Глава 2. Ницше о себе.
1. Философия Ницше - философия господ.
Смысл философствования Ницше, как он сам его понимал, был сформулирован этим мыслителем через посредство созданного им литературного героя - Заратустры:
" Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?
... Сверхчеловек - смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли!
... Человек - это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, - канат над пропастью.
В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель.
... Я люблю всех тех, кто является тяжелыми каплями, падающими одна за другой из темной тучи, нависшей над человеком: молния приближается, возвещают они и гибнут, как провозвестники.
Смотрите, я провозвестник молнии и тяжелая капля из тучи; но эта молния называется сверхчеловек " [141, т. 2, с. 8 - 11].
В чем же заключается, как и на основе чего осуществляется переход от животного к сверхчеловеку (иными словами, возвышение человека до сверхчеловека)?
" Человечество не представляет собою развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят. " Прогресс " есть лишь современная идея, иначе говоря, фальшивая идея. Теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения, поступательное развитие решительно не представляет собою какой-либо необходимости повышения, усиления.
Совсем в ином смысле, в единичных случаях на различных территориях земного шара и среди различных культур, удается проявление того, что фактически представляет собою высший тип, что по отношению к целому человечеству представляет род сверхчеловека. Такие счастливые случайности всегда бывали и всегда могут быть возможны. И при благоприятных обстоятельствах такими удачами могут быть целые поколения, племена, народы " [там же, с. 634].
"Всякое возвышение типа " человек" было до сих пор - и будет всегда - делом аристократического общества, как общества, которое верит в длинную лестницу рангов и в разноценность людей и которому в некотором смысле нужно рабство. Без пафоса дистанции, порождаемого воплощенным различием сословий, постоянной привычкой господствующей касты смотреть испытующе и свысока на подданных, служащих ей орудием, и столь же постоянным упражнением ее в повиновении и повелевании, в порабощении и умении держать подчиненных на почтительном расстоянии, совершенно не мог бы иметь места другой, более таинственный пафос - стремление к увеличению дистанции в самой душе, достижение все более возвышенных, более редких, более отдаленных, более напряженных и широких состояний, словом, не могло бы иметь места именно возвышение типа "человек", продолжающееся " самопреодоление человека", - если употреблять моральную формулу в сверхморальном смысле. Конечно, не следует поддаваться гуманитарным обманам насчет истории возникновения аристократического общества (т. е. этого возвышения типа "человек" - ): истина сурова. Не будем щадить себя и скажем прямо, как начиналась до сих пор всякая высшая культура на земле! Люди, еще естественные по натуре, варвары в самом ужасном смысле слова, хищные люди, обладающие еще не надломленной силой воли и жаждой власти, бросались на более слабые, более благонравные, более миролюбивые расы, быть может занимавшиеся торговлей или скотоводством, или на старые, одряхлевшие культуры, в которых блестящим фейерверком остроумия и порчи сгорали остатки жизненной силы. Каста знатных была вначале всегда кастой варваров: превосходство ее заключалось прежде всего не в физической силе, а в душевной, - это были более цельные люди (что на всякой ступени развития означает также и " более цельные звери ") - [там же, с. 379].
"Порядок каст, высший господствующий закон, есть только санкция естественного порядка, естественная законность первого ранга, над которой не имеет силы никакой произвол, никакая "современная идея". В каждом здоровом обществе выступают, обусловливая друг друга, три физиологически разнопритягательных типа, из которых каждый имеет свою собственную гигиену, свою собственную область труда, особый род чувства совершенства и мастерства. Природа, а не Ману отделяет одних - по преимуществу сильных духом, других - по преимуществу сильных мускулами и темпераментом и третьих, не выдающихся ни тем, ни другим - посредственных: последние, как большинство, первые, как элита. Высшая каста - я называю ее кастой немногих - имеет, будучи совершенной, также и преимущества немногих: это значит - быть земными представителями счастья, красоты, доброты. Только наиболее одаренные духовно люди имеют разрешение на красоту, на прекрасное; только у них доброта не есть слабость. Pulchrum est paucorum hominum?curPos=3#s3">3: доброе есть преимущество. Ничто так не возбраняется им, как дурные манеры, или пессимистический взгляд, глаз, который все видит в дурном свете, или даже негодование на общую картину мира. Негодование - это преимущество чандалы; также и пессимизм. "Мир совершенен" - так говорит инстинкт духовно одаренных, инстинкт, утверждающий жизнь: "несовершенство, все, что стоит ниже нас, дистанция, сама чандала, - все принадлежит к этому совершенству". Духовно одаренные, как самые сильные, находят свое счастье там, где другие нашли бы свою погибель, - в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в исканиях; их удовольствие - это самопринуждение; аскетизм делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают они привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить других, - это их отдых ... Познание для них форма подвижничества. - Такой род людей более всех достоин почтения - это не исключает того, что они самые веселые, радушные люди. Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они сушествуют; им не предоставлена свобода быть вторыми. Вторые - это стражи права, опекуны порядка и безопасности, это благородные воины, это прежде всего король, как высшая формула воина, судьи и хранителя закона. Вторые - это исполнители сильных духом, их ближайшая среда, то, что берет на себя все грубое в господстве, их свита, их правая рука, их лучшие ученики. Во всем, повторяю, нет ничего произвольного, ничего " деланного "; все, что не так, то сделано, - природа там опозорена... Порядок каст, иерархия, только и формирует высший закон самой жизни; разделение этих типов необходимо для поддержания общества, для того, чтобы сделать возможными высшие и наивысшие типы, - неравенство прав есть только условие к тому, чтобы вообще существовали права. - Право есть привилегия. Преимущество каждого в особенностях его бытия. Не будем низко оценивать преимущества посредственных. Жизнь, по мере возвышения, всегда становится суровее, -увеличивается холод, увеличивается ответственность. Ремесло, торговля, земледелие, наука, большая часть искусств, одним словом, все, что содержится в понятии специальной деятельности, согласуется только с посредственным - в возможностях и желаниях; подобному нет места среди исключений, относящийся сюда инстинкт одинаково противоречил бы как аристократизму, так и анархизму. Чтобы иметь общественную полезность, быть колесом, функцией, для этого должно быть естественное призвание: не общество, а род счастья, к которому способно только большинство, делает из них интеллигентные машины. Для посредственностей быть посредственностью есть счастье; мастерство в одном, специальность - это естественный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более глубокого духа в посредственности самой по себе видеть нечто отрицательное. Она есть первая необходимость для того, чтобы существовали исключения: ею обусловливается высокая культура" [там же, с. 685 - 686].
Итак, Ницше вполне ясно и недвусмысленно утверждает, что духовное совершенствование человека - " достижение все более возвышенных, более редких, более отдаленных, более напряженных и широких состояний "- обусловливалось, обусловливается и всегда будет обусловливаться " аристократическим " (иными словами, классовым) обществом. Возвышение человека до сверхчеловека возможно лишь для немногих и достигается благодаря тому, что большинство людей, представляющих собою " посредственности " и остающихся таковыми, порабощаются и эксплуатируются этими немногими (между которыми существует разделение труда: высшие из них - мыслители, учителя, творцы духовных ценностей - лишь потребляют плоды этой эксплуатации, которую непосредственно осуществляют их "лучшие ученики", правители и воины, " берущие на себя все грубое в господстве "). Эти немногие, аристократы духа и меча, оказываются способными к самосовершенствованию, во-первых, благодаря навыкам господства и управления (Ницше совершенно однозначно выводит " стремление к увеличению дистанции в самой душе " из " пафоса дистанции, порождаемого воплощенным различием сословий ", а этот последний - из практики господства и манипулирования), а во-вторых - благодаря избытку досуга и богатства, обеспечиваемому эксплуатацией усредненного большинства:
" Богатство необходимо созидает аристократию расы, ибо оно позволяет выбирать самых красивых женщин, оплачивать лучших учителей, оно дает человеку чистоту, время для физических упражнений и прежде всего избавляет от отупляющего физического труда. В этом смысле оно создает все условия для возможности через несколько поколений научиться благородно и красиво ступать и даже поступать: большую свободу духа, отсутствие всего жалко-мелочного, унижения перед работодателем, грошовой скупости" [141, т. I, с. 450-451].
Вполне естественно, что эксплуатацию и насилие Ницше считает сущностью всякой жизни, всюду и во все времена; а отрицание эксплуатации и насилия отождествляется им с отрицанием самой жизни.
" Взаимно воздерживаться от оскорблений, от насилия и эксплуатации, соразмерять свою волю с волей другого - это можно считать в известном грубом смысле добронравием среди индивидуумов, если даны нужные для этого условия (именно, их фактическое сходство по силам и достоинствам и принадлежность к одной корпорации). Но как только мы попробуем взять этот принцип в более широком смысле и по возможности даже сделать его основным принципом общества, то он тотчас же окажется тем, что он и есть, - волей к отрицанию жизни, принципом распадения и гибели. Тут нужно основательно вдуматься в самую суть дела и воздержаться от всякой сентиментальной слабости: сама жизнь по существу своему есть присваивание, нанесение вреда, преодоление чуждого и более слабого, угнетение, суровость, насильственное навязывание собственных форм, аннексия и по меньшей мере, по мягкой мере, эксплуатация, - но зачем же постоянно употреблять именно такие слова, на которые клевета наложила издревле свою печать? И та корпорация, отдельные члены которой, как сказано ранее, считают себя равными - а это имеет место во всякой здоровой аристократии - должна сама, если только она представляет собою живой, а не умирающий организм, делать по отношению к другим корпорациям все то, от чего воздерживаются ее члены по отношению друг к другу: она должна быть воплощенной волей к власти, она будет стремиться расти, усиливаться, присваивать, будет стараться достигнуть преобладания - и все это не в силу каких-нибудь нравственных или безнравственных принципов, а в силу того, что она живет и что жизнь и есть воля к власти. Но именно в этом пункте труднее всего сломить общие убеждения европейцев; теперь всюду мечтают, и даже под прикрытием науки, о будущем состоянии общества, лишенном " характера эксплуатации ", - это производит на меня такое впечатление, как будто мне обещают изобрести жизнь, которая воздерживалась бы от всяких органических функций. " Эксплуатация " не является принадлежностью испорченного или несовершенного и примитивного общества: она находится в связи с сущностью всего живого, как основная органическая функция, она есть следствие действительной воли к власти, которая именно и есть воля жизни " [141, т. 2, с. 380-381].
Из этого с необходимостью следует, что
" в хорошей и здоровой аристократии существенно то, что она чувствует себя не функцией (все равно, королевской власти или общества), а смыслом и высшим оправданием существующего строя - что она поэтому со спокойной совестью принимает жертвы огромного количества людей, которые должны быть подавлены и принижены ради нее до степени людей неполных, до степени рабов и орудий. Ее основная вера должна заключаться именно в том, что общество имеет право на существование не для общества, а лишь как фундамент и помост, могущий служить подножием некоему виду избранных существ для выполнения их высшей задачи и вообще для высшего бытия: ее можно сравнить с теми стремящимися к солнцу вьющимися растениями на Яве, - их называют Sipo Matador, которые охватывают своими ветвями ствол дуба до тех пор, пока не вознесутся высоко над ним, и тогда, опираясь на него, вволю распускают свою крону и выставляют напоказ свое счастье " [там же, с. 380].
Согласно Ницше, " степень и характер родовитости человека (иными словами, его классовая принадлежность. - В. Б.) проникает его существо до последней вершины его духа " [там же, с. 292]. В том числе и до той области его духа, которая ответственна за моральные устои этого человека.
