Страницы: 1 2 3 4 5 6 7

Раздел 6

Основы национальной психологии

Глава 11

Высшие национальные ценности

Ранее мы дали определение различия между народом и нацией, когда первое всегда покорно судьбе, а второе выбирает свой путь в соответствии с осознанным выбором. Если начать разговор о русском национальном самосознании, то отсчет его следует вести никак не с русской интеллигенции, чье понимание истории отличается той варварской пошлостью, которая характеризует интеллект, лишенный рациональной культуры. С другой стороны, эти люди были выразители судьбы русского народа, тогда как мы выражаем позицию русской нации, что имеет кардинальное отличие с точки зрения исторического самосознания. Таким образом, у нас речь идет о национальной философии духа, что, конечно, имеет принципиально иное содержание, чем русская философия «народной воли».

Помимо дискредитации понятия «идеализм», ХХ век, безусловно, дискредитировал и понятие «нация», которое было знаменем фашизма. Но в понимании фашизма все-таки последнее слово еще не сказано, поскольку интеллигенция, лишенная разума, мало относится к суду истории. Переходя к вопросу о сущности русской нации, мы видим, что ее кардинальное отличие от человеческой массы, продукта полудиких советских общин, состоит пока что в нейтральном отношении к ситуации, что характеризует идеологический вакуум, существующий в современной России. Ранее я уже показал, что начальные элементы национального духа складывались в России как инициирование этнической системы Московского государства западноевропейским опытом цивилизации. Процесс передачи духовного опыта, вообще говоря, рассматриваем ли мы ритуалы примитивных племен или современные духовные позиции разума, всегда происходит в качества соприкосновения психической активности с разрушительными инъекциями инстинкта смерти. Зрелая вера, можно сказать, неизбежно имеет дело с метафизикой сознания смерти. Причины, по которым вера обращена к самым разрушительным пластам психики, существуют в необходимости установить взаимосвязь с духовным откровением понимания себя в реальности человеком. Проникновение европейского духовного опыта в нравы Московского государства осуществлялось через взаимодействие с наиболее активными подсознательными пластами психики, «заряжая» их иной психической энергией ценностей, которая, вообще говоря, разрушала патриархальный принцип жизни с его нравственными нормами.

Одно из глубоких заблуждений, остававшихся от влияния религии в рациональной психологии европейской метафизики, является представление об однородности религиозного сознания на всем протяжении мировой истории. Можно сказать, что оценки исторических культов мировых народов осуществлялись в гуманистической традиции примитивным наложением на матрицу христианской морали. Однако каждое отличие определенного религиозного культа в истории выражает новый расовый тип человека, пусть не новый кардинально, но с определенным признаком психологических отличий, вследствие которых, вероятно, и формировались биологические различия рас. Ведь вера есть определенное мифологическое мышление, которое выражает вполне адекватную систему работы подсознательного, в котором осуществляется компромисс между разрушительным процессом инстинкта смерти и созидательным процессом инстинкта жизни. Здесь мы должны критически отнестись к философии Ницше, которая с большим энтузиазмом, в аспекте изучения греческой трагедии, обращалась для формирования новой расовой морали именно к дионисизму. Философия Ницше принадлежит к традиции угасающей расовой энергии Западной Европы, которая могла активизировать свои расовые инстинкты только попыткой возвращения к начальному расовому полю, возникшему до появления христианства. Наоборот, российская цивилизация, в которой самостоятельный расовый фронт начал формироваться относительно недавно, не может возвратиться к позициям исторического прошлого в силу того, что новая раса способна развиваться только в новом опыте понимания сакрального начала истории. При всей оригинальности русской культуры до 17-го она в наше время может быть только музейной декорацией современности. Конечно, восстановить декорации прошлого можно, однако государственная система, которая не имеет современных рациональных институтов, то есть институтов, в которых разумный человек чувствует себя самим собой, не имеет будущего. Причем, «соревнования» в этом смысле с западноевропейской социальной системой, где также отсутствуют рациональные институты, скорее всего, будет проиграно, поскольку естественно сложившаяся социальная система, а не построенная через насилие, может очень длительное время быть базой для механического функционирования технократической цивилизации.

Так, если отсчитывать развитие инициативной энергии мирового расового фронта, которая была возмущена двумя основными историческими событиями: перемещением центра византийской цивилизации в Московию и началом петровских реформ, то историческое «начало» поворота к новому моральному опыту в России длится последние три столетия. Сомнения, что можно двигаться только в данном направлении развитии цивилизации, а не в каком-то другом, исключался три столетия назад, поскольку рациональный проект нравственного закона обладал в этой время свежими силами сакрального сознания истории. Аналогичным образом, и сомнения в идее сотворенного человека, которая доминировала в Западной Европе в Темные Века, также были исключены, поскольку этот проект зародился в поздней античности, когда западноевропейский дух еще не обладал в тот момент зачатками самостоятельного разума. Сомнения неизбежно возникают впоследствии, когда начальные контуры проекта начинают реализоваться в действительности и появляется возможность минимального анализа эмпирической достоверности его преимуществ перед прошлым.

Если возникновение нации обусловлено возмущением единого расового поля (или фронта) человечества, то почему исторический вектор активности характеризует определенную нацию или группу наций в мировой истории? То есть, почему историческое время не захватывает в одной точке все человечество в целом, одновременно? Кроме того, в полярно противоположном контексте проблемы следует ответить на вопрос: каким образом возникают человеческие орды вследствие аналогичного возмущения расового фронта? Ведь очевидно, что агрессивность человеческой орды также зависит от активизации инстинкта смерти, как и в случае с возникновением нового расового национального образованья. Возвращаясь к вопросу о возникновении русской нации, мы находим импульс возмущения мировой расовой энергии в момент утверждения в истории господствующего мифа о разумном происхождении человека. То, что образ этого возникновения описывается чисто научными теориями, не затрагивающими духовную энергию, а только исследующего эволюцию возникновения одного биологического вида из другого, не должно нас смущать. Исходя из логики процесса развития расовых катастроф, следует, что, первоначально, новая расовая мифология не имеет собственной системы нравственности, в основном, распространяясь через критическое отношение науки к архаичному опыту веры.

Все эти вопросы возникают как необходимость понимания глобального процесса расообразования в качестве динамически меняющейся структуры психики человека, которая формирует собой различные исторические расовые типы. Основной постулат здесь состоит в том, что высшая психическая энергия взаимосвязана с наиболее разрушительными пластами психики, которые характеризуются инстинктом смерти человека. Вследствие этого, и историческая мораль должна быть переосмыслена как динамическая система, в которой не существует догматических определений понятий зла и добра, но всегда присутствует эстетическая форма подсознания, которая локализует психическую энергию инстинкта смерти в единстве с адекватным историческим сознанием времени.

Анализ нашего положения русской нации в аналогичной ситуации ахейского народа, разгромленного дорийскими ордами, вызван наиболее близкой по своим признакам расовой катастрофы исторической ситуацией, в которой оказывается национальный человек. Кроме того, этот выбор исторических событий вызван последним метафизическим опытом философии, в котором Ницше рассматривает человека как взаимосвязь двух полярно-противоположных влечений: дионисического и аполлонического. Поскольку ницшеанская философия сформировалась в среде расовой катастрофы, охватившей Германию в эпоху его жизни, то этот аналитический опыт исторической ситуации представляет собой значительный материал для анализа явления более жесткой расовой катастрофы в России. Ранее, я уже определил Ницше как современного Плотина европейской философии, который собрал практически весь имеющийся материал западноевропейского опыта знания человеческой души для попытки остановить процесс деградации и распада психики европейца. Вполне закономерно, что философия Ницше в поисках нового нравственного основания сознания пытается возвратиться к историческим событиям, в которых формировались европейские нации, то есть к средневековой мистической интуиции, с одной стороны, и наложить ее на ценности высокого гуманизма, с другой. Он действует так же, как Плотин, который разрабатывает свою философию мировой души в качестве неоплатонизма, то есть как учения о мировом разуме, соседствующего с мистическим отступлением к египетской мифологии оккультного сознания полноты многообразия богов, налагающееся на стоицизм римского морального сознания. Можно сказать, что в обоих случаях, расовое сознание «проседает» в бессознательные пласты расового опыта, которые были законсервированы в качестве резервных пластов психической энергии. Это «проседание» характеризуется новой эстетической интуицией духовного опыта, который ранее не существовал в сознании субъекта, поскольку объективно отсутствовала историческая предпосылка для его появления. Таким образом, подлинный разум возникает не из научных открытий (которые есть следствие), а из потрясений человеческой психики в эпоху расовых катастроф, когда разрушаются древние основания традиционных представлений о ценностях. Можно сказать более определенно: разум возникает как проекция нового духовного опыта сознания, образующегося в эпохи расовых катастроф.

Рассматривая наш национальный опыт сознания, легко заметить, что его психологические основы формируются в нравах Московского государства, где впервые происходит смещение расового фронта, вызванного возмущением его со стороны появления агрессивных элементов византийской культуры, которые перемещаются сюда в момент гибели Византийской империи. В этом смысле, появившаяся впоследствии теория «третьего Рима», имеет вполне объективные причины, которые вызваны захватом византийскими элементами, в процессе духовной экспансии, коллективного бессознательного этнического состава Московского царства. При этом, очевидно, что речь должна идти не только об этнических русских, а о том новом национальном характере, который уже в тот момент частично состоял из различных этнических элементов: татар, поляков, литовцев и других этнических элементов, которые оказались вовлеченными в это активное возмущение расового фронта. Второе, более сильное возмущение, было, очевидно, вызвано реформами Петра, которые вобрали в свою систему более многочисленные этнические группы, куда, в частности, вошли и западные европейцы, постепенно ассимилировавшиеся в тигле образования новой расовой системы. Таким образом, эти два глобальных расовых возмущения: перемещение центра православия в Московию после распада Византии и реформы Петра следует рассматривать как начало того русского национального самосознания, которое определяет новый тип расовой системы в цивилизации.

Анализируя основные ценности русской нации, которые отличают ее от ценностей русского народа, первое, с чем мы сталкиваемся в качестве безусловной объединяющей идеи, — это прерогатива государственного мышления. Выясняя, какие государственные элементы становятся основой этих ценностей, легко убедиться, что они характеризуются заимствованными извне, прежде всего в Германии, опытом государственной системы. Вообще, аналогичность исторического развития греческой цивилизации и русской достаточно значительная. В первую очередь, конечно, она характеризуется родственностью в очень сложной работе подсознания, которая образует несколько пластов расового поля возмущений, постоянно перестраивающих расовый архетип в качестве уходящей вглубь системы трансформации духовного опыта из инстинкта смерти. Из всех мировых цивилизаций, в этом смысле, вероятно, только египетская цивилизация обладает столь сложной работой подсознательного расового фронта. Однако следует правильно оценить положение российской цивилизации в истории, когда наше время характеризуется катастрофой ее чисто патриархального поля сознания, которое обусловлено развитием его представлений о ценностях на периферии истории. Новый путь российской цивилизации, в котором национальное сознание начинает отделяться от этнической культуры, выражается в пути утверждения человека рациональной психологии, чьи первичные элементы морали, безусловно, следует видеть в ценностях высокого европейского гуманизма. Задачей же современного национального сознания является отделить мораль рабов, которая утвердилась в России как основа социальной системы, заимствованной от низших гуманистических ценностей, от расовой морали.

