое ощущение времени, тогда как низший тип человека тяготеет к семейно-коллективной психологии, стремясь все происходящее воспринимать как пассивный созерцатель чьей-то высшей власти, в которой нетрудно увидеть страх перед разрушительными силами природы, существующими в каждом человеке на генетическом уровне в его архетипах матриархата. С моральной точки зрения, если учесть, что Гераклит является родоначальником философии в целом, речь идет о противопоставлении кастовой и социальной системы государственного устройства (отсюда, в частности, проявление открытой неприязни Гераклита к демократическому устройству полиса, которого он был современником, и его симпатии к олигархии).

Таким образом, в духе античности (но не как античный человек!) Ницше переосмысляет сакральное движение человеческой души в ее возникновении, можно сказать, из самых разрушительных основ психики. Это метафизическое начало расщепляется в движении инстинкта смерти на волю к власти. Для Ницше этот сакральный опыт сознания истории характеризуется в его эпохе как различие между моралью рабов и моралью господ. Ранее, я уже определил, что под моралью господ следует рассматривать расовую мораль, в которой высший тип человека, то есть человек, обладающий разумом, устанавливает нравственный закон.

Рассматривая события российской истории, мы не находим здесь исторической расовой морали вообще, если исключить, конечно, домостроевские принципы русских староверов, которые сформировались за пределами ценностей мировой истории. Развитие человеческих племен, которые современные российские историки пытаются выдать за «тысячелетнюю историю», конечно, интересно с точки зрения этнологических деталей, однако по отношению к высшей культуре это имеет мало значения. Единственное, что имеет принципиальное значение в судьбе российской культуры, связано с периодом истории династии Романовых, где возникают структуры цивилизации, в которые начинает инициироваться новый духовный опыт. Этот новый дух характеризуется зависимостью от поля влияния западноевропейской культуры, которое было необходимо с точки зрения развития инфраструктуры современного государства. Таким образом, новый духовный опыт всегда инициируется в новые племена в качестве психологии морали рабов.

Возвращаясь к положению ахейцев, разгромленных дорийскими ордами, безусловно, необходимо понимать, что ахейцы понесли колоссальные расовые потери, что я определяю как факт расовой катастрофы. Ведь новые племена были кочевниками, полными или частичными, то есть на бессознательном уровне не воспринимали идею государственности, а могли только беспрекословно подчиняться своим вождям как слепые исполнители. Конечно, эти новые племена были полны той агрессивной жажды деятельности, которую мы наблюдали при советском режиме. Ведь низший тип человека получает психологическое удовлетворение не оттого, что постиг бессмертный дух или что его воля есть часть длительного пути развития абсолютной идеи, а тогда, когда он может что-то сделать своими руками или придумать в своей голове. Другими словами, эти племена стояли на полупервобытном уровне развития духовного сознания, однако их вожди были способны воспринимать современные технологические и, особенно, военно-технологические достижения.

Возникновение аполлонической культуры как культуры, которая начала развиваться несколько позднее дионисических культов, я рассматриваю как реальную оппозицию разумных сил варварам со стороны разгромленного ахейского народа. То, что аполлоническая культура начала развиваться позднее дионисизма, указывает на тот факт, что, первоначально, вообще не могло быть и речи о том, чтобы каким-то образом заявить о своем расовом сознании в среде дикарей. Дорийская орда должна была распасться, чтобы возникла минимальная возможность рациональной психологии действия. Сколько прошло времени от момента разгрома ахейского государства до распада дорийской орды, мы не знаем, возможно, приблизительно столько, сколько отделяет события 17–го года до момента «перестройки» в России. Во всяком случае, основная закономерность всех человеческих орд, разрушающих исторические государства, характеризуется их последующим распадом и, как следствие, глубочайшей стагнацией племенной жизни. Одним из ближайших к нам во времени подобных событий расовых катастроф мировой истории можно рассматривать Темные Века Западной Европы, которые начинаются после распада Римской империи.

Чтобы понять исключительность веры в Аполлона для греков, следует вспомнить, что Платон, относясь по родословной к царскому роду, утверждал, что «наш бог не Зевс, а Аполлон», подчеркивая тем самым, вероятно, значение новой религиозной традиции для сознания греческой аристократии. И действительно, пресечение стагнации распавшихся дорийских орд, которые после грабежа государства впали в состояние естественного слабоумия, стало задачей оставшихся после погрома ахейцев. Ведь племенной человек не способен на длительный методический труд, работая только под принуждением страха смерти. Самое опасное, что племенной человек не несет моральной ответственности ни за свои слова, ни за свои поступки, относясь на психологическом уровне к морали рабов, которая не знает ни чувства вины, характеризующее христианские нравственные мотивы, пи подлинной доблести, определяющей моральное чувство античности. Поэтому советские и современные российские племенные кланы, разграбившие государственную собственность, не могут в принципе морально отвечать за историческую ситуацию, которая тотально развивается иррационально с 17-го года. Максимально, на что способен низший человеческий тип — это отвечать за производственно-технологические процессы, которые доступны для его варварского ума, ибо эти процессы эмпирически понятны для его сознания.

