«Загадка Сфинкса»
"Ницше — знаковая фигура для культуры модерна в целом, и для русской культуры в частности…". Так начинают скучные многостраничные монографии, но, как ни странно, именно этот момент представляется важным…
Ровно на десятый год безумия базельского профессора и за год до его смерти, в 1899 г. "Московский философский журнал" констатировал приход в Россию моды на Ницше — "к несчастию для самого философа". Мода эта достигла апогея в пору "русского ренессанса", и не будет большой натяжкой сказать, что она существует до сих пор.
Доказательство тому — обилие сайтов (http://www.nietzsche.ru/) о Ницше в Рунете. (Попробуйте найти что-нибудь толковое о Гегеле, или, скажем, Шопенгауэре.) Количество посвященных ему диссертаций и статей. И тот простой факт, что едва ли существует университет, где бы не было хотя бы пары-тройки студентов или преподавателей, считающих себя ницшеанцами.
Не буду перечислять всех тех, на творчество кого оказал влияние этот немецкий философ. Ограничусь лишь цитатой из его современника и сотоварища по части владения умами, Вл. Соловьева, просматривавшего, вероятно, за утренней чашкой кофе тот самый альманах: "Несчастие" такой моды есть необходимое отражение того факта, что известная идея действительно стала жить в общественном сознании: ведь прежде, чем сделаться предметом рыночного спроса, она, разумеется, дала ответ на какой-нибудь духовный запрос людей мыслящих".
Так на какие же запросы русских людей отвечал базельский профессор?
Не будет новостью сказать, что русские и немцы исторически схожи по части интенсивности духовных исканий и даже болезней. Недаром именно в России немецкие философы всегда находили огромное количество почитателей.
Как не новость и то, что разочарование в "старых ценностях", категорическое неприятие современного уклада жизни и образа мысли, предчувствие надвигающегося хаоса и вместе с тем поиск новых точек отсчета было общим местом в философии того времени. В этом смысле Ницше, а вслед за ним и его русские почитатели были оптимистами: усматривали в упадке не "конец света", а лишь конец определенного исторического цикла, преддверие новой эпохи, знаменующей преображение мира. Младшие символисты ощущали себя "летящими вперед, над бездной, разделяющей старую и новую культуру".
Для Вячеслава Иванова, Мережковского и особенно Андрея Белого Ницше был "окном, из которого дул ветер грядущего".
Ветра грядущего ждал и сам Ницше: "Будьте подобны ветру, когда он вырывается из своих горных ущелий. Благословен этот добрый, неукротимый дух, который является врагом всем репейникам, всем поблеклым листьям и сорным травам".
"И Кант, и Гёте, и Шопенгауэр, и Вагнер создали гениальные творения. Ницше воссоздал первую породу гения, которую не видывала еще европейская цивилизация. Вот почему своей личностью он открывает новую эру, — писал о нем Андрей Белый. — Вся наша эпоха почерпнута из Ницше, но, черпая столь обильно, не черпаем ли мы мимо Ницше? Сталкиваясь с Ницше, обыкновенно идут совершенно другим путем; не так его узнают: не слушают его в "себе самих"; читая, не читают; обдумывают, куда бы его скорее запихать, в какую рубрику отнести его необычное слово".
Быть ницшеанцем в современном бытовом понимании — значит, быть а) свободным, б) умеренно декаденствующим и в) признавать право силы. Что, разумеется, куда притягательней, чем верить в право слабости робко высунувшегося примерно в те же годы из своей потрепанной шинели "маленького человека".
Теперь немного про его, сфинкса, отрицательные стороны.
"Старые чудовища морали сходятся в том, что "il faut tuer les passions" (необходимо убивать страсти). Церковь побеждает страсть вырезыванием во всех смыслах: её практика, её "лечение" есть кастрация. Она никогда не спрашивает: "как одухотворяют, делают прекрасным, обожествляют вожделение?" — она во все времена полагала силу дисциплины в искоренении страстей. Но подрывать корень страстей, значит подрывать корень жизни" — писал Ницше.
Без сильных страстей человек, по Ницше, не может создать ничего великого. В своем облагороженном виде, то есть когда они основаны на нравственных импульсах, страсти способны стать движущими моральными элементами.
И если оставить за скобками провокационную нигилистическую нелюбовь отпрыска лютеранских пасторов к церкви, не есть ли это неприятие смирения и ханжества в морали — нормальная философия молодости, причем молодости вполне осмысленной и ищущей? Вроде той, что сам он видел в немецком романтизме.
