Страницы: 1 2 3 4 5

«Всечеловек против сверхчеловека-2»

Глава третья. Солнцеворот

I

1879-й — это год, когда Ницше обрезает свой последний канат, последнюю пуповину, связывающую его с родиной — ненавистной отныне Германией. Это миг подлинного освобождения. Теперь он — до конца оторван и до конца свободен, "окончательно экспатриирован" — философ вне закона, блаженный изгнанник, бездомный скиталец, навеки отреченный от всякой "отечественности", от всякого "патриотического ущемления".

Теперь он, "воздухоплаватель духа", может окончательно поселиться только в самом себе…

Из преисподней муки ненавистного Базеля, где его мучают почти каждодневные приступы, сопровождающиеся непрерывной рвотой ("мое состояние — преддверие ада и ничем не отличается от состояния истязуемого животного"), он бежит в Италию и попадает в рай: "Мне кажется, будто я очутился в обетованной земле", — пишет Ницше из Сильс-Марии.

И здесь, в самом сердце рая, он отрекается от всего прошлого и, в первую очередь от всего немецкого, "от Севера, от Германии, от отечества", которое отныне вызывает у него "ощущение как бы духовной тяжести в желудке". От всего германского "порядка" и от "имперской идеи", от всего, что уводит от этой солнечной ясности. Отныне ему надо "света, только света даже для дурных вещей!"…

Он охвачен ликованием человека, сбросившего последнее бремя: "отсюда эта глубокая, безудержная радость, злорадный торжествующий возглас: "Я ускользнул!" (Цвейг).

И как будто снова слышит он голос своего гения, эту слышанную когда-то в детстве "ликующую песнь ангелов, под звуки которой Христос возносился на небо"…

И именно здесь, на пике этой божественной свободы, этой духовной ясности, на самой вершине своего Фавора рождается его "белокурая бестия", его "Сверхчеловек"…

И отсюда же, с этой солнечной вершины, начитает он свой "антикрестовый" поход против всего на земле, что нарушает "ясность, бодрость, обнаженную непосредственность и солнечный хмель жизни": "Отныне мое отношение к современности — борьба не на жизнь, а на смерть"...

Вскоре следует резкое ухудшение здоровья, и он опускается на самое дно ада.. А к концу октября распространяются слухи о его смерти. "…Если это правда, то я радуюсь его избавлению: ведь излечиться он не мог и его состояние было мукой. Жаль лишь, что он ушел из жизни с этой книгой" (из письма фон Мейзенбуг — фон Зейдлицу ).

Но уже под занавес года, в конце декабря, всё таки выходит "Странник и его тень".

"Как мне удалось пережить последние 4 недели?". "Состояние было ужасно, последний припадок сопровождался трехдневной рвотой, вчера — подозрительно долгий обморок". "На мне лежит тяжкое-тяжкое бремя. За истекший год у меня было 118 тяжелых приступов" (из писем 28-29 декабря).

С началом следующего года он начинает медленно оживать. Летом 1881 из "небесной" Сильс-Марии он снова пишет: "Я не знаю ничего более сообразного моей природе, чем этот кусочек высшей земли"…. А следующим летом его ждет еще одна, таинственная и роковая — встреча с "душой России"…

II

А там, на севере, на другом конце Европы, в самом болотном, болезненном, самом "умышленном" из городов мира, в это же самое время рождается другое "чудо века" — Всечеловек Достоевского…

Для Достоевского 1880 год — это год титанических "Карамазовых" и блистательной "Пушкинской речи", которой он, как трагический актер древности вызывает настоящий катарсис у своих слушателей….

Выдохнув последнее свое слово о "Всечеловеке", откликающемся на всё, что существует в мире и примиряющем в себе все противоречия мира и, указав на Пушкина, как на пророка всечеловека и его тайну, Достоевский умирает…

Потрясенные его речью, примиренные западники и славянофилы, рыдают на груди друг у друга. Пусть не ненадолго, но происходит это чудо у подножия пушкинского памятника, с выбитыми на нем словами о "свободе" и "милости к падшим"…

Так, словно Противовес, призванный успокоить содрогнувшийся мир, входит в него Всечеловек… Словно уравновешивающая мир иная бездна встает напротив бездны Сверхчеловека… "Бездна бездну призывает гласом хлябей своих"

Две бездны рядом! Бездна веры и бездна неверия… Невыносимые нравственные страдания одного ("взять на себя страдания! И пойти…" — говорит Раскольников Соне) и столь же невыносимые физические страдания другого…

Беззаветная любовь к бытию (Раскольников желает жить, жить во что бы то ни стало даже на аршине земли, на скале, окруженный со всех сторон океаном), и столь же беззаветное отрицание (на ту же скалу, на свой глетчер одиночества Ницше восходит сам, отделяя себя от мира, садистически отрезая от себя жизнь часть за частью, кусок за куском).

Апофеоз веры, готовой оправдать все и всех до конца (даже самый последний человек — брат твой!) и апофеоз отчаяния (револьвер для Ницше — источник единственной более-менее приятной мысли)…

Апофеоз общности (братства всех людей) и апофеоз самости, возведенной в ранг онтологического закона.

Христос и Великий инквизитор? Христос и Антихрист?

III

Мог ли спасти Достоевский Ницше, познакомься тот с ним не в 1879-м, когда роковой солнцеворот в нем уже совершился, а лет на 7 раньше? Разве не мог тогда потрясти его Раскольников, этот духовный двойник его более, нежели спустя годы герой "Подполья"? Русский писатель как будто заглянул в самый ад его собственной души, шаг за шагом описав ее катастрофу. Что было бы, загляни он в это страшное зеркало еще тогда, на краю своей бездны… Аннигиляция? Катарсис? Кто знает…

Но после своего фавора, там на вершине духа в Сильс-Марии, где в минуту ослепительной ясности освобожденный дух его в сладострастном упоении свободой переломил Крест — было уже поздно. Для него остается одна лишь правда Достоевского: "Если Бога нет — всё позволено"…

Ницше, впрочем, сам находит эту правду. "Нет ничего истинного, всё дозволено" — этот пароль одной из магометанских сект, столкнувшихся на Святой Земле с крестоносцами, Ницше поднимает на свой флаг и делает своим девизом в своем собственном, Антихристовом походе….

И именно тогда, когда на солнечной вершине Сильс-Марии переломаный Крест Сверхчеловека начинает кружиться горящей свастикой в языческой пляске "вечного возвращения", и когда из туманных северных болот города святого Петра поднимается вызванный Достоевским из забвения пушкинский Всечеловек — начинается "настоящий, некаледарный" ХХ век этого мира…

Весть о его начале приносит "безумец" из его "Веселой науки" (гл. 125), безумец, приносящий весть о "смерти Бога":

ok

Глава четвертая. Антихристовый поход
Душа России…

Эти строки "Заклинания", из ослепительного пушкинского болдинского года тронули душу юного Ницше еще в 1864 году. Среди его музыкальных опытов того времени есть две песни на слова Пушкина. Вторая — на слова "Зимнего вечера" "Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя….".

В 1872, во время "Рождения трагедии", он читает Герцена в немецком переводе. В следующем, 1873-м в кругу его чтения "Отцы и дети" Тургенева. В 1877-м он чуть было не женится на Наталии Герцен. В это время, в кругу его чтения, кроме Вольтера, Дидро, Сервантеса, снова Герцен, а также Тургенев, Ренан и Новый Завет. В 1879-м, работая над "Странником и его тенью", он читает Лермонтова и Гоголя.

И в этот же роковой год к духу его подступается дух Израиля. (Из письма Козимы Вагнер к Марии фон Шлейниц): "Я не читала книгу Ницше. Беглого перелистывания и ряда выразительных фраз было мне вполне достаточно, чтобы отложить ее ad acta. В авторе завершился процесс, становление которого я наблюдала уже давно, борясь с ним в меру своих незначительных сил. Многое содействовало возникновению этой прискорбной книги! Напоследок подступился еще и Израиль в образе некоего д-ра Рэ, весьма гладкого, весьма холодного, казалось бы, совершенно увлеченного и порабощенного Ницше, на деле же перехитрившего его, — в миниатюре связь Иудеи с Германией…".

О, этот древний, умный дух ветхого Израиля! Это неизбежное искушение всякого великого духа — человеческое, слишком человеческое!

Летом 1882-го, после всех взлетов и переворотов, когда болезнь немного отпускает, по приглашению неотступного д-ра Рэ, он приезжает в свою Италию и там, в соборе св. Петра в Риме происходит его первая встреча с Лу фон Саломэ, дочерью петербургского генерала. Первые слова Ницше, встретившего ее и Рэ, как вспоминает впоследствии Лу, были: "Какие звезды свели нас вместе?". "Лу — дочь русского генерала, и ей 20 лет; она проницательна, как орел, и отважна, как лев, и при всем том, однако, слишком девочка и дитя, которому, должно быть, не суждено долго жить"… Лу дружна с Рэ и даже читала Ницше, что же касается проницательности германского гения, то нужно сказать, что умерла Лу в возрасте 76 лет.

Ницше и Рэ, оба влюблены в Лу и путешествуют вместе с ней. На предложение Ницше выйти за него замуж Лу отвечает отказом. К браку она испытывает "глубокое отвращение", и вообще, ей больше нравится Рэ… В Ницше же ей нравится ум и образ мысли. "Мы увидим его появление как проповедника новой религии, и это будет религия, которая потребует преданных последователей. Мы с ним думаем и чувствуем одно и то же в этой сфере, мы произносим абсолютно одни и те же слова и выражаем одинаковые мысли", — пишет она Рэ. "Странно, но наши беседы вели нас в некие пропасти, в дебри, куда забираются однажды по одиночке, чтобы почувствовать глубину. На прогулках мы выбирали нехоженые тропинки, и если нас слышали, то думали, наверно, что это беседуют два дьявола" (Лу Андреас-Саломе "Опыт дружбы").

Как-то Бродский, рассуждая о возлюбленных поэтов, заметил, что любимая для поэта — нечто большее, чем просто объект страсти. Она — персонификация души поэта, иначе трудно было бы объяснить столь хлопотные предприятия, как, скажем, путешествие Орфея за Эвридикой в Тартар. Думается, что к истории с Лу слова эти приложимы в максимальной степени.

А сестра Ницше Элизабет в "совершенной аморальности" "непристойной особы" (определение матери), видит "персонифицированную философию" своего братца. Весь следующий год вся троица — "арийский дух" Ницше, "дух Израиля" д-р Рэ и "душа России" Лу путешествуют вместе. Спустя некоторое время на новое предложение Лу следует новый отказ.

Тем временем Элизабет Ницше начинает плести интриги, всячески оговаривая Лу в глазах брата. Снедаемый ревностью, он пытается очернить Рэ в глазах Лу, потом со злобными упреками набрасывается и на неё… Кончается всё депрессией, мыслями о самоубийстве и разрывом.

"После перерыва мы вновь встретились с Ницше в октябре, в Лейпциге, на три недели. Никто из нас двоих не сомневался в том, что эта встреча была последней. Все было иначе, не так как прежде, хотя мы по-прежнему хотели жить втроем…Ницше, без сомнения, сам был недоволен слухами, которые заставили его ретироваться. Так наш друг Генрих фон Штейн рассказал нам, что в Сильс-Мария, куда он приехал однажды к Ницше, он пытался убедить того, что можно рассеять недоразумения между нами троими, но Ницше ответил, качая головой: "То, что я сделал, не подлежит прощению" (Лу Андреас-Саломе "Опыт дружбы")

А что же д-р Рэ? Лу смотрит на него совсем иначе, чем "истинная арийка" Козима Вагнер: "То, что нас с Паулем Рэ притянуло друг к другу, не вписывалось в мимолетность, а обещало вечную дружбу….Рэ обладал абсолютно уникальным среди тысяч людей даром товарищества….". "Неизменная доброта" д-ра Рэ базировалась, как пишет Лу, "на тайном чувстве неприязни к самому себе: его полная преданность по отношению к кому-то иному, чем он сам, являлась замечательным способом забыть себя и освободиться от себя".