Таким образом, чтобы понять исторические традиции возникновения классической культуры у греков, вырастающие из античной архаики, необходимо осознавать, что вера в патриархальную культуру Зевса была базой народной традиции до дорийского нашествия, тогда как культ Аполлона возник в качестве пресечения племенной психологии варваров после дорийского нашествия. Значит, история человеческой морали всегда, принципиально, учит о возвращении мышления назад, к тем первичным патриархальным архетипам, в которых рекуррентно воспроизводится вся расовая история человечества. В этом смысле, становится понятным постулат Канта о существовании бога, который в возвращении к началам христианского миросозерцания, одновременно, указывает на кардинальный поворот нравственного сознания в осознанном выборе прерогатив разума как моральной базы нового духовного опыта цивилизации. Непрерывное возвращение назад, вообще говоря, есть условие движения вперед в исторической самоидентификации сознания, где рекуррентная психология расовой души указывает на путь абсолютного духа. В отношении этой рекурренции исторического мышления, наибольшей логической ясности достиг Гегель, полагавший, что сакральная тайна духа выражается в исторической последовательности отрицания прошлых ценностей истории на основании их признания в новой истине разума.

Возвращаясь к современной российской истории, следует сказать, что коммунизм, который мы понимаем как варварский дионисизм в действии, указывает на веру в разум в ее эмпирической реальности. Другими словами, разгром русской патриархальной общины был предопределен в необходимости утверждения новой расовой психологии на ее территории. По крайней мере, простейшие низшие ценности этого разума мы находим в сталинском режиме, где государственная система и, в целом, так называемый социалистический лагерь утверждается в своих простейших формах новой расовой психологии, но, конечно, в качестве диктатуры, объединяющей новые племена. Ностальгические же чувства по этому режиму вызваны тем, что основной вождь (Сталин) держал в повиновении остальных мелких вождей, карая за мельчайшее непослушание, как современный Чингис-хан разгромленной Российской империи. Возвращение же Сталиным пропагандистских клише о великом «русском народе», имен Суворова и Кутузова на орденах, следует отнести к страху варваров за свои шкуры, когда фашисты подошли к Москве, поскольку было понятно, что антирасовые настроения в армии есть предопределение ее поражения, ибо армия есть душа расовой системы любого государства.

Таким образом, чтобы иметь элементарные перспективы развития русской культуры, а не перспективы исчезновения русских с лица земли (ибо ясно, что анклавы нации, активизировавшиеся после 17-го года, мало относятся к духовному нравственному опыту русской нации), необходима новая вера, которая бы развивалась параллельно с верой патриархальной. Но вера эта должна быть современной, то есть отвечать требованиям современной технократической цивилизации.

Ахейцы, как известно, создали культ Аполлона, который оттеснил культ Диониса как его противоположность ценностной организации психики, однако на базе дионисических культов. Ахейцы, таким образом, выделили то, что должно было составлять основание высших ценностей: активность сознания инстинкта смерти (книги мертвых орфиков) и активность эстетического созерцания (красота как направленность сознания на отображение идеальных сущностей разума). При этом, патриархальная религия Зевса сохранила свои символы архаичного духовного опыта, ибо Аполлон стал лишь одним из влиятельных богов в общем пантеоне Олимпа. Это связано с тем, что религия Диониса, захлестнувшая греческие города после нашествия дорийских орд, не окончательно разрушила патриархальные нормы жизни, поскольку только патриархальные основы интеллекта дают элементарные моральные ограничения, будучи связаны с сознанием смерти.