Куда больше кривотолков вызвало знаменитое учение Ницше о сверхчеловеке. Взятые вкупе с фантастической утопией о смене рас и понятые как догмат, эти работы сделали их автору сомнительный "пиар", а впоследствии привлекли к нему нацистов и оттолкнули не только теологов, но и просто читателей, остающихся в лоне христианства. Известно, что при жизни каждая его очередная книга отпугивала и без того немногочисленных поклонников. Ницше и сам осознавал, что ставит себя под удар.
"Переоценка всех ценностей, — писал он, — этот вопросительный знак, столь черный, столь чудовищный, что он бросает тень на того, кто его ставит".
Его обвиняли в проповеди аморальности и безбожия, да и сам он называл себя "имморалистом" и "антихристианином". Но отрицал ли он на самом деле мораль?
"Наносим ли мы, имморалисты, вред добродетели? — вопрошал себя философ. — Так же мало, как анархисты царям. Только с тех пор, как их начали подстреливать, они вновь прочно сидят на своем троне. Мораль: нужно подстреливать мораль".
Исследователи не раз отмечали, что, "позиционируя" себя в качестве атеиста, Ницше мыслил в русле протестантского учения о саморазрушении христианства по мере истории. Так или иначе, он представлял себе христианство в виде узкой доктрины, выросшей из "морали рабов" и снова до нее деградировавшей.
"Существуют такие, — говорит его Заратустра, — которые сидят в своем болоте и так говорят из тростника: "Добродетель значит — тихо сидеть в болоте. Мы никого не кусаем и уходим, когда другие хотят кусаться".
Между тем, сохраняя задатки живого религиозного чувства, Ницше сближался с христианством в своем отрицании, обретая особое значение на его фоне. Антирелигиозные тексты Ницше в 1920-е были положены в основу хоральной мессы Фредерика Делиуса "Mass of life". А Томас Элиот не уставал повторять в своих радиопередачах для побежденной Германии, что только христианская культура могла породить Ницше.
В своем идеале сверхчеловека Ницше старается реабилитировать этические права "я". Согласно его теории, необходимо справедливое отношение к собственному "я", нормальная любовь к самому себе. "Любите своих ближних, как самих себя, но сперва станьте такими, которые любят самих себя". Не есть ли это наследие просветителей, что-то вроде "пусть каждый возделывает свой сад"?
Ницше боготворил силу, но, разумеется, не в животном понимании права "альфа"-особей. "Только где есть жизнь, там есть также и воля, но не воля к жизни, а воля к мощи", — говорит Заратустра.
Воля к мощи — прежде всего, творческая созидательная энергия, направленная не на то, чтобы не подавлять, а сделать лучше этот мир.
В эмоциональной сфере мощь души должна проявляться в глубине и силе чувств, в способности к сильным аффектам, которые очищают душу и сметают все ее мелкие движения. Заратустра презирает людей, не способных чувствовать полностью, не умеющих ни сильно любить, ни ненавидеть.
"Надежная" воля обеспечивает цельность натуры, внутреннее единство всех сил и способностей души, так что в результате развития получается не только сложная, но и гармоническая личность. Эту формировку личности Ницше сравнивает с работой художника-ваятеля: "В человеке есть тварь и творец; в нем есть материя, нечто недоделанное, излишество, глина, грязь, бессмыслица, хаос, но в человеке есть также творец, ваятель, твердость молота".
Сверхчеловек Ницше — это, в общем-то, человек в высшем его проявлении, "человек с большой буквы". Освобожденный от мелких чувств, страха, слепого следования догмам, он наделен незаурядной волей и энергией, он щедр и способен дарить свое внутреннее богатство всякому, нуждающемуся в нем, чтобы и в других была такая же полнота душевных сил.
В связи с теорией сверхчеловека интересен взгляд Ницше на сострадание: "Если у тебя есть страдающий друг, то будь ложем успокоения для его страданий, но в то же время ложем жестким, походным ложем: так ты принесешь ему больше всего пользы".
Ни есть ли это оборотная сторона религиозности, выразившаяся в самом простом переосмыслении столь нелюбимых им христианских ценностей?
Создавая своего сверхчеловека, он хотел найти эквивалент утраченной им веры в Бога: "Прежде говорили: Бог, когда смотрели на далекое море; но теперь я учил вас говорить "сверхчеловек". Любопытно, однако, что сам Ницше как будто сознается: вера в сверхчеловека есть не эквивалент, а лишь суррогат веры. "Можете ли вы создать Бога? Так молчите же о всех богах! Но вы можете создать сверхчеловека".
