Антейос: Кто Вы, г-н Фай? 

 

Гийом Фай: Я не могу дать определение самому себе. В любом случае я многогранен, у меня нет специализации, я “политеист” в своей собственной жизни. Хотя у меня есть дипломы по политическим наукам — лиценциата по истории и географии, доктора политических наук — я никогда не воспринимал свои дипломы всерьез и никогда не использовал их для того, чтобы преуспеть в буржуазном обществе или среди официальной интеллигенции. Я был коммивояжером по продаже автомобилей, делал юмористические передачи для широковещательных радио- и телепрограмм, писал книги и статьи на любые темы, от самых “серьёзных” до самых легкомысленных. Я работал в рекламе, в большой прессе и т.д. В настоящее время я пишу книги, устраиваю пресс-конференции по всей Европе и недавно начал выпускать естественно-экономический информационный бюллетень “Жэ ту компри” (“Я все понял”), с успехом которого я могу себя поздравить. 

 

Несколько поколений моих предков жили в галльских регионах Пуату-Шаранта и Лимузен, где удачно сочетаются кельтские и римские традиции. Меня воспитывали в духе французского национализма и бонапартизма, но результат был парадоксальным: я стал европейским патриотом. Среда, в которой я вырос, это среда крупной парижской буржуазии. Я прекрасно знаю её изнутри, но никогда не разделял её конформистских и материалистических идеалов и никогда ей не завидовал, потому что образ жизни, который она мне предлагала, совершенно меня не интересовал. 

 

А: Каков Ваш интеллектуальный путь? 

 

Г.Ф.: Я не люблю это слово “интеллектуальный”. Позвольте мне сделать одно довольно резкое замечание. Я всегда считал, что интеллектуалы имеют такое же отношение к интеллекту, как онанизм к любви. “Интеллектуал” — это самовлюбленный тип, наследник византийских богословов, который ищет убежища в сфере чистых (и на 95% ложных) идей, сам тратит время зря и заставляет других делать то же самое. Не будем забывать, что это слово, появившееся в 90-х годах ХIХ века, первоначально имело уничижительный смысл и обозначало класс профессоров, публицистов и журналистов, для которых идеологические догмы были выше реальности. Нет ничего менее языческого, чем “интеллектуалы”, потому что они воплощают смертельно опасный разрыв между интеллектом и живой душой (Г.Фай использует здесь немецкие слова “дух” и “душа” — известную антитезу Л.Клагеса. — переводчик). 

 

Первым духовно пробудил меня Ницше, прежде всего его “Весёлая наука” и “Антихрист”. Я открыл его благодаря моему преподавателю философии, когда я обучался у иезуитов в Париже. Эта религиозная корпорация давала лишь формально христианское воспитание, но явно больше интересовалась античным греко-латинским гуманизмом. Итак, сколь ни парадоксально, оба источника моего язычества, ницшеанство и греко-латинская культура, почерпнуты у иезуитов. 

 

Я учился долго и получил очень эклектическое образование, которое включало в себя древние языки, политические науки, историю, географию, философию, экономику. Это позволило мне избежать специализации и остаться “всезнайкой”. На меня также повлиял марксистский способ мышления, но не марксистские общественные идеи или утопии. Моё мировоззрение формировалось под самыми разными влияниями, причём в очень малой степени — французскими. Декарт, Монтэнь, Бергсон и прочие никогда меня не вдохновляли, как, кстати, и Моррас. Меня всегда привлекали немецкие и англосаксонские философы: Ницше, Гегель, Хайдеггер, Зиммель, Тённис, Шмитт, Спенсер, Лэш и др. Однако я никогда не доверял учёным, почитаемым за таковых, “авторам одной-единственной книги” и компиляторам. Я не принадлежу ни к какой теоретической или идеологической секте и всегда старался мыслить самостоятельно. 