" Странствуя по многим областям и утонченных и грубых моралей, господствовавших до сих пор или еще нынче господствующих на земле, я постоянно наталкивался на правильное совместное повторение и взаимную связь известных черт - пока наконец мне не предстали два основных типа и одно основное различие между ними. Есть мораль господ и мораль рабов; спешу прибавить, что во всех высших и смешанных культурах мы видим также попытки согласовать обе морали, еще чаще видим, что они переплетаются одна с другою, взаимно не понимая друг друга, иногда же упорно существуют бок о бок - даже в одном и том же человеке, в одной душе. Различение моральных ценностей возникли либо среди господствующей касты, которая с удовлетворением сознает свое отличие от подвластных ей людей, - либо среди подвластных, среди рабов и зависимых всех степеней. В первом случае, когда понятие " хороший " устанавливается господствующей кастой, отличительной чертой, определяющей ранг, считаются возвышенные, гордые состояния души. Знатный человек отделяет от себя существ, выражающих собою нечто противоположное таким возвышенным, гордым состояниям: он презирает их. Следует заметить, что в этой морали первого рода противоположение " хороший " и " плохой " значит то же самое, что " знатный " и " презренный ", - противоположение " добрый " и " злой " другого происхождения. Презрением клеймят человека трусливого, малодушного, мелочного, думающего об узкой пользе, а также недоверчивого, со взглядом исподлобья, унижающегося, - собачью породу людей, выносящую дурное обхождение, попрошайку-льстеца и прежде всего лжеца: все аристократы глубоко уверены в лживости простого народа. "Мы, правдивые " - так называли себя благородные в Древней Греции. Очевидно, что обозначение моральной ценности прилагалось сначала к людям, и только в отвлеченном виде и позже перенесено на поступки; поэтому историки морали делают большую ошибку, беря за исходную точку, например, вопрос: " почему восхвалялся сострадательный поступок? " Люди знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении, они говорят: " что вредно для меня, то вредно само по себе ", они сознают себя тем, что вообще только и дает достоинство вещам, они созидают ценности. Они чтут все, что знают в себе, - такая мораль есть самопрославление. Тут мы видим на первом плане чувство избытка, чувство мощи, бьющей через край, счастье высокого напряжения, сознание богатства, готового дарить и раздавать: и знатный человек помогает несчастному, но не или почти не из сострадания, а больше из побуждения, вызываемого избытком мощи. Знатный человек чтит в себе человека мощного, а также такого, который властвует над самим собой, который умеет говорить и безмолвствовать, который охотно проявляет строгость и суровость по отношению к самому себе и благоговеет перед всем строгим и суровым. "Твердое сердце вложил Вотан в грудь мою ", говорится в одной старой скандинавской саге; и вполне верны эти слова, вырвавшиеся из души гордого викинга. Такая порода людей годится именно тем, что она создана не для сострадания, - отчего герой саги и предостерегает: " у кого смолоду сердце не твердо, у того оно не будет твердым никогда ". Думающие так знатные и храбрые люди слишком далеки от морали, видящей в сострадании, или в альтруистических поступках, или в desinteressement отличительный признак нравственного; вера в самого себя, гордость самим собою, глубокая враждебность и ирония по отношению к " бескорыстию " столь же несомненно относятся к морали знатных, как легкое презрение и осторожность по отношению к сочувствию и "сердечной теплоте". - Если кто умеет чтить, так это именно люди сильные, это их искусство, это изобретено ими. Глубокое уважение к древности и родовитости - все право зиждется на этом двойном уважении, - вера в предрассудки, благоприятствующие предкам и неблагоприятствующие потомкам, есть типичное в морали людей сильных; и если, обратно, люди "современных идей" почти инстинктивно верят в " прогресс " и " будущее ", все более и более теряя уважение к древности, то это уже в достаточной степени свидетельствует о незнатном происхождении этих " идей ". Но более всего мораль людей властвующих чужда и тягостна современному вкусу строгостью своего принципа, что обязанности существуют только по отношению к себе подобным, что по отношению к существам более низкого ранга, по отношению ко всему чуждому можно поступать по благоусмотрению или " по влечению сердца " и, во всяком случае, находясь " по ту сторону добра и зла ", - сюда может относиться сострадание и тому подобное. Способность и обязанность к долгой благодарности и долгой мести - и то и другое лишь в среде себе подобных, - изощренность по части возмездия, утонченность понятия дружбы, до известной степени необходимость иметь врагов (как бы в качестве отводных каналов для аффектов зависти, сварливости и заносчивости, - в сущности, для того, чтобы иметь возможность быть хорошим другом) - все это типичные признаки морали знатных, которая, как сказано, не есть мораль " современных идей ", и оттого нынче ее столь же трудно восчувствовать, сколь трудно выкопать и раскрыть. - Иначе обстоит дело со вторым типом морали, с моралью рабов. Положим, что морализировать начнут люди насилуемые, угнетенные, страдающие, несвободные, не уверенные в самих себе и усталые, - какова будет их моральная оценка? Вероятно, в ней выразится пессимистически подозрительное отношение ко всей участи человека, быть может даже осуждение человека вместе с его участью. Раб смотрит недоброжелательно на добродетели сильного: он относится скептически и с недоверием, с тонким недоверием ко всему "хорошему ", что чтится ими - ему хочется убедить себя, что само счастье их не истинное. Наоборот, он окружает ореолом и выдвигает на первый план такие качества, которые служат для облегчения существования страждущих: таким образом входят в честь сострадание, услужливая, готовая на помощь рука, сердечная теплота, терпение, прилежание, кротость и дружелюбие, - ибо здесь это наиполезнейшие качества и почти единственные средства, дающие возможность выносить бремя существования. Мораль рабов по существу своему есть мораль полезности. Вот где источник возникновения знаменитого противоположения "добрый " и "злой " - в категорию злого зачисляется все мощное и опасное, обладающее грозностью, хитростью и силой, не допускающей презрения. Стало быть, согласно морали рабов, "злой" возбуждает страх; согласно же морали господ, именно "хороший " человек возбуждает и стремится возбуждать страх, тогда как "плохой " вызывает к себе презрение. Контраст становится особенно резким, когда в конце концов как необходимое следствие рабской морали к чувству, возбуждаемому " добрым " человеком в ее духе, примешивается некоторое пренебрежение - пусть даже легкое и благодушное, ибо добрый, по понятиям рабов, должен быть во всяком случае неопасным человеком: он добродушен, легко поддается обману, быть может, немножко глуп, un bonhomme. Всюду, где мораль рабов является преобладающей, язык обнаруживает склонность к сближению слов " добрый " и " глупый ". - Последнее коренное различие: стремление к свободе, инстинктивная жажда счастья и наслаждений, порождаемых чувством свободы, столь же необходимо связана с рабской моралью и моральностью, как искусство и энтузиазм в благоговении и преданности является регулярным симптомом аристократического образа мыслей и аристократической оценки вещей. - Отсюда понятно само собою, отчего любовь, как страсть - эта наша, европейская специальность, непременно должна быть знатного происхождения: как известно, она изобретена провансальскими трубадурами, этими великолепными и изобретательными представителями " gai saber " , которым Европа обязана столь многим и почти что своим собственным существованием" [там же, с. 381 - 384].
Мы просим у читателей прощения за столь длинную цитату. Но не привести ее целиком и без изъятий было бы смертным грехом против самих читателей: настолько полно, ярко, образно она демонстрирует конкретный процесс сознательного использования Ницше метода классового анализа (разумеется, сам Ницше не называл его этим именем. Однако от этого данный метод не перестал быть самим собой) при исследовании морали. Данная цитата неопровержимо свидетельствует о том, что Ницше отнюдь не был чужд тот " классовый подход ", который высмеивается и оплевывается - особенно в сфере морали, то есть там, где его в данном случае и применил Ницше - " многими, слишком многими " его почитателями.
Разумеется, классовый подход Ницше совершенно по-иному мировозренчески обоснован, чем классовый подход Маркса и марксистов. Последние объясняют деление общества на классы, ища его происхождение в системе производственных отношений, развитие которых обусловливается развитием производительных сил человечества. Ницше же утверждал, что корни классового (разумеется, он употреблял другие термины) деления общества лежат в биологической природе человека.
" Для всякого высшего света нужно быть рожденным; говоря яснее, нужно быть зачатым для него " [там же, с. 338].
"Из души человека нельзя изгладить того, что больше всего любили делать и чем постоянно занимались его предки: были ли они, например, трудолюбивыми скопидомами, неразлучными с письменным столом и денежным сундуком, скромными и буржуазными в своих вожделениях (Ницше знал только вожделения буржуазии XYI - XIX вв., отнюдь не достигшие размаха вожделений буржуазии XX в. - так же, как и могуществу буржуазии XIX в. было далеко до могущества современных монополий. - В.Б.), скромными также и в своих добродетелях; были ли они привычны повелевать с утра до вечера, склонны к грубым удовольствиям и при этом, быть может, к еще более грубым обязанностям и ответственности; или, наконец, пожертвовали ли они некогда своими привилегиями рождения и собственности, чтобы всецело отдаться служению своей вере - своему "Богу" - в качестве людей, обладающих неумолимой и чуткой совестью, краснеющей от всякого посредничества. Совершенно невозможно, чтобы человек не унаследовал от своих родителей и предков их качеств и пристрастий, что бы ни говорила против этого очевидность. В этом заключается проблема расы. Если мы знаем кое-что о родителях, то позволительно сделать заключение о детях: отвратительная невоздержанность, затаенная зависть, грубое самооправдывание - три качества, служившие во все времена неотъемлемой принадлежностью плебейского типа, - все это должно перейти к детям столь же неизбежно, как испорченная кровь; и с помощью самого лучшего воспитания и образования можно достигнуть лишь обманчивой маскировки такого наследия" [там же, с.389].
Как писал С.Ф. Одуев, "здесь ставится знак равенства между биологической эволюцией человека как рода и социальной стратификацией, осуществляющейся вертикально в соответствии с превратно истолкованной биологической закономерностью... возвышение некоторых избранных существ над людской массой окажется не чем иным, как их предельным подъемом по лестнице страт, а сама сага о сверхчеловеке - методологическим приемом оправдания социальной иерархии при помощи биологической символики" [164, стр.69].
"Мучительное, страшное зрелище представилось мне: я отдернул завесу с испорченности человека. В моих устах это слово свободно по крайней мере от одного подозрения: будто бы оно заключает в себе моральное обвинение. Слово это - я желал бы подчеркнуть это еще раз - лишено морального смысла, и притом в такой степени, что испорченность эта как раз ощущается мною сильнее всего именно там, где до сих пор наиболее сознательно стремились к "добродетели", к "божественности". Я понимаю испорченность, как об этом можно уже догадаться, в смысле decadence: я утверждаю, что все ценности, к которым в настоящее время человечество стремится, как к наивысшим, - суть ценности decadence.
Я называю животное - род, индивидуум - испорченным, когда оно теряет свои инстинкты, когда оно выбирает, когда оно предпочитает то, что ему вредно. История "высоких чувств", "идеалов человечества" - может быть, именно мне нужно ею заняться - была бы почти только выяснением того, почему человек так испорчен. Сама жизнь ценится мною, как инстинкт роста, устойчивости, накопления сил, власти: где недостает воли к власти, там упадок. Я утверждаю, что всем высшим ценностям человечества недостает этой воли, что под самыми святыми именами господствуют ценности упадка, нигилистические ценности" [141, т.2, с.635].
Критическое рассмотрение самых разных форм и проявлений этого "упадка" проходит красной нитью через все произведения Ницше. Начиная с "Заратустры", эта нить превращается в толстый канат: Ницше с полной отчетливостью и ясностью осознает эту свою проблему и делает ее основной проблемой всех последующих произведений (включая "Ессе Номо"). Ницше рисует жуткую для него картину измельчания и вырождения человечества, утраты воли к власти господствующими классами и размягчения их нравов, утверждения "стадной" морали рабов в качестве господствующей, и как следствие всего этого - политической демократии, подъема рабочего движения, распространения в массах бунтарских настроений, а среди интеллигенции - нигилистической философии, проповедующей равенство, человеколюбие, учение о прогрессе и отрицающей традиционные ценности (такие, как рыцарская честь, благородство аристократической крови, воинская доблесть, благоговение перед старшими и т.д.). Его сочинения пересыпаны ругательствами по адресу анархистов, социалистов, нигилистов, феминисток и т.д. Вот несколько пассажей такого рода:
"Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы, которые хоронят инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворенности рабочего с его малым бытием, - которые делают его завистливым, учат его мести..." [Там же, с.686].
"Глупость, в сущности вырождение инстинкта, являющееся ныне причиной всех глупостей, заключается в том, что существует рабочий вопрос. Об известных вещах не спрашивают: первый императив инстинкта. - Я совершенно не понимаю, что хотят сделать с европейским рабочим, после того как из него сделали вопрос. Он чувствует себя слишком хорошо, чтобы не спрашивать все более и более, все с большей нескромностью. В конце концов он имеет на своей стороне великое множество. Совершенно исчезла надежда, что тут слагается в сословие скромная и довольная собою порода человека, тип китайца: а это было бы разумно, это было бы именно необходимо. Что же сделали? - Все, чтобы уничтожить в зародыше даже предусловие для этого, - инстинкты, в силу которых рабочий возможен как сословие, возможен для самого себя, разрушили до основания самой непростительной бессмыслицей. Рабочего сделали воинственным, ему дали право союзов, политическое право голоса: что же удивительного, если рабочий смотрит нынче на свое существование уже как на бедствие (выражаясь морально, как на несправедливость)? Но чего хотят? спрашиваю еще раз. Если хотят цели, то должны хотеть и средств: если хотят рабов, то надо быть дураками, чтобы воспитывать их для господства" [там же, с.617].
"Людей, замышляющих общественный переворот, следует разделять на таких, которые хотят достигнуть этим чего-либо для себя самих, и на таких, которые имеют при этом в виду своих детей и внуков. Последние опаснее всего: ибо им присуща вера и спокойная совесть бескорыстных людей. Остальных можно удовлетворить: господствующее общество еще достаточно богато и разумно для этого. Опасность начинается, когда цели становятся безличными; революционеры из безличного интереса имеют право рассматривать всех защитников существующего порядка как людей, лично заинтересованных, и потому чувствовать себя выше последних" [141, т. I, с.437].
Когда Ницше писал книгу "Человеческое, слишком человеческое", которую мы только что процитировали, он еще не пришел к выводу, что насилие составляет сущность жизни, а ослабление инстинкта насилия означает вырождение и измельчание человеческой породы. Поэтому в то время он полемизировал с социалистами совершенно в духе либеральных демократов:
"Когда социалисты показывают, что распределение собственности в современном человечестве есть последствие бесчисленных несправедливостей и насилия, и in summa отвергают обязательство в отношении столь неправомерно обоснованного владения, то они видят лишь нечто единичное. Все прошлое старой культуры построено на насилии, рабстве, обмане, заблуждении; но мы сами, наследники всех этих условий или даже сгустки всего этого прошлого, не можем отменить самих себя и не должны стремиться выделить из себя единичную часть. Несправедливый образ мыслей содержится и в душах неимущих, они не лучше, чем имущие, и не имеют никакого морального преимущества, ибо некогда их предки были имущими. Не насильственные новые распределения необходимы, а постепенные пересоздания образа мыслей; справедливость должна стать во всех большей, инстинкт насилия должен всюду ослабеть" [там же, с.436].
С тех пор много воды утекло. Автор "Заратустры", "По ту сторону добра и зла" и "Антихриста" отбросил прочь кроткие увещания и перешел к языку угроз. Теперь у него язык не повернулся бы сказать, что "неимущие не имеют никакого морального преимущества, ибо некогда их предки были имущими"; теперь сама мысль о том, что "имущие" должны оправдываться перед "неимущими", показалась бы ему святотатством. Теперь он клеймил ослабление инстинкта насилия у представителей "расы господ". Однако кое-что у Ницше так и не изменилось: это его враждебность к "людям, замышляющим общественный переворот", врагам существующего порядка. Просто Ницше довел свою позицию идеолога господствующих классов до логического завершения, поняв, что демократия - это палка о двух концах: в данный момент она помогает успокоить бунтующих рабов и договориться с ними, зато в будущем рабы, получившие определенные права и использующие их для своего усиления, могут попробовать развить столь удачно начавшееся наступление и завоевать новые рубежи.