Нельзя с уверенностью сказать, насколько повлияла на Ницше теория Дарвина, поколебавшая представление о божественной природе человека. Заставила ли она вывести новую теорию эволюции, на вершине которой стоит homo sapiens perfectus — совершеннейший человеческий тип? Неизвестно. Но в любом случае, теория Ницше опирается на мысль, что человек — биологический финал развития. Эту мысль он высказывал и в "Утренней заре": "Прежде старались создать чувство величия человека тем, что указывали на его божественное происхождение; теперь этот путь запрещен: у входа на него поставили обезьяну с другим страшным чудовищем, и она внушительно скрежещет зубами, как бы желая сказать: не сметь идти по этой дороге! Теперь обратились к другому направлению, к цели, куда идет человечество, и указывают на этот путь, как на доказательство его величия и родства с Богом. Увы! Нет для человечества перехода в высший порядок. Таким образом, совершенствование возможно только в пределах существующего вида".
Здесь можно было бы поставить точку в размышлениях о влиянии Ницше на русские умы, ведь именно в этой области — области создания homo sapiens perfectus, в пределах произошедшего от обезьяны вида — лежали все поиски и метания ХХ века: от символизма и авангарда до марксистско-ленинской морали.
Конечно, отнюдь не Ницше повлиял на всех. Возможно, просто ему удалось поймать и облечь в словесную, да и еще легко читающуюся форму все то, что уже существовало, витало в воздухе.
Резюмируя, хотелось бы привести слова Владимира Соловьева, так выразившего значение Ницше для России:
"Есть три очередные, или, если угодно, модные идеи: экономический материализм, отвлеченный морализм и демонизм "сверхчеловека". Из этих трех идей, связанных с тремя крупными именами (Карла Маркса, Льва Толстого, Фридриха Ницше), первая обращена на текущее и насущное, вторая захватывает отчасти и завтрашний день, а третья связана с тем, что выступит послезавтра и далее. Я считаю ее самой интересной из трех. Всякая идея сама по себе есть ведь только умственное окошко. В окошко экономического материализма мы видим один задний, или, как французы говорят, нижний, двор ("la basse cour") истории и современности; окно отвлеченного морализма выходит на чистый, но уж слишком, до совершенной пустоты чистый двор бесстрастия, опрощения, непротивления, неделания и прочих "без-" и "не-"; ну а из окна ницшеанского "сверхчеловека" прямо открывается необъятный простор для всяких жизненных дорог, и если, пускаться без оглядки в этот простор, иной попадет в яму, или завязнет в болоте, или провалится в живописную, величавую, но безнадежную пропасть".
Вот этой возможностью выбора, как мне кажется, и интересен русским мыслящим людям Ницше. Почему? Возможно потому, что русское вольнодумство касалось, в основном, тем социальной справедливости и не замахивалось на столь радикальную переоценку традиционных ценностей, и не бросало подобного вызова всем и вся. А, значит, ничего своего в таком же стиле русская культура до сих пор не создала.
«Европейский нигилизм»: ошибка популярной интерпретации»
Введение
Тема нигилизма не столько философская, сколько этическая и политическая. Нигилизм с самого возникновения этого понятия выступал скорее как моральное обвинение в адрес людей с особым образом мысли, за которым обыденному сознанию чудилась какая-то враждебность, тайное служение недобрым целям, или, еще хуже — отказ от следования общепринятым человеческим ценностям и идеалам. В принципе, это понимание и есть самое верное.
Принципиальная трудность, однако, состоит в соотнесении этого понятия нигилизма с конкретным субъектом, реальными людьми — нигилистами. Ибо непонятно, кто они и почему они таковы. Простейший способ идентификации видят в указании на тех, кто сам добровольно принимал на себя тяжелую ношу этого означающего. Это и делает, например Мартин Хайдеггер, начиная, свой "Европейский нигилизм" с "истории вопроса", как если бы нигилистами были немецкие романтики, тургеневские персонажи или какие-то зловредные русские интеллигенты "оторванные от народа", которых упоминал в своем "Объяснительном слове" по поводу речи о Пушкине Ф.М. Достоевский.
Но романтики были поэтами, самоаттестации которых надо как минимум проверять. Базаров, как известно, вообще является литературным персонажем, да и "нигилизм" им манифестируемый успел трансформироваться в России во что-то прямо противоположное по сравнению со значением, которое ему придавал какой-нибудь Жан-Поль Рихтер1.
