Прошедшая неделя в Париже вновь и ещё более убедительно показала миру, что о «закате Европы» говорить преждевременно. Студенческие выступления лишь внешне связаны с социально-экономическими причинами. Ситуация более напоминает всплеск долго сдерживаемой страсти, когда молодая кровь наконец не выдерживает морализаторства усталых и боящихся перемен стариков и говорит им всё, что о них думает, заявляя в первую очередь о своём праве на понимание жизни. Характерно, что весна в Париже показала тот потенциал Европы, который более ста лет назад угадал в ней Ницше. Не случайно великий философ вновь так популярен в последние годы.

 

 

 

Ницше и Европа связаны неразрывной судьбой, особенно очевидной на этапе перехода в новую эру! Возникает устойчивое впечатление, что Европа перед лицом грядущих изменений, перед лицом возникновения новых полюсов на растущей карте мира рвётся к решающему самоопределению, стремится обрести ТО, что будет олицетворять Европу в цивилизационных противостояниях нового тысячелетия.

 

Европа, несомненно, именно на отрезке времени, соответствующем годам основного творчества Ницше, окончательно определилась с тем, чей образ она возьмёт себе на знамёна.

 

Интересно, что на долю Ницше выпадает роль не просто олицетворять Европу, но ещё и интенсивно маскировать её слабости, затушевать все её недостатки, представить стремления и основные идеи европейского существования не как что-то раз и навсегда данное и статичное, а постоянно пополняемое и развивающееся. Причём образ идеальной Европы не должен быть словно неподвижная и бездушная статуя католического святого. Нет, он должен переливаться всеми красками чувств, при этом быть слегка завуалированным и, конечно, с оттенком запрещённости – то ли для большей привлекательности, то ли для устрашения народов, живущих за пределами старой доброй европейской ойкумены. 

 

Образ Европы на растущей карте мира, где каждый кусок даже самой неблагодарной суши не хочет больше называться придатком и может в себе создать систему привлечения мировой энергии, – этот образ должен стать особенно ярким, непревзойдённым и, конечно, первым по красоте.

 

И здесь всё становится ясным и понятным. Европа оказалась вынужденной принять то, что в мире будет ещё что-то кроме Европы, и, самое главное, это что-то тоже пытается завоевать право называться и центром, и блистать красотами, и быть чем-то вообще на равных с Европой существующим. У европейской части суши впервые стало оспариваться её, казалось, вечное и незыблемое право – быть единственной и самой привлекательной.

 

Европа и Ницше вступили в вековой брачный союз, чтобы в совместном бытии искоренить недостатки друг друга, а главное, Европе был нужен сильный союзник, обладающий разящим словом. Европа дала Ницше своё мировоззрение, дала свои мечты и мольбу о помощи. Ницше дал Европе спасительный образ сверхчеловека, очистив её тем самым от предрассудков, с коими нечего было и думать вступать в борьбу с молодыми крепнущими цивилизациями. Ницше исполнил мечту Европы о её заветном символе на арене транснациональной борьбы.

 

Нельзя сказать, что Ницше был порождением страха Европы перед наступающим востоком и «диким западом», но нужно сказать, что появление Ницше в мировой истории связано с угрозой бытию европейского мира. Ницше, видя смертность и шаткость средневекового европейского наследия, взялся за реформирование взглядов европейцев. И эти взгляды он стремительно перестраивает в соответствии с законами грядущей борьбы. Тем самым наступление этой борьбы однозначно решено. Европа должна теперь свыкнуться с мыслью, что, например, великий художник может появиться и в Америке, что величайшие здания могут быть выстроены и в Азии. Чтобы эта несправедливость не привела Европу к осознанию собственного ничтожества, чтобы она не утопила сама себя в бессильном отчаянии уходящей славы, появился Ницше и вместо того, чтобы пасть ниц и рыдать о невозвратимом величии Европы, решил вооружить Европу новой идеей – чтобы ещё крепче держать то, что теперь другие миры попытаются отнять.

 

Ницше – это недремлющий страж достижений европейской цивилизации. Он защищает не её массовую примитивность, скупость, пуританство и тому подобное. Ницше защищает первоисточник европейского человеческого материала, для правильного формирования которого в духе стремления и борьбы за свободу – будто бы и созданы все тяжёлые недостатки Европы. И для других цивилизаций во многом благодаря Ницше Европа навсегда приобрела образ, видимый из-за всех гор и океанов, в любую погоду, в любое время дня и ночи. Ницше провёл черту одиночества Европы и черту, за которой начинается беспощадная метафизическая битва!