 

Но, в общем, на меня повлияли не столько книги, сколько моя жизнь. Я не “эрудит” и не любитель нанизывания цитат и “интеллектуальных коллажей”, этой мании самоучек. Я не коллекционирую книги, как другие — оловянных солдатиков или почтовые марки. Я предпочитаю размышлять самостоятельно, создавать всё новые и новые концепции, исходя из повседневной реальности и моей интуиции, возбуждённой чтением (очень личным и иконоборческим) того или иного автора, какой-либо беседой, наблюдением, сообщением в прессе или книгой по истории. Я мыслю интуитивно, озарениями, но не принадлежу к какой-либо “идейной школе” или какому- нибудь “течению”. В моей библиотеке всего 100 книг, самых важных, все прочие я раздарил или продал. 

 

На меня повлияли немецкие этологи, социологи, экономисты и философы, Франкфуртская школа, Хабермас и такие разнообразные авторы, как Кёстлер, Хайдеггер, Спенсер, Ардри. В отличие от фуанкофилов-американцев, я всегда считал, что французской структуралистской школе (Лакан, Фуко и др.) не хватает ясности. Среди французов я делаю исключение для таких авторов, как Жюльен Фрейнд, Маффезоли, Лефевр, Делёз и Дебор. Одно время я участвовал в ситуационистском движении, которое привлекло меня силой своей критики западного общества и его пустоты. Благодаря этому я парадоксальным образом заинтересовался в 70-х годах группой ГРЕСЕ и движением “новых правых”, в которое я внёс важный вклад. Но я отошёл от этого движения в 1986 г., потому что почувствовал, что идеи, которые я развиваю в его рамках, перестали совпадать с центристскими установками его руководителей. Но я встретил в его рядах таких людей, как философ Джорджо Локки, историк Пьер Виаль, Пьер Брадер, политолог Роберт Стойкерс и другие, которые открыли мне многие пути и которые все, как и я, покинули это идейное семейство. 

 

А: А каким был Ваш духовный путь? 

 

Г.Ф.: В моем язычестве нет ничего спиритуалистического или мистического, оно плотское, живое, я бы сказал, поэтическое и сугубо личное. Мой жизненный путь никоим образом не “духовный”, он чисто эмоциональный. Богатство язычества, коим не обладает ни одна другая “религия”, в том, что оно предоставляет необыкновенно многообразные возможности мироощущения: есть лесное и почвенническое язычество, есть язычество туманов над песчаными равнинами и язычество божеств солнечного огня, есть язычество родников и нимф и язычество глухих отзвуков битв, есть язычество песнопений фей и язычество грохота реакторов, есть язычество великих Богов-покровителей и язычество духов домашнего очага. Гений язычества собирает в одно органическое космическое целое все человеческие страсти со всем их ничтожеством и величием. Язычество — это зеркало живого мира. 

 

Меня никогда не привлекали эзотерические тексты, мистические порывы и рассуждения о символике. Для меня язычество — это, прежде всего, поэзия, эстетика, восторг и интуиция, но ни в коем случае не теория, не секта и не орудие. 

 

Наиболее близко мне греческое и римское язычество. Под его знаком прошло всё моё воспитание. десять лет я учил греческий и латинский языки и мог (теперь уже больше не могу) читать тексты Овидия или Ксенофонта и понимать их. Разумеется, мне очень симпатично мироощущение кельтских, германских, скандинавских и индийских язычников, столь же богатое по содержанию. Жаль, я плохо знаю индуизм, самое важное живое современное язычество, но я надеюсь восполнить этот робел. 

 

Вспоминаю клятву в Дельфах, произнесенную в этом священном месте, перед Стоей, в начале 80-х годов, рано утром, ареопагом молодых европейцев. Она была произнесена по инициативе Пьера Виаля и нашего покойного греческого друга Ясона Хаджидинаса. Там были европейцы из всех стран нашего Общего дома. Я останусь верен этой клятве всю мою жизнь. Это было сильнейшее религиозное переживание. Целью этой клятвы были конкретные действия в мире во имя языческих ценностей. 

 

Бесплотная “духовность” всегда казалась мне крайне скучной, может быть, просто потому, что я её не понимаю. У Эволы я беру только его социологические и политические теории, а “эволианство” всегда считал неприемлемым, тексты же Генона (обратившегося в ислам) — совершенно нелепыми. Моё язычество, аполлоновское и дионисическое — по своей сути, основано не на медитациях, оно — интуитивно, его восхищают движение, действие, красота силы (а не молитвы). Для меня это сама сущность жизненной силы, воли к жизни. Жизнь — это эффективность, историческое производство. История хранит память о деяниях, а не об абстрактном созерцании и бесполезных теориях, обречённых на забвение. Только действие эффективно и только оно одно является целью как мысли, так и эстетических движений души. 