Мы категорически отрицаем, что активность расового фронта проходит по имущественному цензу людей, поскольку этот аспект проблемы, в основном, свойственен народному сознанию. Высший тип человека свободен от природы, поэтому в ситуациях, когда высшие ценности не обладают достаточной активностью, разумный человек вполне может заниматься накоплением капитала, однако этот процесс разрушает его высшие основы психики. Другими словами, в современной социальной системе постиндустриального общества не может реализоваться именно высший человеческий тип, поскольку конструкция этой системы социальной есть договор торговых корпораций, но не подлинная реализация морального договора, действующего в государственной психологии права. Утопизм единства гражданского общества и государственного права, который характеризует гуманизм в тождестве интеллектуального и рационального, составляет, один из наиболее регрессивных для нашего времени предрассудков прошлого, но он же и наиболее активен.

Если попытаться социально определить потенциал личностей, которые принадлежат к системе национального расового фронта, то можно заранее ожидать неудачи в этом усилии, поскольку нельзя определить систему расовой реальности в области архаичных представлений морали. В этом смысле, следует обратиться к термину Ницше «сверхчеловек», который показал, что сверхволевые способности личности нельзя относить к личности как таковой, поскольку личное начало человека определено социальной системой, тогда как его нравственный потенциал выходит за ее пределы. Самое главное, что отличает расовую психологию от психологии массовой, — это ее невозможность прогнозирования с точки зрения средне статистического аналитического подхода интеллекта. Прогнозировать можно только низшие формы поведения человека, которые обусловлены его биологической основой инстинктов, тогда как инстинкт смерти, не принадлежа к этой сфере, остается реальной загадкой, относительно которой мы и утверждаем процесс непрерывного обновления исторического духовного опыта человека.

Возвращаясь к вопросу Платона о необходимости наличия разумных людей, обладающих властью в государственной системе, мы должны осмыслить методы, которые способны, если уж не ликвидировать клановую племенную систему распавшихся орд, то, по крайней мере, осмыслить структурирование на территории государства механизмов, которые должны способствовать формированию полноценного человека. При этом следует осознать, что базы для частной собственности в России не будет до того момента, пока в ней не утвердится самостоятельная национальная идеологии, поскольку, очевидно, что момент распределения государственной собственности по «праву» близости к клановой верхушке распавшейся большевистской орды не дает гарантий ее сохранения. Эта гарантия отсутствует, хотя потому что новые ряды уголовных лидеров вполне «справедливо» будут требовать свою долю. Это замкнутый круг истории Темных Веков.

Переход от Темных Веков к раннему Средневековью осуществляется прорывом национальных сил к власти. Можно, в принципе, рассматривать одну из основных идей Ницше, волю к власти, как указание на это действие. Однако сам Ницше не дает даже простейших подходов в понимании рационального механизма этих действий, хотя выдающееся значение его философии состоит уже в том, что он разрушает утопические проекты примитивных ценностей гуманизма, связанных с верой в социальную модель гражданского договора, построенного на культе естественной свободы. Гимн Дионису выражает у Ницше именно противоречие с низшей гуманистической культурой: отрицание непосредственной ценности жизни.

В целом, каста в рациональном понимании существа вопроса, есть различение рациональной от интеллектуальной культуры, которая определяется по-разному в истории мировых цивилизаций. В опыте сознания традиционной европейской метафизики, которая ведет свое происхождение от средневекового тождества интеллекта и разума, отсутствует теоретическая возможность такого исторического явления как расовая катастрофа, поэтому этот опыт метафизической дескрипции разума Ницше подверг жесткой критике. Фактически, он отрицает его тотально как ложный. Но в рациональной реальности исторического процесса все обстоит сложнее, поскольку рациональный опыт любой расовой психологии имеет безусловную ценность в истории, однако не всякий опыт актуален в современном историческом процессе познания. Именно отсутствием актуальности этого метафизического опыта и характеризуется резкая критика у Ницше всей предшествующей философии идеализма.

Наше понимание основ национального самосознания как рациональной психологии, очевидно, имеет мало общего с рациональной психологией по Канту, поскольку кантовская мораль строится из элементов все той же средневековой мастерской, обустроенной ньютоновской механикой и проникнутой идеями французского социализма. Единственное, что, безусловно, является идеологически преемственным в философии Канта, — это его понимание эстетического созерцания разума, то есть положение рациональных способностей мышления в области границы между эмпирическим и духовным опытом действительности. Можно сказать, что выдающимся открытием Канта следует рассматривать, во-первых, разработку эстетических способностей познания как базовых для пространственно-временных границ разума и, во-вторых, самое главное, установку сознания на чистый разум как кардинально новый миф в нравственном сознании человека. Последнее, есть основное значение для последующей истории философии, которая ставит перед собой цель осмысления метафизических законов действительности.

Нам необходимо ответить на вопрос: что остается от веры в разум, если устранить научную прерогативу рассудка, опирающегося на эмпирическую достоверность реальности? Очевидно, что позволить себе подобный вопрос можно при условии, когда мышление действительно способно испытать подлинную веру в разум на прочность. Так, были понятны достаточно сильные объективные внешние мотивы веры ранних христиан в единого бога, которые видели вокруг себя нравственное разложение язычников, однако совершенно другие проблемы возникли перед христианами тогда, когда произошел не только полный перелом в сторону новой веры, но и исчезли реальные враги этого откровения. Аналогичная ситуация существует и в наше время, когда, кажется, рациональному мышлению уже ничто не угрожает. Но вот парадокс: при практически полном отсутствии внешних врагов для веры в разум современная социальная система массовой цивилизации становится все более иррациональной, и в ней мы замечаем полную деградацию рациональной способности мышления.

Существует основная характеристика Средневековых эпох всех мировых цивилизаций, — это милитаризованный дух ее государственной активности. Характер милитаризации имеет вполне рациональное происхождение, которое выражается в том, что уголовным элементам Темных Веков национальные силы противопоставляют силу, которая также проистекает из наиболее разрушительных пластов психики, то есть волю, отличающуюся от варварской тем, что в ней присутствует разумное содержание. Милитаристский дух, в данном случае, выражает дисциплину духа, чье откровение проверяет себя на прочность в варварской среде. Вообще говоря, именно в подчинении бессмысленной активности распавшихся орд новому нравственному закону и состоит историческая задача средневековой эпохи.

Распад большевистской орды, очевидно, был предопределен историей. Однако неясны силы, которые займутся ликвидацией последствий ее активности в России, поскольку ясно, что эти кланы quasi homo самостоятельно не ликвидируется. Мы видели, что в конце советской эпохи произошла их локализация в области верхушки КПСС, когда основная часть России была все-таки очищена от бессмысленной деятельности ее активистов. Однако, как показал опыт последних десяти лет, эти активисты прорвали систему локализации, вновь возвратившись к власти и к собственности, фактически воспроизведя 17-ый год с его страшными разрушениями для государства. Но на этот раз действовала не бомба из большевиков, запущенная со стороны Германии, политического лидера умирающей в нравственном смысле Европы, а всплеск активности племенного человека, над которым исчезла власть верховного вождя.

Нашей системой ценностей, очевидно, является глубокое противоречие с моралью рабов, которая доминирует в России с 17-го года. Можно ли полагать, что оккупация России продолжается? С точки зрения идеологической — это очевидно, поскольку интеллект, воспитанный в подобострастном отношении к ценностям третьего сословия, есть интеллект варварский, лишенный элементарных признаков нравственного закона, в отличие от интересов разума, который всегда определен подлинно государственной идеологией. Поэтому мы видим, что постсоветской интеллигенции, воспитанной в морали рабов, трудно каким-то образом осмыслить историческое положение современной России. Таким образом, унижение современного человека в России характеризуется в первую очередь второсортностью поля культуры, где отсутствует подлинно самостоятельная национальная идея. Да и откуда ей взяться, если народ в течение трех веков заставляли отказываться от своего расового инстинкта жизни?

Наш постулат, что Россия есть государственная система, которая на метафизическом уровне проектировалась как проект утверждения рациональной психологии, определяет конец истории Темных Веков и появление подлинно национальных сил в качестве ликвидаторов прошлого и настоящего активности большевистской орды и ее распавшихся кланов в процессе формирования новой средневековой системы. Здесь какое-то соприкосновение с ценностями современных либеральных представлений маловероятным, поскольку нельзя же слишком долго элементарно лгать подавляющему большинству граждан, называя бандитизм «демократией». В этом контексте, марксистская теория, несмотря на свою бессмысленность по отношению к национальным ценностям, была ближе к реальности, когда учила, что в России произошло освобождение рабов, — это, по крайней мере, не вызывает протеста со стороны разума, поскольку, действительно, рабы были. Правда, ни советская идеология (по понятным причинам), ни современная официальная российская история не поясняет, что освобождение рабов произошло не в результате революционных событий, а в результате преступных действий уголовных кланов, которые впоследствии вновь вернули этих рабов в еще более рабское состояние, где практически исчезли элементарные нравственные законы.

Именно по отношению к мировому проекту реализации расы homo sapiens выражается наша национальная позиция, которая характеризуется резким отрицанием всего опыта понимания гуманизма русской интеллигенцией. В отношении же православия ситуация значительно более сложная. Сложность отношения современного разума к православной религии состоит в том, что эта вера возникла как поздняя форма античной культуры, сохраняющей в себе древнейшие, правда искаженные, архетипы греческого учения о Логосе. По крайней мере, принципиальное отличие православия от католицизма состоит в том, что католицизм в полной мере возник в качестве жесткого конфликта христианства с античностью, который был закреплен средневековыми нравами в качестве суровости соблюдения христианских заповедей. Европейские рыцари клялись делом Маккиавеев, то есть героями иудейской войны, которые были беспощадными врагами римлян. Такого безжалостного конфликта с античностью невозможно найти в православии, являющегося законсервированным расовым опытом античности. Именно поэтому большевистские банды с ярко выраженной анти национальной психологией уничтожали православные храмы и священнослужителей. С другой стороны, в России существует другой безжалостный опыт, — это колоссальные жертвы во имя единого государства, причины которых следует видеть в последовательной реализации проекта расы homo sapiens в качестве целесообразности существования национального государства. Вероятно, что именно в силу внутренней подсознательной расовой взаимосвязи с поздней античностью мы все-таки находим некоторые сакральные движения души в православии, тогда как католицизм и протестантство, на наш взгляд, стали полностью светским механизмом политической борьбы в технократической цивилизации.

Наличие слабости современной России следует видеть в пассивности в ней в современной политической жизни подлинных национальных сил, которые не могут в силу нравственных законов прийти к власти в результате примитивной политической игры с деморализованным населением. Да и как этим национальным силам быть активными, если за основу российской идеологии в наше время взята система либеральных ценностей, которая объективно сложилась в качестве глобального расового коллапса западноевропейских наций? Ведь мы не участвовали в грабеже России последних десять лет, поскольку нужно быть нравственно примитивным животным, которое растаскивает достояние государства, являвшееся частью сакрального опыта новой расы. Исторически, мы часть этого сакрального опыта, который указывает на будущую историю российской цивилизации. Ведь помимо негативных сторон советского режима, нельзя не видеть героических усилий, которыми осколки нации создали государственный механизм очень высокой стратегической перспективы разума, если устранить в нем ту примитивную социальную идеологию морали рабов, которую исповедовали большевистские банды. Мы, кто родился и вырос в СССР, конечно, скептически относились к советскому режиму, однако мы верили в великое будущее России.

Парадокс национальной трагедии в современной России состоит в том, что и подлинные патриоты советского режима и те, кто всегда осознавал, что советский режим является оккупационным для России, оказались в одинаковом положении, то есть в положении людей, которые не учитываются той социальной моделью, где вновь активизировались резко анти национальные типы. Именно этот исторический период характеризуется моментом распада орд, разрушивших государство, и возможностью возникновения нации. Действительно, греки, в отличие от дорийцев, были продуктом уже новой расовой психологии, которая стала результатом объединения государственных сил, противопоставившим себя клановым группировкам распавшихся дорийских банд.