…Д-р Рэ вскоре завершит свои занятия медициной и удалится в Селерину в Верхнем Энгадине, где применит свои способности врача, бесплатно леча бедных (Это все, что сообщает о нем Лу). Он разобьется насмерть, сорвавшись с горы в окрестностях Селерины.

Для самого Ницше этот год кончается не только разрывом с Лу и Рэ, но и с матерью и сестрой и новым резким ухудшением здоровья. "Этот последний кусок жизни был самым черствым из всех, которые до сих пор мне приходилось разжевывать, и все еще не исключено, что я подавлюсь им. Оскорбительные и мучительные воспоминания этого лета преследовали меня как бред… Если мне не удастся открыть фокус алхимика, чтобы обратить и эту грязь в золото, то мне конец…" (Письмо Овербеку на Рождество).

Напоследок, еще одно замечание Лу: "Поскольку жестокие люди являются всегда и мазохистами, целое связано с определенного рода бисексуальностью. И в этом сокрыт глубокий смысл. Первый, с кем я в жизни обсуждала эту тему, был Ницше (этот садомазохист в отношении самого себя). И я знаю, что после этого мы не решались больше видеться друг с другом".

Оставим в стороне Фрейда, но чисто по-женски Лу раскусила этот орешек, попала в точку — Ницше жесток…

Наверное, не будет большим преувеличением сказать, что история с Лу и Рэ, а также сестра и мать "наведя — как сказали бы в России — на парня мораль", довели беднягу Ницше до "Заратустры"… О, это ненавистное честному Ницше ханжество!… Что может быть красноречивей сей "христианской мерзости", от которой "все в мире сделалось противным"?…

…А голова раскалывается от боли и его не перестает судорожно и невыносимо рвать желчью.

Заратустра

В начале 1883-го Ницше пишет 1-ю часть "Заратустры". "Эта зима была сквернейшей в моей жизни… Такую зиму, как эта, я не переживу еще раз". Летом он все же примиряется с семьей и в "небесной" Сильс-Марии пишет 2-ю часть "Заратустры" — Еще пять мучительных недель.

В сентябре происходит помолвка Элизабет Ницше с д-ром Бернгардом Ферстером, гимназическим учителем, вагнерианцем и антисемитом. Последний пункт благонамеренного доктора становится причиной нового разрыва Ницше с сестрой. "Проклятое антисемитство… стало причиной радикального краха между мною и моей сестрой" — пишет он Овербеку.

В январе 1884 готова третья часть "Заратустры". Заключительную часть он пишет в Венеции, где Гаст подыскивает ему квартиру. С этой квартирой вышел казус весьма замечательный (Фрейд, во всяком случае, остался бы доволен). Хозяйка квартиры, в которой Ницше заканчивает главную книгу жизни, оказывается куртизанкой. "Дружище Гаст, по-моему, я живу у шлюхи! Она принимает офицеров. Черт возьми, отпраздновать завершение Заратустры пребыванием у putana veneziana, это сущий бред!"

Для честного Ницше, который первым условием своего существования поставил "предельную чистоту во всем" ("мне свойственна совершенно сверхъестественная возбудимость инстинкта чистоты — в такой мере, что я физически ощущаю — обоняю — близость или тайные помыслы, внутренности всякой души") — это действительно сущий ужас и бред!

Русский бы, пожалуй, расхохотался. Но этот "бес чистоты", заставляющий благочестивых домохозяек с утра до вечера наводить глянец в своих комнатах, шуток не любит. Тщеславие поэта оскорблено слишком жестоко!

Доволен, наверное, был бы и Достоевский (из такой щепетильности он, пожалуй, вывел бы роман, не хуже "Записок из подполья"). С Достоевским Ницше собирался познакомиться как раз в конце следующего, 1886 года. — Слишком поздно! Этот год — предпоследний перед его окончательной катастрофой…

Странник и его тень

В конце 1886-го Ницше (за свой счет, ибо издателей не находит) издает "По ту сторону добра и зла". Роде, встретивший его в это время, пишет Овербеку:

"…неописуемая атмосфера чуждости, нечто показавшееся мне зловещим окутывала его. В нем было что-то такое, чего я в нем раньше не знал, и отсутствовало многое, что прежде отличало его. Словно бы он пришел из какой-то страны, где еще никто не жил…".

В это же примерно время он открывает Достоевского. Первое, что он прочитает, будут "Записки из подполья" и это будет потрясение, сродни тому, что испытал в 21 год, читая Шопенгауэра. В Достоевском Ницше сразу распознает свое "альтер эго", своего двойника…

"Несколько недель тому назад я — невежественный человек, не читающий "газет", и понятия не имел даже об имени Достоевского! Случайно, в одной книжной лавке мне попалось на глаза только что переведенное на французский язык произведение L’esprit souterrain ("Записки из подполья" — В.М.). Такой же случайности я обязан знакомству на 21 году жизни с Шопенгауэром и в 35 лет — со Стендалем…", — пишет он Овербеку в феврале 1887 г. А через две недели взахлеб рассказывает Гасту о своем потрясении: "В 27 лет, приговоренный к смертной казни, он был помилован на эшафоте, потом провел четыре года в Сибири, закованный в кандалы, среди тяжких преступников. Это был переломный, решающий момент в его жизни: он открыл в себе мощь психологической интуиции, и более того, его душа умилилась и углубилась — его книга воспоминаний об этом времени La maison des morts одна из "наичеловечнейших книг", какие только есть. Первое его произведение, с которым я познакомился, называется "L`esprit souterrain"), состоит из двух новелл: первая — некая неведомая музыка, вторая воистину гениальная эскапада, ужасное и жестокое осмеяние принципа "познай самого себя", но исполненное с такой бесшабашной дерзостью и упоением, бьющей через край силы, что я был опьянен от наслаждения…"

Первыми текстами Достоевского, которые прочел Ницше, были "Хозяйка" и вторая часть "Записок из подполья". Этого оказалось достаточно, чтобы угадать в их авторе того, кто, обдуваемый всеми ветрами, стоит на том же полюсе духа, угадать со-подвижника, первого, чей голос прорезал это грандиозное "белое безмолвие", в котором до тех пор он слышал только себя: "Я один здесь! Ах, только один!"…

Это потрясение "Подпольем" парадоксально откликается на первых страницах "Антихриста": "…И все же Бог "большого числа", этот демократ среди богов, не сделался гордым богом языков, — он как был евреем, так им и остался, Богом закоулков, Aогом темных углов, мрачных лачуг — богом всех нездоровых жилых помещений на целом свете!.. По-прежнему его мировой империей остается подземное царство, подполье — souterrain, лазарет, гетто…", — Естественно тут же всплывает в памяти "L’esprit souterrain", название книги Достоевского в французском переводе…

Для Ницше из 1879 года христианство и есть подполье. Для Достоевского выход из подполья есть Христос. — Один взгляд, но он разносит "двойников" по противоположным полюсам мира. Эти единственные родственные души во всей вселенной оказываются друг от друга дальше, чем кто-нибудь от кого-либо мог находиться в этом мире…

Правда и только правда…

Оба они (и Достоевский и Ницше) "метко целящиеся стрелки", всегда попадающие "в черную точку… человеческой природы" (Ницше). Оба лишь "реалисты в высшем смысле", изображающие "все глубины души человеческой" (Достоевский), оба смотрят в сущностные глубины человека, оба ищут правды….

Но если для Достоевского, как и для Пушкина, искусство — суть откровение первообраза (так впоследствии это выразит Флоренский), для Ницше искусство есть "фальсификация действительности".

"Что делать нам с сочинениями писателя, который по собственному… признанию писал в своих книгах так, как будто бы он был не тем, чем он был на самом деле?" — резонно вопрошает язвительный Шестов (справедливости ради нужно признать, что и Достоевского он пытает о том же)…

И, одновременно, эта "неистребимая страсть к правдивости", о которой уверяет Цвейг…

Тут действительно, голова затрещит по всем швам…

Но на самом деле, вопросы вполне разрешимы.

Правда для Ницше — вещь слишком мучительная, он знает ее как никто, он глубоко смотрит в ее откровенные глаза, бросаясь в них, как шекспировский Брут на меч… Потому и "искусство дано нам для того, чтобы мы не погибли от правды", в искусство прячется он от невыносимой боли, оно для страдальца — спасительная плоть, прикрывающая ледяную рану сердца. (Даже женской плоти, к которой мог бы он прижаться, нет с ним рядом)

Правда… "Правда в том, что у тебя раскалывается голова", — как сказал бы Булгаковский Иешуа…

"Каждый человек, даже самый последний — брат твой, каждый достоин твоей любви", — вот мучительная, выстраданная правда Достоевского, несущего в себе "две бездны рядом" — правду веры и неверия…

Правда — это милость к падшим, которой уравновешивает Пушкин свою выстраданную всею жизнью свободу. Чтобы обнажить "правду", которую сверхчеловек Ницше возводит в ранг божества, он готов рассечь не только искусство, но и самого человека. Известная картина того времени "В поисках красоты", изображающая хирурга, занесшего скальпель над лежащей на столе восхитительной красоты девушкой — своеобразная икона позитивизма. Такой же точно опыт ставит Ницше над своей собственной душой.

Пушкину знаком этот демон с его "правды нет и выше!", с его "музыку я разъял как труп"… И обе эти правды (и штурмующего небо иступленного Ницше и содрогающегося на мировом дне Достоевского) Пушкин несет в себе спокойно и невозмутимо, как бог…

Пушкин никого не судит и не ищет "правду в страдании", за каждой "правдой" он ищет человека. Спрятавшуюся за ней, как за листочком, страдающую плоть и страдающую душу, чтобы понять ее боль и, открыв ее имя, вывести ее на свет Божий… Пушкин подходит ко всякой твари сострадая и любя ее как она есть и всякая тварь благодарно открывается перед ним…

Главный пушкинский "ницше" — это Скупой рыцарь. Скупой Рыцарь — как все герои у Пушкина — прежде всего человек. Вот он, сумрачный гений, зачарованный грудами своих талантов, своей сверкающей всеми цветами радуги, политой кровью несчастных жертв правдой. Страдающий, знающий, что такое совесть "эта ведьма, от коей меркнет месяц, и могилы смущаются и мертвых высылают", спускающийся в свое подполье и сладострасно вкладывющий ключи в замки своих сундуков …

"Жестокий век, жестокие сердца", — таков приговор Пушкина этому миру, Скупому рыцарю и молодому Альберу, этому солнечноликому Зигфриду рождающегося века…

Да ведь и правда — ничего-то не оставил рыцарь Ницше возлюбленному своему сыну от всех своих сокровищ — ни единой-то луковки милосердия…

Последнее, что должен убить его Заратустра — сострадание к сверхчеловеку.

Последнее, что убивает в себе Пушкин — презрение к последнему человеку.