"Наши учреждения не стоят больше ничего - это общее мнение. Но в этом виноваты не они, а мы. После того как у нас пропали все инстинкты, из которых вырастают учреждения, для нас пропали вообще учреждения, потому, что мы (обратите внимание на это "мы". Здесь речь идет отнюдь не о "людях вообще", но о тех, кто способен создавать "учреждения", то есть о "расе господ". Ницше сознательно отождествляет себя с господствующими классами. - В.Б.) уже негодны для них. Демократизм был во все времена упадочной формой организующей силы: уже в "Человеческом, слишком человеческом" (то есть уже тогда, когда Ницше еще отнюдь не был свободен от многих демократических воззрений. - В.Б.) я охарактеризовал современную демократию со всеми ее половинчатостями, вроде "Германской империи", как упадочную форму государства. Чтобы существовали учреждения, должна существовать известная воля, инстинкт, императив, антилиберальный до злобы: воля к традиции, к авторитету, к ответственности на столетие вперед, к солидарности цепи поколений вперед и назад in infinitum. Если эта воля налицо, то основывается нечто подобное imperium Romanum; или подобное России, единственной державе, которая нынче является прочной (о, святая простота! Мы еще увидим примеры ницшевой наивности и ее причину. -В.Б.), которая может ждать, которая еще может нечто обещать, - России, противопонятию жалкому европейскому партикуляризму и нервозности, вступившим в критический период с основанием Германской империи..." [141, т.2, с.615-616].
Итак, Ницше мечтает о недемократическом, открыто диктаторском по своему характеру государстве, которое прочно держит в своих руках "хорошая, здоровая аристократия". Эта мечта вполне соответствует социальному идеалу Ницше - иерархическому, кастовому общественному строю, доведенному до последовательного завершения и застывшему в своей завершенности на века и тысячелетия. Правда, в его произведениях встречаются фрагменты, которые, по мнению многих почитателей Ницше, несовместимы с приведенной выше цитатой:
"Кое-где существуют еще народы и стада, но не у нас, братья мои: у нас есть государства".
Государство? Что это такое? Итак, слушайте меня, ибо теперь я скажу вам свое слово о смерти народов.
Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: "Я, государство, есмь народ".
Это - ложь! Созидателями были те, кто создали народы и дали им веру и любовь: так служили они жизни.
Разрушители - это те, кто ставит ловушки для многих и называет их государством: они навесили им меч и навязали им сотни желаний.
...Рождается слишком много людей: для лишних изобретено государство!
Смотрите, как оно их привлекает к себе, это многое множество! Как оно их душит, жует и пережевывает!
"На земле нет ничего больше меня: я упорядочивающий перст Божий" - так рычит чудовище. И не только длинноухие и близорукие опускаются на колени!
Ах, даже вам, великие души, нашептывает оно свою мрачную ложь! Ах, оно угадывает богатые сердца, охотно себя расточающие!
...Героев и честных людей хотел бы он уставить вокруг себя, новый кумир! Оно любит греться в солнечном сиянии чистой совести, - холодное чудовище!
...Посмотрите же на этих лишних людей! Они крадут произведения изобретателей и сокровища мудрецов: культурой называют они свою кражу - и все обращается у них в болезнь и беду!
Посмотрите же на этих лишних людей! Они всегда больны, они выблевывают свою желчь и называют это газетой. Они проглатывают друг друга и никогда не могут переварить себя.
Посмотрите же на этих лишних людей! Богатства приобретают они и делаются от этого беднее. Власти хотят они, и прежде всего рычага власти, много денег, - эти немощные!
Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны! Они лезут друг на друга и потому срываются в грязь и пропасть.
Все они хотят достичь трона: безумие их в том - будто счастье восседало бы на троне! Часто грязь восседает на троне - а часто и трон на грязи.
По-моему, все они безумцы, карабкающиеся обезьяны и находящиеся в бреду. По-моему, дурным запахом несет от их кумира, холодного чудовища; по-моему, дурным запахом несет от всех этих служителей кумира.
Братья мои, разве хотите вы задохнуться в чаду их пастей и вожделений! Скорее разбейте окна и прыгайте вон!
Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь идолопоклонства лишних людей!
Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь дыма этих человеческих жертв!
Свободною стоит для великих душ и теперь еще земля. Свободных много еще мест для одиноких и для тех, кто одиночествует вдвоем, где веет благоухание тихих морей.
Еще свободной стоит для великих душ свободная жизнь. Поистине, кто обладает малым, тот будет тем меньше обладаем: хвала малой бедности!
Там, где кончается государство, и начинается человек, не являющийся лишним: там начинается песнь необходимых, мелодия, единожды существующая и невозвратная.
Туда, где кончается государство, - туда смотрите, братья мои! Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку? -
Так говорил Заратустра" [там же, с.35-37].
И тот же самый автор немногим позже писал:
"Чем измеряется свобода, как у индивидов, так и у народов? Сопротивлением, которое должно быть побеждено, и трудом, который расходуешь, чтобы оставаться наверху. Высший тип свободных людей следовало бы искать там, где постоянно побеждается высшее сопротивление: в пяти шагах от тирании, у самого порога опасности рабства. Это верно психологически, если понимать здесь под "тираном" непреклонные и страшные инстинкты, требующие по отношению к себе maximum авторитета и дисциплины, - прекраснейший тип этого Юлий Цезарь; это верно также и в политическом отношении, стоит лишь проследить ход истории. Народы, имевшие какую-либо ценность, ставшие ценными, никогда не делались таковыми под влиянием либеральных учреждений: великая опасность делала из них нечто заслуживающее уважения, опасность, которая впервые знакомит нас с нашими средствами помощи, нашими добродетелями, с нашим оружием, с нашим духом, - которая принуждает нас быть сильными... Первый принцип: надо иметь необходимость быть сильным - иначе им не будешь никогда. - Те огромные теплицы для сильной, для сильнейшей породы людей, какая когда-либо доселе существовала, аристократические государства, подобные Риму и Венеции, понимали свободу как раз в том смысле, в каком я понимаю это слово: как нечто такое, что имеешь и не имеешь, чего хочешь, что завоевываешь..." [Там же, с.615.]
Казалось бы, одна цитата другую съесть готова. Но не будем спешить с выводами, как это делают те, кто объявляет Ницше совершенно иррациональным и алогичным философом, чьи взгляды лишены какой бы то ни было системы.
Внимательные читатели книги "Так говорил Заратустра" не могут не обратить внимание на то, что взгляды героя книги (=автора) описываются Ницше в их развитии. Да Ницше и сам подчеркивает это различными средствами, вплоть до чисто формальных - такого, например, типа:
"После этого Заратустра опять возвратился в горы, в уединение своей пещеры, и избегал людей... Так проходили у одинокого месяцы и годы; но мудрость его росла и причиняла страдания своей полнотою" [там же, с.58].
Приведенная выше цитата о государстве (из книги "Так говорил Заратустра") соответствует относительно раннему этапу развития мировоззрения Ницше (а именно, тому времени, когда он писал "Человеческое, слишком человеческое"), который ознаменован такими его мыслями:
"...раз уже всякая политика сводится к тому, чтобы сделать сносной жизнь возможно большему числу людей, то следует предоставить этому возможно большему числу и определить, что оно разумеет под сносной жизнью; и если оно доверяет своему разуму в отыскании верных средств для этой цели, то какой смысл - сомневаться в нем? Ведь они именно и хотят быть кузнецами своего счастья и несчастья; и если это чувство самоопределения, эта гордость теми пятью - шестью понятиями, которые таит и выносит на свет их голова, действительно делает им жизнь столь приятной, что они охотно выносят роковые последствия своей ограниченности, - то против этого вряд ли можно что возразить, при условии, что ограниченность не заходит слишком далеко и не требует, чтобы все в этом смысле стало политикой, чтобы каждый жил и действовал по такому мерилу. А именно, прежде всего некоторым людям должно быть, более чем когда-либо, дозволено воздерживаться от политики и немного отходить в сторону; ведь и их к этому влечет радость самоопределения: и некоторая гордость также, быть может, заставляет молчать, когда говорят слишком многие или вообще многие. Затем, этим немногим следует простить, если они не придают особого значения счастью многих, будь то народы или классы населения, и иногда позволяют себе ироническую гримасу; ибо их серьезность заключается в другой области, их счастье есть иное понятие, и не всякая неуклюжая рука, только потому, что у нее пять пальцев, способна охватить их цель. Наконец - и это право, вероятно, будет труднее всего приобрести, но оно тоже должно принадлежать им - время от времени наступает мгновение, когда они выходят из своего молчаливого одиночества и снова испытывают силу своего голоса; а именно, они тогда перекликаются между собой как заблудившиеся в лесу, чтобы подать знак и внушить бодрость друг другу; при этом, конечно, раздается многое, что дурно звучит для ушей, для которых оно не предназначено". [141, т.1, с.430-431].
Мы видим, что Ницше - автор "Человеческого, слишком человеческого" (так сказать, молодой Заратустра) выступает за уход "высших людей" от политики, от активной общественной деятельности. Но мы также видим, что в данном фрагменте имеется в виду уход от политики именно демократического государства, которое пытается "сделать сносной жизнь возможно большему числу людей". Если бы "высшие люди" проявили интерес к такого рода общественной деятельности и занялись ею, то это означало бы, что они опустились на колени перед чуждым им государством толпы. И в речи своего Заратустры Ницше наделяет государство такими характеристиками, какими он обычно наделяет именно демократические государства.
"Рождается слишком много людей: для лишних изобретено государство! Смотрите как оно их привлекает к себе, это многое множество! Как оно их душит, жует и пережевывает!"
"Часто грязь восседает на троне - а часто и трон на грязи".
Что же касается "лишних людей", у которых "все обращается в болезнь и беду", которые "выблевывают свою желчь и называют это газетой", то они куда больше походят на демократических политиков, чем на Цезаря и Наполеона (как их изображал Ницше).
Разумеется, для ницшевских "высших людей" запах, исходящий от таких политиков и такого государства, есть дурной запах. И если они (подобно Ницше - автору "Человеческого, слишком человеческого", еще не написавшему "Так говорил "Заратустра" и более поздние произведения) считают, что:
"В этом ничего уже нельзя изменить, и ради этого бесполезно даже пошевелить пальцем" [там же, с.430], - то им, естественно, остается только один выход: уйти от такого государства куда подальше.
Правда, "дозаратустровский" Ницше, считавший, что "инстинкт насилия должен всюду ослабеть", не жаловал и те "аристократические государства", которые "постзаратустровский" Ницше восхвалял как "теплицы для сильнейшей породы людей". Однако критику такого рода государств он счел нужным применить лишь как подсобное средство для критики... социализма.
"Социализм есть фантастический младший брат почти отжившего деспотизма, которому он хочет наследовать; его стремления, следовательно, в глубочайшем смысле слова реакционны. Ибо он жаждет такой полноты государственной власти, какою обладал только самый крайний деспотизм, и он даже превосходит все прошлое тем, что стремится к формальному уничтожению личности; последняя представляется ему неправомерной роскошью природы, и он хочет реформировать ее, превратив ее в целесообразный орган коллектива. В силу своего родства он всегда появляется поблизости всякой чрезмерно развитой власти, как старый типичный социалист Платон - при дворе сицилийского тирана; он приветствует цезаристское могущественное государство века (а при случае и содействует ему), потому что, как сказано, он хочет стать его наследником. Но даже это наследство было бы не достаточно для его целей, он нуждается в такой верноподданнической покорности всех граждан абсолютному государству, какая еще не существовала доселе (за подобные тирады Ницше очень любит немалая часть тех интеллигентов из СНГ и стран Восточной Европы, которые его читали. - В.Б.); и так как он уже не может рассчитывать на старое религиозное благоговение перед государством, а, напротив, непроизвольно должен содействовать его устранению - потому что он стремится к устранению всех существующих государств, - то ему остается лишь надеяться на краткое и случайное существование с помощью самого крайнего терроризма. Поэтому он втайне подготовляется к террористической власти и вбивает в голову полуобразованных масс, как гвоздь, слово "справедливость", чтобы совершенно лишить их разума (после того, как этот разум уже сильно пострадал от полуобразованности) и внушить им добрую совесть для той злой игры, которую они должны разыграть. - Социализм может послужить к тому, чтобы особенно грубо и внушительно убедить в опасности всякого накопления государственной власти и в этом смысле внушить вообще недоверие к государству. Когда его хриплый голос присоединяется к боевому кличу "как можно больше государства", то сначала этот клич становится шумнее, чем когда-либо; но скоро с тем большей силой доносится и противоположный клич: "как можно меньше государства!"" [там же, с.446-447].
Такая критика деспотического государства есть не что иное, как плод отвращения представителя "касты немногих", не желающего "брать на себя все грубое в господстве", испытывающего отвращение к этому "грубому", но еще не до конца понявшего, что без этого "грубого" - без государства, в котором осуществляют власть "исполнители сильных духом, их ближайшая среда, их правая рука, их лучшие ученики" - "сильных духом" просто затрут. Их поглотит "многое множество", в руках которого государство становится дурно пахнущим для Ницше и ему подобных. В отличие от "дозаратустровского" Ницше, поздний Ницше уже понимал это до конца.
То, что Ницше и до написания "Заратустры" был сознательным идеологом господствующих классов, доказывается следующими его рассуждениями того периода:
"Более высокая культура сможет возникнуть лишь там, где существуют две различные общественные касты: каста работающих и каста праздных, способных к истинному досугу; или, выражаясь сильнее: каста принудительного труда и каста свободного труда. Точка зрения распределения счастья несущественна, когда дело идет о создании высшей культуры; но во всяком случае каста праздных более доступна страданиям, более страдает, ее довольство жизнью меньше, ее задача - более велика. И если еще имеет место обмен членами между обеими кастами, так что более тупые, менее одухотворенные семьи и личности из высшей касты перемещаются в низшую, и, наоборот, более свободные личности низшей касты получают доступ в высшую, - то достигнуто состояние, за пределами которого видно лишь открытое море неопределенных желаний. - Так говорит нам еле доносящийся до нас голос древнего времени; но где есть еще уши, которые могли бы услышать его?" [Там же, с.431.]