 

 

 

Мир по своей сущности остаётся неизменным, если только не брать в расчёт изменения цивилизационного характера. Причём каждому уровню цивилизации соответствуют свои высшие ступени познания. Во времена Ницше казалось почти невозможным обуздать эту начавшую консолидироваться европейскую массу. В процессе консолидации вокруг своих крупнейших центров европейский народ представлял из себя ту самую чернь, о власти которой писал Ницше. Ницше приходил в ужас от того, что он не видел, как обуздать толпу в этот прекрасный момент истории, когда она похожа на готовящуюся к застыванию гончарную массу. Кажется, что только всего в нескольких местах необходимо приложить руку, меткое слово – и всё! А дальше – застывший монолит оживает и превращается в послушного монстра. И Ницше понимал, что в такой момент нельзя застыть на месте, как на мосту через бурную реку, нельзя мечтать и размышлять. Он знал, что нужно предпринять попытку перехода в наступление, сломить ещё не окрепшее сопротивление. Но поняв и постигнув, казалось бы, все известные механизмы человеческой воли, Ницше не нашёл в них решающей схемы победоносного поступка. Что делать? – это вопрос, закономерный не только для России. Ницше знал, что нельзя застыть на этом эпохальном мосту, промедление судьбоносно, и нерешительность может сбросить в реку исторического небытия всю прекрасную и героическую, но уже уходящую эпоху.

 

Не зная, что именно предпринять, но чувствуя, что ему поручено определить судьбу Европы, что на его пророчества будут опираться грядущие поколения, Ницше не позволил столкнуть себя с законного места толкователя судеб веков. И он принял решение.

 

Во власти Ницше было придвинуть Европу вплотную к гибели, подарив ей посредственность безвольности. Ницше мог одним ударом уничтожить саму ВЛАСТЬ как она есть, приняв решение в пользу спокойствия и умеренности. Но Ницше знал, что настоящей умеренности можно достичь, лишь обладая чрезмерностью, смиряя которую благородством, можно прийти к историческому триумфу! Данная толпе умеренность сделала бы её тормозом европейской цивилизации. Видел ли Ницше гибель старого европейского мира? Да. Но всем своим творчеством Ницше поклялся продлить благородную часть жизни Европы как можно дольше.

 

И Ницше дарит Европе сверхчеловека, опершись на плечо которого, европейская цивилизация вымаливает у эволюции ещё столетие мирового господства.

 

Ницше-философ видел, что сверхчеловек – это лучшее, чем можно спасти европейский мир от забвения, он видел этого исполина, окружённого грозным горизонтом. И там был не один сверхчеловек. Там были уже сверхпоколения, сверхэпохи, сверхвремена. Ницше всю жизнь провёл в метафизической каменоломне, изо всех сил выламывая из её твёрдых пород этот сокровенный образ. Он вдохнул в него душу вагнеровской музыки, наполнил мудростью Заратустры, избавил его от плутания в лабиринтах религиозных мировоззрений и политических учений. Он вручил ему осознание драматичности и трагичности бытия и даже наградил его собственной эволюцией. И двинул его в бой.

И сверхчеловек оказался способным.

 

Он нашёл себя в массах, которые с каждым днём всё больше консолидировались, он нашёл себя во всех народах, охваченных предчувствием грозного грядущего, и он сделался лучшим другом тех, кто уже точно увидел это самое грядущее. У всех и у каждого был свой сверхчеловек. Для кого-то это был аморалист, для кого-то это был мессия, для кого-то это был спаситель от бед, кого-то он утешал перед сном, кого-то пробудил к новым свершениям, но всем вместе он дарил надежду на будущее историческое счастье.

 

Ницше дал европейской цивилизации общую тему для существования, соединившись в борьбе за различное понимание которой – Европа простояла ещё сто лет.

 

 

 

Когда Ницше сказал о падении всех ценностей, он в первую очередь описывал и своё собственное состояние. Он рвался и метался, выставляя в противовес агонии смысла человеческого бытия – сконфигурированный образ противостояния – образ сверхчеловека.