Сначала в "милости к падшим" своего венчающего жизнь "Памятника", потом на смертном одре, прощая Натали и Дантеса…

Вот здесь-то и начинает звучать этот победительный символ веры Достоевского, разбивающий все отряды железных воинств Ницше: "верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа… Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели истиной".

Ницше выбирает истину, и выбор этот оказывается для него роковым.

Молчание…

В конце 1887 года, в одном из последних перед роковым 1888-м годом, писем у Ницше вырываются эти, быть может, самые пронзительные из всего написанного им строки: "Мне кажется, что для меня замкнулась своего рода эпоха; обратный просмотр был бы как нельзя более уместен. Десятилетие болезни, больше чем десятилетие, и не просто болезни, от которой существовали бы врачи и лекарства. Знает ли, собственно, кто-либо, что сделало меня больным? Что годами держало меня возле смерти в жажде смерти? Не думаю. Если исключить Вагнера, то никто еще не шел мне навстречу с тысячной долей страсти и страдания, чтобы найти со мною "общий язык"; так был я уже ребенком один, я и сегодня еще один, в свои 44 года. Это ужасное десятилетие, оставшееся за мною, вдоволь дало мне отведать, что означит быть в такой степени одиноким, уединенным: что значит одиночество страдающего, который лишен всякого средства хотя бы сопротивляться, хотя бы "защищать" себя"….

…"На такой призыв, каким был мой Заратустра, призыв, вырвавшийся из глубины души, не услышать ни звука в ответ, ничего — ничего, кроме беззвучного, теперь уже тысячекратного одиночества, — в этом есть нечто ужасное, превышающее всякое понимание; от этого может погибнуть самый сильный человек", — жалуется он — "а я не из самых сильных. С тех пор мне кажется, будто я смертельно ранен"….

С этого времени, как затемнение перед последним актом трагедии, над ним сгущается мрак. Одиночество Ницше становиться почти непроницаемой, "мертвой тишиной", как говорит об этом Цвейг.

"Длительное молчание ожесточило мою гордость"

Глава пятая. Конец

"Ecce homo"

1888 год начинается "Бесами" Достоевского, "Моей религией" Толстого и работой над "Переоценкой всех ценностей". В том же 1888 выходят в свет "Сумерки идолов"… (в это время в кругу его чтения также "Пролегомены к истории Израиля" Вельгаузена и "Жизнь Иисуса" Ренана).

15 октября, в день своего рождения, он начинает работу над "Ecce Homo" и завершает рукопись 4 ноября. Из письма к Г. Брандесу от 20 ноября: "Сейчас, с цинизмом, который станет всемирно-историческим, я рассказываю самого себя. Книга озаглавлена "Ecce Homo" и является бесцеремоннейшим покушением на Распятого; она завершается раскатами грома и молний против всего, что есть христианского или христианско-заразного, — этого не выдержит ни один слух и ни одно зрение. В конце концов, я первый психолог христианства и могу, в качестве старого артиллериста, каковым я и являюсь, пустить в ход тяжелое орудие, о существовании которого едва ли догадывался какой-либо противник христианства".

И в этом же году последняя, перед последней катастрофой встреча с "душой России". Это письмо из Петербурга от княгини Анны Тенишевой, прочитавшей его "Казус Вагнер", где со все той же неумолимой жаждой самоотречения, о которой Цвейг говорит: "он становится собственным палачем, Шейлоком, вонзающим нож в живое мясо", он разделывается с самой большой своей любовью.

"Ампутация "комплекса Вагнера" — одно из самых болезненных, почти смертельных вскрытий собственного тела, затронувшее область сердца, почти самоубийство, и в то же время, в своей неожиданной жестокости, как бы убийство на почве садизма: в любовном объятии, в мгновение самой интимной близости познает и умерщвляет его неукротимый инстинкт правды самый близкий, самый любимый образ…", — пишет Цвейг.

И вот это странное письмо из Петербурга от княгини Анны…(это она самая, наша, достоевская, всемирная отзывчивость!). "Хотя я, к сожалению, не имела еще повода узнать Вас лично, у меня, тем не менее, есть внушительное представление о глубине Вашей мысли и всей Вашей личности…". Словно сама душа мира, содрогнувшись от боли, нанесенной ей этим сладострастным фанатиком правды, шлет ему последний дар своего милосердия…

— "…Почти объяснение в любви, во всяком случае весьма курьезное письмо", — усмехается он на это Гасту…

И в том же письме — дух Израиля вместе с первой грозной тенью безумия подступаются к нему вместе: "В курсе ли Вы уже, что для моего интернационального движения я нуждаюсь во всем еврейском крупном капитале?" Речь идет о подготовке одновременного издания "Антихриста" на семи европейских языках тиражом в семь миллионов экземпляров. (!!!)

В этом "я нуждаюсь во всем еврейском крупном капитале", кажется, уже пылают все костры и все "аушвицы" Второй мировой…

А между тем, четвертую часть Заратустры он печатает за собственный счет в сорока экземплярах. И в семидесятимиллионной Германии он находит ровно семь человек, которым может послать эту книг…

Из этой смертельной раны рождается его последний отчаянный вопль. "Заратустра овладел мной!", — так будет говорить он о каждой последующей одержимости последних пяти месяцев своей сверхъестественной работоспособности….

Безумие. Смерть

"Читайте Ницше! Это мое "Карфаген должен быть разрушен!"" — это Стриндберг, — первый восторженный почитатель. Так он заканчивает теперь все свои письма к друзьям… А все камни "Карфагена" уже дрожат и качаются.

Несмотря на некоторую многословность и увлеченность (вообще свойственною Западу), последние страницы "Борьбы с безумием" Цвейга — пожалуй, лучшее, из написанного о Ницше. Взгляд его здесь глубок и зорок почти как взгляд самого Ницше (и почти столь же безумен). Воистину "если долго смотреть в бездну, бездна начинает смотреться в тебя":

"Быть может никто из смертных не вглядывался в бездну безумия так глубоко и зорко, так властно и ясно, без малейшего головокружения. Никогда он не был ясней и правдивей, чем в эти последние свои мгновения, — в свете сияющей тайны. Правда, губительно это сияние — фантастическая, болезненная яркость полуночного солнца, в раскаленном ореоле встающего над ледяными горами, северное сияние души, вызывающее трепет своим неповторимым величием. Он не греет, а устрашает, не ослепляет, но убивает… Его сжигает собственная яркость, будто солнечный удар безмерного света, безмерного жара, добела раскаленной и уже невыносимой ясности. Гибель Ницше — огненная смерть, испепеление самовоспламенившегося духа".

29 декабря 1888-го появляются первые признаки безумия. В наброске письма к Гасту от 30 декабря Ницше фигурирует как "princeps Tourinorum" (монарх Турина), располагающий французским троном (для "Виктора Буонапарте"), с послом Жаном Бурдо (редактор "Journal des Debats") при собственном дворе, с решением вопроса Эльзас-Лотарингии и т. д. Здесь же обращение к европейским государствам: "Я написал в порыве героическо-аристофановского высокомерия прокламацию к европейским дворам с предложением уничтожить дом Гогенцоллернов, это гнездо багровых идиотов и преступников".

1 января 1889, посвящая свои "Дионисовы дифирамбы" французскому поэту Катюлю Мендесу, он пишет: "Желая оказать человечеству безграничное благодеяние, я даю ему мои Дифирамбы. Я передаю их в руки поэту Изолины, величайшему и первому сатиру из ныне — и не только ныне — живущих… Подпись: Дионис". Через день следует апоплексический удар на улице и окончательное помрачение. Вплоть до 7 января он рассылает множество безумных почтовых открыток, подписывая их "Чудовище", "Распятый", "Антихрист", и снова "Дионис"…

"Если мир разломится. Трещина пройдет по сердцу поэта", — сказал когда-то Гёте. Это я, "я — мировое событие, которое делит историю человечества на две части", "Я не человек, я — динамит", — грохочет Ницше, потрясая окружающую пустоту…

Эта великолепная чрезмерность может найти себя лишь в последней и самой гибельной мысли: "Так никто еще не творил, не чувствовал, не страдал: так может страдать только бог, только Дионис"…

17 января мать с двумя сопровождающими отвозит больного сына в психиатрическую клинику йенского университета. Из записей в истории болезни: 23 февраля. "В последний раз я был Фридрихом-Вильгельмом IV". 27 апреля. Частые приступы гнева. 18 мая. Довольно часто испускает нечленораздельные крики. 14 июня. Принимает привратника за Бисмарка. 4 июля. Разбивает стакан, "чтобы забаррикадировать вход в комнату осколками стекла". 9 июля. Прыгает по-козлиному, гримасничает и выпячивает левое плечо. 4 сентября. Очень ясно воспринимает происходящее вокруг. Время от времени ясное осознание своей болезни. 7 сентября. Почти всегда спит на полу у постели"…

13 мая, надеясь на скорое выздоровление, мать перевозит больного сына к себе в Наумбург на домашнее попечение "под расписку". Осенью из Парагвая приезжает сестра.

"… И потом где-то в комнате, в незнакомом месте, где вечный мрак, вечный мрак. Нет больше солнца, нет больше света, ни здесь, нигде. Где-то внизу голоса людей. Вот женщина — быть может, сестра? Но ведь она далеко… навсегда. Она читает ему книгу… Книгу? Разве он сам не писал книг? Кто-то ласково отвечает ему. Но он уже не понимает слов. Тот, в чьей душе отшумел такой ураган, навеки глух для человеческой речи. Тот, кто так глубоко заглянуть в глаза демону, ослеплен навеки"…

---

«Поиск Ксантиппы»

Когда Ницше впервые пришел в Россию, здесь господствовала идея соотнесения начала ХХ и начала XIX веков как двух параллельных и подобных культурных эпох. Символисты исходили из общей антипозитивистской ориентации культуры того времени, в частности, из отказа от концепции линейного хода времени. Под давлением все растущей ненависти к различным теориям прогресса, возникло представление о кругообразном течении времени, как варианте популярной ницшеанской теории "вечного возвращения". И в русской литературе она получила самые различные истолкования, заполняясь русским культурным материалом. Так, если Ницше в "Рождении трагедии" высказал веру в неминуемое возрождение, или возвращение, греческой античности, то на русской почве этому соответствовало ожидание ренессанса русской классической эпохи — эпохи Пушкина, подкрепленное атмосферой его столетней годовщины.

Осмысление образа Пушкина в терминах ницшеанских категорий включало и представление о Пушкине как русском сверхчеловеке. Так, брюсовская формула "Мой Пушкин", включающая сложную систему отталкивания от Пушкина и тяготений к Пушкину, имела и ницшеанское содержание. В статье "Священная жертва" (1915) В.Брюсов выступает против исповедуемого Пушкиным отделения себя-человека от себя-поэта и "принудительного молчания в творчестве о некоторых сторонах своей души" ("Но полно, полно, перестань…"). Брюсов не только дописал за Пушкина "Египетские ночи". Своего рода жизненной обработкой и окончанием пушкинских отрывков и замыслов о "Клеопатре" стала история его отношений с Н.И.Петровской.

Возможен ли новый ницшеанский ренессанс в современной России, где 200-летний Пушкинский юбилей обошелся без Ницше? Вот роман Виктора Пелевина "Чапаев и Пустота", как, впрочем, и все его творчество, стало образцом нескрываемого влияния "идей Фридриха Ницше", а также злорадной издевкой над ними.