Ницше всегда оставался самим собой. Поздний Ницше отличался от раннего только тем, что окружающая действительность заставила его лучше прислушаться к "голосам древнего времени" и уловить приятные слуху "высшего человека" ноты в мерном топоте легионов Цезаря. Этим и объясняются практически все "нестыковки" между его различными высказываниями о государстве и политической жизни общества.
"Любите мир как средство к новым войнам. И притом короткий мир - больше, чем долгий.
Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю вас не к миру, а к победе. Да будет труд ваш борьбой и мир ваш победою!
Можно молчать и сидеть смирно, только когда есть стрелы и лук; иначе болтают и бранятся. Да будет ваш мир победою!
Вы говорите, что благая цель освящает даже войну? Я же говорю вам, что благо войны освящает всякую цель.
Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе несчастных.
Что хорошо? спрашиваете вы. Хорошо быть храбрым. Предоставьте маленькими девочкам говорить: "быть добрым - вот что мило и в то же время трогательно" [141, т.2, с.34].
Тех, кто хотел бы видеть в Ницше противника "насилия над личностью", всегда коробили эти великолепные афоризмы, столь охотно использовавшиеся теоретиками фашизма и геббельсовским министерством пропаганды. Приходилось перетолковывать их в том смысле, что Ницше, мол, имел здесь в виду битвы "в духе", идейные битвы, теоретические турниры. Сделать это было не так уж трудно: подходящие для этого цитаты из Ницше нашлись тут же, рядом.
"И если вы не можете быть подвижниками познания, то будьте по крайней мере его ратниками. Они спутники и предвестники этого подвижничества.
...Своего врага ищите вы, свою войну ведите вы, войну за свои мысли! И если ваша мысль не устоит, все-таки ваша честность должна и над этим праздновать победу!" [Там же, с.33-34.]
Вроде бы убедительно. Но давайте зададимся вопросом: а имел ли бы Ницше что-нибудь против того толкования вышеназванных афоризмов, которое дали идеологи германского империализма, если бы знал о нем?
Ответ на это мы найдем с помощью ключа, скрытого в четвертой части "Заратустры".
"Заратустра не ходил еще и часу в горах и лесах своих, как вдруг увидел он странное шествие. ...шли два короля, украшенные коронами и красными поясами и пестрые, как птица фламинго; они гнали перед собой нагруженного осла".
Оказалось, что эти короли покинули свои царства, своих приближенных, своих подданных, ибо для них было "лучше жить среди отшельников и козопасов, чем среди нашей раззолоченной, лживой, нарумяненной черни, - хотя бы она и называла себя "хорошим обществом",- хотя бы она и называла себя "аристократией". Но в ней все лживо и гнило, начиная с крови, благодаря застарелым дурным болезням и еще более дурным исцелителям.
...Все у нас лживо и гнило. Никто уже не умеет благоговеть: этого именно мы все избегаем. Это заискивающие, назойливые собаки, они золотят пальмовые листья.
...мы, короли, сами стали поддельными, ...мы обвешаны и переодеты в старый, пожелтевший прадедовский блеск, ...мы лишь показные медали для глупцов и пройдох и для всех, кто ведет сегодня торговлю с властью!
Мы не первые - надо, чтобы мы казались первыми: мы устали и пресытились наконец этим обманом.
От отребья отстранились мы, от всех этих горлодеров и пишущих навозных мух, от смрада торгашей, от судороги честолюбий и от зловонного дыхания".
Рыбак рыбака видит издалека. Заратустра, почуяв в двух королях родственные себе души, представился им и выслушал поток дифирамбов в свой адрес:
"О Заратустра, как хорошо сделали мы, что пришли повидать тебя!
Ибо враги твои показывали нам образ твой в своём зеркале: там являлся ты в гримасе демона с язвительной улыбкой его; так что мы боялись тебя.
Но разве это помогло! Ты продолжал проникать в уши и сердца наши своими изречениями. Тогда сказали мы наконец: что нам до того, как он выглядит!
Мы должны его слышать, его, который учит: "любите мир как средство к новым войнам, и короткий мир больше, чем долгий!"
Никто не произносил ещё таких воинственных слов: " Что хорошо? Хорошо быть храбрым. Благо войны освящает всякую цель".
О Заратустра, кровь наших отцов заволновалась при этих словах в нашем теле: это была как бы речь весны к старым бочкам вина.
Когда мечи скрещивались с мечами, подобно змеям с красными пятнами, тогда жили отцы наши полною жизнью: всякое солнце мира казалось им бледным и холодным, а долгий мир приносит позор.
Как они вздыхали, отцы наши, когда они видели на стене совсем светлые, притуплённые мечи! Подобно им жаждали они войны. Ибо меч хочет упиваться кровью и сверкает от желания".
А что же Заратустра?
" Пока короли говорили с жаром, мечтая о счастье отцов своих, напало на Заратустру сильное желание посмеяться над пылом их: ибо было очевидно, что короли, которых он видел перед собой, были очень миролюбивые короли, со старыми, тонкими лицами".
Таким образом, Заратустру позабавило то, что короли были не способны реализовать на практике своё (совпадающее с фашистским) толкование его слов. И только!
Но этого мало. Оказывается, Заратустра счёл нужным ещё и поощрить двух королей:
" Пещере моей будет оказана честь, если короли будут сидеть в ней и ждать: но, конечно, долго придётся Вам ждать!
Так что ж! Где же учатся сегодня лучше ждать, как не при дворах? И вся добродетель королей, какая у них еще осталась, - не называется ли она сегодня умением ждать?" [Там же, стр.175-178.]
Ждать королям пришлось недолго. Всего через четырнадцать лет после смерти Ницше разразилась первая мировая война. Правда, королям в ней сильно не повезло; но у них остались наследники, которые через двадцать лет вновь воплотили в жизнь мечты королей "о счастье отцов своих" и дали всему человечеству возможность в полной мере насладиться этим счастьем.
Следует особо отметить, что с королями беседовал отнюдь не тот, молодой Заратустра, который призывал "братьев своих" бежать от государства и от политики; нет, это уже был седовласый Заратустра, подводящий итоги своей мудрости. И в этих итогах не нашлось места ни иллюзиям молодости насчет спасительного пути "туда, где кончается государство", ни ограниченному толкованию проповеди войны как проповеди только и исключительно "войны за свои мысли".
Итак, проповедь Заратустры "О войне и воинах" милитаристы и их идеологи поняли именно так, как того и хотел Ницше. Между прочим, апология войны не есть плод творчества только позднего Ницше. Уже в "Человеческом, слишком человеческом" он писал:
"Война необходима. Только мечтательность и прекраснодушие могут ожидать от человечества еще многого ( или даже особенно многого), когда оно разучится вести войны. Доселе же нам неведомы иные средства, которые могли бы так же сильно и верно, как всякая великая война, внушать слабеющим народам такую грубую походную энергию, такую глубокую безличную ненависть, такое хладнокровие убийцы со спокойной совестью , такой общий организованный пыл в уничтожении врага, такое гордое равнодушие к великим потерям, к своей собственной жизни и к жизни близких, такой глухой, подобный землетрясению, трепет души; пробивающиеся здесь ручьи и потоки, которые, правда, катят с собой камни и всякий сор и уничтожают поля нежных культур, позднее, при благоприятных обстоятельствах, с новой силой приводят во вращение механизмы духовной мастерской. Культура отнюдь не может обойтись без страстей, пороков и злобы.-Когда римляне в императорскую эпоху несколько утомились от войн, они пытались обрести новую силу в травле зверей , в битвах гладиаторов и в преследовании христиан. Современные англичане, которые в общем также, по-видимому, отказались от войны, прибегают к иному средству, чтобы возродить исчезающие силы : они пускаются в те путешествия, мореплавания, восхождения на горы, которые предпринимаются будто бы с научными целями, в действительности же для того, чтобы из всякого рода приключений и опасностей привезти домой избыточную силу. Придётся, вероятно, изобрести ещё немало подобных суррогатов войны, но именно из них будет всё более уясняться, что такое высокоразвитое и потому неизбежно вялое человечество, как современное европейское человечество, нуждается не только вообще в войне, но даже в величайшей и ужаснейшей войне - т.е. во временном возврате к варварству, - чтобы не потерять из-за средств к культуре самой своей культуры и жизни" [141,т.1,с.449-450].
Действительность XX века превзошла самые оптимистические надежды Ницше. Только вот культуре и самой жизни человечества грозит гибель не столько от "средств к культуре", сколько от таких средств "возродить исчезающие силы", как стратегические ракеты с ядерными боеголовками.
Исключительно ярко Ницше проявляет свою сущность как философского представителя господ и эксплуататоров в своём учении об отношениях между мужчиной и женщиной.
"Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина - для отдохновения воина; всё остальное - глупость.
...Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины называется: он хочет.
... " Дай мне, женщина, твою маленькую истину", -- сказал я. И так говорила старушка:
" Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!"-
Так говорил Заратустра"[141,т.2,с.47-48].
Как писал М.Г. Лейтейзен: " Если в повседневной жизни мы по отношению мужчины к женщине можем часто испытать, узнать его, если в отношении мужчины к женщине проявляются такие черты его, слабости его, которые иначе остались бы от нас скрытыми, то таким же пробным камнем может оказаться женщина, отношение к женщине для писателя или мыслителя, выражающих идеологию того или другого класса. Их отношение к женщине, к браку, к семье может помочь нам определить, какой именно класс они представляют. Конечно, это признак не основной и не главный, но в числе прочих и он имеет своё место" [108,с.109].
Семейные отношения в классовом обществе, делящемся на господ и подчинённых, являются отношениями господства и подчинения. Они порождают в головах людей, вступающих в эти отношения, соответствующую систему ценностей, согласно которой хорошо, красиво и морально мужчине быть хозяином, а женщине его собственностью. Поэтому для последовательного философа господствующих классов, оправдывающего и освящающего отношения господства и подчинения, было бы вполне естественно не делать в этом вопросе исключения для семьи и принять вышеупомянутую систему ценностей. Ницше так и поступает.
Этому отнюдь не противоречат те комплименты, которые Ницше время от времени делает женщинам в своих произведениях-комплименты такого типа, как, например, вот это " благое пожелание":
"Пусть женщина будет игрушкой, чистой и лучистой, как алмаз, сияющей добродетелями ещё не существующего мира".[141,т.2,с.47]
Обратимся опять к Лейтейзену:
" Тут нет никакого противоречия по существу. Плётка характеризует положение, в котором фактически находится женщина: подчинённая, собственность, добыча сильного. Для неё мужчина может символизироваться даже плёткой: чем он сильней, тем больше ей нравится, тем больше должен ей нравиться. И это совершенно не исключает внешнего преклонения и мягкости. Бесправие женщины легко может быть скрашено рыцарским отношением к ней. Вернее, последнее как раз отражает и служит признаком первого. Наряду с принижением женщины, вследствие его-идеализирование и рыцарство" [108,с.114].
Кстати сказать, Ницше прекрасно сознавал классовый характер "рыцарской любви". Мы уже цитировали то место, где он пишет, что "любовь, как страсть... непременно должна быть знатного происхождения: как известно, она изобретена провансальскими трубадурами" - которые ведь были не кем иным, как творцами придворного искусства.
" Эмансипацию женщины" Ницше, разумеется, считает вырождением женщины и проявлением общего вырождения европейского человека.
" Слабый пол никогда ещё не пользовался таким уважением со стороны мужчин, как в наш век, - это относится к демократическим склонностям и основным вкусам так же, как непочтительность к старости, -- что же удивительного, если тотчас же начинают злоупотреблять этим уважением? Хотят большего, научаются требовать, находят наконец эту дань уважения почти оскорбительной, предпочитают домогаться прав, даже вести за них настоящую борьбу: словом, женщина начинает терять стыд. Прибавим тотчас же, что она начинает терять и вкус. Она разучивается бояться мужчины: но, "разучиваясь бояться", женщина жертвует своими наиболее женственными инстинктами. Что женщина осмеливается выступать вперёд, когда внушающая страх сторона мужчины или, говоря определённее, когда мужчина в мужчине становится нежелательным и не взращивается воспитанием, это довольно справедливо, а также довольно понятно; труднее объяснить себе то, что именно благодаря этому - женщина вырождается. Это и происходит в наши дни-не будем обманывать себя на сей счёт! ...неуклюже и раздраженно выискивать элементы рабства и крепостничества, заключавшиеся и всё ещё заключающиеся в положении женщины при прежнем общественном строе (точно рабство есть контраргумент, а не условие всякой высшей культуры, всякого возвышения культуры),- что означает всё это, как не разрушение женских инстинктов, утрату женственности?" [141, т.2, с.356-357.]
Итак, подчинение женщины мужчине, как и вообще подчинение раба господину, коренится, по мнению Ницше, в природе человека, в его биологическом естестве. Восставать против этого могут только дегенераты и дегенератки, которые, в свою очередь, усугубляют этим восстанием дегенерацию человека как биологического вида. Ницше последователен и верен себе.
" ...человек, обладающий как умственной глубиной, так и глубиной вожделений, а также и той глубиной благоволения, которое способно на строгость и жёсткость и с лёгкостью бывает смешиваема с ними, может думать о женщине всегда только по-восточному: он должен видеть в женщине предмет обладания, собственность, которую можно запирать, нечто предназначенное для служения и совершенствующееся в этой сфере" [там же, с.356].
И подумать только, против таких прекрасных и возвышенных ценностей осмелились выступить эти проклятые выродки -демократы, феминистки и социалисты.