 

Образ сверхчеловека – это не монстр, шагающий по христианской церкви, это не убийца, потерявший чувство морали. Это пророк, не знающий, что прорицать, но продолжающий говорить во имя того, чтобы все вокруг не перестали быть единым целым. И если мы прислушаемся, то поймём, что это отнюдь не демагог, который размахивает коркой хлеба и обещает накормить ею миллионы. Это скорее созидающий и главное – ищущий созидания человек. Но сам он потерял смысл в жизни, вернее, упустил его, потому что пытался определить и описать его старыми мерками, не теми, что предполагало и готовило человечеству новое историческое измерение. Вот откуда эта злость, с которой этот человек, видящий будущее, в котором сталкиваются и разлетаются сверхэпохи и сверхцивилизации, ищет выхода своим попыткам объяснить окружающим смысл грядущей исторической воли. Не удивительно, что эти попытки были заранее обречены на неуспех. Кто же потерпит выпады против самой сущности такой привычной, размеренной и упорядоченной жизни? Разве что сумасшедший…

 

Но Ницше не сдавался. Он и сам чувствовал, что эпоха тотального нигилизма, неизбежная в процессе выплавки сверхчеловека, грядёт неумолимо. И Ницше не знал, что можно ей противопоставить, потому он и разложил по полочкам все европейские ценности, пытаясь зацепиться хоть за какую-то опору в попытках найти то, ЧЕМ должно противостоять нигилизму.

 

Очевидно, человечество ещё не дошло до того момента, когда выведает окончательный рецепт счастья. С каждым мигом бытия счастья на земле становится всё меньше. Его поиски приводят к ночным разочарованиям и бесплодной злости днём на всех подряд, когда ничто не спасает. «Ничто» – это субстанция, в которую превратились традиционные европейские ценности. Ницше решает, что лучшее спасение от «ничто» – ВСЁ! Именно сама категория ВСЁ, которая подразумевает неустанное стремление к власти, может стать основой нового бытия.

 

Ницше не совсем ошибся. Понять, что ты обладаешь ВСЕМ, а значит, по идее Ницше – вернуть уважение к человеку, можно, только обладая чувством власти, или, вернее, чувством постоянного неустанного приобретения этой власти. Ницше здесь, может быть, подразумевал некий обоюдный, взаимообусловленный механизм, когда вновь всему человечеству будет возвращён смысл – постоянная борьба за власть. Жажда одних будет вечно соперничать с жаждой других, и тогда всё человечество станет подобно вечному двигателю. В этом было его открытие. Но одно здесь остаётся вопросом. Те, кто временно обладает большей волей к власти и, значит, большей властью, отнюдь не стремятся к продолжению борьбы. Они стремятся подавить во всех других жажду власти, и когда им это удаётся, принцип вечного двигателя оказывается нарушенным. Новая воля на поверку оказывается той же самой, прежней, когда у неё нет новой морали.

 

Ницше однажды сказал, что Коперник вверг человечество в бездну. Так Ницше задал тему моральной сущности открытий вообще. Открытия лишают человечество смысла существования, потому что у всех открытий двойственная сущность. Они не могут не иметь места, но при этом не могут не отрицать прежних ценностей. Но для того, чтобы у чего-то нового появилась мораль, должны пройти времена. А человечеству ждать некогда, у него есть лопата и мягкий грунт, можно копать, зачем останавливаться. Мечта Ницше о сверхчеловеке – это мечта о будущей морали, до которой рано или поздно дорастёт Европа и которая наконец-то выведет Европу к истине. Сверхчеловек – это образ некой ойкумены, куда людям надлежит поместить свои лучшие ценности, чтобы они не стали жертвой ценностей, модифицированных реальностью, искажённых аморализмом толпы, которую научили хотеть того же, что и великие, но которая ещё не выработала к тому моральной готовности – ни сил, ни возможностей, ни воли, ни терпения.

 

Ницше, боявшийся оставить Европу без смысла существования, спас её идею в образе сверхчеловека, и в его мощном теле она дошла до нас. Только сверхчеловек мог донести до нас, окутанных лживыми мыслями о личном величии, идею о спасении человечества через вечную волю к власти справедливости и истины. Не за них ли вышли на студенческую весну молодые европейцы?