Итак, Ницше остался теперь без Пушкина. Но зато возник Набоков, пока только эпизодически. Пример тому — книга парижского писателя русского происхождения Анатолия Ливри "Набоков-ницшеанец" (СПб.: Алетейя, 2005). После ее прочтения малейших сомнений в том, был ли писатель Набоков ницшеанцем, не остается. Конечно, был! Но лично у меня, как и у застрельщика дискуссии о Ницше на АПН.ру Вадима Нифонтова, возникает встречный вопрос: был ли ницшеанцем сам Ницше? По Ливри, Набоков поступал как истинный ницшеанец, когда все "добрые" мысли преподносил под красочной карнавальной маской. Что для Ницше был "теоретический человек" Сократ, для Набокова стал "русский Сократ" Чернышевский (и его последователи — Ленин и Сталин).

Ливри не скрывает полемического характера своей книги. Полемизировать же с ним можно только одновременно с его главными персонажами — с помощью "второстепенных". Окончательный смысл искомой Ницше трагедии Гегель (тоже мелькающий на страницах этой книги) видел в ее встроенности в комедию. А как иначе может смотреть на свое земное существование, как и на историю в ее целостности, человек, верящий в Бога? Сущность комического, по Гегелю, должна быть найдена не в иронии или сатирическом контрасте между тем, что есть, и тем, что должно быть, но "в бесконечной благожелательности и уверенности в своем безусловном возвышении над собственным противоречием, а не печальном и горестном его переживании" (цит. по: Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург, 2002, с. 122).

Размышляя о ницшеанской стратегии и тактике сопоставляемых авторов, Ливри ссылается на умение обоих созидать образы таких врагов, которые заслуживают ненависти, а не презрения. Однако квитэссенция тактического ницшеанства видится все же в известном лозунге "Если враг не сдается…", ориентированном на полное уничтожение противника. Стратегические "сократовцы"-большевики, как и внешне похожий на Ницше Горький, были неплохими ницшеанцами-тактиками, в то время как сам жизненный стоицизм Ницше имел тактически сократовское происхождение.

В конечном счете бесконечное обращение самого Ливри к некой "читательнице", аналогичное обращению к "проницательному читателю" в "Что делать?" Чернышевского, выглядит как вполне сократовский, архетипический, как мы бы сказали, "поиск Ксантиппы", причем Ксантиппы-ницшеанки (при стилистическом авторском промахе с оксюмороном "политкорректная Ксантиппа").

Забавно звучит в наше время утверждение Ницше, что "теоретический человек" — "в глубине души своей библиотекарь и корректор". Строго говоря, корректорский тип чтения, как единственный материально вознаграждаемый, типологически представляется самым практически оправданным. С какой иной стати самодостаточному "артистическому человеку" читать какие-либо чужие тексты? И главная проблема в том, что оплата этого труда имеет сейчас отнюдь не аристократические размеры.

Кстати сказать, и сам Ливри продемонстрировал умение напряженно работать в библиотеках. Устанавливая по ходу дела парижское происхождение набоковской "Лолиты", он обнаружил, что фамилия переводчика и составителя "Гомеровских гимнов" 1936 года, которые штудировал Набоков, была — Humbert. Любопытно, что набоковско-ницшеанские изыскания Ливри сопровождают судебный процесс с Дмитрием Владимировичем Набоковым в связи с его крайне негативной оценкой набоковедческих штудий первого и переходом на "слишком человеческие" "личности", вплоть до обвинений в сумасшествии.

Размышляя в наше время о Ницше, как не обратится к современному великому противостоянию Восток — Запад?

Согласно "Генеалогии морали" Ницше, нигилизм является следствием морализма (читай, политкорректности). В своем письме "О гуманизме" Хайдеггер пишет далекому незнакомому юному французскому другу загадочное по своей форме послание, в котором он по-своему развивает мысль Ницше о "слишком человеческом": наука, техника и война не антигуманны, а пронизаны человеческой волей к власти. Подлинно человеческое существование состоит не столько в покорении мира, сколько в покорности ему как судьбе. Создаваемый Ницше и Хайдеггером тип описания человеческого бытия в мире, в котором насилие над природой и другими людьми оборачивается насилием над собой, становится все более популярным. Многие считают, что это язык зла, вызов гуманизму. Но культуре необходимы такие критические испытания.

"…Не был ли Магомет той самой натянутой между Землей и космосом сверхструной, на которого четырнадцать веков назад "снизошел" скрывшийся на востоке Дионис; не завещал ли этот купец из Мекки дионисический дух — бесценный и смертоносный — тем, кто сейчас, подобно фиванским вакханкам, легко и безнаказанно рвет в клочья мягкие, белые и рассыпчатые тела созерцательных, — излишне созерцательных, любовь моя! — западных аполлонических государств, — пишет автор "Набокова-ницшеанца". А главное — не вслед ли за своим богом рвутся в Европу эти новые неистовые вакханы: не вернулся ли уже Дионис на Запад, принеся с собой свой драгоценный дар — дух трагедии. Не стала ли Европа снова местом, где вскоре предстоит распуститься редчайшему и прекраснейшему из цветков Земли — сверхчеловеку?".

Насчет Европы парижанину Ливри теперь, возможно, виднее. Отметим, однако, что в России жанровая система культуры распадается и устаревает с не меньшей скоростью, чем ядерный потенциал страны. Поиски "национальной идеи" сопровождаются пока так и не увенчавшимися успехом "поисками жанра". Современное состояние России в целом может быть охарактеризовано не иначе как — односторонняя жанровая разоруженность, не позволяющая совладать с собственным трагизмом.

Вспомним, как жанровая вооруженность американской системы придала масштабное вертикальное измерение Американской трагедии 11 сентября 2001 года, которая была преподнесена в качестве самого грандиозного в мире, беспримерного террористического акта. В ходе глобального зрелища этой трагедии родилась новая держава — избранное государство, призванное выполнить особую, чуть ли не Божественную, миссию.

У нас же картины расстрела Белого дома танками в 1993 г. были целиком отданы на откуп американской компании CNN.

Превращение мюзикла "Норд-Ост" в реальную трагедию освещалось в российских СМИ с этическими издержками, помноженными на журналистский непрофессионализм.

Повышенная нервозность террористов в Беслане была вызвана поначалу полным игнорированием их действий телевидением (спорный, тут конечно, вопрос: показывать или не показывать, но реально начавшаяся трагедия требует все же определенных правил, извините, "игры" от ее реальных участников).

Приходится констатировать, что в XXI-м веке в России и в эстетической сфере преобладают жанровые полуфабрикаты. Размышления о Ницше в первую очередь возрождают не "человеческое, слишком человеческое", а жанровое мышление.

---

«Ницшедейство»

"Наше" время (хотя язык не поворачивается его так называть) не терпит философии. Для нынешнего времени в философии слишком мало действия.

Однако именно в этом нынешнее время находит свое определение: когда оно наступило, мысль перестала быть действием.

А влечение к мысли перестало восприниматься как событие.

I

Чем же теперь является мысль? В чем отныне состоит ее бытие? Только словом. Словом как явлением, словом как способом бытия.

Однако слова, утратившие связь с действием, переставшие восприниматься как нечто действенное, ничего не значат. Они лишены чего-то буквального. В особенности, буквального смысла.

Чем интересен "нашему" времени Ницше? И интересен ли он ему чем-нибудь, когда в числе первых философов объявляются Дугин и Галковский, Панарин да Гиренок с Хоружим? Интересен ли он "героям" этого времени, которые в поисках философии заглядывают в просматривают френдленту своего ЖЖ, или тщатся обрести философию в кличах? Интересен ли он тем, кто привык к тому, что философия — собрание пыльных раритетов, архив азбучных истин, скучная догматика, включенная в обязательный реестр "книг для чтения", проходимых в институте?

Похоже, что после переводческого бума 1990-х годов философия набила ту же оскомину, которую набивала в советские времена школьная программа по литературе.

II

Обретенный на заре 1990-х, в уродливую эпоху кипения умов и остекленения сердец, Ницше, казалось, должен принадлежать к тем, кого надоело переваривать раньше других. Даже Делез с Фуко и Бодрийяр с Нанси пользуются еще относительным спросом. Просто переведены были позже.

Важно, однако, понять, что теперь избавиться от Ницше предлагают именно те, кто зачитывался им тогда. В период других сходок и других "коммъюнити". Они же приходят к мысли об устарелости философии. "Действовать!" написано на их знаменах. "Действовать!" отпечатано на их челах.

III

Но перестали ли кипеть умы? И успели ли оттаять сердца?

И главное: не действуют ли поклонники нового действия совсем по-ницшеански?

Нет, ну что вы. Кем же тогда они являются?

Нет, не новыми фюрерами с притязаниями духовных пастырей.

Нет, совсем не витиями, отважными и свободолюбивыми в нескончаемом "бла-бла-бла".

Нет, уж вовсе не комментаторами, раскручивающими себя по поводу очередной трагедии.

Нет-нет, они совсем не такие.

И что с того, если приверженцы мужества сладкоголосы и обидчивы — того-с, совсем по-дамски? Что с того, если они живут в шкуре созерцателей, истерически мечтающих о поступке? Что с того, если любые их шевеления накрепко спутаны смирительной рубашкой бреда. Что с того, если они уже стали функционерами мысли, профессионально путающими призвание с профессией?

Что с того? Все равно они не ницшеанцы.

И совсем не из ницшевского помета.

IV

Но тут возникает одна задачка. Простенькая. Бесхитростная даже. Как найти десять различий между этим поколением постницшеанцев и теми, чьим ниспровергателями и — волею судеб! — наследниками они готовятся выступить?

Те ведь тоже обладали всеми перечисленными добродетелями. И не были похожи ни на фюреров, ни на витий. Ни на прочую нечисть.

Как тогда почему-то казалось…

V

Оговоримся сразу: я и сам принадлежу к другому поколению. И о задаче ниспровержения интеллигентских фюреров из числа наиболее мракобесных представителей генерации шестидесятников-семидесятников знаю не понаслышке.

Необходимость действия здесь очевидна.

Но каким должно быть это действие, в каких императивах оно о себе возвестит, и каким новым миром обернется, — чтобы понять это, никак не обойтись без философии. И если уж мы отваживаемся обратиться к философии действия, необходимо дать возможность действовать самой философии.

VI

Здесь и возникают три главных сомнения, разрешить которые можно, никак не пренебрегая Ницше.

То есть вопреки всем расхожим интерпретациям ницшеанства, которые препятствуют превращению его в главного советчика.

Итак, сомнение первое: что если и новая философия действия без действия самой философии окажется программой функционирования очередного Голема, который встрепенется, охнет, подымется, но так и не узнает, что он клон старого — рассыпавшегося в прах где-то на перепутье XX и XXI веков?

Сомнение второе: что если эта философия действия и вновь, как тогда, обернется очередным ницшеанством, которое — во имя большей правдоподобности — вновь отречется от своего прародителя?

Вслед за этими сомнениями обратимся к третьему — последнему и совсем простому. Сомнение третье: какими останками философии мы станем трясти, если оставим ее без философов?

VII

Попробуем со всем этим разобраться. У многих возникнет соблазн избавиться от этих сомнений в логике "одного маха".

Мол, все эти ницше и марксы, шопэнгауэры и кьеркегоры, сартры и хайдеггеры, делезы и фуко тоже порывали с философией. И что: стали классиками. А чем мы хуже?

Да и какое сейчас возможно новое ницшеанство, когда кружева его афоризмов давно и до полной неразличимости слились с патиной модерна, а демонстративно противоречивые суждения давно были развиты другими — иногда в форме заведомо амбивалентного комментария (как в случае с М.Хайдеггером или Ж.Деррида), а иногда и в форме пространной генеалогической аналитики власти (на которой, ссылаясь на автора "Заратустры", настаивал М.Фуко)?