Однако, - считает Ницше, - не всё ещё потеряно.
" Мы же, люди иной веры, - мы, которые видим в демократическом движении не только форму упадка политической организации, но и форму упадка, именно, форму измельчания человека, как низведение его на степень посредственности и понижение его ценности, - на что должны мы возложить свои надежды?- На новых философов - выбора нет; на людей, обладающих достаточно сильным и самобытным умом для того, чтобы положить начало противоположной оценке вещей и переоценить, перевернуть "вечные ценности"; на предтеч новой эры, на людей будущего, закрепляющих в настоящем тот аркан, который влечёт волю тысячелетий на новые пути. Чтобы учить человека смотреть на будущность человека как на свою волю, как на нечто зависящее от человеческой воли, чтобы подготовить великие отважные коллективные опыты в деле воспитания и дисциплинирования с целью положить этим конец тому ужасающему господству неразумия и случайности, которое до сих пор называлось историей, - неразумие "большинства" есть только его последняя форма: для этого когда-нибудь понадобится новый род философов и повелителей, перед лицом которых покажется бледным и ничтожным всё, что существовало на земле под видом скрытных, грозных и благожелательных умов" [там же, с.322].
Итак, "новые философы", кладущие начало переоценке ценностей (какая это переоценка, сомнений быть не может. Разумеется, аристократическая, господская, эксплуататорская), являются предтечами той эры, когда "новый род повелителей", вооружённых новой системой ценностей, будет проводить "великие отважные коллективные опыты в деле воспитания и дисциплинирования". Уже забыты упрёки в адрес тирании как таковой, звучавшие ещё в "Человеческом, слишком человеческом". Ницше теперь ставит вопрос по-классовому: кто возьмёт власть, кто возглавит деспотическое государство, чья тирания будет установлена? Ницше противопоставляет тиранию аристократии, здоровой и сильной, тирании толпы в лице её болезненных, выродившихся вождей; с первой он связывает жизнь и процветание, со второй-упадок и смерть.
"Общее вырождение человека, вплоть до того "человека будущего", в котором тупоумные и пустоголовые социалисты видят свой идеал-вырождение и измельчание человека до совершенного стадного животного (или, как они говорят, до человека "свободного общества"), превращение человека в карликовое животное с равными правами и притязаниями возможно, в этом нет сомнения! Кто продумал когда-нибудь до конца эту возможность, тот знает одной мерзостью больше, чем остальные люди, - и, может быть, знает также новую задачу!" [Там же, с. 323.]
Эта задача будет заключаться не только в упорядочении хода истории путём дискриминирования масс под властью сильной аристократии (а следовательно, и уничтожения смутьянов и бунтовщиков). Новые повелители найдут и другие области применения своей брызжущей через край воле.
"...мне было бы больше по сердцу...такое усиление грозности России, которое заставило бы Европу решиться стать в равной степени грозной, т. е. посредством новой господствующей над ней касты приобрести единую волю, долгую, страшную собственную волю, которая могла бы назначить себе цели на тысячелетия вперёд, - чтобы наконец закончилась затяжная комедия её маленьких государств, а также её династическое и демократическое многоволие. Время мелкой политики прошло: уже грядущее столетие несёт с собою борьбу за господство над всем земным шаром, - понуждение к великой политике" [там же, с. 332].
Было время - ещё до "Заратустры", -- когда Ницше считал вовлечение "дельных, работящих, одаренных, честолюбивых людей" в "большую политику" напрасной тратой их сил и писал по этому поводу (в "Человеческом, слишком человеческом"):
"...сумма этих жертв и потерь индивидуальной энергии и труда столь огромна, что политический расцвет народа почти с необходимостью влечёт за собою духовное обеднение и ослабление, меньшую производительность в делах, которые требуют большой сосредоточенности и односторонности. Под конец позволительно спросить: окупается ли весь этот расцвет и блеск целого (который ведь проявляется лишь в виде страха других государств перед новым колоссом и в виде добытых у них благоприятных условий для развития национальной торговли и хозяйства), если этому грубому и пестрящему цветку нации должны быть принесены в жертву всё более благородные, нежные и духовные цветы и растения, которыми доселе так изобиловала её почва?" [141, т.1,с.452]
Но когда это было "то время"! С тех пор Ницше столь хорошо осознал единство интересов "аристократов духа", подобных ему, и "аристократов меча", что подобные мысли уже не посещали его. Он с радостью отдал свой талант подготовке пришествия "новых повелителей". Изменил ли он при этом себе? Нет; напротив, стал более верным себе, чем был до написания "Заратустры". "Постзаратустровский" Ницше устранил в своём мировоззрении типичную для умеренных либералов несогласованность, когда хотят иметь власть в своих руках, но в тоже время с отвращением воротят нос, как от грубых и жестоких, от таких форм и методов господства, которые только и могут делать эту власть абсолютной. Ницше преодолел в своей душе постыдную раздвоенность интеллигентного барчука, который хочет пользоваться всеми плодами своей принадлежности к господствующему классу, но не желает палец о палец ударить ради того, чтобы гарантировать себе эти плоды, -- не желает вмешиваться в политику, в ту сферу жизни общества, где как раз идёт борьба за экономическую и духовную власть. "Дозаратустровский" Ницше - эстетствующий сноб; по крайней мере, таким он предстаёт на страницах своих книг того времени. "Постзаратустровский" - политический идеолог, настоящий воин духа, прекрасно понимающий, что именно политическая власть есть ключ к решению личных и массовых, материальных и духовных проблем в классовом обществе. Написав "Заратустру", Ницше не утратил, а, наоборот, окончательно обрёл себя как философа: в его мировоззрении исчезло всё то, что, будучи чуждо его основам, делало это мировоззрение не вполне последовательным. Прежде чем сойти с ума, Ницше успел придать своим воззрениям цельность, последовательность и законченность. Именно поздний Ницше - настоящий Ницше; до написания "Заратустры" он был ещё "недозрелым". Поэтому судить о социальной сущности философии Ницше следует прежде всего по его поздним произведениям и в свете этих суждений объяснять его ранние работы, а не наоборот: так, правильное понятие о том, что такое яблоко, ребёнок вырабатывает лишь тогда, когда познакомится со спелыми плодами и уже потом, в свете своих знаний о созревших яблоках, уяснит себе характерные отличия недозрелых - зелёных, твёрдых, кислых, малосъедобных плодов. Именно "Заратустра" и написанные после него произведения - спелые плоды трудов Ницше, хотя многим его ранние произведения кажутся слаще.
2. Социальная мифология Ницше. Его расизм и антисемитизм.
Что же явилось, по мнению Ницше, причиной того упадка, благодаря которому "теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения"?
То, что, по мнению Ницше, "вреднее всякого порока": "деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым - христианство" [141,т.2,с.633].
"Не следует украшать и выряжать христианство: оно объявило смертельную войну этому высшему типу человека, оно отреклось от всех основных инстинктов этого типа; из этих инстинктов оно выцедило понятие зла, злого человека: сильный человек сделался негодным человеком, "отверженцем". Христианство взяло сторону всех слабых, униженных, неудачников, оно создало идеал из противоречия инстинктов поддержания сильной жизни; оно внесло порчу в самый разум духовно-сильных натур, так как оно научило их чувствовать высшие духовные ценности как греховные, ведущие к заблуждению, как искушения" [там же, с. 634-635].
"Яд учения "равные права для всех" христианство посеяло самым основательным образом. Из самых тайных уголков дурных инстинктов христианство создало смертельную вражду ко всякому чувству благоговения и почтительного расстояния между человеком и человеком, которое является предусловием для всякого повышения и роста культуры, - из ressentiment масс оно выковало главное орудие против нас, против всего благородного, радостного, великодушного на земле, против нашего счастья на земле... "Бессмертие", признаваемое за каждым Петром и Павлом, было до сего времени величайшим и злостнейшим посягательством на аристократию человечества. - И не будем низко ценить то роковое влияние, которое от христианства пробралось в политику! Никто теперь не имеет более мужества заявить об особых правах, о правах господства, о чувстве почтения к себе, к другому, нет более пафоса дистанции... Наша политика болеет этим недостатком мужества! - Аристократизм настроения ложью о равенстве душ погребён окончательно; и если вера в "право большинства" делает революции и будет их делать, то нельзя сомневаться в том, что это - христианство, христианские суждения ценности, которые каждая революция только переводит в кровь и преступление! Христианство есть восстание всего по - земле - пресмыкающегося против того, что над ней возвышается: Евангелие "низших" унижает..." [там же, с. 667 - 668.]
Мы уже видели, что Ницше - идеалист в своём понимании природы: для него "жизнь и есть воля к власти". Теперь мы лицезреем Ницше - идеалиста в понимании истории: по его мнению, революции "делает" не что иное, как "вера в право большинства". Но это ещё цветочки: ягодки будут впереди.
"Делать слабым - это христианский рецепт к приручению, к "цивилизации". Буддизм есть религия цивилизации, приведшей к усталости, близящейся к концу, христианство ещё не застает такой цивилизации, -- при благоприятных обстоятельствах оно само ее устанавливает" [там же, с. 647 - 648].
Оказывается; вера способна не только делать революции, но и устанавливать цивилизации. Как это у неё получается? Ницше попробовал дать ответ на этот вопрос, основываясь на конкретно - историческом материале. Эта попытка заслуживает нашего рассмотрения уже потому, что на её примере хорошо видно, как мыслитель, последовательно использующий идеалистическую методологию исследования и объяснения фактов истории человечества, садится в лужу.
"Христианство было вампиром imperii Romani; за ночь погубило оно огромное дело римлян - приготовить почву для великой культуры, требующей времени. - Неужели всё ещё этого не понимают? Известная нам imperium Romanum , с которой мы лучше всего знакомимся из истории римских провинций, это замечательнейшее художественное произведение великого стиля, было лишь началом, его строение было рассчитано на тысячелетия, -- никогда до сих пор не только не строили так, но даже не мечтали о том, чтобы строить настолько sub specie aeterni!?curPos=3#s4">4 - Эта организация была достаточно крепка, чтобы выдержать скверных императоров: случайность личностей не должна иметь значения в подобных вещах - первый принцип всякой великой архитектуры. Но она не могла устоять против самого разрушительного вида разложения - против христианина... Этот потайной червь, который во мраке, тумане и двусмысленности вкрался в каждую отдельную личность и из каждого высосал серьёзное отношение к истине, вообще инстинкт к реальности; эта трусливая, феминистская и слащавая банда, шаг за шагом отчуждая "души" от грандиозного строительства, отчуждала те высокоценные, те мужественно - благородные натуры, которые чувствовали дело Рима как своё собственное дело, свою собственную нешуточность, свою собственную гордость" [там же, с.687-688].
Современник Ницше (впрочем, надолго его переживший), Карл Каутский, написал в начале ХХ века великолепную книгу-"Происхождение христианства". В ней он, опираясь на те источники по истории древнего Рима, которые уже находились в научном обороте в то время, когда творил Ницше, блестяще показал, каковы были социальные предпосылки возникно-
вения и распространения христианства в Римской империи. Он показал, как рабский труд, на базе которого воздвиглось так сильно восхищавшее Ницше здание Римской империи, постепенно вытеснял труд свободных крестьян и ремесленников благодаря своей дешевизне; как этот самый рабский труд, менее продуктивный, чем вытесняемый им труд свободных людей, влёк за собою регресс производительных сил, падение производительности труда, упадок экономики и вообще обеднение империи; как государство, руководимое утопающей в роскоши кучкой толстосумов, стремящихся сохранить и приумножить свои богатства, с аппаратом управления, состоящим из многочисленной и прожорливой бюрократии, пыталось заткнуть всё более многочисленные дыры в бюджете за счёт и без того беднеющей основной массы граждан; как Римская империя, рассчитанная, по мнению Ницше, на тысячелетия, загнивала в самой своей сердцевине чуть ли не с момента своего возникновения; как господствующими настроениями в обществе становились отчаяние, тоска и безысходность, вследствие чего-а не наоборот-общественное сознание оказалось весьма восприимчивым к учению христиан. Рассуждая об истории Древнего Рима и христианства, Ницше наглядно обнаружил свою некомпетентность в этой области. Прекрасно разбираясь в античной литературе, он ничего не понимал в античной экономике (и, судя по всему, не интересовался ею). Этому, очевидно, очень сильно способствовал идеалистический подход Ницше к истории. В известной мере справедливы слова, сказанные о Ницше Львом Шестовым:
"Метафизики восхваляют трансцендентное, но тщательно избегают соприкосновения с ним. Ницше ненавидел метафизику, воспевал землю-bleibt mir der Erde treu, о meine Bruder?curPos=3#s5">5 -и всегда жил в области трансцендентного"[223,с.119].
Следует отметить, что идеализм Ницше сильно отличается от идеализма тех, кого Шестов называет "метафизиками". У "метафизиков" первопричиной и первоосновой всего сущего является либо абсолютная идея, либо познающий субъект. Их мировоззрение-это профессиональное мировоззрение философа, взирающего на мир через призму своей собственной повседневной практики и меряющего его на свой аршин. У Ницше же в основе всего сущего лежит воля, и не просто воля, а воля к власти. Он смотрит на мир через призму повседневной практики профессионального руководителя, начальника, законодателя и того, кто руководит исполнением законов. Его философия ближе господствующим классам, теснее связана с их жизнью, с их интересами, чем философия Юма, Канта или Гегеля.
Однако вернёмся к ницшевым поискам истоков упадка европейского человека. Мы ещё не успели узнать, что Ницше думает о том, откуда могло бы взяться зловредное христианство, разложившее Римскую Империю и два тысячелетия подряд отравлявшее европейцев сострадательностью, слабоволием, идеями равенства и т.п. Что ж, у Ницше есть ответ на наш вопрос:
"...христианство можно понять единственно в связи с той почвой, на которой оно выросло, - оно не есть движение, враждебное иудейскому инстинкту, оно есть его последовательное развитие, силлогизм в его логической цепи, внушающей ужас"[141, т.2, с.649].