Возвратимся к противоречиям внутри гуманизма, которые указывают на его высшие и низшие ценности. Оценивая судьбы различных национальных культур в мировой истории, мы видим, что последовательность развития идеалистической традиций философии характеризует только немецкую культуру. Почему? Еще в итальянских городах эпохи Возрождения к немцам относились так, как относятся сегодня западные европейцы к современным русским, то есть как к человеческим скотам, и это несмотря на то, что немецкие войска периодически оккупировали Италию, показывая всему цивилизованному миру мощь немецкого оружия. Я полагаю, что это связано с особенностями расового менталитета романских народов, принципиально отличающихся от германской расовой психологии. Романские расы, безусловно, развились под влиянием римской цивилизации, поэтому их бессознательный архетип обусловлен непререкаемой истиной католического таинства христианского откровения. Другой путь развития христианства был свойственен германским племенам, в которые христианство было внедрено в большей степени насильно, чем естественно развилось из психического склада германца (это, в частности, относится и к славянским племенам, когда первые исторические упоминания о славянах мы находим в среде германских племен). Поэтому война протестантов против католиков, на наш взгляд, есть война рас различного психического склада, война, можно сказать, за утверждение своего права понимать духовное откровение христианства. Именно этот особенный расовый склад психики германца, в конечном счете, и дал возможность развиться здесь началам новой философской идеалистической традиции, не менее выдающейся, чем философии греческой. По крайней мере, называть «философией» английский эмпиризм с его элементарным непониманием различий между интеллектом и разумом, можно только условно.

Эти различия в понимании разума привели, в результате, к принципиально различному содержанию моральных ценностей в континентальной европейской философии и в том, что принято называть «английской философией». Континентальная философия стремилась, с одной стороны, к исключительному вниманию к логическим противоречиям в метафизических доказательствах, тогда как английская школа мысли в большей степени интересовалась индуктивным методом объяснения фактов. Противоречие как необходимость условия обновления духовного опыта сознания истории, мы не находим в английской философии. Таким образом, на уровне понимания основ разума, западная цивилизация не является однородной. В истории античной культуры мы находим аналогичную родственность культур, которая в действительности строится на совершенно различном расовом менталитете. Я имею ввиду, греческую и римскую культуру. Заметим, что первоначальный толчок к развитию, римская культура получает тогда, когда греческая цивилизация начинает постепенно деградировать. Безусловно, что, несмотря на глубокое родство греческой и римской цивилизации, они во многом различны по своим психологическим особенностям веры. Аналогичным образом, единство немецкой культуры начинает формироваться в тот момент, когда романский мир начинают потрясать начальные признаки расовой катастрофы.

Определив начала философского мышления в действии авангардных познавательных функций разума, который выражает начала сознания долга перед действием нравственного закона, мы указывали на то, что нравственный закон есть результат вопросов метафизики сознания смерти. Рассмотрим подробнее, почему вопросы социального аморализма Ницше пересекаются с учением Платона о существовании вечных идей.

У Платона, моральное сознание существует как отображение вечных идей, то есть как независимость высшей познавательной способности, разума, от непрерывно меняющихся во времени восприятий чувств и реагирующих на них интеллекта. Платон прямо говорит, что не всякому человеку, психически, возможен доступ к созерцанию высших идей. Большинство людей, которые воспринимают только то, что можно воспринимать органами чувств, доверяют монотонной энергии своих ощущений, где боль, яркость света, физиологический экстаз составляют предсказуемые переживания, не нарушающие общего течения функций восприятия. Иное дело, переживания, связанные с инстинктом смерти, которые никогда нельзя заранее предсказать, поскольку человек не знает их происхождения в силу отсутствия подходов в понимании этой энергии. Мировые религии и древнейшие культуры возникли в силу указания на особенные свойства этой энергии.

Чтобы понять взаимосвязь философии морали у Платона и социального аморализма Ницше, необходимо обратить внимание, что Ницше является продолжателем новой традиции метафизики воли, имеющей свое происхождение в философии Шопенгауэра. Именно Шопенгауэру принадлежит первый опыт в понимании платонизма как прерогативы эстетического мышления над научным, где последнее не теряет от этого, а только выигрывает с точки зрения открытия новых горизонтов рационального мышления, когда вопрос касается метафизики морали. Ницше, следуя за Шопенгауэром, лишь устранил представление, мешавшее рассматривать волю как источник рациональных образов. Любые высшие ценности в мировой истории возникают из отрицания коллективных схем представления интеллекта и всегда сопровождаются необходимой ревизией истории. Действительно, можно ли полагать, что вера в разум, возникшая в европейском гуманизме, была ожидаема в эпоху Средневековья? — конечно, нет. Эта вера возникла как возвращение к новому расовому архетипу человечества, законсервированного после гибели античной цивилизации. Аналогичным образом, и новая вера фараона Аменхотепа не нашла себе поддержку при его жизни, поскольку необходимо было около тысячелетия, прежде чем эта идея стала достоянием массовых представлений людей.