И уж тем более праведный гнев способно вызвать суждение о новом Големе. Как можно? Ведь это народ готов встрепенуться, охнуть, подняться. За такие мысли недалеко и до отправки в стан врагов. И уж точно — до подозрений в тайном либерализме-анархизме-постмодернизме.

VIII

Заметим, между прочим, что аналогичных подозрений странным образом удостаивается и сам Ницше. При совсем непатриотичном обличении немцев он явно в карман за словом не лезет. Государство для него вообще самое постылое из чудовищ. А влияние на Фуко — просто притча во языцех.

IX

Дела, однако, обстоят не вполне так. Не так безоблачно. Когда разделываешься с чем-то "одним махом", не исключено, что неожиданно перетянешь на себя то, от чего хотел бы избавиться. Как без претензий на элегантность выражался Маркс, "всю старую мерзость".

Неправда, что против лома нет приема. Есть.

Диалектика.

Зато вода камень точит.

X

Действительно ницше и марксы, шопэнгауэры и кьеркегоры, сартры и хайдеггеры, делезы и фуко порывали с философией. Точнее с философской классикой. И сами стали классиками. Иногда в буквальном соответствии с радикальностью своего отречения. Самые радикальные кажутся нынешним философам действия ненужным хламом. От Монтескье до Руссо и до Лакана с Фуко и Бодрийяром.

Зато, опять-таки, есть Хоружий, Панарин, Дугин. И Гиренок.

Куда же без Гиренка?

XI

Важно, однако, понять другое. Как бы не порывали с философией радикальные философы, философия никогда не порывала с ними. И не отрекалась от них. Статус классики от этого не пострадал. Напротив, возникло целое множество философских традиций, ставших классическими.

Спор о том, сопричастны ли мы этим традициям, не сводится, конечно, к профанному пиаровскому вопросу о том, насколько мы признаны на Западе (и сколько нужно забашлять, чтобы там раскрутиться).

Мы причастны — а значит должны решать вопрос о своем статусе сугубо самостоятельно.

При этом обозначенная причастность — явление не гарантированное и не "всепогодное". (И дело тут, опять-таки, не в пресловутой западной оценке).

Самое существенное во всем этом, чтобы философия, по прихоти противопоставленная действию, не порвала с нами.

И не прокляла.

XII

Признающим неактуальность "всех этих": от Монтескье до Бодрийяра, стоило бы задуматься о том, может ли без них состояться философия действия. И вновь начать действовать философия.

Перечисленные философы избраны совсем неслучайно. Каждый своими средствами они предостерегали от превращения философии действия в утопию действующего субъекта. Бодрийяр создал социологию виртуализации жизни, Фуко обнаруживал культурные механизмы производства субъективности, Лакан открыл психологическую несамодостаточность Я, нуждающегося в Другом.

XIII

Что касается Монтескье и Руссо, то с ними дела обстоят еще более интересно. Как вы понимаете, они не зря открывают список авторов с просроченной актуальностью. Что первый, что второй отличались от других мыслителей своего века. Более или менее последовательным отказом от существовавших утопических моделей субъективности.

Первый мыслил законы и нравы следствием наиболее устойчивых отношений между людьми и условий их существования (отказываясь признать их простым выражением "человеческой природы").

Второй обосновал предмет социальной антропологии, не только открывшей многообразие идентичностей, но и ставшей главенствующим способом их рассмотрения.

XIV

Признать кого-то неактуальным в философии — значит расписаться в собственной слабости. Признаться в неспособности интерпретировать. Однако это еще полбеды. Настоящая беда в том, что подобное самоедское действие по-настоящему уничтожает философа прошлого. Теперь он не более чем набор предрассудков, пыльная ветошь, скелет в шкафу.

XV

В этом качестве он опасен, ибо лишается голоса, полностью сливается функцией, предписанной ему его потомками. Нет больше Макиавелли — остались одни макиавеллисты. Нет Маркса, но существует много марксистов. Они снуют тут и там. Нет и Ницше. Есть только ницшеанство и ницшеанцы.

XVI

Вы спросите: и все? Неужели и от Ницше ничего не осталось? Или вы, увлекшись другими, вы про него позабыли? А может он и вправду неинтересен?

XVII

Некоторые, поспешно объявят: ничем. Ничем не интересен Ницше. Это и есть самые последовательные ницшеанцы. Унаследовав фирменный ницшевский нигилизм, они обратили его против его создателя.

Для них тексты автора "Заратустры" — россыпь пыльных украшений, давно потерявших свою ценность. Такова формула времени, уставшего от переоценок и слившегося с ними.

Нужно отметить, что философия Ницше обозначила собой приход этого времени. В эпоху модерна оставалась надежда на то, чтобы сохранить ценности — хотя они и слились с процедурами переоценивания (до полной неразличимости.) И превратились в "набивание цены". В эпоху постмодерна эта надежда была утрачена: ценности — безделушки, переоценка — игра в бисер.

Неправильно трактуя Ницше, философы разметали все свои бисерины, так и не поняв, зачем и перед кем. И стали свиньями.

Они осознали себя как тел(ьц)а среди других тел. Кишащих и снующих. Множащихся в дионисийской оргиастичности. Единящихся в аполлонической зачумленности.

XVIII

Однако это лишь философский итог ницшеанской проповеди. Есть еще другой. "Общечеловеческий".

Ницше мнил себя то Дионисом, то "Распятым" (т.е. Христом), но посмертно оказался разжалован в банального ницшеанца. При этом каждый "средний гражданин" неожиданно открыл в себе Ницше. "Падающего — толкни" стало максимой его повседневного действия. В осуществлении последнего каждый из нас давно уже привык наталкиваться на локти.

Поиск всечеловеческого в человеке на поверку оказалось философским бодибилдингом. Спортом, одухотворяемым по причине непреодолимой телесной ущербности. Симуляцией здоровья, которая и есть безошибочно найденный симптом болезни. Стимуляцией слияния с массой, когда "сверхчеловеческое" оказывается лишь оборотной стороной "слишком человеческого".

XIX

Ницше был первым из тех, кто начал проигрышную игру в превращение ценностей в безделушки. И последним, кому принесло победу их метание.

Растрачивал, но играл на повышение.

И растрата оборачивалась прибытком. Похоронил Бога — породил сверхчеловека, расколдовал темноту прошлого — свет отслоился от будущего, пренебрег историей — обрел вечное возвращение исторического, отказался от мифа — и пришел к мифу.

XX

Но самое важное — в том, что с Ницше началось "наше время". Призвав "философствовать молотом", он не просто указал на ограниченность философии. Автор "Заратустры" сделал ее стесненной в средствах. Назвав целью переоценку ценностей, он заколдовал философскую мысль. И она стала бездействующей. И бездейственной.

XXI

Обратив философскую деятельность в рефлексию по поводу воли и силы, Ницше обессилел и обезволил саму философию. Именно так она сделалась обездоленной: обреченной на немощность, а то и на невозможность. Философское действие постепенно сводилось только к одному — к культивации невероятности поступка.

Мыслю, ибо бессилен, философствую, ибо бездействую, задумываюсь, ибо не живу в полной мере. Философия с этого момента оказалась зараженной дефицитом действия, существование — смыслодефицитом.

XXII

Все это, впрочем, вовсе не упраздняет парадокс Ницше, с которого начинался и которым заканчивается его собственный миф.

Отрекаясь от Ницше, ты становишься ницшеанцем. Возвеличивая Ницше, ты делаешь ницшеанцем его самого.

---

«Кумир сумерек»

И вот они стоят гордо так, в той повседневности: слева — Ницше, справа — Христос, а в центре — они! Христос и Ницше — как мировоззренческие тезис и антитезис, а они — синтез. "Они" — представители нашего Серебряного века. Их перечислять здесь не буду. Кому интересно, могут просмотреть соответствующий выпуск серии "Pro et contra", где Ницше дан в рецепции русских мыслителей на заре XX века.

И сегодня ситуация повторяется. Снова Ницше да Христос в фокусе общественного внимания! А в центре кто? Один из них недавно встретился мне… С ноутбуком и куличом… Не то новое обличие русского религиозного философа, не то естественные причуды нашего времени, где вслед за массовой реконструкцией храмов затевается не менее масштабное создание сети техно-парков. И вместо постмодерна у нас — ситуация модернорос — модернизация России. Этому состоянию сознания — модернорос — присуще и бережное обращение к духовному наследию — и Святой Руси, и советской власти; вовлечение в процесс глобализации в области информационных технологий; и желание занять достойное место в выстраиваемой вертикали власти. И все это для достижения одной цели: установления разумной державности, где мощь — не только сырье и оружие, но и слово, представляемое широким спектром искусств и наук.

У каждого времени были свои кумиры. В философском сообществе кто-то читал Гегеля, другой Гуссерля, третий Владимира Соловьева. И каждый из приверженцев той или иной школы, хотя бы раз, да прочитывал что-либо из Ницше. Ницше оказывался в центре многих споров. Типическая ситуация того времени — "ничто и нечто". А между ними сотни тысяч раз в разговорах и статьях выставлялся — Ницше. То как человек с причудливой судьбой, отчего то плачут, то смеются; то, как мыслитель с предельно провокативным мировоззрением, одинаково сподручным и гению, и злодею. Игнорировать его невозможно. — Что? Вы уже не хотите говорить о Ницше? Вам что, нечего сказать?.. Приоткрывается рот; брови изгибаются дугой; поднимаются плечи, разводятся руки… Собеседник, что не мог поддержать разговор о Ницше, конечно, хороший человек, но…

Но убеждение, сохранявшееся почти столетие (от Серебряного века до "перестройки", включая советское время)… А именно: — Если вам нечего сказать о Ницше, то вы… Да о чем с вами говорить? — в наши дни почти исчезло, но призывы прочитать Ницше временами все же возникают. Человек — читатель последнего времени — изменился, но сущность его — нет. И в тот период, и в наше время заметны модуляции сознания, благодаря которым образ человека можно растягивать от черта, до святого… И наш человек может жить с любым из этих образов. При этом быть счастливым. Главное, чтобы хватало на еду и кое-какие развлечения… И сегодня ему дано "ничто и нечто". Но что может ему дать Ницше? Когда в наличии — многообразие онтологических моделей, игнорирование которых ничуть не сказывается на вашем благополучии. И все, что окружает нас, совокупность "нечто": нечто похожее на государство, нечто похожее на идеологию, нечто похожее на ученость, человечность и т.д. И тем больше соблазна поставить между этими модусами бытия то, что четко очерче

но, обозначено. А в Ницше — персонификация всего и всякого. И куда ни вставь его, везде он будет просто "супер", как в позитивном, так и негативном плане.

Но попробуйте посоветовать кому-нибудь "прочитать Ницше". И услышите вежливую отговорку на невозможность это сделать… То за неимением времени, то… И действительно, для чего? Чтобы, при случае, тот смог процитировать из Ницше? Где? В какой компании? Там, где принимают важные решения, в цене статистика, данные социологических опросов. Даже если они лживые. Запуская их в информационное пространство, из этого все же можно извлечь выгоду. А на что им афоризмы Ницше?

Ценность классического мыслителя, представляющего прошлое, понизилась в общественном сознании. Да и в профессиональном, элитарно-гуманитарном… С одной стороны, читать некогда, с другой стороны — спрос на классиков упал. Сегодня, как никогда, требуется быстрая реакция на ситуацию, мнение от себя, собственная мысль, а не разглядывание действительности в свете мировоззрения мыслителя прошлого. Нужна твоя мысль. Чтобы задающему вопрос, заказчику проекта было кого наказывать. А с классика какой спрос?