"Все, что было содеяно на земле против "знатных", "могущественных", "господ", не идет ни в малейшее сравнение с тем, что содеяли против них евреи; евреи, этот жреческий народ, умевший в конце концов брать реванш над своими врагами и победителями лишь путём радикальной переоценки их ценностей, стало быть, путём акта духовной мести. Так единственно и подобало жреческому народу, народу наиболее вытесненной жреческой мстительности. Именно евреи рискнули с ужасающей последовательностью вывернуть наизнанку аристократическое уравнение ценности (хороший =знатный =могущественный =прекрасный =счастливый =боговозлюбленый) -и вцепились в него зубами бездонной ненависти (ненависти бессилия), именно: "только одни отверженные являются хорошими; только бедные, бессильные, незнатные являются хорошими; только страждущие, терпящие лишения, больные, уродливые суть единственно благочестивые, единственно набожные, им только и принадлежит блаженство, - вы же, знатные и могущественные, вы, навеки вечные злые, жестокие, похотливые, ненасытные, безбожные, и вы до скончания времён будете злосчастными, проклятыми и осужденными!"...Известно, кто унаследовал эту еврейскую переоценку...Я напомню, в связи с чудовищной и сверх всякой меры пагубной инициативой, которую выказали евреи этим радикальнейшим из всех объявлений войны, положение, к которому я пришёл по другому поводу ["По ту сторону добра и зла"-141,т.2,с.315], - именно, что с евреев начинается восстание рабов в морали, --восстание, имеющее за собою двухтысячелетнюю историю и ускользающее нынче от взора лишь потому, что оно-было победоносным..." [Там же, с.422.]
Итак, на сцену, где разыгрываются ницшевские мистерии, выступают те, из-за кого в кране нет воды. До сих пор мы чувствовали, что среди тех жутких персонажей, которые возмущают спокойствие и мешают рабам довольствоваться своей участью, не хватает исполнителей главной роли-конкретных носителей той разрушительной воли, действием которой можно объяснить все процессы, подтачивающие власть касты господ (если не на протяжении всей истории человечества, то, по крайней мере, в течение последних двух-трёх тысячелетий; если не во всём мире, то по крайний мере в той его части, где жил сам Ницше и где живёт основная масса его читателей). Евреев не хватало; и теперь, когда они появились, царский городовой, отвечающий на вопрос "кто виноват?"-"жиды, скубенты и сицилисты", мог бы с полным на то правом подать Ницше братскую руку.
"Но вы не понимаете этого? У вас нет глаз для того, чему потребовалось две тысячи лет, дабы прийти к победе? Здесь нечему удивляться: все долгосрочные вещи с трудом поддаются зрению, обозрению. Но вот само событие: из ствола того дерева мести и ненависти, еврейской ненависти-глубочайшей и утонченнейшей, создающей идеалы и пересоздающей ценности, ненависти, никогда не имевшей себе равных на земле,-произросло нечто столь же несравненное, новая любовь, глубочайшая и утонченнейшая из всех родов любви,-из какого еще другого ствола могла бы она произрасти?.. Но пусть и не воображают, что она выросла как прямое отрицание той жажды мести, как противоположность еврейской ненависти! Нет, истинно как раз обратное! Любовь выросла из этой ненависти как ее крона... Этот Иисус из Назарета, как воплощенное Евангелие любви, этот "Спаситель", приносящий бедным, больным, грешникам блаженство и победу,-не был ли он cамим соблазном в наиболее жуткой и неотразимой его форме, соблазном и окольным путем, ведущим именно к тем иудейским ценностям и обновлениям идеала? Разве не на окольном пути этого "Спасителя", этого мнимого противника и отменителя Израиля достиг Израиль последней цели своей утонченной мстительности? Разве не тайным черным искусством доподлинно большой политики мести, дальнозоркой, подземной, медленно настигающей и предусмотрительной в расчетах мести, является то, что сам Израиль должен был перед всем миром отречься от орудия собственной мести, как от смертельного врага, и распять его на кресте, дабы "весь мир" и главным образом все противники Израиля могли не моргнув глазом клюнуть как раз на эту приманку?" [Там же,с.423.]
Вот мы и подошли вплотную к "теории" сионского заговора. Оказывается, евреи уже два тысячелетия подряд ведут целенаправленную, хорошо рассчитанную, сложную и эффективную политику, направленную на распространение и усиление среди враждебных им народов "морали рабов", и тем самым-на вырождение этих народов, и прежде всего их господствующей элиты, на ее ослабление, на подрыв ее власти, а следовательно, на "обезглавливание" этих народов, дезорганизацию их перед лицом еврейской угрозы. Более того - они, выходит, достигли успеха в этой политике.
"Покоримся фактам: победил народ - "рабы" ли, или "плебеи", или "стадо", или как вам угодно еще назвать это, - и если это случилось благодаря евреям, ну так что же! в таком случае никогда еще ни один народ не имел более всемирно-исторической миссии. "Господа" упразднены; победила мораль простолюдина. Если соизволят сравнить эту победу о отравлением крови (она смешала расы), - я не буду ничего иметь против; несомненно, однако, что интоксикация эта удалась" [там же, с. 424].
Какие же расы смешались в результате этой "удавшейся интоксикации"?
"В латинском языке malus?curPos=3#s6">6(с которым я сопоставляю melas?curPos=3#s7">7), могло бы характеризовать простолюдина как темнокожего, прежде всего как темноволосого (" hic niger est -"),как доарийского обитателя италийской почвы, который явственно отличался по цвету от возобладавшей белокурой, именно арийской расы завоевателей; по крайней мере,галльский язык дал мне точно соответствующий случай- fin (например, в имени Fin-Gal).отличительное слово, означающее знать, а под конец-доброго, благородного, чистого, первоначально блондина, в противоположность темным черноволосым аборигенам. Кельты, между прочим, были совершенно белокурой расой; напрасно тщатся привести в связь с каким-либо кельтским происхождением и примесью крови те полосы типично темноволосого населения, которые заметны на более тщательных этнографических картах Германии, что позволяет себе еще и Вирхов: скорее, в этих местах преобладает доарийское население Германии. (Аналогичное сохраняет силу почти для всей Европы: главным образом покоренная раса именно здесь окончательно возобладала по цвету, укороченности черепа, быть может, даже по интеллектуальным и социальным инстинктам: кто поручился бы за то, что современная демократия, еще более современный анархизм и в особенности эта тяга к "cоmmune", примитивнейшей форме общества, свойственная теперь всем социалистам Европы, не означает, в сущности, чудовищного рецидива - и что раса господ и завоевателей, раса арийцев, не потерпела крах даже физиологически?..)" [там же, с. 419-420].
Итак, результатом упадка и деградации европейского человека, инициаторами которых (при посредстве христианства) были евреи, явилось растворение в доарийском населении Европы арийской расы господ. В качестве расы господ арийцы являются тем, "что фактически представляет собою высший тип, что по отношению к целому человечеству представляет род сверхчеловека". Таким образом, по логике Ницше, сверхчеловеками в Европе- да и не только в Европе-являются прежде всего именно арийцы.
Борьба, которую евреи ведут со своими противниками (и прежде всего с арийцами-господами своих противников), есть борьба расы, а средства и методы этой борьбы есть "принадлежность расы".
"При чтении этих Евангелий нужно быть как можно более осторожным: за каждым оловом встречается затруднение. Я признаюсь,-и меня поддержат-что именно этим они доставляют психологу первостепенное удовольствие,-как противоположность всякой наивной испорченности, как утонченность par excellence,--как виртуозность в психологической испорченности. Евангелия ручаются сами за себя. Библия вообще стоит вне сравнения. Чтобы не потеряться здесь совершенно, прежде всего нужно помнить, что ты среди евреев. Игра в "святое", достигшая здесь такой гениальности, какой не достигла она нигде в другом месте-ни в книгах, ни среди людeй,-жульничество в словах и жестах, как искусство,- это не есть случайность какой-нибудь единичной одаренности, какой-нибудь исключительной натуры. Это принадлежность расы" [там же, с.668].
Из того факта, что евреи активно занимаются переоценкой "здоровых" ценностей "расы господ", Ницше не делает вывод, что сами евреи-расово неполноценные существа, больные выродки. Напротив:
"По психологической проверке еврейский народ есть народ самой упорнейшей жизненной силы; поставленный в невозможные условия, он добровольно, из глубокого и мудрого самосохранения, берет сторону всех инстинктов decadence- не потому. что они им владеют, но потому, что в них он угадал ту силу, посредством которой он может отстоять себя против "мира". Евреи-это эквивалент всех decadents: они сумели изобразить их до иллюзии, с актерским гением до non plus ultra, сумели поставить себя во главе всех движений decadence (как христианство Павла)..."
Просим читателя хорошенько запомнить этот ницшевский пассаж -евреев, стоящих во главе всех движений декаданса. В дальнейшем нам еще представится случай припомнить его.
"...чтобы из них создать нечто более сильное, чем всякое иное движение, утверждающее жизнь" [там же, с.650].
Итак, евреи-это сильная раса, использующая столь экстравагантные методы борьбы со своими противниками лишь вследствие особо тяжелых условий, в которых она находится. С этой точки зрения хорошо объясняются следующие размышления Ницше, на первый взгляд противоречащие его концепции роковой роли еврейства в европейской и мировой истории:
"Евреи же, без всякого сомнения, саман сильная, самая цепкая, самая чистая раса из всего теперешнего населения Европы; они умеют пробиваться и при наиболее дурных условиях (даже лучше, чем при благоприятных), в силу неких добродетелей, которые нынче охотно клеймятся названием пороков,-прежде всего благодаря решительной вере, которой нечего стыдиться "современных идей"; они изменяются, если только они изменяются, всегда лишь так, как Россия расширяет свои владения-как государство, имеющее время и существующее не со вчерашнего дня, именно, следуя принципу: "как можно медленнее!"... Что евреи, если бы захотели-или если бы их к тому принудили, чего, по-видимому, хотят добиться антисемиты,-уже и теперь могли бы получить перевес, даже в буквальном смысле господство над Европой, это несомненно; что они не домогаются и не замышляют этого, также несомненно. Пока они, напротив, и даже с некоторой назойливостью стремятся в Европе к тому, чтобы быть впитанными Европой, они жаждут возможности осесть наконец где-нибудь прочно, законно, пользоваться уважением и положить конец кочевой жизни, "вечному жиду"; и конечно, следовало бы обратить внимание на это влечение и стремление (в котором, может быть, сказывается уже смягчение еврейских инстинктов) и пойти навстречу ему: для чего было бы, пожалуй, полезно и справедливо выгнать из страны антисемитических крикунов. Пойти навстречу со всей осторожностью, с разбором; примерно так, как это делает английское дворянство. Очевидно, что еще безопаснее было бы теснее сблизиться с ними более сильным и уже более прочно установившимся типам новой Германии, скажем знатному бранденбургскому офицеру: было бы во многих отношениях интересно посмотреть, не приобщится ли, не привьется ли к наследственному искусству повелевания и повиновения-в обоих упомянутая провинция может считаться нынче классическою-гений денег и терпения (и прежде всего некоторое количество ума, в чем там чувствуется изрядный недостаток)" [там же, с.370-371].
Ницше считает, что обеим расам-арийской и еврейской-следовало бы заключить союз (к вящей пользе уже основательно выродившихся арийцев) и попытаться осуществить скрещивание в лице своих высших представителей. Он не любит тех, чья деятельность противоречит его мечтам, - антисемитов. Он не любит их также за плебейское происхождение большинства из них, за их "плебейский инстинкт" (завистливость и мстительность), за их христианско-морализаторскую риторику, а немецких антисемитов - также и за их довольно тесную связь с немецким социалистическим движением (имевшую место в 70-80-х гг. XIX века). Он пишет: "Не люблю я этих новейших спекулянтов идеализма, антисемитов, которые нынче закатывают глаза на христиа-нско-арийско-обывательский лад и пытаются путем нестерпимо наглого злоупотребления дешевейшим агитационным средством, моральной позой, возбудить все элементы рогатого скота в народе" [там же, с.521]. Однако он же сам создает идеологическую базу для антисемитизма, в основе которой лежит положение о борьбе арийской расы господ с иудейской расой, подрывающей власть арийской расы, обессиливающей ее моралью рабов и способствующей ее растворению в других, низших расах.
Вот любопытный образчик экскурсов Ницше в историю борьбы "морали господ" и "морали рабов" - моралей, которые ставятся им в связь с определенными расами:
"В начале Средних веков, когда церковь действительно была прежде всего зверинцем, всюду охотились за прекраснейшими экземплярами "белокурых бестий",- "исправляли", например, знатных германцев. Но как выглядел вслед за тем такой "исправленный", завлеченный в монастырь германец? Как карикатура человека, как выродок: он сделался "грешником", он сидел в клетке, его заперли в круг сплошных ужасных понятий... И вот он лежал там больной, жалкий, озлобленный на самого себя; полный ненависти к позывам к жизни, полный подозрений ко всему, что было еще сильным и счастливым. Словом, "христианин"... Говоря физиологически: в борьбе со зверем разрушение его здоровья, может быть единственным средством сделать его слабым. Это поняла церковь: она испортила человека, она ослабила его, -но она заявила претензию на то, что "исправила" его...