Заметим, что реальность национальной идеи существует тогда, когда ее поддерживает как население внутри страны, так и понятны ее стратегические перспективы для всего цивилизованного мира. О Западной Европе и Америке говорить не имеет смысла, поскольку в этой части мировой цивилизации расовая энергия полностью угасла, тогда как политические игры демократии, не учитывающей высшие рациональные свойства психики, неизбежно усиливают процесс вырождения человека. Всерьез, с точки зрения дальнейшей возможности реализации проекта существования расы homo sapiens, можно рассматривать только территорию бывшего соц. лагеря, в котором практически все народы и нации оказались в ситуации, когда племенные вожди перераспределили между собой государственную собственность или установили над ней контроль. При всей мрачности нравов, царящих здесь, разум концентрируется в этой исторической трагедии, поскольку здесь существуют реальные силы для искренней веры в разум.

Заметим, что после 17-го в России действовали, в основном, исключительно представители четвертого и третьего сословия, когда перемешивание этого человеческого сброда и порождало ту примитивную идеологию варварского интеллекта, которую мы знаем из источников официальной историографии. Единственный случай, когда русская нация собиралась в единую силу, во Второй Мировой Войне, не дает возможности полагать, что нация получает какие-то значительные позиции в государстве. В целом же, можно сказать, что русская армия до 17-го, а также, частично, советская армия после 17-го были тем резервуаром основной активности расовой энергии, за счет которой в России сохранялись государственные основания, поскольку социально-подражательная культура, заложенная в России Петром I, была малоэффективна в силу чуждости расовых оснований ее для русского человека. Это утверждение следует из понимания возникновения всех мировых цивилизаций из военно-политических союзов на ранней стадии развития, в которых происходит интенсивная переплавка коллективного инстинкта смерти в новый духовный опыт сознания. Достаточно элементарного физиогномического анализа лиц советского режима, которые не относятся к военным структурам, чтобы понять какие катастрофические потери понесла русская нация. Впрочем, и в современной российской социальной реальности мы практически не находим элементарных признаков активной разумной позиции, когда только в наше время стало понятно, что, несмотря на падение оккупационного советского режима, в последние десять лет под лозунгами борьбы с коммунизмом, в России произошел большевистский реванш. С точки зрения теории расовых катастроф, этот реванш есть процесс временного свертывания нового расового поля.

Особенность остроты современного исторического выбора Российского государства состоит в переломе не только внутренних патриархально-бытовых норм русской жизни (который произошел три столетия назад), но и в переломе всех ценностей мировой цивилизации, характеризующихся возникновением нового расового типа человека. Если перелом, произошедший три столетия назад в России, являлся глубоко внутренним процессом русской жизни, связанный с движением раскольников, со становлением начал формирования Российской империи, то современный перелом характеризуется глобальным характером, присущим каждому человеку на Земле, где большинство людей не выдерживает интенсивности перестройки психики, утрачивая всякую способность адекватной оценки объективной исторической ситуации. Впрочем, если проанализировать отдельные моменты возникновения новых религий на Земле в различных точках земного шара: античный политеизм, буддизм, конфуцианство — приблизительно V-VII вв. до н.э., то можно предположить, что переломы единого расового поля человечества происходили и ранее, можно сказать, относительно синхронно. Однако только наше время характеризуется тем, что история человечества, кажется, возвратилась к своей изначальной точке, когда из некогда единой расовой праосновы формировались промежуточные расовые типы человека. Возвратилась в качестве центральной проблемы: осмысления единого проекта существования человечества на основании его рациональных свойств мышления. Еще раз повторим, что мы исходим из понимания периодичности процессов расовых катастроф, происходящих в человечестве, которые характеризуются тотальным сломом некогда единой структуры психики и образованием новых механизмов ее функционирования, принципиально новых в области взаимосвязи сознания и подсознания.

Основной проблемой в эпоху расовых катастроф является проблема евгеники человека. Так, поскольку большинство людей в эпоху расовых катастроф существует в состоянии той или иной меры расстройства психики (очевидно, что фиксированные клинические случаев расстройства психики ? это только минимальная часть айсберга, поскольку, вероятно, подавляющая часть населения земного шара в той или степени психически нездорова), то возникает необходимость лечения не следствий, а причины. Собственно, эти задачи ранее решали все мировые религии в эпоху расовых катастроф, устанавливая этически нравственные нормы в соответствие с полноценной работой психики того или иного исторического народа. Особенность же нашего времени характеризуется слишком глубоким взаимопроникновением элементов различных культур народов и их интенсивным этническим смешением, которое не дает возможности установить замкнутую систему нравственного закона для одного народа или группы народов, как, например, образовывались монотеистические религии христианства и ислама, объединяя целые материки для формирования единой психической нормы человека. В этом смысле, одной из наиболее прогрессивных сторон советского режима в России была попытка в замкнутости социальной жизни установить эту психическую норму, что, в принципе, и удавалось достаточно длительное время. В замкнутости советского режима происходил естественный процесс ассимиляции большевистских орд в необходимую производственную силу. Однако так не могло продолжаться долго, поскольку в основе этого, в принципе, разумного подхода была заложена мораль рабов, которая не могла быть основанием государственно-политической системы в течение достаточно продолжительного времени. Можно сказать, что провалилась именно варварская попытка создания системы, где разум воспринимается исключительно в области его низших ценностей, взятых на вооружение марксисткой теорией.

Возможно, что переход от морали рабов к расовой морали происходит именно в момент отката новой государственной системы назад, то есть к хаосу и анархии, которые возникают в первое время активности распавшихся орд под мощным возмущением коллективного инстинкта смерти. Ведь свой боевой дух участник орды черпает исключительно из собственного неконтролируемого инстинкта смерти, в котором возникает варварская воля. Этот нечеловеческий героизм имеет основания в отсутствии разума как такового, поскольку разум всегда объясняет причины героизма с точки зрения иерархического принципа превосходства духовного опыта сознания над конечными интересами людей. Так, индивидуальное начало разума, или, собственно, появление человека как такового, возникает в момент первой удачной попытки управлять психической энергией инстинкта смерти, которая действует в бессознательной психике. Таким образом, хотя мы не видим вокруг себя отчетливых признаков кочевой психологии, имевшей место в первые годы советской власти, нет сомнений в том, что крайняя активность уголовной психологии, активизированной большевистской ордой, проявилась после 91-го года достаточно интенсивно.

Психология военно-политических союзов, из которых сформировалась греческая и западноевропейская аристократия, существует в высших ценностях, в частности, соответственно, египетской и римской культуры, которая определяет собой магистральный путь развития истории мирового духа цивилизации. Легко заметить, что в раннюю эпоху Возрождения, в основном, действовал процесс возвращения к римскому моральному опыту сознания. Это вызвано, конечно, территориальным началом эпохи Возрождения в Италии, где отголоски великого римского прошлого всегда будоражили расовую память, проявившись в сравнении Макиавелли римской и итальянской культуры (понятно, что преимущества первой над второй не вызывали сомнения). Интерес же к греческой культуре всегда происходил под жесткой прерогативой христианской нравственности, когда осторожное движение назад в историю имело целью фактическую реставрацию ветшающей идеологии позднесредневековой культуры. Только немецкая мысль более решительно вклинилась в наследие античной Греции, вероятно, потому что, исторически, большая часть Германии в эпоху господства Римской империи была значительно меньше подвержена ассимиляции, чем Галлия и другие римские провинции, в целом, сохраняя в своей полудикой массовой душе достаточно самостоятельный заряд расовой энергии воли.

Наш отказ анализировать современные научно-технические достижения, вызван отсутствием средств науки для исследования энергии инстинкта смерти, в котором сосредоточилась современная мотивация рационального мышления. Можно сказать, что все эти достижения, за редким исключением, составляют принцип развития той цеховой психологии западноевропейского Средневековья, которая базируется исключительно в области активности морали рабов. Ведь мастеровой в Средние Века никогда не влиял ни на политику, ни на религиозную жизнь Западной Европы, поэтому попытки идентифицировать современное историческое время какими-то научно-техническими эпитетами как-то: «век космоса», «ядерный век», «век научно-технического прогресса», — все это мы относим к хитрости чистого интеллекта уйти от основного вопроса рациональности мышления: определения сущности нравственного закона, регулирующего поведение человека и, в целом, государства с точки зрения реальности существования духовного опыта сознания. Кантовский же принцип тождества морали и интеллекта, в действительности, есть реальное отступление к средневековой психологии ремесленника, правда, на основании новой мифологии ценностей, связанных с действительностью чистого разума. Поэтому постоянные нападки Ницше на кантовское понимание морали было вызвано механическим уравниванием всех людей, не учитывающего меры их нравственного развития по отношению к нравственному долгу, который сосредотачивается в интеллекте только частично.

Сравнивая методы массового воспитания при советской власти и отсутствия таковых в современной либеральной России, мы должны признать, что первые имеют безусловное преимущество с точки зрения активности высших психических центров. Культ войны есть естественное состояние человека, находящегося в эпицентре расовой катастрофы, рассматриваем ли мы раннее Средневековье Западной Европы или Древнюю Грецию после дорийского нашествия. Этот культ возникает не столько против внешнего врага, хотя, вероятно, на первой стадии активности орд он направлен вовне, сколько имеет объективную задачу формирования новой расовой психологии человека, когда распад психики человека после разгрома государственных и нравственных устоев имеет катастрофическое распространение. Фактически, военно-политическая система направлена на то, чтобы установить контроль расовой элиты над деморализованными человеческими массами, поскольку в эпицентре расовых катастроф все традиционные религиозно-нравственные нормы жизни малоэффективны. В целом, любая история высших ценностей взаимосвязана с понятием долга и определенной системой военно-патриотического воспитания, какую бы историю мировой цивилизации мы не рассматривали. Это обусловлено тем, что, первоначально, новая цивилизация возникает как утверждение в сознании племенного человека героического мифа, который по сути своей есть мифология военных побед новой расы, утверждающей ее существование в мировой истории. Подлинное государственное воспитание есть механизм господства системы целостной психики над различными видами психических отклонений. Именно поэтому, у древних греков преимуществом в музыкальном воспитании пользовался дорийский лад, этот военно-патриотический дух. В Средневековой Западной Европе, субъективно, существовали рыцарские союзы, где посвящение в рыцари необходимо было заслужить даже королю, поскольку патриотизм долга перед согражданами состоял в официальном ритуале отказа от естественной повседневности жизни во имя задачи совершения подвига во имя веры.

Таким образом, мы не видим иных методов восстановления элементарной национальной культуры в современной России как в русле военно-патриотического воспитания. Однако ясно, что оно не может строиться на бессмысленной морали рабов, которая была базой марксистской теории. Фактически, существует реальная задача восстановления национального духа в среде деморализованных распавшихся орд, кланы которых захватили практически все ключевые социальные позиции в государстве. Дух же, в своем начале, есть конфликт животного существа человека с его индивидуальным инстинктом смерти, требующим подчинения низших инстинктов действию разума в качестве сознания нравственного закона. Этот конфликт не может быть предметом торга, который характеризует деятельность интеллекта в вопросах понимания морали и нравственности, поскольку нравственный закон во все времена мировой истории поддерживался через насилие над низшим существом человека.

Одним из последствий отсутствия объективного разума, существующего в современной российской социальной реальности, есть попытка патриотических сил идентифицировать современные исторические события России со Смутным Временем. Это настолько опасно с точки зрения подлинной стратегии разума, что необходимо остановиться на этом вопросе подробно.