Читающий или перечитывающий текст Ницше вызовет сегодня скорее удивление, а не уважение. Это раньше чтение Ницше было признаком богемности, высоколобости, учености, эрудированности. Но сейчас! Эрудиция? О чем вы?.. Ну, некто знает Платона, Тита Ливия, Спинозу, Ницше. И что? Что дает эрудиция? Она ценилась раньше, когда доступ к информации был затруднен, а потому в прежние времена эрудит — мобильная точка доступа к информации. Эрудиция была не просто эталоном учености, но и своеобразным талоном на приобретение дополнительных благ. Эрудиция — знание многого — была оружием, повышающим шансы на победу. Эрудиция свидетельствовала о многом: это и образование высокого уровня, либо хорошая домашняя библиотека. Это был особый образ жизни, улучшающий, среди прочего, и вертикальную мобильность.

Сегодня эрудитом может быть любой, кто имеет выход в Интернет. Можно за один вечер нарезать любые контент-"салаты". В качестве ингредиента здесь может оказаться и Ницше со своей "злой мудростью" и "веселой наукой". И этот "салат" по силам любому пользователю компьютерного оборудования и Интернет-технологий. За один вечер можно найти, выделить нужное, скопировать, вставить — для чего угодно: для сдачи реферата или для подтверждения своего мнения, повода для знакомства. И попадание в цель. Потому как выбранный объект — Ницше — по природе своей афористичен, и пригоден на многие случаи жизни. Ницше сегодня можно и не читать. Не постигать его так, как это делалось раньше, когда взяв книгу, текст известного мыслителя, человек непроизвольно начинал вдумчиво читать… Сегодня, чаще всего, нечто иное… Эрудит, как тип, почти исчез. Появился человек как часть информационного целого, часть системы, глобальной или локальной сети. Раньше трепетали от процесса познания, "припадали к источнику истины". Теперь плавают в информа

ционном море. И еще ни один не утонул! Все обрели в этой субстанции плавучесть… Повысилась живучесть любого, даже никчемного человека, в его конкурентной в борьбе за место под солнцем.

Человек присоединился к поисковой системе. В потреблении и переработке информации проходит время. А выхода из тупика все нет и нет! Диоген Синопский два тысячелетия назад искал с фонарем при дневном свете человека. Потому как вокруг, куда ни глянь, одна толпа. А человека, как личности, воплощения высокого идеала, идеи — нет! Школ философских много, ответов на вопросы еще больше, а решения нет! Нет ощущения счастья! Столетием назад Ницше искал человека… Но не того, что рядом и вокруг, а другого… Сверхчеловека. … Ницше убегал от того, что он уже замечал как повседневность: побеждают посредственности, убогие, субъекты с превращенными формами сознания. Вызывая жалость, они умело прячут свое жало. Они всегда со своим "богом". С таким, что он, прежде всего, на их стороне. И позволит им уничтожить иного, отличного от них… Героя.

И что же сегодня? Современный человек заводит в поисковике слово "человек"… И получает на свой запрос миллионы файлов, сайтов, порталов, форумов, чатов… И, устав от чтения, ознакомления с их миссиями, целями, задачами, темами и раздела библиотек, вскоре оказывается участником какой-нибудь сетевой игры-"стрелялки". Там он ощущает себя настоящим человеком! А переход на следующий уровень дарует иному и убеждение, что он — сверхчеловек. Другой, гонимый своей нуждой, заводит в поисковике слово "Ницше". Есть все. Вплоть до реферата о нем и его творчестве. Он получает информацию. И не знает, что делать со смыслами… Смыслы не дают спать спокойно. Не позволяют воспринимать действительность такой, какой она хочет представиться при помощи массы. А масса хочет спать спокойно. И опираться в суждениях на мнения. Потому как мнения чрезвычайно гибкая субстанция. И если "изогнуть", то можно выдать противное — за желанное, жизнь — за смерть,

У нас, чаще всего хочется сказать, не жизнь, а очередная ситуация. И эта ситуация требует осмысления. Можно привлечь в качестве "эксперта" классика, потому как ничто не ново под луной, и в далеком прошлом сталкивались с теми же проблемами, возникали ситуации подобного рода. С этого и стараются многие начинать — с приобщения к нашим проблемам классиков прошлого. Кому самому хочется нести ответственность? И вот слышен призыв: — Давайте перечитаем Канта… Конта… Кьеркегора… Призыв естественный. Потому как вся педагогическая практика и система образования все еще в массе своей строится на "перепрочтении". И все еще живет надежда на эрудитов. Все еще сильно убеждение, что эрудиты не дадут нам погибнуть, подскажут, что прочитать и нужную страницу укажут. Но все чаще эта система дает сбои…

— Зачем читать? — спрашивает студент… Потому как хочет читать только то, что "зачтется", поможет ему набрать баллы, повысит оценку. И ничто иное его не волнует. В свободное от занятий время он готов читать что угодно. Чаще всего — информационную взвесь, составленную из глянцевых журналов и раскрученной издателями прозы. И эта смесь крупиц знаний и больших доз домыслов позволяет ему прибывать в состоянии, похожем на нечто среднее между дремом и возбуждением. Он вроде как при деле… Все, что надо знать о жизни, чтобы быть приятным и понятным, он получает. А учебник или первоисточник — в пределах только указанных страниц, ни строчкой более. — Зачем мне это читать? — спрашивает себя и современный преподаватель… Потому как жить ему осталось мало. После получения степени кандидата наук для многих начинается обратный отсчет времени… Далее надо быть предельно осторожным… И он помнит об этом все время… И ко всему подходит избирательно. И вообще, всего не перечитать. А когда же жить?

***

"Зачем читать Ницше?" Можно поставить рядом с этим вопросом знак бесконечности… Какая польза нам от Ницше? Он что, поможет лучше понять прошедшие эпохи? Нам легче будет представить, проще помыслить? Но собрание любых документов прошлого даст больше пользы. Лучше, иной раз, поработать в архиве с историями болезней, или школьными журналами, и нам станут понятны образы, популярные в прошлом, их мысли и смыслы. Какая польза нам от Ницше? Он может чему-то научить? Дать совет, предложить, как нам жить в наше время? Обычно при такой постановке вопроса можно спокойно давать отрицательный ответ. Но в случае с Ницше все же стоит помедлить с ответом. А, помедлив, придется согласиться. Сказать, что, — отчасти — да.

Случилось как-то раз — к нам, на заре "перестройки" немец незаконно пересек государственную границу на легком самолете… Приземлился прямо на Красной площади. Вот шуму и разговоров было! А вот бы пройтись по Красной площади, да по Бульварному кольцу другому немцу — Ницше… Ну, хотя бы в образе Заратустры. Чтобы высказал он все, что думает о нас. А нам бы выслушать его внимательно. Много полезного могли бы мы извлечь из этого посещения.

Что можно взять от Ницше? Затею с переоценкой всех ценностей? А почему бы и нет? Нам не хватает действий "в стиле Ницше". А на жизни части сообщества отрицательно сказывается отсутствие образа сверх-человека. Так что неудивительно, что у нас за сверхчеловека порой сойдет человек с умственными способностями выше среднего. У нас вообще с человеком проблема! Посмотрите, кто бродит вокруг вас! Сопоставьте друг с другом десяток "героев" любого дня, взятого наугад… Не важно, в каком масштабе — страны, или отдельного индивида, в любой сфере жизни…Глядя на них чаще всего задаются вопросом: — Откуда эти существа? Почему они похожи на проходимцев.. А они рассуждают про Болонский процесс, стабилизационный фонд, здоровье человека и экологию духа.

Всмотревшись в ближайшее окружение, многие из наших просвещенных предков впадали в состояние ужаса. Кто хватался за шпагу, кто брался за перо. Возникали заговоры, писались памфлеты и манифесты. Что ни десятилетие девятнадцатого столетия, то сотни попыток разбудить соотечественников всеми возможными способами: от эпистолы до пистолета. Любым образом вывести их из состояния "спячки": когда глаза открыты, да разум слеп. Вот, к примеру, Чаадаев выступил… Не пощадил ни самую большую в мире пушку, что не отметилась в боях, ни самый большой колокол, что остался безголосым, проведя дни свои на земле, вызывая изумление зевак, а не призывая в Царство Небесное. А у нас к ним каждого иностранца, прибывшего в белокаменную, водят смотреть на них… И между этими образами, словно полярными полюсами (материального и духовного) — сотни фактов, сопоставлений, сравнений, от которых отечество погружается в сумерки, а то и во тьму кромешную. И где-то там, за дальней заставой, блещет светом Запад. И в этих образах — царь-пушки и царь-колокола — символы нашего инакодумия. Столкнувшись с которым, кому-то хочется смеяться, а кому-то — сплюнуть, да пойти прочь.

Сегодня иностранцам показывают те же достопримечательности. Но и здесь достигнут определенный прогресс. Теперь мы можем еще показать кое-что такое, от чего дух захватывает. Но только уже за двадцать миллионов долларов! Что? Землю из космоса! Двое туристов уже слетали, посмотрели. А в Москве до сих пор грязные улицы: осенью, зимой и весной. Зимой сугробы и наледи, в ста метрах от стен Кремля можно замочить ноги в химическом растворе, или идя по сплошному льду упасть. Тротуары словно специально делаются для сбора воды, грязи, как место парковки машин, катания на велосипедах… Для чего угодно, но в последнюю очередь для пешеходов. А в иных частях России их чаще всего вообще нет. И пешеход на тротуаре воспринимается уже как маргинал. Идя по тротуару наш человек проклинает все: и себя, и свою страну. Двадцать миллионов! Прогресс… За подкованную блоху столько не дают. Те два космических туриста земной шар многократно облетели. А про Россию все то же и можно сказать: "Умом Россию не понять, аршином общим не измерить". В иной стране тротуар создается для удобства человека, и косвенный эффект от этого изобретения — стабильность общества. У нас этот элемент цивилизации, создаваемый всегда как будто бы только исключительно для отчетности, согласно чужому "чертежу и плану", но своими руками, изо дня в день трансформирует сознание идущих по нему в потенциальных бунтовщиков. А сколько еще иных транспортных каналов и сооружений для жизни, дающих ощущение того, что ты в тупике, на обочине?

Другие часто понимают нас превратно, но и мы помыслить себя правильно не всегда можем. Потому как нет согласия относительно добра и зла, истины и заблуждения, красоты и безобразия. Чаадаев много места уделил в своих эпистолах русскому уму. Можно было и так понять, читая его письма: — Отчего же так много дураков в России?.. Изменилось ли что с тех пор? Да! Дороги стали чуть лучше. Их стало больше. Но дураков — не уменьшилось… И, что самое удивительное… Если иной человек иногда сам глупость и не высказывает, то слушая другого, говорящего вздор, непременно последует его советам! Смотрит он телевизор. Там — гадалка. Чаще всего — ориентального вида, "в теле", с Библией в руке, крестом на стене, с заклинаниями и свидетельствами, что она в третьем поколении белый маг. Может приворожить, вернуть любимого, повлиять на босса. И вот уже бегут к ней за помощью… И все еще верят в банки, предлагающие самые высокие в мире проценты, и в воскрешение из гроба.