Возьмем другой случай так называемой морали, случай распложения известной расы и породы. Самый грандиозный пример этого дает индийская мораль, санкционированная как религия, в качестве "Закона Maнy". Тут поставлена задача вывести не менее четырех сортов рас одновременно: жреческую, военную, торговую и земледельческую, наконец, расу слуг, шудр. Ясно, что здесь мы уже не среди укротителей зверей: во сто раз более мягкий и разумный вид человека нужен уже для того, чтобы лишь начертать план такого распложения. Вздыхаешь свободно, переходя из христианской атмосферы больниц и тюрем в этот более здоровый, более высокий, более просторный мир. Как убог "Новый Завет" по сравнению с Ману, как скверно пахнет он!--Но и этой организации понадобилось быть устрашающей ,- на этот раз в борьбе не с бестией, а с ее противопонятием, с неплеменным человеком, с человеко-помесью, с чандалою. И опять-таки она не нашла другого средства сделать его безопасным, слабым, как сделав его больным,- это была борьба с "великим множеством". Быть может, нет ничего более противоречащего нашему чувству, нежели эти предохранительные меры индийской морали. Третье предписание, например (Avadana-SastraI) "о нечистых овощах", устанавливает, что единственной пищей, дозволенной чандалам, должны быть лук и чеснок, принимая во внимание, что священная книга воcпрещает давать им семена или плоды, носящие семена, или воду, или огонь. То же предписание устанавливает, что необходимая им вода не может быть взята ни из рек, ни из источников, ни из прудов, а лишь из доступов к болотам и из углублений, оставляемых следами животных. Равным образом им запрещалось мыть свое белье и мыться самим, так как даваемою им из милости водою разрешалось пользоваться только для утоления жажды. Наконец, запрещалось женщинам-шудрам оказывать помощь женщинам-чандалам при родах, так же как последним помогать при этом друг другу... - Результат таких санитарно-полицейских предписаний не преминул обнаружиться: смертельные эпидемии, омерзительные половые болезни и по отношению к ним опять применение "закона ножа", обрезание для мальчиков, удаление малых срамных губ для девочек.-Сам Ману говорит: "Чандала-плод прелюбодеяния, кровосмешения и преступления (-это необходимая последовательность понятия распложения). Одеждой им должны служить лишь лохмотья с трупов, посудой-разбитые горшки, для украшений старое железо, для богослужений только злые духи; они должны без отдыха бродить с одного места на другое. Запрещается писать слева направо и пользоваться для писания правой рукой: пользование правой рукой и писание слева направо остается только за добродетельными, за людьми расы ".
Эти предписания довольно поучительны: в них мы имеем арийскую гуманность в совершенно чистом, совершенно первоначальном виде,-мы узнаем, что понятие "чистая кровь" является антиподом безобидного понятия. С другой стороны, становится ясным, в каком народе увековечилась ненависть, ненависть чандалы к этой "гуманности", где она стала религией, где она стала гением... С этой точки зрения Евангелия являются документом первого ранга; еще более книга Еноха.-Христианство, имеющее иудейский корень и понятное лишь как растение этой почвы, представляет собою движение, противное всякой морали распложения, расы, привилегии: это антиарийская религия par excellence; христианство-переоценка всех арийских ценностей, победа ценностей чандалы, проповедь Евангелия нищим и низменным, общее восстание всего попираемого, отверженного, неудавшегося, пострадавшего против "расы",-бессмертная месть чандалы, как религия любви ... " [Там же, с.586-587.]
Ницше последователен. Несмотря на отвращение, которое вызывает у него "грубое в господстве", он готов оправдать и освятить даже наигрубейшее из этого грубого, если только оно обеспечивает прочную власть господствующих классов (в которых Ницше видел господствующие расы).
Философ, превозносящий в качестве "расы господ" арийцев, Ницше в своих произведениях постоянно третирует немцев. Ругательствами в адрес немцев пересыпаны все его произведения "постзаратустровокого" периода. В своей последней книге "Ессе Номо" Ницше пишет:
"Когда я измышляю себе род человека, противоречащего всем моим инстинктам, из этого всегда выходит немец. Первое, в чем я "испытываю утробу" человека,-вопрос: есть ли у пего в теле чувство дистанции, видит ли он всюду ранг, степень, порядок между человеком и человеком, умеет ли он различать: этим отличается gentilhоmme; вo всяком ином случае он безнадежно принадлежит к великодушному, ах! добродушному понятию canaille. Но немцы и есть сanaille --ax! они так добродушны... Общение с немцами унижает: немец становится на равную ногу..." [Там же, с.761].
Итак, Ницше не любит немцев за их плебейство. Это, однако, не мешает ему выделать среди них образчики "высшей породы" (каковыми являются, в частности, бранден6ургский офицер знатного происхождения и "прекраснейший экземпляр белокурой бестии"-знатный германец средневековья) и предрекать им большое будущее [см. ницшевскую "притчу" о Фридрихе Великом:141,т.2,с.332-333]. В своей оценке современного ему немецкого национализма Ницше соединил упрек и похвалу:
"Энергичный, но узкий принцип: "Deutschland, Deutschland uber alles"". [там же, с.521].
Ницше недолюбливал мелкий, узкий национализм современных ему европейских государств. Он считал, что в Европе идет процесс слияния наций и образования единой европейской расы [141,т.I,с.447-448; т.2,c.361-362], раздумывал над проблемой "воспитания новой господствующей над Европой касты" [141,т.2,с.371] и полагал, что для формирования этой касты пригодятся такие типы, как "знатный бранденбургский офицер". При этом Ницше вовсе не выступал против национализма как такового: о том, что при известных условиях Ницше был готов приветствовать национализм в качестве проявления "возвышенных инстинктов" "расы господ", свидетельствует, например, такой отрывок из его "Антихриста":
"Народ, который еще верит в самого себя, имеет также и своего собственного Бога. В нем он чтит условия, благодаря которым он поднялся,-свои добродетели. Его самоудовлетворенность, его чувство власти отражается для него в существе, которое можно за это благодарить. Кто богат-хочет давать; гордый народ нуждается в божестве, чтобы жертвовать... Религия при таких предпосылках является выражением благодарности. Народ, благодарный за свое существование, нуждается для выражения этой благодарности в божестве.- Такое божество должно иметь силу приносить пользу или вред, быть другом или врагом; ему удивляются как в добре, так и в зле. Противоестественная кастрация божества в божество только добра была бы здесь совсем нежелательна. В злом божестве так же нуждаются, как и в добром: ведь и собственное существование не есть лишь дар снисходительности и дружеского расположения к человеку... Какой смысл в божестве, которое не знает ни гнева, ни мести, ни зависти, ни насмешки, ни хитрости, ни насилия? которому, быть может, никогда не были знакомы приводящие в восхищение ardeurs?curPos=3#s8">8 победы и уничтожения? Такое божество было бы и непонятно: к чему оно?-Конечно, если народ погибает, если он чувствует, что окончательно исчезает его вера в будущее, его надежда на свободу, если покорность начинает входить в его сознание, как первая полезность, если добродетели подчинения являются необходимыми условиями его поддержания, то и его божество должно также измениться. Оно делается теперь пронырливым, боязливым, скромным, советует "душевный мир", воздержание от ненависти, осторожность, "любовь к другу и врагу". Оно постоянно морализиру
ет, оно вползает в каждую частную добродетель, становится божеством для отдельного человека, становится частным лицом, космополитом... Некогда божество представляло собою народ, мощь народа, все агрессивное и жаждущее власти в душе народа-теперь оно только лишь благое божество... Поистине, для богов нет иной альтернативы; или они есть воля к власти, и тогда они бывают национальными божествами,- или же они есть бессилие к власти-и тогда они по необходимости делаются добрыми ... " [Там же, с.642-643.]
Из этого отрывка мы видим также, что атеист Ницше ничего не имеет против веры в бога, если эта вера помогает народу, придерживающемуся ее, дорасти до "сверхчеловека", показать себя "расой господ".
3. Ницше настоящий и Ницше выдуманный.
Начиная со второй половины 80-х годов, многие советские (теперь-постсоветские) философы начали "украшать и выряжать" ницшеанство, делать из Ницше этакого бесклассового борца за раскрепощение индивидуальности "человека вообще". Примером такого рода украшательства и выряжательства является брошюра Л.З.Немировокой "Ницше: по ту сторону добра и зла", вышедшая в 1991 году в Москве.
Вот как Немировская трактует центральное понятие философии Ницше-"волю к власти":
"Люди сами не знают, сколь они уникальны. Уникальность же проявляется непросто. Для этого нужно вырваться из болота обыденной жизни, разрушить тихий, привычный ход вещей, преодолеть себя. Человек-это тот, кто преодолел себя. Традицию, леность, привычку к знакомым установкам, правилам, заповедям. Творчество Ницше - пример такого гигантского самопреодоления, которое он и называл волей к власти" [137,с.5].
Очевидно, любимцы Ницше-Юлий Цезарь, германские феодалы и бранденбургские офицеры только тем и занимались, что "преодолевали традицию, привычку к знакомым установкам, правилам, заповедям".
Мы уже видели, что самопреодоление человека не могло бы, по мнению Ницше, иметь место "без пафоса дистанции, порождаемого воплощенным различием сословий, постоянной привычкой господствующей касты смотреть испытующе и свысока на подданных, служащих ей орудием, и столь же постоянным упражнением ее в повиновении и повелевании, порабощении и умении держать подчиненных на почтительном расстоянии". Иными словами, преодоление человеком себя имеет своей необходимой предпосылкой захват, удержание и расширение им власти над другими людьми. Немировская же приписывает Ницше такое понятие о самопреодолении, которое тому и не снилось:
"Ницше был согласен с античными мыслителями в том, что "владеющий собой выше завоевателя города". Власть над собой и дает подлинную свободу человеку. Она выше и значительнее, чем власть над другими. В понимании Ницше рабское сознание-это сознание зависимое, подчиненное долгу, традиции, морали. Такому сознанию Ницше противопоставил человека свободного. Свободного от всех социальных связей..." [Там же, с.14.]
Ницше, писавший:
"Если кто умеет чтить, так это именно люди сильные, это их искусство, это изобретено ими. Глубокое уважение к древности и родовитости-все право зиждется на этом двойном уважении,-вера и предрассудки, благоприятствующие предкам и неблагоприятствующие потомкам, есть типичное в морали людей сильных",-
не узнал бы себя в том портрете, который рисует о него Немировская.
Интересно, почему Немировская так уверенно заявляет, что Ницше мыслил "свободного человека" свободным "от всех социальных связей"? Во-первых, согласно Ницше человек может стать свободным лишь посредством господства над другими людьми, а следовательно, посредством социальных связей с ними. Во-вторых, человек становится свободным-опять-таки согласно Ницше-как член аристократической касты, а следовательно, находясь в социальных связях со своими "братьями по классу". Какая уж тут "свобода от всех социальных связей"...
"Ницше считал, что опасностью для личности является не только авторитарная власть, тоталитаризм, но любое общество и демократия тоже" [там же, с.17].
Это восхитительно! После всего, что мы прочли у Ницше о кастовом, иерархическом, деспотическом обществе как предпосылке полноценного развития немногих конкретных личностей (а не "личности" вообще) за счет подавляющего большинства других личностей; после его хвалебных гимнов Римской империи и законам Ману; после его тирады о том, что хорошая и здоровая аристократия должна со спокойной совестью принимать жертвы огромного количества людей, которые должны быть подавлены и принижены ради нее до степени людей неполных, до степени рабов и орудий"-после всего этого нам рассказывают, что Ницше беспокоился о "личности" и считал угрозой для нее не только авторитарную власть, но и демократию тоже! Что это-невежество или сознательный обман?
Для репутации Немировской было бы спасением, если бы большинство читателей ее брошюры, знакомых с текстами Ницше, сочли ее писания плодом невежества, а не преднамеренным обманом. К сожалению, такие читатели, скорее всего, составляют меньшинство среди тех, кто прочел и читает эту брошюру: популярная книжка, вышедшая в издательстве "Знание", рассчитана на массового читателя, который вряд ли когда-нибудь займется основательным изучением произведений Ницше. Этот-то читатель и примет на веру все те небылицы, которые преподносит нам Немировская.
"Думается. Ницше незаслуженно суров к демократии. Какое же общество может освободить человека, если не демократическое? Предоставить равные права и свободы всем-единственно возможный путь к справедливости. Любое исключение для той или иной группы людей неизбежно приведет к ущемлению, принижению, подавлению личности, насилию. Предоставив же равные права всем, общество может выбрать людей достойных, прежде всего в нравственном отношении" [там же, с.18].
Можно себе представить, как весело смеялся бы Ницше, если бы прочел этот упрек в свой адрес. Мыслитель, искавший высший тип свободных людей в пяти шагах от тирании и измерявший их свободу "трудом, который расходуешь, чтобы оставаться наверху", очень удивился бы, если бы перед ним поставили задачу измыслить общество, которое может освободить человека и "выбрать достойных людей". Ведь согласно Ницше те, кто могут стать свободными, как раз и доказывают это тем, что не предоставляют обществу выбрать себя, а подчиняют себе это общество. Что же касается справедливости и "ущемления, принижения, подавления личности, насилия", то мы уже знаем, что по этому поводу думал Ницше. А именно: ущемление, принижение, подавление толпы, насилие над ней справедливо о точки зрения господ (к которым Ницше относит и себя); несправедливо это с точки зрения рабов, но это уже их проблемы. Ущемление, принижение, подавление и насилие могут быть несправедливыми с точки зрения Ницше лишь в том случае, когда "толпа" ущемляет, принижает, подавляет и насилует "высших людей".
"...в отличие, например, от Марксова анализа социалистического устройства общества Ницше подходил к этому вопросу не с классовых позиций, а с позиций индивидуума" [там же, с.19].
Мы уже видели, что подход Ницше к социализму, обществу и социалистическому устройству общества был не чем иным, как сознательно проводимым классовым подходом.