Что же касается Достоевского, то также не следует забывать, что философом он не был, а его собственное положение в отношении к засекаемым им нигилистам должно уточняться на материале совсем другой речи — "Великого инквизитора" из "Братьев Карамазовых", и таких амбивалентных персонажей его романов как Иван Карамазов, Петр Верховенский, Николай Ставрогин и др. Короче говоря, нигилистами могут оказаться совсем не те, кто сам себя так величает или кого поспешно посвятили в нигилистский орден русские писатели-богоискатели.
Чтобы не заблудиться в этом проблемном поле мы должны позволить себе то, что никогда не позволит себе образцовый немецкий профессор (каким и был напр. М.Хайдеггер) — обсудить сам феномен нигилизма, исторический и культурный, не подменяя предмет обсуждения этимологическими раскопками, теоретическим разбором аутентичного понятия или бесконечными историографическими отсылками.
К определению нигилизма
Быть нигилистом — означает выдавать по каким-то причинам за существующее нечто несуществующее, и наоборот. Для Ницше в определении нигилизма важен именно этот момент "неправдивости", "изолганности", "потребности в неправде", на фоне которого приватная вера нигилиста (в бога или в черта) не существенна. Важно иное — то, что он предлагает в качестве предмета веры "для других".
Говоря о существующем и несуществующем, мы не отсылаем к некоей само собой разумеющейся реальности, на которую можно было бы просто указать, чтобы в дальнейшем отличать с ее помощью сущее от несущего. Предмет нигилизма к соответствующей онтологической проблематике имеет, разумеется, некоторое отношение, но опосредованное идеологическими проблемами. Однако для существа нашего вопроса важны не проблемы существования, бытия, реальности и даже "ничто", а причины, по которым некто желает не просто выдавать за одно нечто иное, и чтобы другой признал это иное в качестве чего-то реально существующего и существенного для своей жизни. Иначе говоря, в теме нигилизма нас будет интересовать прежде всего не хайдеггеровский вопрос: "Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?"2, а почему существующее постоянно навязывается нам в качестве некоей ценности, как если бы кто-то кроме соответствующих "ценителей" оспаривал его в качестве не требующей осознания данности.
Константин Леонтьев как Ницше (позиция Соловьева и Розанова)
Первый русский философ Владимир Соловьев и наш доморощенный циник Василий Васильевич Розанов считали, что Константин Леонтьев был "русским Ницше" до Ницше. В том смысле, что этот запостившийся старец задолго до энгаденского мудреца говаривал нечто ницшеподобное. При этом имелось ввиду: во-1-х, утверждаемый Леонтьевым принудительный характер общественных отношений, его презрение "к чистой этике" и культ "самоутверждающейся силы и красоты" (Вл. Соловьев, статья из Брокгауза и Ефрона); во-2-х, утилитарное, циническое использование Леонтьевым христианской доктрины в качестве сдерживающего и карательного средства против "подлого буржуа XIX века" (В.В.Розанов, "Опавшие листья"), и соответственно, превращение им православия в государственную идеологию, основу судебного права, экономической жизни и т.п., при необязательности личной веры, забвении "жемчужины евангельской" (всего в нем "доброго, святого и благого" — Розанов); и, наконец, в 3-х, перетолкование им критического евангельского постулата "Богу — богово, кесарю — кесарево" в некоем позитивном этатистском теократическом смысле.
Тот же Розанов записал в своем "Уединенном": "Ницше почтили потому, что он был немец, и притом — страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил в духе: "Падающего еще толкни", — его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать".
Позволительно не согласиться с этими остроумными мнениями, ибо представляется, что любого "русского ницше" почитают "мерзавцем" за дело, а не за то, что он русский. Ведь наши здоровые "ницши" дерзну я заметить, говорят и всегда говорили нечто совсем иное, нежели этот не очень здоровый немец. Поэтому я бы предложил более компромиссную формулу: Леонтьев был не "до", а "более" Ницше, чем сам Ницше.
Ведь Ницше только констатировал, диагностировал наступление новой эпохи европейского мира и нового умонастроения, — нигилизма, выступающего в качестве его мировоззренческой матрицы, а Леонтьев заклинал его, разрабатывал идеологические технологии его государственного установления, освящая все это дело авторитетом аскетического православия.
При этом Ницше сам аттестовал себя "классическим", или "совершенным" нигилистом. В этом то и суть — Леонтьев так бы себя никогда не назвал, и именно поэтому был нигилистом par exellence, в ницшеанском смысле этого слова.
"Клейкая лента"
В этом пункте мы сталкиваемся с главной трудностью в понимании Ницше как философа, разрабатывавшего метод генеалогического анализа и сознательно прибегавшего к непрямому, антитетическому выражению сущности ряда важнейших социокультурных феноменов, таких как мораль, власть, религия и т.д.