Тот же, кто видит глупость, не имеет возможности выступить против нее. Конечно же, умный может написать текст, изобличающий глупость. Прочитают его такие же умные, как и он сам. А дурак останется со своими проблемами. Которые за него затем начинает решать власть… На деньги всех налогоплательщиков… Лечить его, давать ему жилье, взамен утерянного… А нужны упреждающие действия со стороны власти. Действия в направлении увеличения присутствия на подведомственной территории истины, красоты и добра. Но власть живет в ином измерении. Там нет света, лишь освещение; там нет истины, а лишь правдоподобие; там нет красоты, вместо него роскошь и великолепие; там нет добра, зато готовность пересмотреть разделы бюджета, внести поправки.

В нашем мире много жестокости. И чаще всего она направлена против невинных и беззащитных. Много жестокости, но часто не хватает жесткости. Правильно живущие не могут действовать жестко против извращенных форм сознания и превращенных форм поведения. Жестко — значит на основе рациональных схем. На уровне здравого смысла. А здравый смысл — прототип здорового разума. И в своей жестокости власть не всегда последовательна. В основе гадания — угадывание. Но нет ни знания сути, ни умения реально влиять на ситуацию. А потому по прошествии времени после сеанса, взять бы гадалку за руку, да глядя в ее глаза, сказать: — Не сбылось, не сбылось! Обманула! Деньги за это получила. Но мы не будем сажать тебя в тюрьму за мошенничество. Мы подвесим тебя за ногу на несколько часов… На Лобном месте! С оповещением во всех средствах информации… Скажете — жестко. Отдает средневековьем, дикостью, варварством, архаизмом и атавизмом? Зато как эффективно! И сделать это не в состоянии аффекта. А хладнокровно, на основе анализа ситуации. В разум ввести. И жертву обмана, и ее инициатора. После чего другие призадумались бы. И те, кто платит деньги за чудеса. Следующий раз за ногу можно подвесить и чрезмерно доверчивого! Но нет… Государство здесь проявляет гуманизм. Зато по-иному она борется с сильными. Ломает их. Вот и входивший в список богатейших людей планеты, сидит за колючей проволокой. Власть ломает их, направляет на путь истинный… Но только тех, кто соперничает с ней. Соперничает не за истину, не за красоту и добро, а за власть.

Власть не союзник в борьбе за истину, добро и красоту. Но что делать, если вокруг — зло, безумие, глупость, дурость? В школе, в торговле, в медицине, на улице? К кому взывать? К гражданскому обществу? А за что мы деньги платим государству? Гибель от ДТП сопоставима с военными потерями! При всем том, что здесь и совершенно невинные люди страдают. Государство теряет привлекательность не только потому, что оно вне истины, добра и красоты, но и потому, что бессильно перед массами, низами, простым народом, для которого убить за бутылку — "проще простого"… Бессильно перед убогими и мошенниками. Оно не может навести порядок в своих пределах. И слишком часто в нем самом заметны авантюристы и пройдохи.

***

И что делать с Ницше, имея такую действительность? Читать и перечитывать, мечтая о личности? У нас ведь все еще нет единой и приемлемой идеи личности. Эта "личность" иногда мелькает на уровне документов высокого уровня. Для нее, например, писалась Конституция, Всеобщая декларация прав человека обращается все к той же "личности". Но эта "личность" всякий раз радикально отлична от той, что мы встречаем на улице, на работе, в местах массового скопления и развлечения. В повседневности есть лишь набор гипотез "про личность", "субъекта" и "человека" для различных случаев. А потому и "сверхчеловек", придуманный сегодня, завтра перестает быть таковым. Не сам по себе. А в нашем понимании. Потому как изменилось наше настроение. А еще и потому, что ничего непонятно не только с признаками личности, но и с моралью!

В этой ситуации антропологического кризиса на помощь спешат сакральные институты. Но вместо одних цепей и оков ищущий свет может получить другие. Мораль религиозная уже была испробована, и не одно столетие. Но успеха она не принесла, российскую империю она не спасла. И церковные круги сами много сделали для того, чтобы интеллигенция захотела в формуле "Православие, самодержавие, народность" внести изменения, начиная с первого члена. Потому как именно этот элемент идеологической троицы мешал модернизации России. Когда все пропитано запахом ладана, это патриархальность. В этом устроении повседневного быта и государственной службы есть своя правда, благолепие. Но не все в такой жизни будет истинным.

Сегодня религиозную мораль снова внедряют в массовое сознание. На нее возлагаются надежды на спасение. Прежде всего, со стороны "верхов". А "низы" снова уповают на "верхи". И вот уже портреты — как иконы, иконы как портреты. Они повсюду, как когда-то изображения членов политбюро. Но все ли граждане примут религиозно окрашенную мораль? Как всегда, ее начнут насильно навязывать, потому как объявлена компания. А у нас что ни компания, то травля — тех, кто не попадает под формулу настоящего человека. Естественно, возникнет протест со стороны ущемленных. Такое сотни и тысячи раз в истории бывало. А тут еще и подходящие тексты найдутся. И Ницше будет восприниматься протестующими не просто как их современник по духу, но и как источник истинного света в этих сумерках, причиной которых — поощряемая государством десекуляризация общества.

***

Затевая дискуссию о Ницше, мы должны определиться: а что если его имморализм станет нравственным императивом? А что если семиотический джин, вылетев из синтаксического сосуда, начнет самостоятельную жизнь? И по России пройдет девятым валом ницшеанство, неважно какое — аутентичное, "нео", или "пост"? И мы получим не просто читателей, а почитателей. И таких, кто станет действовать так, чтобы соответствовать проекту сверхчеловека, которому все позволено. А ведь последнее — прерогатива государства! Ницшеанство может стать не просто совокупностью обращений к тексту Ницше и разговоров. Оно может стать умонастроением. И таким, что наступит очередная "перестройка". Это тем более вероятно, что во многих умонастроениях еще сохранилось желание, в случае чего, как наиболее эффективный инструмент, использовать революцию. И народ настолько раздражен, недоволен жизнью, что общество может получить не какую то там планомерную реструктуризацию социальной сферы, а живодерню, которая продлится и один день, а может растянуться и на несколько лет. Хоть и летают наши спутники в глубинах космоса, но еще не исчезли у населения из набора бытовых предметов топоры… И могут начать с чего угодно, хоть с "Рублевского комплекса" — места компактного проживания тех, кто за все в ответе, что случилось за последнее десятилетие. Как минимум, за свет и за газ, за металлы, лес, морепродукты… Это десятилетие лишь для десяти процентов населения "золотой век", а для многих он — "железный". И о какой жалости можно будет говорить? Будет стоять рев, где сольются в одно — и вопли "Мочи!", и "А ты читал вот этот раздел у Ницше?"

И снова вспыхнет бунт бессмысленный и беспощадный. Хотя большинство, что прижмут к стенке, иному и не жалко… Но все же мало порадуют многие из тех, кто придет устанавливать новый порядок. Строительный мусор или куча навоза перед вами — одинаково малоприятно. А в результате очередной перестройки мы может снова получить именно это… И не просто как образ, а как реальность. Общественное настроение… Вот-вот искра где вылетит, и тут же все вспыхнет. Не будет ли такой искрой искреннее вовлечение в процесс чтения и перепрочтения текстов Ницше? И вот уже зреет соблазн: — А почему бы и не попробовать? Маркса еще раз прочтем, непременно. А вот почему бы Ницше не попробовать использовать в деле? Раньше разжигали костер революции из экономических трудов Маркса, а теперь… Чего бы не попробовать сделать это при помощи текстов Ницше? Россиянин, исторически, много чего брал от немца… И систему высшего образования, и философию, и государственную идеологию. Но если у Маркса — система, в основе который — поставленный с ног на голову Гегель, то что у Ницше? Продукт чистого творчества, не исключающий моменты безумия. А чего бы и нет? У нас тяга к безумию, массы все еще испытывают влечение к нему — несмотря на солнечность или облачность дней — достаточно посмотреть статистику ДТП и отчеты прочих служб, ответственных за наиболее важные отрасли народного хозяйства. Там что ни ЧП, то человеческий фактор, и чаще все в форме: "зачем сделал так — сам не знаю почему?" Если учение Маркса сталкивало добро со злом, человека с человеком по вертикали, то увлеченные мыслью Ницше будут сталкиваться со своими противниками по горизонтали. Различные слои нашего общества могут вести свои войны, со своими версиями ницшеанства.

Маркс, ценитель афоризмов, сказал как-то, что "революция — локомотив истории". И Ленин любил это сравнение. Это сравнение, может быть, многими и забылось, но желание революционных изменений не иссякло. Оно может быть не так явно выражено, но время от времени пробуждается в сознании ясно и отчетливо, выражается в образах. Несколько удачных образов, и вот уже человек заряжен на борьбу. Потому как он давно раздражен, обижен, унижен. А тут его эмоция оформлена в концептуальное противостояние добра и зла. И запомнить формулу легко, потому как она дана в афоризме. Афоризм — "локомотив повествования". А также эссе, да и любого вида словесности. Иногда хочется отцепить всякие там "вагоны", и на одном локомотиве достичь нужной точки. Чтение текстов Ницце — передвижение на таком "локомотиве". Текст Ницше — несколько иной способ передвижения смысла, более скоростной, чем могли предложить для читательских масс академические философы. Тех читать — все равно что на паровозе по транссибирской магистрали ехать. А тут дух захватывает от скорости перемещения. И часа не прошло, а ты на той станции, на которой хотел. Ницше с любого места можно начать читать, и в любом месте закончить. Желательно не менее пяти минут. И после этого — на что-нибудь, да осенит!

***

Ницше — не загадка даже для среднего читателя. Он, в каком-то смысле, подручное средство, его афоризм как "ключ зажигания". Было бы горючее в баке. И они — читатели — как-нибудь поедут. А куда и зачем — могут никому и не сказать. Не то просто пиво пить, не то окна на Рублевке бить! А тут — призыв обсудить Ницше! Вроде как из добрых побуждений: с одной стороны, занимает судьба России; с другой стороны, есть Ницше — классик! Что такое Ницше как явление? Кто такой Ницше как личность? Ницше — частный случай искусства и философии? Или способ честно мыслить? И мыслить часто, а не только тогда, когда жизнь заставила: заболел, отношения не сложилась, или оштрафовали… Ницше — удобное оружие для тех, кто раздражен очередной экспансией церкви во все сферы жизни, кто недоволен установившимся социальным порядком, системой экономики. Потому как они вторгаются в его повседневность, разрушая не только настоящее, но и будущее. У всех свое основание для недовольства, и права для протеста. Любой человек имеет право на существование по своей модели бытия, лишь бы она не ограничивала права других членов сообщества. Атеист имеет право на существование наряду с верующим. Однако сегодня его еще на суд не вызывают, но уже дают понять, что теперь такое мировоззрение — предосудительно. Спутники спутниками, искусственный интеллект также вещь нужная, но в Бога верить надо!

Есть много категорий общества, которые имеют моральное право на протест. И право это они могут интеллектуально обосновать. Но ведь есть еще толпы девинатов! Они, как правило, аморальны. Там минимум морали и мизерная доза интеллекта, временами все просто на уровне инфузории. Но если инфузории-туфельки играют важную роль в биологической очистке сточных вод, то эти что будут очищать? — Россию, — отвечают они. Недавно во Франции парочка девиантов, прячась от полиции, залезла в трансформаторную будку, где и обуглились. В ту же ночь за них заступилась толпа. Таких же маргиналов. Но занялись они не самосожжением, в знак солидарности со своими, а обугливанием автомобилей добропорядочных и разумных граждан, со школьной скамьи знающих, что высокое электрическое напряжение — опасно для жизни. Начался бунт… Бессмысленный и беспощадный, и толпа была составлена из тех, кто не знает и не хочет знать ни природу электричества на уровне школьной программы, ни точно произнести по-французски слово "ток".