Во-первых, заметим, что события Смутного Времени в России относятся исключительно к внутренним процессам русской истории, когда ее ценности еще никак не заявили себя в опыте истории мировых цивилизаций. Не случайно, Шпенглер идентифицирует события, происходящие в Московском царстве с событиями в Западной Европе эпохи Меровингов. То, что происходило в Московии в период Смутного Времени, имело отношение, в лучшем случае, к двум-трем ближайшим государствам, тогда как современные события, происходящие в России, так или иначе, оказывают влияние на всю мировую цивилизацию. Во-вторых, в период Смутного Времени не было тотального уничтожения принципа русской общины, с последующим тотальным уничтожением национальной элиты, что имело место после большевистского нашествия. Конечно, были проявления террора и насилия со стороны польских оккупантов, однако это было не насилие черни над расовой элитой, а борьба одной культурной традиции с другой с попыткой насильственного изменения быта и нравов. В Смутное Время русскую расовую элиту не уничтожали как класс, то есть как непримиримого врага, с последующим разрушением сотен православных церквей. С другой стороны, изгнание польских оккупантов произошло за счет реального объединения народа, тогда как в России в 91-ом, в нашем понимании, произошел естественный распад большевистской орды, чье существование теряло смысл в силу отсутствия элементарной международной поддержки идей коммунизма.

В целом же, попытка объяснять современные события российской истории с точки зрения Смутного Времени, имеют свое происхождение в психологии русского домостроя, который полностью лишен национального духа самосознания. Это домостроевское сознание исходит из известной примитивной схемы традиционно мыслящего народного рассудка «все будет хорошо». Такого рода сознание очень близко к сказочному миру сказаний о былинных героях, где чудесным образом все как-то налаживается за счет наивной веры в добро. В действительности же, мы имеем дело с почти полностью криминальной социальной средой, которая возникла после 17-го года и в которой существует только закон уголовного «права». Воздействие же религиозной морали на современную политическую жизнь минимально в силу ее слишком слабого расового опыта управления разрушительными проявлениями инстинкта смерти. И христианство, и ислам возникли в качестве методов борьбы с бандитскими нравами людей в иной исторической ситуации, поэтому их моральное воздействие на современного человека есть скорее напоминание человеку о том, что духовная история существовала в прошлом.

В попытках сравнивать современное положение России со Смутным Временем, мы находим подтверждение нашего утверждения о том, что в российской мысли никогда не существовало самостоятельной рациональной традиции понимания истории. Интеллект же по существу не может быть историчен в силу его зависимости от архетипов матриархата, где основная психоаналитическая основа суждений строится на принципиальном исключении инстинкта смерти как центрального инстинкта психической энергии, отличающей человека от животного. Поскольку вся современная инфраструктура мировой цивилизации строится, в основном, на интеллекте, где нет места разуму, то позиции этого интеллекта, занятого в экономике, политике, производстве практически незыблемы, и, кажется, только армия сохраняет в себе некий расовый потенциал в силу того, что в этой системе невозможно существование человека без проявления в его психической энергии инстинкта смерти.

Наше понимание исторической трагедии в современной России выражается в факте тотального уничтожения традиционной расовой основы народа, поэтому о будущей российской культуре можно рассуждать только в качестве тех принципиально новых оснований ценностей, которые способны обозначить в России не примитивного человека, обладающего механическим интеллектом, а человека, подчиненного законам расовой морали. Можно сказать, что в какой-то минимальной степени эти ценности наметились в последние десятилетия существования советского режима, однако они не могли развиться в ситуации тотального господства морали рабов. Суть этого минимального проявления ценностей сводилась к попытке искусственно активизировать расовые корни народов, населяющих СССР, при условии параллельной блокировки воздействия массовых ценностей западной цивилизации, ибо в последних явно прослеживается тенденция поддержки социальных механизмов, удерживающих население в состоянии тотального распада психики.

Хотя современная социальная ситуация в России возвратилась, формально, к ситуации до 17-го года, основная проблема, которая существовала и до событий большевистского нашествия, состоит в неясности рациональной сущности внутренней структуры российской истории. Эту неясность мы и пытаемся ликвидировать с помощью теории расовых катастроф. При этом, следует заметить, что чем более бескомпромиссное отношение существует в критической оценке исторических событий, тем рациональней яснее историческое понимание ситуации. В этом смысле, тезис Шпенглера о конце Европы не менее спорный, чем его тезис о соответствии российской истории новым Темным Векам или раннему Средневековью. Причем, критерии исторических оценок, проистекающих не из задач научно-технического прогресса, а из понимания необходимости существования высших ценностей как гарантии самостоятельности исторической цивилизации, безусловно, должны вызвать протест интеллекта, присвоившего себе, механически, высшие функции разума. Основные аргументы против концепции Шпенглера состоят, конечно, в относительной стабильности существования западноевропейской цивилизации в наше время, развивающейся в русле научно-технического прогресса. Но сколько может продолжаться это стабильное существование, построенное на стремлении к материальному благосостоянию, а не на естественном для человека соблюдении нравственного закона? Ясно, что это не будет продолжаться длительное время, поскольку всякая интеллектуальная культура способна существовать только как приложение: либо в качестве основы массовых ценностей, либо в качестве инструмента разума. Любая массовая культура есть история деградации и вырождения человека, чья психическая структура дрейфует в сторону чисто-животных рефлексов, в которых «плавает» механический интеллект.

Наиболее, конечно, бессмысленно полагать, что естественный распад большевистской орды в 91-ом году имеет что-то общее с «революцией» или победой «демократических сил». Значительная часть «демократических сил», в той или степени, относились либо к верхушке распадающейся большевистской орды, ищущей удобной идеологии для легитимности новых форм своей власти, либо к советской интеллигенции, которая по определению факта своего возникновения как инструмента обслуживания оккупационного режима, не могла адекватно исторически осознавать ситуацию. Таким образом, естественный распад искусственной механической социальной модели, построенной на тоталитарной идеологии морали рабов, есть такой же закономерный финал истории морали рабов, как и само появление агрессивных человеческих орд. Ведь племенное единство людей, которое естественно возникло в России после большевистского нашествия, во многом было искренним, поскольку освобожденный раб испытывает настолько сильную эйфорию от факта своего освобождения, что практически не способен элементарно осознавать реальную ситуацию, переживая бесконечное счастье от того, что его кто-то признал человеком. Но что такое — человек, племенное сознание постичь не в состоянии, поскольку это понятие не является следствием какого-то механического использования термина, а предполагает, прежде всего, нравственную ответственность личности выполнять свой долг перед истиной духовного опыта сознания.

По поводу движения диссидентов в России мы должны сказать следующее. Очевидно, что попытки выдавать это движение за некое реальное сопротивление режиму, лишено всяких оснований. Скорее, имеет место ситуация, которая во многом напоминает нам события 17-го года, когда распад Российской империи привел к власти тех, кто был наиболее враждебен к ее государственно-политическому режиму, то есть большевиков. Ведь, по существу, диссидентские силы, к которым перешла власть в России, были также не готовы к ней, как и большевики, поскольку и в распаде Российской империи и в распаде империи советской проявилось совершенно неожиданное для обывательского сознания, эфемерность его жесткости и тоталитаризма. В действительности, реальный тоталитарный режим отстаивает свои позиции до последнего солдата, как, например, это имело место в фашистской Германии. Поэтому тоталитаризма в режиме Брежнева уже не было, а было лишь естественное расслоение племенной верхушки большевистских банд, которые, постепенно возвращаясь к ценностям третьего сословия, уже полностью утратили тот заряд энергии инстинкта смерти, который определяет условие соблюдения нравственного закона в человеческой душе и элементарное проявление человеческой совести. В обоих случаях, и большевики, и диссиденты в России были представителями интеллектуальной культуры механического интеллекта, то есть полностью были враждебны расовым основаниям русской нации.

В том и состоит сущность процесса жестких расовых катастроф, что в них родовой расовый потенциал нации срезается почти под корень. И здесь уместно замечание Шпенглера, который видел в почти полном физическом уничтожении расового потенциала русской нации: крестьянства, дворянства, церковнослужителей и чиновничества доказательство отсутствия в русской истории необходимого наличия кастовой расовой иерархии. Собственно, и русская интеллигенция никогда не обращалась к подлинным национальным основам русской души, но всегда рассуждала о причастности народной жизни и народным традициям (оставим в стороне жалкие рассуждения Бердяева о национальном духе, поскольку в русской традиции никогда не различали душу и дух, ибо духовное понимание требует присутствия рационального мышления). Мы же исходим из национальных ценностей, определяя современное время в России как естественный распад оккупационного режима не вследствие каких-то внешних сил, разрушивших его систему, а по причине исчерпания потенциала действия варварской воли, проистекшей из неконтролируемого коллективного инстинкта смерти. Народ и интеллигенция, смешиваясь с варварами, постепенно превращаются в деморализованное население, которое, как стадо, готово долго терпеть откровенную ложь пропагандисткой идеологической машины.

Таким образом, отличие событий расовой катастрофы от Смутного Времени состоит, по крайней мере, в двух причинах:

1). Сохранение народом в период Смутного Времени своих традиционных ценностей, на основе которых возникает освободительное движение. И наоборот, почти тотальное уничтожение расового потенциала народа варварами в процессе расовой катастрофы.

2). Ограниченность событий Смутного Времени одной страной или двумя-тремя ближайшими государствами. В свою очередь, процесс расовой катастрофы затрагивает, в различной степени, практически все государства мировой цивилизации, то есть выражает глобальные процесса расообразования человечества, объективно протекающие в прарасовой подсознательной основе человека.

Тот, кто пытается идентифицировать современное положение в России со Смутным Временем, тот, по-видимому, просто не обладает достаточной активностью в подсознании энергии инстинкта смерти, поскольку только эта бессознательная часть души обладает расовым опытом прошлого, а не оперирует произвольными интеллектуальными схемами истории. Ведь за любые субъективные исторические оценки необходимо нести моральную ответственность перед сакральным началом, которое существует в истории. С другой стороны, следует помнить, что начала раннего Средневековья Западной Европы, были заложены в кастовом принципе христианской веры в антагонизме с племенной психологией языческой души народа, когда, первоначально, стояла задача ликвидации многочисленных банд, которые образовались в Европе после распада государства Карла Великого. Нация, таким образом, всегда обращается к новейшему духовному опыту сознания, который указывает на эффективность нравственного закона. При этом нация есть система, в котором люди действуют на основании контроля подсознательного инстинкта смерти, то есть владеют своей волей с помощью разума.

Героический миф в процессе утверждения расы образует реальное начало всякой цивилизации. Одновременно, базой для жесткой иерархии касты становится живая вера в духовное явление бытия, ибо подлинная воля продуктивна только тогда, когда субъект осознает свои действия на основании причастности к сакральному чувству истории. В этом смысле, следует заметить, что это сакральное чувство истории существовало в России в конце советского режима, когда все понимали, что советский режим прогнил, но осознавали, что на его место должны прийти те элементы конструктивного государственного устройства, которые сформировались на основании ценностей национального духа. То, что инициативу после распада СССР перехватили многочисленные банды, сложившиеся, вероятно, в 80-ых годах, является закономерным следствием распада всякой человеческой орды. Действительно, все человеческие орды начинают распадаться вследствие исчерпания агрессивной энергии инстинкта смерти, когда внутри этих банд начинается жесткая война за собственность, награбленную в результате «великого похода». Я полагаю, что здесь не существует каких-то принципиальных различий между ордой гиксосов, дорийцев, гуннов или большевиков. Награбленная собственность, предлагая грубые наслаждения, начинает разлагать психологию племенного человека изнутри, то есть разъедать его дикую волю, вследствие чего он и становится причастным цивилизации. Тогда ему становится безразлично государство, которому он служил в результате его аннексии, ибо государственная идеология требует расовой основы души, а варвар, временно присвоивший его структуры в результате насилия, не обладает расовой психологией, но имеет только массовую психическую основу для функционирования механического интеллекта. Поэтому банды, которые распределили собственность России после распада СССР, полностью безразличны к государственным проблемам.