Немногие, писавшие о Ницше в XX веке (а тем более его современники), обратили внимание на этот неоднозначный характер афоризмов, метафорических фигур и вообще форм выражения Ницше, хотя именно он не позволил подавляющему большинству читателей адекватно проинтерпретировать его идеи. Так пресловутый протофашизм философии Ницше следует частично отнести на счет различной степени брутальности опытов буквализации его метафор, а отчасти той текстологической (resp. идеологической) поддержки, которую им оказали первые издатели его архива (Э. Ферстер и П. Гаст).
Независимо от личного отношения авторов подобных опытов к интерпретируемым ими мировоззренческим, политическим и этическим позициям Ницше, философ предстает в них, как правило, в качестве "гениального иносказителя" расхожего набора аристократических, расистских, а то и прямо фашистских предрассудков, оправдываемых якобы из контекста каких-то "высших" поэтико-мифологических образов и политико-метафизических доктрин, очередным апологетом социального неравенства, насилия, неудержимой воли к господству над "иными" и проч. под.
При этом известные в историографии "сильные интерпретации" Ницше, при безотчетном и безоговорочном уважении к Учителю, склонны к нещадной маргинализации и банализации его идей, которые объявляются доступными якобы только особого рода "высшим людям". Между тем основные темы и проблемы философии Ницше, как и любого крупного мыслителя, универсальны. Хотя и не в смысле общедоступности каждому желающему независимо от его мыслительных способностей и полученного образования, а в плане принципиальной возможности их понимания для любого человека в какой-то обозримой жизненной перспективе. Но уж точно без того, чтобы обязательно претерпевать какие-то ритуальные становления в суперменов или чудесным образом обнаруживать в себе генетические признаки Blonde Bestia.
Даже у давно ставших добычей карманных "Словарей крылатых фраз" афоризмов Ницше есть свой собственный мыслительный контекст, имманентный плану его "большого Произведения" под названием "философия Ницше", и трактовать их все-таки лучше только из него.
В этой связи вслед за франкфуртцами (Адорно, Хоркхаймер)3 мы видим свою задачу в попытке "в меру наших скромных возможностей, устранить хотя бы некоторые искажения, которым подвергается сегодня мысль Ницше в общественном сознании".
И, прежде всего, следует обратить внимание на распространенную манеру Ницше в утвердительно-провокативной форме высказывать идеи, которые он на самом деле никогда не разделял. Имеется в виду отмечаемая современными исследователями особая "ирония Ницше", его способность "иметь в виду как раз противоположное тому, что он говорил". Как писал Делез: "Ницше включает в философию два средства выражения — афоризм и стихотворение; формы, сами по себе подразумевающие новую концепцию философии, новый образ и мыслителя и мысли. Идеалу познания, поискам истинного он противопоставляет толкование и оценку"4.
Как бы это не назвать, современное чтение Ницше должно учитывать поливалентный, многоголосый и многоролевой характер его высказываний, активно задействующий помянутые антитезы — несобственную, косвенную речь, причем в различных модальностях. В этом плане целый ряд его концептуальных образов и метафор, носящих на первый взгляд позитивно-утвердительный характер, при ближайшем рассмотрении, оказывается скорее ироническо-критическими: под ними философ едва ли подписался бы в горизонте своих собственных философских, этических и политических воззрений. Экспликация последних, правда, представляет собой отдельную нетривиальную задачу, ибо прямо и непосредственно Ницше нигде себя не выражал (даже в "исповедальном" Ecce homo). К числу таких фигур относятся, например, "воля к власти" и вся проблематика европейского нигилизма.
Поэтому я бы сформулировал проблему "современного Ницше" не в смысле какой-то личной "вины" или "ответственности" философа за ложные интерпретации и утилизации его идей и высказываний в истории, а в смысле политических и психологических причин, по которым всевозможная властолюбивая и кровожадная сволочь стремится осветить авторитетом философа свои убогие рессентиментные импульсы.
Коммуникативную стратегию текстов Ницше в этом плане я предложил бы рассматривать как своего рода индикатор фашизоидных инвестиций в их прочтение, позволяющий однозначно квалифицировать не столько аутентичные тексты, сколько авторов подобных интерпретаций. Ницше можно поэтому еще сравнить с клейкой лентой-ловушкой, на которую попались самые различные по политическим взглядам ницшеведыанцы от либералов (Ясперс, Данто, Лёвит) до консерваторов (Боймлер, Юнгер), и "образованных" и (не очень) левых (Лукач и советская историография), приписавших ему свою собственную латентную фашизоидность.