И у нас таких много. Время от времени то маразм масс, то кретинизм элит прорывается наружу. Но у нас пока беспорядки могут быть спровоцированы только очень высокими идеями. Например, выносить или не выносить тело Ленина из Мавзолея? Если посмотреть на действительность ницшеанским взглядом, то она воспринимается как антропологический кризис. И на вопрос "Что делать?", иной почитатель Ницше в простоте душевной может ответить: — Надо сократить поголовье идиотов, затем взяться за власть! Вот она, настоящая задача, достойная сверхчеловека! В России слишком много идиотов. И они мешают жить. Много их, слишком много! Но с нами Ницше!

А что если они решат, что Ницше — с ними? Те, которые девианты?

***

Суждения самого Ницше легко разложить на "эсэмэски". Учение же Канта или Гегеля не передается ими, а вот с Ницше такое возможно. Особенно, если ты застрял в пробке, или стиснут в вагоне метро, живешь в коммуналке. Тогда ты идеальный приемник его мыслей, а затем и проводник его идеологии. Афоризмы Ницше — как маковые зернышки. С древнейших времен люди знали и о галлюциногенных, и снотворных свойствах некоторых видов мака. Семена этих видов мака добавляли в так называемое "вино милосердия", которое давали выпить приговоренным к казни для облегчения их страданий. Возможно, что скифы пили маковый отвар, бросали высохшие маковые стебли во время празднеств в костры, вдыхали одуряющий дым. Русские крестьянки давали маковый отвар больным и беспокойным детям для того, чтобы они лучше спали. Да и здоровым малышам давали, чтобы те не мешали матерям в наиболее горячую пору — уборки урожая. Так что одурманивающий эффект проявлялся и в успокоении, и в возбуждении… Афоризмы Ницше и успокаивают, и возбуждают. Все зависит от

сознания, их воспринимающего. Чтение Ницше для масс отчасти полезно. Чтобы матом не ругались. А обменивались друг с другом афоризмами. И выяснение отношений будет выглядеть то, как злая мудрость, так как веселая наука.

Чтение Ницше сегодня как никогда предназначено и для масс. И тем, кому лень много читать, но кто хочет получить порцию информации и хороший эмоциональный заряд. Афоризмы Ницше — это словно собрание пословиц и поговорок, припевок и частушек. Только если пословицы и поговорки, припевки и частушки — элемент народного, низового творчества, то афоризмы Ницше — пословицы и поговорки, припевки и частушки, порожденные когда-то носителем высокой культуры. Но они теперь понятнее и доступнее для масс: для ребят в спортивных костюмах; девочек с панели; милиционера на дежурстве; чиновника в командировке; футбольного фаната; гастарбайтера, оставившего свою родину ради заработков, владеющего языком Пушкина и Достоевского, но униженного и оскорбленного. Текст Ницше сегодня может быть востребован теми, кто на самом дне общества. Слово маргинального Ницше дойдет и будет понято на самых краях существования, на периферии бытия.

***

В какой-то степени Ницше сегодня "вышел в тираж". В части читательской аудитории он получил отставку, потерял прежнее служебное значение; перестал пользоваться вниманием, уважением, стал устарелым. Его словесность уже не нектар, а всего лишь "кубик" для приготовления "бульона". Но остались еще и среди интеллигенции и интеллектуалов его почитатели. Зачем им Ницше? На "черный день". У каждого из них он все еще впереди. Почему? Да потому что много источников света. И на каждого тень может упасть с любой стороны. И нужна будет "подсветка". На время, пока ищется выход из ситуации, из состояния тьмы или сумерек. Прочитал нужный, под ситуацию, афоризм, и пришло ощущение: — Я понял, кто виноват… Ницше вне истины. Писал вне канонов академической философии, он и не представитель науки. Но он обладал даром давать своему читателю ощущение приобщения к истине. Даже если истина эта призрачна. Зато ощущение реально, и переживания приятны: потому как в них проступала истина в виде ясности сознания. И такое приобщение, что у иного захватывало дух. Ницшеанство — это искусство достигать — вызывать — измененные состояния сознания. Многие все еще нуждаются в стимуляторах. Таких, которые создают совокупность симулякров: там творятся миры, и в них живет настоящий человек, героическая личность.

Зачем нам Ницше? А затем еще, что он может научить искусству быть одному. И это пребывание в гордом одиночестве к тому же может еще доставлять удовольствие от созерцания спектакля, режиссером которого является никто иной, как ты сам. Совсем вне общества быть нельзя. Необходимо соучаствовать в его жизни. Но что мешает симулировать это участие? Что мешает предлагать различные проекты совместного проживания, быть социальным реформатором? Можно предложить такие формы сожительства, в которых члены сообщества сталкивались исключительно с себе подобными, а не с героическими личностями. Можно ведь все устроить так, чтобы сталкивать идиотов — с идиотами, чиновников — с чиновниками. А самому гордо стоять в стороне. С себе подобными. Это своеобразное маленькое сословие, этакое гражданское общество на ницшеанский манер: составленное исключительно из сверх-человеков.

Диоген Синопский искал с фонарем человека; Ницше искал сверхчеловека. Наш современник заводит в поисковике слово "Ницше". Есть все. Вплоть до реферата о нем и его творчестве. Можно взять идеологию Ницше, манеру взгляда на вещи и явления, и использовать ее как путеводный фонарь в этой жизни. И искать с его помощью "тварь". И найдя ее, создать для нее ситуацию "между молотом и наковальней". Вести себя с другими не жестоко, а жестко. Так, чтобы "тварь" и ей подобные трансформировались со временем в человека. Вот она работа для современного сверхчеловека! Искать "тварей", точнее, если мыслить категориями антропологического кризиса, "людишек", и доводить их до уровня человека. Вот так вот должен выглядеть гуманизм, с ницшеанским лицом.

К существующей стратификации общества, составленной по возрастным, образовательным, экономическим параметрам, необходимо добавить и такую, в основе которой: ментальность. Чаадаев попытался это сделать. И получил "по голове", будучи объявленным сумасшедшим. И правильно! Потому как все умные у него оказались живущими на Западе, а дураки — в России. Так что, поделом ему… Назвал всех соотечественников дураками, сам ходи в сумасшедших! Но что неправильно, так это то, что у нас все еще человеку бывает "горе от ума". Это все еще правило общежития. Да и не только человеку плохо от положительных качеств. Народному хозяйству нашему, например, бывает плохо от изобилия природных ресурсов. Экономике плохо оттого, что много нефти. Избыток нефти и газа подрывал сначала экономику Советского Союза, не давая развиваться всем остальным отраслям народного хозяйства. В настоящее время эта же субстанция мешает переходу от дикого капитализма к цивилизованному: легкие деньги лишают финансовые и политические элиты либо разума, либо совести. А и как же быть с теми, кто входит в список журнала "Форбс"? Их бить, или не бить? — спросят нашего (по)читателя Ницше. И если он читал его не за страх, а на совесть, то он ответит: — Нельзя допустить, чтобы толпы хлынули их грабить. Олигархи нам могут пригодиться. Их воспитанием займется сверх-человек. Он поставит перед ними такие задачи, для решения которых нужны огромные капиталовложения.

Тот, кто в состоянии управлять чернью, тот внушает почтение. Истреби дураков, и пред тобой преклонят головы все умные. Тут-то и возможен соблазн для любого радикального преобразователя действительности, да еще и в условиях антропологического кризиса: искать союза с олигархами. Ницшеанство в России может начаться в библиотеке, а закончиться в каком-нибудь комитете Думы, представ программой по истреблению дураков. Ну а с помощью спасенных, но напуганных олигархов можно будет построить и дороги. Зачем строить хорошие дороги, если по ним носятся толпы идиотов? И их форма и способ передвижения принимает масштабы угрозы национальной безопасности. Так что ницшеанство при державном подходе может оказаться способом решения двух вечных русских проблем: — Что вам мешает жить в свое удовольствие? — Дураки и дороги…

Жестокости в словах и делах было много, а жесткости — мало. И потому Ницше со своим строем мысли еще может быть востребован нашим современником. Он находит у Ницше текст, который вроде как условность, но с другой стороны — ставит серьезные проблемы. И его эссе — общепонятный способ проговорить зло своего времени. Читающий его все еще в состоянии научиться жесткости. Умного человека текст Ницше не жалит, не унижает. Но и обожания от него не жди. Другого читателя этот же текст возбуждает. Жди беды от такого читателя, от его трактовок афоризмов. Не то он следующий день проведет в изоляторе, не то случайный прохожий окажется в морге. Утренние зори — озарения разума — у всех разные. Все зависит от формата разумности… В любом случае, Ницше все еще может подпитать сознание современного человека. Как минимум, дать "правильные" слова для выражения собственных смутных образов и ощущений. Модернизация России продолжается, и творческое наследие любого классика в состоянии сыграть ключевую роль.

***

Резюмирую вышесказанное, можно предположить три варианта дальнейшей судьбы творческого наследия Ницше — в условиях модернизации России на фоне антропологического кризиса.

1) Ницше останется востребованным, его сочинения будут переиздаваться. Книги его (а, учитывая постоянную трансформацию материальных носителей информации, — то может быть и файлы в синтетической упаковке) будут служить чаще всего как наиболее беспроигрышная форма подарка. Так же, как сейчас, можно смело подарить кому-нибудь собрание афоризмов Ларошфуко. Безобидно, на все случаи жизни, удачный подарок на любой праздник: Восьмое марта или День защитника отечества. Беспроигрышность подарка! Ну а если к нему добавить еще сборник кухонных рецептов, то вы будете просто герой вечера!.. Чтение Ницше будет безобидным развлечением, обогащающим словарный запас.

2) Фрагменты из учения Ницше составят "фоны" и "панорамы" мировоззрения мелкой, полукриминальной шпаны; вовлеченной в политическую деятельность радикальной молодежи; мигрантов в мегаполисах, с высшим образованием; широких народных масс с низким уровнем дохода, но с образованием не ниже среднего… Здесь учение Ницше может быть превращено в оружие, эффективное, но лишенное ореола, как не имеют его кастет или бейсбольная бита.

Самого Ницше стошнило бы и от первой, и от второй перспективы. Но не он выбирает читателя, а последний выбирает себе кумира…

3) И, наконец, третий случай, точнее, потребность нашего человека, дающая Ницше шанс на долгую жизнь в любом крупном и сложном сообществе — когда кто-то попытается совершенствовать свое искусство жить в гордом одиночестве. Читая Ницше, он если и не найдет у него точных рецептов для своей ситуации, все же станет его единомышленником, движущимся в том же направлении — от толпы…

Тот, кто еще не читал до сего дня Ницше, может сделать это, и вряд ли скажет, что потерял время. Кто читал его прежде — сегодня все же небесполезным будет перечитать, хотя бы отдельные части, те, что задели за живое в прошлом. И определиться, для чего именно он нужен ему на этот раз? При этом следует отметить, что все три варианта дальнейшей судьбы творческого наследия Ницше в России, только что перечисленные, могут в настоящее время мирно сосуществовать, что, однако, не исключает последующего отмирания некоторых из них. Но один, как минимум, останется! От классика всегда что-нибудь да останется!

Страницы: 1 2 3 4 5