Глава 12

Цели и задачи кастовой системы

Ясно, что процесс возникновения нации есть параллельный процесс утверждения нравственного закона. Было бы наивно полагать, что советский режим был только полным олицетворением варварских сил, полностью враждебных духу русской нации. Внутри этого режима шла напряженная борьба: с одной стороны, остатков русской нации и сочувствующих ей, с другой, большевистскими нравами, которые были ни на что не способны, как только на идеологическую болтовню и на дикие выходки, как, например, стучание собственным башмаком по трибуне ООН.

Самое опасное в современной России, что последние годы ситуация в ней начинает напоминать события последнего десятилетия советского режима, когда ложь становится нормой. Понятно, что все это следствие варварской культуры, не имеющей самостоятельного рационального опыта. Даже если оставить в стороне такие интеллектуальные конструкции как «субъект федерации» и «олигарх», которые стазу же дают понять человеку, обладающему разуму, где он находится, существует и ложь настолько глубокая, повседневная, оперирующая психической патологией как нормой, что по существу, в не столь отдаленной перспективе, это есть реальный приговор нации. Эта ложь, конечно же, связана с попыткой доказать цивилизованному миру, что современная Россия стала на путь демократии и реформ и что в ней действуют нормы права, которые действуют в западной цивилизации.

Возвращаясь к вопросу о происхождение греков после разрушения микенского государства, мы понимаем, что полудиким дорийцам было крайне трудно приобщиться к человеческой культуре, если их внутреннее состояние души было направлено исключительно на войну и на примитивный инстинкт выживания. С другой стороны, было бы неправильно недооценивать сам спартанский принцип государственности, требующий самопожертвования во имя отечества, построенной на суровой аскетической морали и направленной на поддержание боевого духа. В этом смысле, известная традиция охоты за илотами, рабами спартанцев, олицетворяла необходимость и в мирное время воевать, чтобы сохранять в душе живые агрессивные инстинкты расы. В достаточной мере, вполне можно допустить, что на ранней стадии существования дорийских орд в них происходили процессы родственные явлениям в первые десятилетия советской власти, когда состояние войны как единственное устойчивое состояние психики, побуждало большевистские кланы постоянно вести кровавые разборки внутри своей орды. Поэтому было бы несправедливо оценивать процесс тотального уничтожения одного большевистского клана другим только бессмысленной жаждой крови и насилия, ? в действительности, речь должна идти о естественном становлении из нового племени тех расовых инстинктов, которые, собственно, и отрезали отступление назад, к психологии нации до 17-го года. Так, очевидно, что постепенно наиболее дикий и агрессивный тип племенного человека ассимилировался под воздействием культуры коренного народа, образуя тот продукт расового сплава психической структуры, который и есть реальное следствие процесса глобального расообразования. Поэтому ложью является утверждение, что в 91-ом году произошло «освобождение» населения России от советского режима, ибо большая часть большевистской орды была к этому времени уже ассимилирована, будучи структурирована в производство. В действительности, культивирование производства в морали рабов был разумный процесс, поскольку контроль над неуправляемым коллективным инстинктом смерти в производственной системе, по крайней мере, частично гасил агрессивные инстинкты, хотя и не решал принципиально вопроса о нравственном законе. Поэтому, по-моему, события после 91-го года больше напоминают реванш большевистских сил, которые всегда отрицали ценность государственной психологии. В целом же, в истории России последних трех веков основной конфликт сил происходил именно в борьбе социальных ценностей с ценностями государственными.

Таким образом, одна из первых задач кастовой системы, лежащей в основе любой новой цивилизации, состоит в необходимости ликвидации банд, образовавшихся в результате распада человеческих орд. Ведь по существу, нация еще не предпринимала усилий для объединения, поэтому основные события в России впереди, когда, с одной стороны, государственные проблемы потребуют решительных действий, а с другой стороны, объединятся патриоты, которые сегодня выступают под различными знаменами, каждое из которых уже в прошлом. Именно под этим знаменем объединялись западные европейцы в рыцарские союзы, этого единственного института Западной Европы между Темными Веками и ранним Средневековьем, в котором простой человек искал справедливости в окружающем его произволе многочисленных банд.

Чтобы понять, каким образом из Темных Веков формировались простейшие правовые нормы Западной Европы, необходимо осознавать, что, первоначально, возникали очаги культуры, которые не были задействованы в системе варварских общин, образованных вследствие распада элементарных норм патриархальной жизни, естественно сосуществующих с римскими нормами цивилизованного права. Поскольку патриархальные нормы полностью относятся к природной части души, практически не задевая интеллекту «сверху», то высшая культура в состоянии распада не соприкасается с этой частью психики в силу того, что она полностью концентрируется в разуме, касаясь интеллекта только «снизу». В результате, ничтожно малое соприкосновение ценностей патриархальных и ценностей высшей культуры дает возможность сосуществовать в мировой цивилизации большому количеству разнообразных религий и знаний народов, входящих в мировую империю. Так, по крайней мере, строилась Римская империя, когда вмещала в последние столетия своего существования верования народов, которые могли ужиться исключительно в цивилизации рассудка, где рассудок отображал низшие грани разума, поскольку высшие грани разума в римской цивилизации всецело принадлежали подражанию канонам греческого мышления. Но когда цивилизация гибнет, то последние десятилетия (или, может быть, столетие) характеризуется резким исчезновением признаков разума и максимальной концентраций ценностей в области интеллектуальных интересов людей. Последнее, вероятно, связано с исчерпанием потенциала энергии расового подсознания, когда вместо устойчивой мужской психологии ценностей резко начинают проявляться архетипы матриархата, а вместе с ними все многообразие психических аномалий, которым ранее не давал развиваться инстинкт смерти, подавляя их. Очевидно, что в результате разрушения активности патриархальных архетипов бессознательного, исчезает и способность рационального мышления, которая формируется при условии достаточной активности инстинкта смерти в подсознании. Эта активность гарантирует единую норму эстетического созерцания реальности, отображающего инстинкт смерти «обратной» стороной духовного опыта сознания, то есть стороной нематериального происхождения духовной реальности. Ведь эстетическое восприятие есть условие чистого созерцания разума и, следовательно, условие возможности осознавать реальность существования высшего блага.

В момент распада империи, например, римской или вавилонской, происходит исчезновение ориентиров направления развития истории, когда интеллект не в состоянии адекватно оценить происходящее. Тогда исчезает усилие рационального мышления, ранее отображающееся в созерцании в эстетике исторического развития этой цивилизации. Именно поэтому все мировые произведения искусства и архитектуры обладают исключительной самобытностью своего художественного стиля, что соответствует непосредственной истории получения духовного опыта народом в определенной исторической ситуации. В отличие от рациональной культуры, которая всегда придерживается жесткой границы с варварством, интеллектуальная культура легко идет на контакт с варварской психикой, внедряется в нее и подчиняет себе. Интеллектуальная культура в силу своего происхождения из массовых основ психики требует равенства ценностей и отсутствия иерархии, поскольку в ней исчезает прерогатива нравственного закона, который подменяется профессиональной этикой.

Когда варварская натура постепенно осваивает механические навыки интеллектуальной культуры, то возможность мирного сосуществования с патриархальными нормами жизни в дальнейшем исключается. Это вызвано тем, что патриархальная культура требует соблюдения традиционного нравственного закона, который сложился в истории традиции самого народа, тогда как интеллектуальная культура, по меткому замечанию Шпенглера, выражает натуру интеллектуального кочевника, который более не желает переживать разрушительных бессознательных процессов души, связанных с получением духовного опыта сознания. Этот интеллектуальный кочевник стремится к обратному, к наслаждению жизни, он стремится к счастью. Поскольку после разрушения мировой империи какие-то реальные различия между варваром и представителем доминирующей расы исчезают, то результатом этого нивелирования ценностей становится активность варварской воли.

Таким образом, конфликт между индивидами, которые стремятся придерживаться традиционного нравственного закона и интеллектуальными кочевниками априорно заложен в процессе развития расовой катастрофы. Здесь, в частности, проходит граница между нигилизмом вырождения и нигилизмом силы. Нигилизм вырождения ориентируется на ценности коммуны, нигилизм силы ориентируется на ценности касты. Это вызвано тем, что для нигилизма вырождения крайне важно нейтрализовать патриархальные нормы нравственности, по отношению к которым проявление чужеродных элементов культуры воспринимается негативно, поэтому он везде стремится утверждать культ равенства людей перед ценностью профессионального труда (родоначальником нигилизма вырождения, очевидно, в России был Петр I). Наоборот, для нигилизма силы крайне важно установить принцип иерархии ценностей перед нравственным законом, поскольку в нем, прежде всего, ориентация происходит на глубинные расовые основания души, то есть на собственный разум.

Варварство, следовательно, начинает возникать в патриархальной общине тогда, когда в ней проявляется нигилизм вырождения, эта основа психологии quasi homo. Первенство появления этого типа в России связано только с более ранним, чем в других народах мира, образованием элементов нигилизма вырождения.

Процесс восприятия нового духовного опыта протестантизма в России имеет очень глубокие традиции. Известно, что в истории древнего Московского государства между альтернативой развития русской культуры в направлении католической и протестанской цивилизации победила русская партия, ориентирующая на протестантскую традицию. Причины этой победы следует искать в значительно более жесткой духовной позиции протестантизма по отношению к получению новейшего духовного опыта сознания, чем в католицизме. Ранее я уже говорил, что протестантская этика и сформировала, собственно, предпосылку для перехода от сознания божественного откровения к откровению разума. Протестантизм, в этом смысле, выступил, как в свое время в античной цивилизации, поздняя древне римская мораль, поддержавшая раннее христианство в его жестком требовании соблюдении индивидом нравственного закона. Поэтому в традиции протестантизма сконцентрировались крайности: с одной стороны, отступление к моральным нормам Ветхого Завета, с другой, осознание кардинального мифа о существовании разума как новой чистой идеи человека. Поздняя римская мораль, как известно, также возвратилась к египетскому культу Исиды и Осириса, этого центрального религиозного основания расовой психологии человека древнейших мировых цивилизаций. Таким образом, как в поздней римской морали, так и в протестантизме, мы находим противоречия между исчезающими базовыми началами старой цивилизации и соединением начальных элементов морали новой цивилизации.

Механизм процесса инициации строится на воздействии инстинкта смерти на подсознание. В начале этого процесса в патриархальной общине всегда активизируется человеческий сброд, варвары, которые имеют мало отношения к высшим ценностям мировой истории. Таковых мы в избытке находим и в истории древних франков и в русской истории, начиная с петровских реформ и еще ранее. Правда, повторим еще раз, внутри варварской психологии нигилизма вырождения в русской истории существует самобытная патриархальная культура. Поэтому сравнение с древними франками условно, и его выбор скорее состоит в причине большей близости к нам во времени исторических событий последней расовой катастрофы, чем, например, знания тех процессов, которые происходили в Древней Греции после нашествия дорийских орд.

Необходимость возникновения кастовых институтов обусловлена противоречиями, которые обнаруживаются между нигилизмом вырождения и нигилизмом силы. Так, исторически, в эпоху Темных Веков формируется среда варваров, поддерживаемая механическим интеллектом, которая осваивает технологические ценности цивилизации, а, с другой стороны, те новые расовые силы, которые возникают в результате распада патриархальной общины, где разум устанавливает свои новые позиции. Но главное, конечно, состоит в том, что нигилизм вырождения естественно преодолевается на основании нигилизма силы, поскольку в самой идее чистого интеллекта заложена потребность возвращаться к чистому началу бытия. Доказательством этого утверждения служит психоаналитическая теория, в которой обратная сторона исследования природы сексуальных влечений человека неизбежно ведет к предположению, что существует некий бессознательный противовес либидо. Собственно, у Фрейда инстинкт смерти получает статус влечения равноценного сексуальному, без которого психоаналитическая теория была бы ограничена исключительно физиологией человека.