Между тем, к нигилизму, как роду духовного недуга религиозной, политической и интеллектуальной истории Запада (от Сократа и Христа до ближайших уже к нам двух столетий — XX-го и XXI-го), Ницше отнес бы прежде всего позиции, поспешившие объявить о его преодолении в различного рода ренессансных и футуристических доктринах современности, в том числе проективно, реально политически понятой "воли-к-власти".
Главный вопрос, следовательно, состоит в том, насколько мы сами сегодня инфицированы этой болезнью и насколько она вообще излечима? Понятно, что первым шагом в ответе должна бы стать аналитическая работа над "анамнезом", условиями инфицирования и формами протекания соответствующего заболевания по Ницше — ее первого клинициста.
Генеалогия нигилизма (версия М. Хайдеггера)
Работа Хайдеггера "Европейский нигилизм" (фрагмент появившегося недавно на русском языке двухтомника "Ницше") занимает в заданном проблемном поле особое место. Поддерживая расхожие интерпретации Ницше как философа "воли к власти"5, Хайдеггер попытался здесь в своеобразной эвфемистической форме, т.е. за чужой счет "покаяться" в своей собственной политической ошибке в отношении национал-социализма и фашизма, подвергнув соответствующей тенденциозной критике "принципиальную метафизическую позицию" Ницше. В результате "раскаяния" не получилось, зато философия Ницше была принесена им в жертву "слишком человеческим" мотивам бывшего нацистского ректора.
Я уже имел повод высказывать эту гипотезу, которую собираюсь обосновать здесь более подробно, параллельно исследуя те типы интеллектуальной работы, которые Ницше квалифицировал как нигилистические.
Для внешне академического решения столь полит-антропологически поставленной задачи Хайдеггер отбирает всего лишь несколько ключевых фрагментов из обширных записей, объединенных сестрой Ницше Элизабет и П.Гастом в книгу под названием "Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей". Последуем за его логикой, но лишь затем чтобы выйти за ее пределы. И начнем с конца.
Последний из выделяемых Хайдеггером фрагментов (15) завершается загадочной фразой: "Такой нигилизм как отрицание истинного мира, бытия, мог бы быть божественным образом мысли".
В отличие от Хайдеггера, предлагаемый здесь способ чтения этой несуществующей книги и ее центральной темы — нигилизма, усматривает в этих словах иронию. — Речь здесь идет у Ницше об одновременном признании современным сознанием иллюзорности, онтологической неподкрепленности наших верований в "единство бытия", "истинный мир" и т.д. и необходимости утверждения этой лжи для других — общества, народа, культуры, в различных идеологических формах: религии, философии и т.д. Ницше задается здесь вопросом: в какой мере подобная симультанность доступна человеку, и отвечает: это когда человек присваивает себе "божественный образ мысли" — мышление sub specie aeternitatis. Подобный человек и становится нигилистом. Ибо ‘становясь Богом’, ему уже не предстает ничего более ценного нежели он Сам, не предстает ничего кроме этого "ничего", как единственной материи, из которой теперь он мог бы творить мир для Другого. Ирония Ницше касается возможности для человека занятия такой позиции, без того, чтобы не пожертвовать этим Другим ради утверждения своей иллюзорной власти над миром. Реально, такой божественный кентавр (человеко-бог) мог бы властвовать разве что над "ничто", да и то как правило не узнает в нем подлинную цель своих стремлений, как пояснил Ницше чуть выше ("Истинный смысл мог бы заключаться в …устремлении к состоянию всеобщего "ничто" — цель сама по себе уже некоторый смысл." (WzM. I/12).
Однако, как мы уже писали, нигилист не служит "ничто" в качестве какой-то чтойности, олицетворенного понятия. Отличие nihil от бытия в этом смысле — это различие в самом смысле, оно не сводится к некоей себетождественной сущности. Поэтому быть нигилистом в каком-то позитивном, манифестируемом смысле даже невозможно. Зато им можно стать неосознанно, например, называя себя "русским" (впрочем, как и "немцем"), "государственником", "православным" (впрочем, как и "католиком"), и т.п.
Хайдеггеровские "пять рубрик Ницше"
1) Положение "мертвого Бога" в контексте современного нигилизма
Расхожая фраза "Бог умер" — только созвучна затронутой теме. Но к ней мы теперь и обратимся, тем более, что у Хайдеггера она идет под номером один.