 

Главная опасность, которая подстерегает язычество, это интеллектуализм, самообожествление сухой и абстрактной идеи, оторванной от жизни и её насущных потребностей. Язычество — это не учёная диссертация и не холодное знание, а настрой на действие. Для меня это погружение в жизнь, практика, которая преобразует мир. Важны не слова и не идеи, а те конкретные действия, к которым приводят эти идеи и слова. Идея, блестящая сама по себе, интересна не этим, а тем, что она позволяет изменить ситуацию, воплотить в жизнь некий проект. В этом средоточие языческой эпистемологии в противоположность иудео-христианской, для которой идея ценна сама по себе, а материальное и реальное считается презренным. Меня всегда поражал тот факт, что в греко-латинском, германском и кельтском язычестве не было ничего созерцательного, оно было в высшей степени активным и воинственным. 

 

Многие иудео-христиане думают на библейский манер, что воля к власти — это грех против Бога, вызов, и что, по учению Отцов Церкви, единственно приемлемая власть — это дематериализованное “царство Божие внутри нас”. Такое видение характерно для дуалистов: с одной стороны — “духовное”, священное, размышления, с другой — вульгарное, влекомое абсурдной жаждой власти, разработка стратегии битв. Я же, наоборот, считаю, что материализм и смысл священного интимно связаны в язычестве, если, конечно, не пугать “материализм” с потребительством. 

 

Другая очень странная вещь сделала меня “язычником” в раннем детстве, когда я ещё не понимал, что это такое. Это было восхищение дикой природой: лесом, морем и горами. Любопытная история: подростком я любил пересекать пешком один из самых красивых лесов в Европе, лес Кубр на моей родине, в Сентонже, массу сосен и дубов, скрученных ветром. Чем ближе я подходил к Атлантическому океану, тем явственней слышал его яростное рычание и завывание Эола. Потом я поднимался на дюну, где умирали последние сосны, разъедаемые солью и порывами ветра, и мне открывалось величие Посейдона: дикое, угрожающее, безразличное к людским стенаниям. Огромные волны с рёвом разбивались о берег, образую водовороты, а на нескончаемой полоске белого песка стояли щиты с надписью: “Купаться запрещено”. Меня всегда восхищала эта дикая и угрожающая сторона природы, когда за чистой красотой скрывается грозная опасность, укус богов. 

 

Но, при таком языческом видении мира, меня привлекают также колоссальные города и монументальная архитектура, гармонически сочетающая мощь и красоту: Версаль, Тадж-Махал, страсбургский и ульмский соборы, немецкая архитектурная школа Чикаго, неоклассицизм 30-х годов, грубая красота ядерных подводных лодок и военных самолетов и т.д. Торжество мощи и порядка, исходящее от природы и от человека, определяет моё личное язычество. Причиной моих действий никогда не были голое рассуждение или мистический экстаз, а всегда непосредственное ощущение. Один мой друг-христианин однажды обвинил меня в “мечтательном язычестве”. Он был прав, не зная, что мечты людей — это, может быть, послания богов. Боги уже давно изобрели Интернет. 

 

А: Итак, Вы язычник, чуткий к знамениям, живой сейсмограф. Но что значит для Вас язычество сегодня? 

 

Г.Ф.: Моё язычество позитивно, оно не является реакцией на что-то. Я не антихристианин, я дохристианин и постхристианин. Я не свожу ни с кем счеты. Язычество предшествовало христианству и переживет его в сердцах европейцев. Я твёрдо убеждён в том, что язычество вечно. Как Вы пишете в Вашей книге “Языческие ориентиры” (автор этой книги — Кристофер Жерар), язычество организуется вокруг трёх осей: связь поколений и связь со своей землёй, космическое погружение в природу и её вечные циклы и “поиск”, причем это могут быть как поиски в сфере невидимого, так и приключения и авантюры (Пифей, Александр, пифагорейская школа и т.д.) без заранее разработанного плана. В том смысле язычество — самая древняя и самая естественная из религий мира. Оно глубоко интегрировано в европейскую душу. В противоположность монотеизму, можно даже сказать, что это сама подлинная из всех религий, потому что она “связывает” (имеется в виду значение глагола, от которого происходит Гнев Нептуна слово “религия”) людей одного сообщества с реальным и конкретным миром, вместо того, чтобы быть подобно христианству или исламу, кодифицированной верой, совокупностью обязательных и универсальных заповедей, обращенных только к отдельной личности, желающей “купить” у всемогущего Бога “спасение”. 