Попытаемся ответить на вопрос: чем является инстинкт смерти в качестве устойчивой психической энергии бессознательного? Во-первых, мы сразу же замечаем, что, в отличие от половых влечений, его наличие в психике не так очевидно. Внимание к половому влечению, этой основы массового бессознательного, берет свои начала в истории европейских революций, где стремление к счастью предполагает два основных достижения восставших рабов: веру в свой интеллект и желание более не ограничивать свою чувственность. Разум, как известно, был поднят на знамя рабами исключительно в качестве символа враждебного религии, но не существа нравственного закона. Ведь очевидно, что в высшей культуре биологическое влечение ограничивается не социальным законом, а чем-то таким, что присуще человеку в глубинах его психики. Если психоанализ не учитывает, что высший тип человека практически всегда преступает схемы коллективных представлений, то есть нормы социальной морали, то, очевидно, что психоанализ не предполагает духовный опыт сознания реальностью. Если же полагать духовный опыт сознания реальностью, которая в разуме переходит в действительность, то тогда научный авторитет механически теряет свои авторитарные позиции в критерии разума. Этого, конечно, не мог допустить психоанализ, почти полностью базируясь на научном авторитете знания.

Таким образом, самосознание, в отличие от сознания, строится не на биологическом инстинкте, а на механизме трансформации инстинкта смерти в духовный опыт. Сознание же есть продукт исключительно интеллекта. То, что индивид утверждает, что его «я» является непосредственным продуктом его психики, в действительности, часто, оказывается следствием гипнотического воздействия примитивного стереотипа массовой культуры. Так, не трудно заметить, что место религиозного воспитания, учившего о существовании духовного опыта сознания, в последние полвека заняла массовая культура, которая учит о наивности существования традиционных духовных сил объективной действительности. Эта система, фактически, является новой раннесредневековой идеологией.

Преодоление низших ценностей гуманизма, или нигилизма вырождения, и есть задача кастовых союзов. При этом, ложь в попытках полагать близость российского исторического опыта разума и западноевропейского, выражается в совершенно различной психологической предпосылке: в первом случае, в отсутствии традиционной основы самостоятельного рационального опыта, во втором случае, в основе научной, которая безнадежно устарела перед совершенно новыми моральными проблемами человечества. Чтобы понять, что современная наука не выражает авангардного пути развития разума, достаточно сравнить моральное влияние и авторитет ученых конца XIX вв., этих одиноких патриархов новой веры, с теми, в основном, серыми человеческими личностями, которые составляют современную армию ученых.

Возвращаясь к вопросу о базовом различии нигилизма вырождения и нигилизма силы в первичности их бессознательного мотива мышления, мы, фактически, находим различие между низшими и высшими ценностями гуманизма. Первый род ценностей, одним из родоначальников которого является Руссо, стремится возвратиться к первородному состоянию человеческой души, где активны архетипы матриархата, ибо эти ценности характеризуются отрицанием иной, чем социальная, сферы ограничения человеческих влечений. Второй род ценностей, одним из родоначальников которого является Ницше, состоит в возвращении к психологии архетипов патриархата, или поиск иных принципов расовой морали, чем христианская мораль, поскольку монотеистические методы контроля над подсознательным инстинктом смерти перестают быть эффективными.

Почему мы обращаемся к нигилизму силы, а не пытаемся реанимировать русские ценности до 17-го года? Собственно, это один из основных вопросов, на которые отвечает данная работа. Если реально оценить современную политическую и нравственную жизнь России, то поражает отсутствие политической воли, причины которой следует искать в утрате эффективных нравственных ориентиров реальности. В современных политических попытках возвратиться к ценностям Российской империи до большевистского нашествия есть что-то родственное попыткам германских варваров возродить Римскую империю. Правда, следует оговориться, что, в основном, это возвращение происходит на антирасовых позициях (франки все-таки разбили гуннов, чего не скажешь о клановом влиянии в современной России распавшихся большевистских орд), где поиск национальной идеи государственности, по крайней мере, в том содержании, в котором существует современная российская идеология, исключает существование нации как таковое. Ориентация на американскую социальную систему, в которой антирасовая модель государственности отображает чисто интеллектуальную культуру, насаждает в России психологию временщиков.

Под влиянием монотеизма, научная метафизика распространила основы христианского этического учения на понимание духовного опыта других народов. По крайней мере, в этом ключе философствовали Кант и Гегель. Но, уже начиная с философии Ницше, мы имеем резкий поворот к сомнению в единственности духовного опыта сознания, связанного с религиозной доктриной о божественном происхождении человека и мира, при этом не ссылающегося на науку в качестве интеллектуальных «костылей» разума. Оставив в стороне пафос метафор ницшеанской эстетики, в которой новый вид братства объявляется в качестве расового поля ценностей (заявленного от имени Заратустры, должного олицетворять дух арийского мифа), мы рационально воспринимаем прерогативы нигилизма силы, где утверждается существование высшего типа человека. Ранее, я уже объяснял, почему ценности Ницше нам ближе, чем социалистические и либеральные ценности. Повторим еще раз: философия Ницше предполагает, что в основании появления мировых цивилизаций существует кастовая система взаимоотношений людей, по отношению к которой социальные институты полагаются вторичными и не существенными. Наоборот, коммунистическое учение или система либеральных ценностей пытается утверждать социальный институт идеалом для государственного устройства.

Чтобы понять подлинный смысл истории, мы должны отказаться от попыток реконструировать его полностью, предполагая видеть перед собой последовательную картину исторических событий от момента возникновения Вселенной до появления человека. Данное понимание истории построено на мифе о всесилии научного знания. Но этот миф, возникнув всего несколько столетий назад, есть лишь один из подходов в реконструкции истории, берущий за основу полное доверие эмпирическим артефактам и, вытекающим из них, теоретическому моделированию исторических событий. Какая бы модель истории не предлагалась, она всегда оперирует к сакральному чувству, которое возникает как предпосылка возникновения новой цивилизации. Я полагаю, что нет сомнений в том, что существом этого сакрального чувства новой цивилизации была вера человечества в разум. Безусловно, что доверие артефактам должно присутствовать в понимании исторических событий, однако главным, по-моему, должно быть осознание высших нравственных предпосылок действия людей в истории.

Невозможность достаточно детально отделить активность большевистской орды от ее почти параллельного втягивания в систему социалистического производства характеризует уникальность последней расовой катастрофы человечества. Хотя, и по событиям в современной Северной Корее или Ираке можно понять, что появление нового племенного союза, в данном случае, направленного против колониальной системы, практически параллельно возникновению активности военно-технологических интересов новых государств. Первоначально, следовательно, племенные орды должны маршировать под победную музыку своей борьбы, ибо, действительно, только военно-патриотическое состояние души способно на первом этапе появления новой расовой психологии контролировать активность почти неуправляемого коллективного инстинкта смерти. Ведь чтобы преступить социальную мораль, человек должен испытывать душевный подъем сил, в котором он соприкасается с чем-то большим, чем конечная интеллектуальная система ценностей, в которой всегда утверждается, что любой политический режим незыблем. В этом смысле, общество есть нравственный конец любой кастовой системы, поддерживающей ценности высшей культуры. И наоборот, любые интересы высших ценностей предполагают кастовую систему взаимоотношений между людьми, в которых эти ценности утверждаются. В этом смысле, большевистская орда не является каким-то исключением из общего правила.

В целом, наша вера в будущее российской цивилизации вытекает из отсутствия объединения в ее истории людей высшего типа. Можно сказать, что это тот национальный ресурс, который не был востребован в силу почти тотальной ориентации русской истории, начиная с петровских реформ, на мораль рабов. Механический подражательный интеллект, где большевистская психология формировалась на всем протяжении последнего трехсотлетнего периода российской истории, не может быть, конечно, основой нации, поскольку в его ориентации психических реакций на массовую психологию заложено колониальное подсознание человека. Интеллектуальная культура по существу, если она не возникает из самостоятельного расового подсознания, является психологией человека второго сорта. Только в среде примитивных ценностей можно поднять на щит исключительное значение интеллигенции.

Понятно также, что, исторически, дальнейшее развитие российской государственности не может происходить без ликвидации распавшихся большевистских банд, присвоивших себе государственную собственность бывшего СССР. Эти гунны нашего времени способны понимать только жесткое воздействие воли, где человеку второго сорта должно соответствовать свое место, — он же занимает место в элите государственной и социальной жизни. Сложность же исторической ситуации состоит в том, что реальные корни большевизма лежат в последних веках российской истории, когда тотальная ориентация на новые технологии и достижения науки полностью игнорировала качество самого человека. В топку гонки за научно-техническими достижениями и меняющейся социальной моделью Западной Европы бросался человеческий материал все более низкого качества, пока, наконец, расовая катастрофа не подвела итог этой трагедии. Тысячи разрушенных деревень и сотни уничтоженных храмов, тотальное уничтожение тысячелетней расовой психологии, — это результат подражательной культуры, где интеллект пытался противопоставить себя расовой душе.

Впрочем, мы должны понимать, что и начала новой цивилизации также лежат в последних трех веках российской истории. Нашей задачей является выявить и установить особенности высших ценностей российской истории, которые, вне всякого сомнения, должны отличаться от существа высших ценностей в других мировых цивилизациях. Поэтому, говоря об особом пути России, следует осознавать два момента. Во-первых, очевидно, что научно-техническое развитие государства должно происходить аналогично процессам развития высокоразвитых стран. Во-вторых, также очевидно, что ориентация на социальную модель западных обществ рано или поздно приведет Россию к государственной катастрофе, после которой ей вряд ли удастся восстановиться. Поясним последнее, поскольку первое не может вызывать возражений у здравомыслящего человека.

Мы уже установили реальную сущность исторических процессов, происходивших в России последние столетия. Между Темными Веками и ранним Средневековьем не может существовать полноценной психологии человека, которая появляется только тогда, когда в среде людей действует длительный опыт кастовой организации, где устанавливается нравственный закон на уровне подсознания. Все мировые цивилизации возникали из кастовых принципов, где развивался их современный духовный опыт. Рассматриваем ли мы средневековую модель Западной Европы или Древней Греции, везде, можно заметить, что оттеснение распавшихся банд: после норманнского нашествия в Западной Европе или после дорийского нашествия в Древней Греции происходит в результате образования кастовых союзов. В первом случае, это были рыцарские союзы, во втором случае, это были пифагорейско-орфические союзы (причем, еще ранее, вероятно, в Темные Века Греции мы находим и дорийские военно-политические союзы). Инстинкт смерти как условие производства духовной энергии индивидуальной души в рыцарских союзах строилось на ценностях истории Ветхого Завета, тогда как в пифагорейско-орфических союзах на основании возращения сознания к древнейшему опыту египетской магии. Мы видим, таким образом, что ни древние франки не стали возвращаться к ценностям патриархальной каролингской эпохи, ни ахейцы не смогли восстановить свое родовое основание в его активном влиянии на политическую и нравственную жизнь, когда ценности микенской цивилизации стали только исторической мифологией. Этот процесс обращения людей, обладающих разумом, к высшей культуре исчезающей мировой цивилизации и составляет суть передачи духовного опыта в эпоху расовых катастроф. Понятно, что древние франки, испытывающее комплекс неполноценности перед византийцами, с одной стороны, подражали юридически правовой системе ее государственности, но, с другой стороны, они должны были бороться с проявлениями тотального бандитизма, возникшего после норманнского нашествия и образования полудиких общин, где часто можно было встретить рецидивы первобытной психологии человека. Вообще, одним из глубоких заблуждений нашего времени, обусловленного полным доминированием интеллектуальных, а не рациональных, подходов к истории, является попытка ее лакировки, когда там, где существует глубокое варварство и бандитизм, находят признаки «первобытного общества» или «классовую борьбу». Эта социальная лакировка, очевидно, вызвана объективными причинами активизации архетипов матриархата в подсознании, где утрачено расовое ощущение иерархии исторической реальности. Утверждение представлений, что социальные отношения существовали в такие исторические эпохи, где люди традиционно занимались каннибализмом, мало отличаясь от обезьян, вызывает сомнение в прерогативе ценностей общества. Кастовый же принцип взаимоотношений предполагает нечто большее, чем только внутримассовые взаимоотношения между людьми, ориентируясь на расовый фронт реальности, который выделяет духовную энергию, связывающую людей.