Хайдеггер поясняет: "Это значит: "христианский Бог" утратил свою власть над сущим и над предназначением человека. "Христианский Бог" здесь одновременно служит ведущим представлением для "сверхчувственного" вообще и его различных истолкований, для "идеалов" и "норм", для "принципов" и "правил", для "целей" и "ценностей", которые учреждены "над" сущим, чтобы придать сущему в целом цель, порядок и — как вкратце говорят — "смысл". Нигилизм есть тот исторический процесс, в ходе которого "сверхчувственное" в его господствующей высоте становится шатким и ничтожным, так что само сущее теряет свои ценность и смысл. Нигилизм есть та самая история сущего, когда медленно, но неудержимо выходит на свет смерть христианского Бога"6.
Но, по мысли Ницше, "христианский бог" как раз приобрел в современной ему европейской культуре полную власть "над сущим и предназначением человека". И именно поэтому последняя нигилистична. Ибо власть Бога в культурной политике Европы последних двух столетий, проявляемой в языке общественной морали, риторике всех видов власти (религиозной, научной, политической), и есть Его настоящая "смерть". Хайдеггер же намеренно или нет понимает эту "смерть" буквально, как если бы речь шла о каком-то римейке смерти христианского бога. Но у Ницше "Бог умер" — столь тонкое, поэтичное высказывание, что применять к нему такие грубые герменевтические приемы просто некорректно.
Бог, по Ницше, умирает именно в европейской культуре, но это не значит, что она стала от этого нерелигиозной. Напротив, на всех углах нашей секулярной культуры речь только и идет о "божественном": метафизических ценностях, моральных идеалах, сакральной власти и прочих Его субститутах. Поэтому согласно Ницше смерть Бога в культуре является ее единственным живительным началом, ее ключом. Атеизм же и безбожие современной культуры есть как раз обратная сторона, побочный эффект этой псвдорелигиозности7. Если бы Ницше, как это получается у Хайдеггера, просто хотел сказать, что современная культура привела человечество к безбожию и атеизму, это было бы верхом банальности, какой-то пафосной квазирелигиозной риторикой, извечным старческим ворчанием о "современном падении нравов".
Контекст тезиса "смерти Бога" у Ницше лишен какого-либо трагического пафоса и морального осуждения. В "Zur Genealogie der Moral" Ницше писал по близкому сюжету: "Остережемся при слове "пытка" корчить тотчас же угрюмую рожу: как раз в этом случае есть что не скидывать со счетов, есть что заложить впрок, — есть даже над чем посмеяться". Как писали Ж Делез и Ф.Гваттари, говорить можно скорее о комизации смерти Бога у Ницше, нежели о какой-то достоевщине.
Но кто высмеивается в этой комичной, не столько парадоксальной, сколько тавтологичной формуле (Бог=Смерть)? Единственно разумный ответ — современные властные дискурсы, претендующие на тождество с трансцендентным, сакральным, божественным единством мира. А именно они доминируют в современной секулярной христианской культуре, в которую включены и институт церкви, и большая часть общественных институтов, и идеологические государственные аппараты — школа, масс-медиа и т.д.
Но что тогда все-таки означает самоаттестация Ницше в качестве "совершенного нигилиста"? Не то ли, что Ницше цинично присоединяется к толпе священников мертвого Бога, только держа фигу в кармане? То есть, сознавая всю условность тех или иных философских или моральных понятий и определений, просто примеряет на философию циническую стратегию власти, осознающую ложность идеологии, но все равно поступающую так, как если бы она была единственным руководством к действию8.
Для ответа на этот вопрос нам придется продвинуться по хайдеггеровским рубрикам "Воли к власти".
Первая из них — "нигилизм", отмечена изначальной пристрастностью Хайдеггера в его интерпретации Ницше. Самый отбор фрагментов "несуществующей книги" Хайдеггер подчиняет странному условию: "Фрагмент должен быть пригоден для того, чтобы поставить на соответствующую почву размежевание с ницшевским пониманием нигилизма". А если он будет для этого недостаточно пригоден? — На помощь придет сильная интерпретация. Основные приемы подобной интерпретации — намеренный неучет отношения между сообщением и его автором, "собственного авторского экзистенциального отношения к идее", между "что" и "как" выражения, о котором писал столь близкий Ницше мыслитель Сёрен Киркегор9.
Поэтому когда Хайдеггер приписывает придание бытию ценностного характера самому Ницше, это не совсем точно. Во всех цитируемых Хайдеггером фрагментах WzM Ницше занимает отстраненную позицию по отношению к выражаемым там идеям. И, в частности, "обесценка верховных ценностей", утрата "цели" и ответа на вопрос "зачем", о которых пишет Ницше, характеризуя сущность нигилизма, касается у него прежде всего самих понятий "цели", "единства", "бытия" в их истории, а не того, что они только в Новое и Новейшее время (а тем паче, лишь под пером Ницше) приобрели характер ценности, отменив статус незаинтересованного философского знания, каковым они обладали в излюбленной Хайдеггером (как, впрочем, и Ницше) "Древней Греции".