Чтобы сформулировать отличия восточной психологии от европейской психологии, необходимо учесть, что вера в бога всегда предполагает единство познавательных способностей субъекта, которое наиболее полно развито именно в восточной расовой душе. Наоборот, европейская душа «рассеяна» в трех видах познавательных способностей, в силу чего ее вера редко бывает по-восточному фанатичной. Здесь мы не будем обсуждать: почему отличаются расовые особенности восточной и европейской психики, однако эти различия дают понять причины, по которым основные психические свойства расы homo sapiens зародились именно в среде европейцев. Даже, рассматривая человека с эволюционной точки зрения, можно предположить, что в среде разнообразия видов человеческих рас, вероятно, европейцы есть последний генетический эксперимент мирового разума, который оказался наиболее пригодным для активизации именно рациональных свойств психики. Как бы то ни было, кардинальный миф о существовании Логоса зародился в европейской душе, а именно в древне греческой цивилизации.

Почему миф о существовании разума активизировался в коллективных представлениях именно три столетия назад, когда началась реконструкция тотального влияния христианской религии на сознание субъекта? Здесь следует сказать, что акцент на высшей рациональной познавательной способности человека существовал всегда. В работе «Происхождение духовного опыта человека» я указал его источник, — это расовая психология человека. Вероятно, что в аспекте трех глобальных расовых архетипов в человеческой истории, где доверие человека своим чувствам соответствует истории древнейших цивилизаций с их политеизмом, доверие интеллекту определяет монотеистические религии, то полное доверие разуму характеризует исключительно последние века развития мировой истории. Ведь вне веры, не существует знания, но вера должна иметь священную историю, поскольку она рождается в конкретных исторических событиях. Таким образом, господствующий исторический миф характеризуется священной историей своего возникновения.

Какова же главная причина расовой катастрофы, то есть тотального вырождения человека, выражающаяся в быстром росте психических отклонений? Я полагаю, что причины следует искать в разрушении высших психических центров человека, действующих в рациональной психологии. Основной признак этого вырождения — прогрессирующее слабоумие человека, в свою очередь, обратно деструктивно воздействующее на его генетические свойства к воспроизводству полноценного потомства. Вообще, человек от животного отличается наличием в нем рациональных способностей познания, поскольку примитивные функции интеллекта существуют и у животного. Поэтому, когда высшие свойства психики, связанные с рациональным мышлением, значительно ослабевают, то следствием является деградация психики, и, в дальнейшем, нарушение волевых центров психики, когда социальная система начинает воспроизводить адекватный биологический вид человека, в котором рациональная способность познания присутствует как анахронизм. Коллективная психическая энергия начинает постепенно тотально «дрейфовать» в сторону чистого инстинкта самосохранения. Фактически, воспроизводится психология человека, которая строго подчиняется социальной системе, где исключаются все возможности поведения субъекта на основании личного духовного опыта. «Дрейф» этой коллективной психической системы в сторону энергии чистого инстинкта самосохранения, в конечном счете, создает такого человека, в котором всякая активность инстинкта смерти ликвидирована и, следовательно, ликвидирована способность рационально осмысливать реальность, поскольку разум всегда движется в поле современного духовного опыта цивилизации.

И Платон, как строгий ревнитель идеи разумности государственной власти, и Ницше как родоначальник сознания исключительности прав максимальной активности субъективной воли, сходятся на том, что сознание мифа определяет собой реальность объективных познавательных способностей. Вопрос лишь состоит в том: разумный государственный деятель и сверхчеловек ? это одно и то же, или различные психические позиции сознания в реальности? Очевидно, что эти позиции различны, поскольку в кастовой системе Платона субъект подобный ницшеанскому сверхчеловеку занимает вторую кастовую позицию, относясь к психологии воинов. И действительно, Ницше учит исключительно в пределах среднего класса по Платону. Если использовать известную притчу Платона о пещере, в которой низшее существо человека не видит света вечных идей (то есть высших ценностей по Ницше), то сверхчеловек видит, безусловно, этот свет, однако его видимость ограничена его субъективным созерцанием, не отображаясь в объект сознания. Так, открывая в метафизике закон глобального расообразования, Ницше в большей степени акцентирует внимание на том, что этот закон существует, но не исследует его рациональную структуру, хотя именно рациональное мышление выражает всегда подлинный нравственный закон сознания.

Если элементарно оценить выразить смысл метафизического идеи закона расообразования, то следует полагать, что миф о существовании разума является высшим нравственным откровением мировой истории последних веков, на базе которого и развивалась технократическая цивилизации. И именно Ницше ставит вопрос о том, что необходимо разграничить функции социальной системы, которая работает на производство низших ценностей и, фактически, на генетическом уровне производство низшего типа человека, и системы кастовой, которая характеризует непосредственно новый духовный опыт субъективности. Хотя Ницше продолжает разрабатывать эстетические позиции Канта (через учение Шопенгауэра), он устраняет кантовский постулат о существования бога и, тем самым, ликвидирует последние преграды для утверждения рациональных свойств человеческой психики в ее самых разрушительных проявлениях, то есть в психической энергии инстинкта смерти (дионисическое).

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7