"...опасность демократии Ницше видел и в том, что она снижает потребность в бунте, столь необходимом человеку. Человеку нужны другие условия-"катастрофы человеческого бытия" (Г. Маркузе), т.е. условия, дающие необходимый толчок, импульс для развития и человека, и общества. Тогда человек постоянно пребывает в состоянии протеста, причем не "во имя", а протеста как принципа удовольствия" [там же, с.19]
Откуда Немировская взяла эту "потребность в бунте, столь необходимом человеку"? У Ницше ничего похожего нет. У него есть другое-неумолчная и непрекращающаяся брань по адресу революций, восстаний и бунтов рабов. Что же касается протеста как "принципа удовольствия", то такую вещь Ницше скорее отнес бы к инстинктам недовольного своей жизнью чандалы. У "господствующей касты" совсем другие "принципы удовольствия"-пафос дистанции, благоговение перед высшим, повелевание низшими. Не мог считать протест своим "принципом удовольствия" человек, думавший и писавший так:
"Восстание-это доблесть раба. Вашей доблестью да будет повиновение. Само приказание ваше да будет повиновением" [141,т.2,с.34].
Единственный вид бунта, который признавал Ницше,-это бунт "сильных духом" против временно воцарившейся толпы. Единственный вид протеста, на который он был готов,-это протест "высших людей" против заполнившего все и вся "великого множества", во имя утверждения "естественного порядка"-"порядка каст". Ницше преодолевал-в себе и, будучи политическим идеологом, в обществе-только те традиции, которые были по своему происхождению и содержанию связаны с борьбой социальных низов за свою свободу, с ограничением власти "касты господ" над "кастой рабов". Ницшевский "бунт"-это на самом деле контрбунт, крайний способ ликвидации последствий прошлых и профилактики будущих действительных бунтов. В силу своего крайнего характера этот контрбунт похож на действительное бунтарство -- похож непримиримостью, последовательностью и готовностью к применению самых жестоких средств. Крайности сходятся; но при этом они все-таки диаметрально противоположны друг другу.
Немировская утверждает относительно Ницше, что "вся его этика - это этика индивидуализма" [137,с.20]. На это прекрасно ответил сам Ницше ... после своей смерти - в посмертно опубликованной "Воле к власти":
"Моя философия направлена в сторону иерархии - не в сторону индивидуалистической морали"[140,с.121].
Правда, такой источник, как "Воля к власти", не у всех пользуется авторитетом. К.Свасьян, автор предисловия к цитированному нами двухтомнику Ницше, обзывает ее "чистейшей фальшивкой"[141, т.1, с.39]. Однако фактом является то, что все основные положения "Воли к власти" уже можно встретить на страницах ницшевских произведений, издававшихся, когда их автор ещё был жив и в более-менее здравом уме. Что воля к власти лежит в основе всего сущего; что Европе предстоит эпоха великой политики; что современное Ницше "царство толпы" объективно и независимо от воли "толпы" и её лидеров подготавливает предпосылки для своего упразднения [ср. 141, т. 2, с. 361-362 и 140, с. 100-101]; что Сократ есть плебейский философ, а его диалектика - плебейский способ мышления [cр. 141, т. 2, с.564-565 и 140, с. 197-198] - и многие другие, не только основные, но и более частного характера положения (вроде положения о плебейском характере философии Сократа) содержатся и в "Воле к власти", и в прижизненно изданных ницшевских произведениях. Если фальсификация и имела место, то она не изменила характера ницшевского философствования; может быть, она даже выделила и подчеркнула наиболее важные и глубокие черты этого характера (действительно, многие положения гораздо более конкретны, оформлены, чётки в "Воле к власти", чем в произведениях Ницше, опубликованных при его жизни)?curPos=3#s9">9.
"Обвинители" Ницше не разглядели главного пафоса его творчества - мечты о будущем сообществе людей неординарных, разнообразных, независимых, сильных (не дающих пощады своим "слишком человеческим" слабостям), гордых, свободных, честных (не допускающих фальшивой нравственности и не создавших новых фальшивых ценностей), не нуждающихся в иcкусственных благах, ибо они оптимисты и любят жизнь" [137,с.24].
У Немировской куда-то пропало то "великое множестов" рабов, без которых, согласно Ницше, невозможна "всякая высшая культура" и сообщество немногих творцов её - "людей неординарных, разнообразных и т.д.".
Разумеется, Немировская не может пройти мимо того факта, что свобода в ницшевском понимании - это свобода немногих. Однако посмотрите, как она интерпретирует взгляды Ницше по этому вопросу:
"Он считал, что демократия может оказаться вредной для общества, не умеющего пользоваться своими правами (это потрясающе! Ницше, писавший, что "демократизм был во все времена упадочной формой организующей силы", оказывается, считал, что демократия может повредить обществу, да и то не всякому, а лишь "не умеющему пользоваться своими правами"! Здесь мы имеем дело с очередной ложью со стороны Немировской. - В.Б.) ... Может быть, права человека и не нужны большинству. Люди включены в водоворот повседневности и не ощущают потребности свободы" [там же, с. 17].
И ни слова о том, что согласно Ницше эти люди, люди большинства, "должны быть (курсив мой. - В.Б.) подавлены и принижены" ради счастья и процветания аристократии "до степени людей неполных, до степени рабов и орудий".
""Свобода для", которую Ницше представлял себе как высший этап свободы, свобода человека, её заслуживающего, знающего, для чего она ему. Эта свобода самопреодоления, в которой, считал Ницше, нуждаются не многие, а только исключительно возвышенные и благоразумные натуры, которые свою исключительность направляют на развитие, скажем, науки, или на саморазвитие. Далеко не все на это способны, да и вообще нуждаются в этом" [там же, с. 35-36].
Здесь ницшевское понятие свободы (так же, как ранее понятие воли к власти) сводится исключительно к самопреодолению, представление о котором не связывается с властью над другими людьми. Опять куда-то подевался целый социальный слой: на этот раз пропали "исполнители, ближайшая среда, свита, правая рука, лучшие ученики" "возвышенных и благоразумных натур", "берущие на себя всё грубое в господстве" и направляющие свою исключительность отнюдь не только "на развитие, скажем, науки, или на саморазвитие"?curPos=3#s10">10.
Нельзя сказать, что Немировская совсем уж не замечает этих людей в произведениях Ницше. Однако в её пересказе философии Ницше они предстают читательскому взору лишь в виде абстрактной белокурой бестии, о месте и роли которой в обществе ничего нельзя сказать.
"Можно сказать, что для Ницше абсолютом стало разнообразие людей, их яркость и индивидуальность, в жертву которым он готов был принести мир и доброжелательность среди людей. "Злой хищник" и "белокурая бестия" всё же, считал он, живой человек, а не однообразная, серая масса, толпа, "доброе", но мертвое и кастрированное человечество. Лучше преступник, чем Христос. Он и не подозревал, сколь безответственным было такое заявление и чем отзовётся оно ещё в истории людей" [там же, с. 38].
Из этой и других подобных сентенций читатель ничего не сможет узнать о том, что ницшевские " белокурые бестии" - это люди, образующие определенный, вполне конкретный социальный слой, эксплуатирующий, угнетающий и подавляющий "великое множество" и тем самым обеспечивающий досуг и материальный избыток для "творцов культуры", "созидателей ценностей". Ницше доказывает социальную необходимость их существования и пытается убедить своих читателей в вечном характере этой необходимости, а Немировская не замечает (или не желает замечать?) этой проблемы, ограничиваясь моралистической риторикой - упреками по адресу злых и нехороших "белокурых бестий".
А вот в каком виде Немировская подает нормы отношения сильных и богатых к бедным и слабым, которые Ницше завещал "новым повелителям":
"...Ницше...опасался таких явлений в жизни общества, как паразитизм, различного рода спекуляции. Нищему и убогому, инвалиду и сироте скорее нужно не подаяние, а активная поддержка. Не равнодушно брошенная монета, пролитая слеза, а создание возможно более жестких условий, в которых человек мог бы вернуться к нормальной жизни (условий для трудной, но необходимой учебы, творчества, работы и заработка и т.п.). Нет ли здесь правды? Ведь простое, пассивное сострадание служит деморализации и человека, и общества" [там же, с.25].
Если бы не Немировская, мы бы и не догадались, что Ницше имел в виду "активную поддержку" нищих и убогих, когда писал:
"Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно еще помочь в этом" [141,т.2,с.633].
Вообще-то говоря, из концепции различия людей по количеству и качеству действующей через них воли к власти, - концепции, развитой Ницше, - вытекает, что нормальной жизнью для нищих и убогих является именно убогая жизнь, которую они ведут (на большее у них воли к власти не хватает). Им не нужно помогать "встать на ноги" - напротив, этому нужно всячески противодействовать; их нужно угнетать, подавлять, забивать, дабы они знали свое место, не заполняли своим "великим множеством" все вокруг, не путались под ногами у "высших людей" и не портили бы им воздух. Может быть, некоторые представители низших слоев общества и достойны лучшей участи; так пусть же они сами завоюют ее себе, прорвавшись наверх, усвоив образ действий и мораль господ и добившись от них уважения и дружеской помощи - добившись того, что господа примут их в свой круг, - вопреки давлению со стороны господ на низшие слои общества, а не благодаря "пассивному" или "активному" состраданию высших по отношению к низшим. (Именно так, в свете всего написанного Ницше по вопросу о кастовом строе общества и "морали господ", следует понимать его мечту про "обмен членами между обеими кастами, так что более тупые, менее одухотворенные семьи и личности из высшей касты перемещаются в низшую, и, наоборот, более свободные личности низшей касты получают доступ в высшую"). Сострадание к "малым сим" означает, согласно Ницше, упадок воли к власти у аристократии, опускание ее до уровня масс, предпосылку ее растворения в массах; сострадание власть имущих к своим подданным открывает последним дорогу наверх - к власти, в философию и высшие области науки, в искусство. Результатом этого оказывается "царство толпы", столь враждебное Ницше.
С подобной системой взглядов прекрасно согласуется то, что Ницше, цитируя мерзкие предписания любимых им "законов Ману" относительно чандалы, не критикует их и не возмущается ими. А вот если бы он полагал, что "раса господ" должна оказывать какую бы то ни было (хоть "пассивную", хоть "активную") поддержку слабым и убогим, то спокойное описание "арийской гуманности в совершенно чистом, в совершенно первоначальном виде" и отсутствие критики подобных методов господства было бы необъяснимо. Однако Немировскую не волнуют эти противоречия (впрочем, кто знает; но уж во всяком случае Немировская не собирается волновать ими своих читателей).
Однако к чему эти долгие рассуждения? Достаточно вспомнить, что "деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым" - то есть не "простое, пассивное сострадание", но именно "активную поддержку", за которую Ницше ошибочно принимал не только раннее, но и современное ему христианство,- Ницше считал "вреднее всякого порока". Судя по всему, Немировская задалась целью рассказать о ницшевской философии "с точностью до наоборот".
Мало того, что Немировская искажает в своем пересказе учение Ницше. Она еще и оскорбляет тех ученых, которые действительно по-научному исследовали последнее, правдиво и доказательно излагая результаты этих исследований в своих книгах. Так, замечательную книгу Степана Федоровича Одуева "Тропами Заратустры" Немировская ничтоже сумняшеся обозвала пасквилем (137,с.24). При этом она не дала себе труда сделать хотя бы беглый обзор этой книги. Мы отнеслись к Немировской гораздо уважительнее: прежде чем заявлять, что она лжет, мы приводили тому доказательства.
Чтобы написать с Ницше икону великого гуманиста, одного искажения его теории мало. Нужно создать соответствующий образ его личности, подать самого философа в нужном виде. Немировская и от этого дела не отказывается:
"Вглядываешься в его (Ницше. - В.Б.) портрет. Мягкие черты лица, большой лоб, тонкие руки. Вряд ли возможно представить его с хлыстом в руке, готового ударить женщину или грубо прикрикнуть. Нет, это невозможно. Люди с такими лицами не могут быть насильниками, они чаще жертвы" [там же, с.4].
Какое нам дело до того, что Немировская не может представить себе Ницше с хлыстом в руке, Ницше - бьющего женщину? Тот факт, что мыслитель не способен ударить женщину (кстати говоря, субъективное впечатление Немировской - еще не доказательство того, что дело обстоит именно так), еще не свидетельствует о том, что этот мыслитель не способен придерживаться взгляда, согласно которому женщина создана для служения мужчине и для того, чтобы быть его собственностью (а такой взгляд неизбежно предполагает допустимость физического и психологического насилия в тех или иных формах в том случае, если понадобится "укротить строптивую"). Если философ - жертва, то это ещё не значит, что его философия не может быть философией насильников.
Можно ещё очень долго разбирать и рассматривать те ляпсусы, которые наделала Немировская. Однако и тех, что мы уже рассмотрели, достаточно для того, чтобы оценить её апологию Ницше по достоинству. Беда в том, что её погрешности и искажения в интерпретации философии Ницше типичны для современных постсоветских философов, пишущих о Ницше и читающих о нём лекции. Здесь открывается большое поле деятельности для тех, кому не чуждо стремление восстановить истину в её правах и разоблачить фальсификаторов?curPos=3#s11">11.
4. Резюме философии Ницше.
Подведём итоги. На основании анализа произведений Ницше мы установили, что этот философ сознательно придерживался классового подхода в своём познании человека и общества, человеческого творчества, культуры, истории. Ницше полагал, что деление общества на классы (по его терминологии - касты) вечно, а его корни лежат в биологической природе человека. Господствующие классы ("господствующие касты" или "расы господ") являются, по его мнению, общностями существ во всех отношениях более высокого ранга, чем угнетённые и эксплуатируемые ("расы рабов"), по отношению к которым первые представляют собою "род сверхчеловека". Высшая культура создавалась, создаётся и будет создаваться именно господствующими классами; без них культура вообще была бы невозможна. Существование и творчество господствующих классов обеспечивается эксплуатацией ими огромного большинства человечества - "посредственностей", "толпы", "великого множества". Чем сильнее эксплуатация, чем сильнее гнёт, удерживающий рабов в повиновении, тем пышнее расцветает культура. Ницше причисляет себя к "расе господ" в качестве её философа и идеолога, одного из "созидателей новых ценностей".
Таков сам Ницше. А теперь посмотрим, как он повлиял на других и сколь далеко простёрлось его влияние.