После распада агрессивных человеческих орд начинается процесс формирования нации. До 17-го года национальный дух был рыхлым, глубоко связанным с природно-созерцательным восприятием народной культуры. Именно в силу полной зависимости народной души от естественных процессов природы национальные элементы были растворены в народном быте. И это, несмотря на то, что трехсотлетняя династия Романовых пыталась обозначить национальные ценности, которые, впрочем, никогда не выходили за пределы ценностей народных. С точки зрения теории расовых катастроф, подлинная нация рождается из остатков патриархального народа и ассимилированных варваров, образуя реактивную среду кипящего инстинкта смерти, где намечается слабый контроль за агрессивным потоком активности полудикой воли. Действительно, было бы наивно полагать, что возможен путь назад, к образу жизни русского народа до 17-го, поскольку разрушению подверглись глубинные основы быта. Вероятно, что построение подлинного государства возможно только на основании опыта, который возник в результате функционирования советского режима, поскольку после ликвидации Сталиным верхушки большевистской орды, начался медленный процесс формирования национального самосознания в качестве рациональной основы души. И хотя это формирование протекало в русле морали рабов, все-таки здесь возникали простейшие элементы, из которых эмпирический разум создал достаточно эффективную систему государственного устройства. Противоречие же состояло в том, что государственный механизм нового типа не мог далее развиваться на основании рабской морали.

Таким образом, начала священной истории новой цивилизации всегда возникают в Темные Века, где происходит очищение души от природной зависимости и появление простейших духовных элементов сознания. Понятно, что геноцид большевистской орды сотрется в расовой памяти, тогда как победа во Второй Мировой Войне будет тем ориентиром начала национального самосознания, которому, вероятно, у древних германцев соответствуют сказания о нибелунгах и подвиги Зигфрида. Расовая память имеет особенность ориентироваться на национальные победы в истории, поскольку, первоначально, национальный дух существует исключительно в инстинкте войны, который захватывает новые племена в момент их объединения.

Процесс объединения нации в мировой истории есть процесс объективной активизации нового исторического горизонта, который субъективно воспринимается только в самом начале пути возникающей цивилизации. Повторим еще раз: мы не рассматриваем существа научно-технического прогресса, но рассматриваем новую расовую мораль, развивающуюся в вере человека в разум. Принципиальным моментом здесь, в отличие от разработок научной метафизики, я рассматриваю новые методы контроля над энергией инстинкта смерти, по отношению к которому религиозные методы неэффективны. Укажем на еще одно совпадение, доказывающее аналогичные попытки патриархальной души осознавать себя в истории: причины норманнского нашествия франки видели в божественной каре точно так же, как многие традиционалисты в России видят сегодня причины появления большевизма. Таким образом, мы имеет три оценки интеллектом событий в России ХХ века: здесь осуществилась божественная кара (религиозная оценка), здесь произошла революция (оценка последовательной советской интеллигенции), здесь произошел государственный переворот (оценка советской интеллигенции, которая удачно структурировалась в социальную систему после распада большевистской орды). Ни одна оценка, очевидно, не имеет отношения к историческому разуму, поскольку в первом случае, имеет место доверие субъективной вере, во втором случае, идеологическое обслуживание оккупационного режима, в третьем случае, попытка выдавать естественный распад большевистских орд за очередные «революционные» события. Понятно, что все эти позиции не могут удовлетворять человека, обладающего разумом.

Если нас окружает полу уголовная социальная среда, построенная исключительно на максимальной активности действия человека низшего типа, то естественной задачей кастовой организации является создать элементарную базу, где действует моральный закон. Наивно полагать, что действие морального закона в жизнь проводят интеллектуальные проповеди о том, что делать по закону можно, а что нельзя. В ситуации, когда в социальной среде преимущества имеет человек с варварской по отношению к разуму психологией, эти правовые нормы нам больше напоминают не европейскую среду закона, а африканскую анархию, где племенные вожди всегда существуют над законом. Поэтому, мое понимание новой расовой психологии национального духа, сложившегося в России еще при советском режиме, состоит в исторической необходимости создание вне этой варварской социальной реальности хотя бы очагов рациональной культуры.

В анализе кастовой основы взаимоотношений людей современная интеллектуальная культура рассуждает исключительно в смысле архаичного прошлого истории. Причины очевидны: интеллект, в отличие от разума, относится к низшей познавательной способности человека, поэтому для доминирования в области мышления он дискредитирует объективные механизмы развития разума в мировой истории. Поскольку традиционные моральные основы в наше время полностью утратили элементарную эффективность, нет необходимости объяснять, что метафизические закономерности в наше время следует искать не в традиционном научном понимании мира, а в попытках описать механизм действия инстинкта смерти в подсознании. Поскольку этот инстинкт наука еще никак не исследовала, то мы не имеем возможности опираться на научное знание (хотя я не исключаю, что в недалеком будущем произойдет радикальный поворот философии науки, и она обратится с экспериментом в эту область).

Так, если низший тип человека постоянно преступает закон (это стало уже нормой), то должна существовать в этом океана социального варварства среда, где этого не происходит. Но если исключить поле религии, в которой доминирует архаичный расовый опыт, такой среды правовой действительности мы не находим в современной России. Если при советском режиме большевистские банды были структурированы в государственные механизмы, не слишком мешая его функционированию, то в наше время, когда они потеряли всякий контроль со стороны государства, они создали свою полу уголовную социальную инфраструктуру, где априорно исключены возможности развития рациональной национальной культуры.

Под термином «низший тип человека» мы понимаем массовую функцию механического интеллекта, в котором отсутствуют основы разумной психологии. Гипнотическое воздействие механического интеллекта на массовую психологию не может служить признаком наличия в подобной психологии разума, поскольку здесь отсутствуют глубинные основы расовой памяти, возникающие под воздействием насилия инстинкта смерти над системой биологических влечений, из которых формируется моральное сознание. Законы морали и нравственности, исторически, образуются из способности разума взаимодействовать с психической энергией инстинкта смерти, которая отсутствует в механическом интеллекте.

Понимание, что рациональное мышление является сферой, которая доступна не каждому индивиду, а существует в разрушительном для коллективных представлений характере вопросов, содержится элементарная возможность наличия в мышлении чистой идеи человека. Эта идея не может быть выведена из каких-то косвенных знаний: научных или религиозных, поскольку существо объективной ценности идеи всегда имеет происхождение в подсознательном инстинкте смерти. Именно подсознательный инстинкт смерти порождает подлинное сомнение в общепризнанных ценностях, являясь основой бескорыстного познания. Задача адекватного исторического понимания чистой идеи человека, по моему убеждению, есть прерогатива исключительно философского мышления. Основанием любой подлинной философской мысли должно быть нейтральное и к религии и к науке сфера вопросов, учитывающих интересы их обоих. В отношении же русской философии до 17-го, я полагаю, что ее нельзя определять как философию по существу, а скорее следует рассматривать как некие интуитивно религиозные картины архаичной мысли, возникающей на периферии исторического мышления.

Нашей задачей является заложить основы разумной интеллигенции в установке на высшие ценности в среде, где варварский интеллект, возникший в структурах оккупационного советского режима, удерживает позиции для активности низшего типа человека. Если единая большевистская орда распалась десять лет назад, то этого нельзя сказать об идеологической системе, обслуживающей интересы ее распавшихся кланов. Наоборот, варварский интеллект выстоял после распада, породив собой новый миф о развитии России в сторону демократии и либеральных ценностей.

Почему не было полностью ликвидирована научно-техническая интеллигенция России после 17-го года? Научно-техническая интеллигенция не имеет глубинных расовых оснований нации, легко восстанавливая свою численность в процессе нашествия новых племен из среды варваров. Таковы особенности механического интеллекта, возникающего из системы массовой психологии, где инстинкт смерти не касается духовных оснований души. Уничтожению в эпоху расовых катастроф подвергается только расовая элита. Само понятие «революция» за пределами западноевропейской истории, где оно возникает из реальной исторической коллизии столкновения различных сословных и вне сословных сил, теряет всякий смысл, поскольку становится обычной резней уголовных кланов национальной элиты, добивающихся с помощью демагогии и террора сочувствия народа.

Ценность интеллигенции зависит от ее взаимодействия с объективными ценностями разума. Если она их поддерживает и служит им, то это классическая интеллигенция, имеющая в своем основании моральные принципы. Но всякие подлинные моральные принципы служат расовому основанию души, которая имеет метафизические предпосылки в духовном опыте сознания. С другой стороны, само понятие «интеллигенция» теряет свою антропологическую особенность, если в реальности действует разум и нравственный закон, поскольку, разум, порождая национальный дух, не дает возможности полагать этническую или интеллектуальную систему национального сознания самодовлеющей. Причины отсутствия национальной идеи в советской интеллигенции были обусловлены в ней ориентацией не на европейский дух и его историческое развитие, а на психологию стран третьего мира, где историческое самосознание по отношению к мировой истории практически отсутствует. Отсюда, та финансовая и моральная поддержка этих стран, которая осуществлялась при советском режиме. В самом существе национального самосознания предполагается, что самость духовной основы нации состоит не в механическом единстве неких человеческих масс, а в расовом фронте реальности, определяющим собой высшие ценности. Эти высшие ценности никак не обнаруживают себя в событиях русской трагедии от 17-го года до нашего времени, где прошлые лозунги о хлебе и земле или современные лозунги о рыночной экономике скорее доказывают полное отсутствие национальной идеи. Так, по существу, такие ценности как рынок или производство могут объединять только низший человеческий тип, или человеческие массы, лишенные элементарного признака причастности к национальному духу.

Было бы наивно полагать, что высшие ценности доступны массовому сознанию. Массовому сознанию доступны только низшие ценности. Поэтому целью кастовых союзов в истории всегда было объединение людей, являющихся авангардом в понимании высших ценностей. Так всегда возникали и религиозные и научные представления на первом этапе своего формирования. Примитивное понимание иерархии, которое связывают с кастовыми принципами арийской расы, поучившее массовое распространение после появления арийской теории, в действительности есть только одно из немногих видов кастовой организации в истории.

Отличие нового нравственного закона от монотеистических религиозных заповедей состоит в том, что он не формулируется в качестве конечных утверждений рассудка, то есть некоторой интеллектуальной схемы для поведения человека. Именно здесь проходит бессознательная граница отличия расового архетипа человека homo sapiens от человека сотворенного. Новой религии быть не может, поскольку нигилизм силы исключает взаимосвязь разума с чувственной достоверностью реальности, ибо рациональная психология взаимодействует с самыми разрушительными пластами расовой памяти человека, в которой религиозное сознание является лишь одним из фрагментов постижения исторического духовного опыта. При этом, заметим, что бессознательная энергия инстинкта смерти кардинально отличается от бессознательной энергии сексуальных влечений человека. Основное психоаналитическое различие мы уже дали, ? это активность в инстинкте смерти архетипов патриархата и активность в сексуальных влечениях архетипов матриархата. Но существует и более значительное различие, которое состоит в том, что инстинкт смерти взаимосвязан с системой расовой памяти, практически отсутствующей в сфере сексуальных влечений.