 

Главные характерные черты язычества — это единство священного и мирского, циклическая или сферическая концепция времени (в противоположность эсхатологии спасения или прогресса, при которой время линейно и направлено к спасительной цели истории), отказ считать природу собственностью человека (сына Божия), который может эксплуатировать и разрушать её по своему произволу; чередование чувственности и аскезы; постоянная апология жизненной силы (“да” жизни и “Великое здоровье” Заратустры-Ницше); идея, согласно которой мир не создан, а включён в процесс становления, без начала и конца; трагическое чувство жизни и отказ от всякого нигилизма; культ предков, преемственность поколений, верность друзьям и традициям (отнюдь не музейный традиционализм); отказ от всякого универсального откровения и, соответственно, от всякого фанатизма, фатализма, догматизма и принудительного прозелитизма. Добавим, что язычество постоянно соединяет противоположности в одном гармоничном единстве, разнородное — в однородном. 

 

Я хотел бы ещё добавить, что языческая мораль, например, мораль Марка Аврелия, предъявляет более высокие требования, нежели христианская. Язычество, к которому я себя отношу, — главным образом, греко-римское, требует от человека владения собой, уважения к общественным правилам и жизненному порядку, которые не навязаны логикой карь или вознаграждения от всемогущего Бога, но рождаются изнутри и психологически воспринимаются как необходимые “обязанности”. 

 

Боги языческих пантеонов морально не выше людей. Они просто бессмертны. Это “сверхлюди”, обладающие магической силой. В язычестве человек не унижен перед божеством, как в библейском монотеизме. В “Илиаде” боги сражаются на той или иной стороне и у них те же недостатки, особенности и страсти, что и у людей. 

 

На меня повлияли два противоположных и дополняющих друг друга варианта язычества: язычество природы и язычество силы, искусства, внесения в мир разумного начала, причём оба они эмоциональны. Моё язычество, как справедливо упрекнул меня однажды мой друг Мишель Маффезоли, прочтя мою книгу “Археофутуризм", — “прометеевское",т. е. современное, нарушающее рамки дозволенного. Ален де Бенуа назвал моё видение мира “титаническим", пользуясь категориями Э.Юнгера. Я не оспариваю этот анализ, несмотря на то что А. де Бенуа, хотя он некогда объявил себя язычником, остался в действительности иудео-христианином (в современном агностическом варианте): по своей идеологии, своему мироощущению и основным интересам. 

 

Европа никогда не переставала находиться под влиянием своего языческого подсознания, свидетельство тому — вся европейская поэзия и пластические искусства. Чисто христианские поэтические произведения не впечатляют, а всё католическое искусство отмечено знаком язычества. Не есть ли это постоянное проявление божественной силы, вопреки иконоборческим повелениям монотеизма? В христианстве, особенно в христианстве после II Ватиканского собора (которое уже не имеет ничего общего с христианством эпохи крестовых походов), меня всегда раздражало предпочтение, отдаваемое слабым, жертвам, побеждённым; гордость была объявлена грехом, чувственность, даже здоровая, осуждалась как противоречащая путям господним. Чтение Ницше, но прежде всего наблюдение за современными прелатами и христианами, убедили меня в болезненном и противоестественном характере христианской морали, морали больных, рационализации отчаяния. Идея искупления страданием, не имеющая ничего общего с языческой идеей героической смерти, сродни ненависти к жизни. Кроме того, для меня неприемлема идея первородного греха, которая возлагает и на меня ответственность за страдания Христа. Более чем какая-либо другая религия, язычество является одновременно гарантом как общественного, так и космического порядка, плюрализма верований и мироощущений. Оно основывается на логике “каждому своё”, а не на химере хаотического вселенского смещения. Его социальная модель тесно связана с понятиями справедливости, порядка и свободы, которые в свою очередь основаны на дисциплине. Оно исходит из того принципа, что человечество разнообразно и его объединение никоим образом не предопределено, что история — это непредсказуемое и бесконечное становление. Оно предполагает, в противовес монотеистическим религиям, существование разнородного человечества, состоящего из однородных народов, а суть политики — в утверждении однородности Полиса, освященной божествами, причем самобытность полностью совпадает с суверенностью. Органичное и целостное, языческое видение мира считает народы сообществами единой судьбы. Как мы видим на примере греческого язычества, понятие Полиса, спаянного патриотизмом и общим сознанием своей самобытности (отражение разнообразия божеств и природы), является фундаментальным в язычестве, в котором божества-покровители имеют явно политический и почвеннический аспект. 