Тщательное на первый взгляд отслеживание Хайдеггером связей между понятиями цели, ценности и основания, как и различий между значениями nihil служат только для отвлечения внимания от довольно бездоказательных деклараций по поводу метафизичности философской позиции Ницше. Вообще, основная натяжка Хайдеггера в изложении Ницше состоит в попытке представить его учение как некую философскую теорию сущего в его целом, понимаемого им якобы в качестве бытия. И критиковать ее как венчающую собой развитие метафизики в контексте своей интуиции онтологического "забвения". Мало того, что он солидаризуется здесь с преобладающим в историографии взглядом на Ницше, выставляющим его этаким волюнтаристом, все различие которого с Шопенгауэром состоит в том, что он поместил субстанциальное понятие воли в субъект, и связал его с социально-политическим контекстом через введение в философский дискурс понятий "власть", "сила", "могущество" и т.д. Хайдеггер идет и дальше, приписывая Ницше развитие позиции Декарта в вопросе о самодостоверности человеческих способностей, и только заменяющую ego cogito на ego volo10.
Но в отличие, например от Гегеля и Маркса, Ницше интересовало не столько "осознание" необходимости за ощущаемой свободой, т.е. вскрытие слоя "воли к власти" за всеми эксплуатируемыми нами моральными формами, философскими определениями и понятиями, за всеми человеческими проявлениями-поступками, да и самой его жизнью в целом, сколько преодоление оной на уровне онтологическом (становление против бытия), и антропологическом ("сверхчеловек" против "человека"). Ницшевское понимание нигилизма в этом смысле было не просто шире, как полагал Хайдеггер, позитивистского нигилизма, но и прямо ему противоположно.
Примечания
1. Как это часто случается у нас с западноевропейскими "измами". Ср. подробное исследование В.П. Зубова "К истории слова "Нигилизм"" (Зубов В.П. Избранные труды. М.: "Индрик". 2004, с. 385-400).
2. Хайдеггер М. Введение в метафизику. СПб.: ВРФШ, 1998, с. 87 и сл.
3. Ср.: Фечер И. Фридрих Ницше и "Диалектика Просвещения" // Ницше и современная западная мысль. СПб., М., 2003, с. 188.
4. См.: Делез Ж. Ницше. СПб., 2001, с.22.
5. Хайдеггер настаивает: "Что Ницше понимает основную черту сущего как волю к власти, не вымысел и не произвол фантаста, сбившегося с пути в охоте за химерами. Здесь фундаментальный опыт мыслителя, т.е. одного из тех одиночек, у которых нет выбора и которые неизбежно должны дать слово тому, что есть сущее в истории своего бытия. Все сущее, насколько оно есть и есть так, как оно есть, — это "воля к власти"…" (Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Республика, 1993, с. 66.)
6. Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Республика, 1993, с. 64.
7. Cр.: "Мы разучились признавать за этим (религиозным — И.Ч.) строем идеалов также и реальность лица: мы стали атеистами. Но разве мы отреклись от самого идеала?" (WzM, I, 17). Читаем в "Jenseits…": "Вот что, из многих разговоров, расспрашивая и прислушиваясь, обнаружил я в качестве причин упадка европейского теизма; мне кажется, что, хотя религиозный инстинкт мощно растет вверх, — он как раз с глубоким недоверием отвергает удовлетворение, сулимое ему теизмом". Там же: "Новейшая философия, как теоретико-познавательный скепсис, скрытно или явно, антихристианская, хотя, говоря для более тонкого слуха, она отнюдь не антирелигиозна". (Ницше Ф. Сочинения. М. 1990. Т. 2, с. 282–283).
8. Ср.: Жижек С. Возвышенный объект идеологии. М. ХЖ. 1999, с. 35–40 и далее.
9. См. соотв. проблематику и цитаты из Киркегора: Подорога В.А. Выражение и смысл. М., 1995, с. 42-46.
10. Ср.: "Мышление Ницше ценностно, и поэтому метафизично, так утверждает Хайдеггер. Однако Ницше не ориентируется на некое утверждение ценности как единой теории бытия, напротив, он исходит из иных, и как мне кажется, неметафизических представлений (если, конечно, мы понимаем здесь представление как знак интенсивности, но не как способ отношения к бытию." (Подорога В.А. Событие: Бог мертв \\ "Комментарии", 1996, № 10, с. 16–19).