Используя сравнительный анализ расовых катастроф, можно заметить, что концентрация римской расовой энергии в институтах христианской религии, когда он начинает приобретать кастовый принцип существования, может служить аналогом попыток фашизма в создании кастовых институтов государства, где отсутствует разрушительная психопатическая энергия человека quasi homo. Психопатия чувственности, ставшая нормой современной либеральной системы, где свобода давно уже не выражает высшую ценность, а служит обветшалой вывеской, за которой скрывается последовательный процесс вырождения европейских наций, особенно ярко выражается в реакции на все проявления ограничения вседозволенности низших инстинктов человека. Это связано с тем, что в Западной Европе также происходит глобальное расовое обновление за счет наиболее примитивного человека, который генетически не выносит всего того, что может напоминать о высшем долге и понятии чести, этом сакральном чувстве истории. Конечно, западноевропейский тип quasi homo является образно-показательным для остальных народов, поскольку в нем наиболее полно выхолощены все элементарные признаки высшей психики, связанной с активностью инстинкта смерти. Этот образцово-показательный социальный робот есть наиболее яркий пример вырождения, при условии, когда бытовые вопросы жизни полностью решены, а сама социальная система выражает естественный переход от коллапса высшей культуры к механическому образу жизни цивилизации.

Понятно, что нормы патриархальной российской нравственности значительно не влияют на полудикие нравы в современной России, где животная натура человека чувствует себя полностью естественно, поскольку в религиозной истории отсутствуют понятия «высший» и «низший» тип человека в силу задачи выделения человеческого из животного опыта познания божественного откровения мира. Но рациональное откровение мира имеет иную традицию, где человек уже существует изначально (то есть сотворенный человек), ибо задачей рациональной мысли было выделить из этой единой человеческой среды человека разумного. Другими словами, необходимо было установить прерогативы высших психических центров, где происходит расслоение чувства, рассудка и разума в качестве потока психической энергии, тотально ориентированную на разум.

Процесс расовой катастрофы происходит в духовной сфере реальности. Доказательство существования самого расового фронта, где протекает психическая энергия инстинкта смерти всегда связано с героическим духом или понятием чести и долга, которое не может быть объяснено какими-то меркантильными интересами индивида. Вообще, подлинное понятие долга есть прямая психическая инъекция инстинкта смерти, какую бы культурную историческую традицию любого исторического народа мы не рассматривали. Обязательства чести и долга ставят знак равенства между вождем империи ацтеков, европейским рыцарем или спартанским вождем. Эту жесткую позицию сознания расового человека, к сожалению, мы не встречаем в исторических событиях светской жизни российской истории, тогда как религиозный фанатизм, например, протопопа Аввакума не относится к проявлению исторического разума. С другой стороны, расовая катастрофа — это постепенное разрушение коллективных представлений о морали, в результате которого разрушается устойчивый слой высшей психической активности. В результате, максимально примитивная психология становится базовой в силу вытеснения вопросов и целей повседневной жизни людей, где существуют духовные потребности. В конечном счете, ситуация в духовной сфере начинает напоминать реакцию биологической жизни после ядерного взрыва, когда в социальной сфере становится активным только самый примитивный человеческий тип, у которого полностью отсутствуют высшие, то есть рациональные, проявления психической активности. Так, после ядерного взрыва, как известно, остаются тараканы и мелкие грызуны, сохраняющие биологическую активность тогда, когда все виды высших животных исчезают. Аналогичный процесс имеет место и среди людей в эпоху расовых катастроф, когда в человечестве исчезают проявления его духовной активности, то есть распространяется примитивный человеческий тип quasi homo. Практически везде происходит свертывание архетипов патриархата, для которого свойственно регулировать евгенические механизмы цивилизации, поскольку анархический характер половой энергии матриархата исключает требование сближения индивидов на основании духовной близости, оставляя исключительно чистый биологический инстинкт для задач спаривания, как процесса механического производства биоресурсов массовой цивилизации.

Заметим, что отрицание института семьи, этого одного из основных принципов нигилизма вырождения, в действительности имеет своей задачей уничтожить всякие признаки высшей человеческой породы. Это обусловлено тем, что низший человеческий тип биологически не выносит ограничения своей половой активности, но наоборот, стремится максимально ее проявлять как своего рода самоцель, поскольку другой задачи его существования, помимо выполнения примитивных механических социальных функций, он не осознает. В результате, в современной России институт семьи почти полностью разрушен, поскольку длительные попытки насаждать здесь революционные идеи морали привели к тому, что производство человека высшего типа практически прекратилось в силу последовательной государственной политики по уничтожению евгенических структур, связанных с нормами патриархальной нравственности. Конечно, в наше время началось возрождение патриархальных норм жизни, но опять-таки в русле механических попыток создавать искусственные социальные модели патриархального прошлого, тогда как история духа никогда не возникает механически, а является следствием длительной подсознательной работы коллективной энергии инстинкта смерти. Известная фраза, что «браки свершаются на небесах», отображающая архаику аристократической культуры, предполагает, что подлинный институт семьи имеет своей задачей поддержание качества человеческой породы для воспроизводства новых разумных идей существования. Понятно, что современный вид гражданских браков имеет иную цель, — воспроизводство разнообразной рабочей силы для технологических мощностей заводов и фабрик, или для финансовых контролеров этой рабочей силы. Человеческой элиты, где брак совершается для поддержания высшего смысла существования человечества, мы не находим, поскольку охлократические ценности не предполагают, что человек создан не только для механической работы и для наслаждения жизнью, но и для выполнения своего нравственного долга. Современной цивилизации, в том социальном качестве, в котором она существует, необходим максимально упрощенный человеческий материал. Этот материал должен быть настолько примитивным, чтобы механические структуры производства и экономическая потребность в рабочих ресурсах даже теоретически бы не могли дать сбоя. Таким образом, современное постиндустриальное общество работает не на человека, а на внутреннюю программу технологического самосовершенствования выведения наиболее примитивного человеческого типа. Еще раз заметим, что эта программа не контролируется человеком, поскольку строится на соответствии самым низменным человеческим потребностям, развивающимся в направлении активизации анархических инстинктов матриархата. Фактически, человек в массовом обществе должен быть животным, — это истина расовой катастрофы. Конечно, он обладает механическим интеллектом, отличающим его от дикой природы, однако катастрофическая утрата рациональных способностей мышления неизбежно отражается и на познавательных возможностях интеллекта, когда интеллектуальная деятельность размывается, мельчится на ничтожные проблемы, где наука подменяется технологией, а разум — интеллектом. Другими словами, это прогрессирующее слабоумие интеллектуальной активности человека, обусловленное узостью чисто профессиональных знаний и отсутствием элементарной целостности в восприятии сложности феномена жизни.

Бессмысленно полагать, что эта массовая деградация может быть остановлена какими-то искусственными мерами, как, например, повышения уровня жизни и уровня образования. Индивид должен научиться контролировать и подавлять свои низшие инстинкты, вырабатывая индивидуальный духовный опыт, поскольку только сопричастность сознанию бессмертной действительности жизни способна разграничивать в душе человека животное и разумное начало. Если же под воздействием массовой культуры в психике человека постоянно активно только животное начало, то не может быть и речи о его полноценных психических функциях сознания. Только героические натуры способны противостоять всеобщему безумию в эпохи расовых катастроф, не впадая в состояние слабоумия. Подавляющее же большинство людей постепенно теряет всякие адекватные ориентиры исторического самосознания, испытывая подавленность психики, полное безразличие к реальности и подчиняясь тупому монотонному ритму механической активности массовой цивилизации.

В работе «Происхождение духовного опыта человека» я показал, что архетипы патриархата возникают в расовой психологии. С древнейших времен мировой истории существуют противоречия между массовой и расовой психологией, когда первая стремится выводить существующую реальность из естественного восприятия органов чувств, тогда как вторая выводит реальность из тоталитарного действия в душе активности инстинкта смерти. Последнее, по моему убеждению, вытекает из необходимости осознавать время, в котором субъективное самосознание постигает объективную природу духа. Действительно, естественное восприятие, на котором строится постижение физической материи реальности, совершенно беспомощно в вопросах познания духовной реальности, поскольку доказательством существования последней может быть только активность энергии инстинкта смерти в подсознании человека. Все известные мифологические образы: бога, ангелов, демонов и другие примитивные представления в наше время научно-технического прогресса оказываются полностью беспомощными перед достижениями строгого знания физических законов и эмпирических фактов. Чтобы убедиться в истинности физической материи, достаточно коснуться рукой любого физического предмета, чтобы можно было рассуждать о механических силах, участвующих в этом соприкосновении. Однако вопрос о реальности духовного феномена в современной интеллектуальной культуре практически не обсуждается, поскольку априорно полагается, что духовная реальность есть только наивный опыт традиционной религиозной мифологии. Я полагаю иначе, утверждая, что в подсознании любого человека существует современный духовный опыт сознания, но не каждый способен его извлечь, ибо это связано с крайне болезненными для субъективного восприятия ассоциациями. Массовая культура, окружающая нас, так устроена, чтобы для индивида не было возможности касаться собственного инстинкта смерти, ибо тогда возникает иная историческая и моральная картина реальности, чем та, которую пытается навязать человеку «масс-медиа». По крайней мере, для тех, кто все-таки рискует быть, я бы советовал иногда касаться своего индивидуального подсознательного инстинкта смерти, чтобы ощутить не только наличие своей психофизической реальности, но и реальность своего бессмертного духа.

Что происходит с человеком, если в его восприятии активны не только естественные ассоциации контакта с физической материей, которые, вероятно, существуют у любого животного, но и активируется тотальность действия подсознательного инстинкта смерти? Понятно, что его полное доверие исключительно физической природе мира начинает подвергаться сомнению. Научное мировоззрение сомнению он не подвергает, однако, исключительная единственность физического мира вызывает сомнение. Сомнение, в первую очередь, вызывает единственность психофизических реакций, когда механический контакт с объективной реальностью не учитывает момент исключения всей сложности феномена пространственно-временных отношений в их совокупности. Совокупность же пространственно-временных отношений, взятых в динамике их изменения, есть нечто совершенно иное, чем механически контролируемое, то есть отслеживаемое в научной картине мира, поведение материи. Не учитывается же, в первую очередь, психическая составляющая самого интеллекта, которая переводит язык закономерностей природы на вполне жесткую матрицу ожидаемого математического результата.

Так, подлинное моральное чувство возникает естественно из адекватного подсознания инстинкта смерти, когда нежелание совершать преступление, мотивировано не страхом перед внешним наказанием, а необходимостью внутренней целостности души как условия действия нравственного закона. В том и состоит особенность подсознательной активности инстинкта смерти, что она не схватывается в единичном психическом акте, который можно свести к однозначности осознаваемого «я». Не случайно, Фрейд ввел психоаналитические конструкции «Оно» и «Сверх-я», которые исключают возможность полной адекватности «я» в индивидуальной психической энергии, поскольку сознание способно отслеживать не весь массив феноменов, воздействующих на психику. Эта мало контролируемая часть психики метафизического содержания строится из энергии котла инстинкта смерти, подчиняя человеку его духовному опыту сознания. Таким образом, инстинкт смерти формируется из особой энергии реальности.

По существу, активное моральное чувство формируется в стихии коллективной энергии контроля над подсознательным инстинктом смерти. Человек должен переживать единство с другими людьми в качестве неразрывности духовной реальности, которая возникает из действительности расового фронта. В достаточной мере, наше понятие «фронт» указывает на испускание энергетических импульсов бессознательного, формирующего кастовое пространство в качестве погружения сознания в бессмертную стихию духа. Заметим также, что и агрессия человеческих орд несет в своей импульсивности коллективного инстинкта смерти духовное обновление, разрушая устаревшие представления.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7