 

Кроме аполлоновско-дионисического язычества, я имею склонность к тому, что можно назвать “титаническим подходом” (с фаустовскими и прометеевскими моментами), основанным на эстетике и этике силы, на обожествлении сверхчеловека (всё это из области археофутуризма и не имеет ничего общего с “современностью”), потому что миф о Геракле и деяния “Илиады" — явные выражения этого титанизма, когда люди-герои возводятся на уровень богов. Вспомним Ахилла, Приама, Агамемнона, всех этих персонажей греческой мифологии и трагедии, сверхлюдей, которые действительно стремятся достичь божественного уровня. 

 

Для меня — и такой подход удивляет и шокирует некоторых язычников — язычество связано не только с эстетикой “грозной природы”, с видением божеств как существ с некоторой долей жестокости, мстительной дикости ("дикая охота”, окруженная ореолом колдовства и заклятий, фантастический роман Мэчена “Великий бог Пан”, в котором античные боги воскресают посреди современной Англии и начинают мстить), но и с прометеевским титанизмом науки и техники (не с социально-идеологической точки зрения), которые всегда занимали большую часть языческой души — вспомним хотя бы Вулкана-Гефеста, бога кузнецов. Но технику мощи надо отличать от техники комфорта, а европейский человек всегда бессознательно стремился соперничать с божественной силой и овладеть ею. Иудео-христианская традиция не ошибалась: её Бог требовал от человека смирить свою “гордыню”, не приближаться к древу познания, не создавать орудий, конкурирующих с неизменной совершенной природой, созданной творцом. Кстати, вспомним названия американских ракет и космических программ времен фон Брауна: Тор, Атлант, Титан, Юпитер, Дельта, Меркурий, Аполлон... Ни одна из них не назывались “Иисус”, “Мир и любовь” или “Библия”, и это в стране, где христианство фактически является государственной религией. Название европейской космической ракеты — Ариана, ядерных ракет французских сухопутных сил — Плутон и Гадес, индийской армии — Агни. Британские военные корабли традиционно носят такие же названия: Гермес, Аякс, Геркулес... Таким образом, существует некая духовная связь между образами языческой мифологии и современной “техникой могущества”. В радиопередачах и в комиксе “Накануне войны я аллегорически обожествил науку и технику, особенно военную, космическую и биологическую. Эта же тема постоянно звучит в научно-фантастических романах американца Филиппа Дика (явного язычника), плодовитого автора, больше известного в Европе, чем в своей стране. Отметим также постоянную оппозицию людей с христианским менталитетом генной инженерии и биотехнологии (в прошлом они выступали против медицинских исследований): это кажется им профанацией творения Божьего. Поясним: для иудео-христианства, как и для ислама, Вселенная делится на священную и не священную части. Все священное воплощено только в Боге. 

 

Природу может изменять только Бог, но не человек. Если человек хочет изменить самого себя (с помощью генной инженерии), он впадает в худший из грехов — грех гордыни, стремясь “улучшить” то, что сотворено Богом, и не подчиняясь тому, что предопределено для него. Второй грех, который он совершает, — грех против антропоцентризма. Человек был создан по образу (хотя и несовершенному) своего Творца, радикально отличным от остальной природы, животных и растений, считающихся просто биологическими механизмами. Что будет, если человек объявит себя собственным творцом, начнет манипулировать со своей жизнью? Он совершит двойной грех: уподобит себя животному, отрицая свою душу и своё божественное происхождение, погрузится в поток биологической эволюции, заявит о своём подобии всему живому (это грех воплощения) и, что ещё хуже, сочтёт себя вправе вмешиваться в свою собственную интимную природу, которая является собственностью Бога-Отца: совершенствовать себя — это грех самовозвышения. 

 

Дуалистические монотеизмы всегда отвергали эти два святотатства. Начиная с аллегории о Големе (искусственном и дьявольском создании человека) и кончая борьбой против эволюционных теорий, они всегда отказывали человеку в праве стать демиургом. Они всегда видели в нём неизменную и подчиненную тварь. Для язычника такой взгляд неприемлем: природа священна сама по себе, она не является творением святого духа, иже еси на небеси. Она не сотворена и божественна во всём. Человек неизменен, он погружён в поток становления. Нет никакой противоположности между “естественным” и искусственно человеческим, потому что естественно всё, в том числе и искусственное. “Сверхприрода”, созданная человеческой наукой, это тоже природа. Для язычника вопрос заключается в том, является ли то или иное искусственное творение (особенно биологическое) полезным или вредным, он не осуждает искусственное вообще как метафизическое начало. Поэтому радикальный экологизм является иудео-христианским по своей сути. 

 

Поэтому вопрос: “Этичны или нет клонирование, инкубаторы, генетически модифицированные организмы, ядерная технология?”, — вопрос, порожденный монотеистическим сознанием, следует заменить другим, более практическим и близким к реальности: “Вредно или полезно будет то или иное вмешательство в геном или структуру материи?” Для язычников идеи — это орудия. Языческий менталитет сторонится всякой метафизики, он остается “физическим” просто потому, что убеждён: ничто и никогда не сможет лишить природу её священного характера. В своей книге “Археофутуризм” я попытался показать, что иудео-христианский и исламский менталитет не сможет принять биотехнологии (которые вместе с информатикой вызовут катаклизмы в ХХI веке) и вообще науку и технику будущего, с их титанически-прометеевской сущностью, ни с этической, ни с теологической, ни с культурной точек зрения. Я считаю, это под силу только языческому менталитету. Кстати, показательно, что в трех культурных сферах, не затронутых монотеизмом, в Индии, Японии и Китае, генную инженерию считают вполне естественной. 

 

Я не буду говорить здесь символическим языком пророков и указывать пути. Для меня существует “чёрное солнце” язычества, раскалённый подземный очаг — то, что Хайдеггер называл “самым опасным”, т.е. самая суть трагического вызова судьбе. Наука и техника в сочетании с волей к власти; синергия эстетики и призыва к самоутверждению, попытки сделать себя Богом — всё это является частью духовной Вселенной, которую невозможно чётко определить, которая должна остаться в тени — “благодатной тени”, как говорил Овидий. Но этот демиургический аспект присущ именно европейскому язычеству. Эти угли всегда тлели в нём и в любой момент могут превратиться в вулкан. Это с большой силой выражено в романе Эрла Кокса “Золотая сфера”, который произвёл на меня сильное впечатление. Эти интуитивные предчувствия выразились в научно-фантастической радиопередаче “Накануне войны”. Комикс на эту тему сделал художник Оливье Карре. Тексты сохранились, они, несомненно, будут когда-нибудь опубликованы, но они слишком жестоки — их могут неверно понять. Мы называем это возвращением преображенных богов. Есть одна семейная тайна европейского язычества, о которой напоминают все древние мифологии, вплоть до артуровского цикла, не раскрывая её природу; тайна, суть которой (Грааль?), по моему мнению, недоступна уму; тайна, которую интуитивно ощутил Хайдеггер и испугался её. Судя по его главной книге “Ложные пути” (во французском переводе “дороги в никуда”), Хайдеггер, как мне кажется, прекрасно знал, что эти дороги кое-куда ведут. (В немецком языке — слово “Holzweg” действительно имеет переносный смысл: “ложный путь”, в первоначальном значении — это лесная тропинка, ведущая к месту заготовки дров”. — Прим. пер.) Я дал эту необычную интерпретацию в номере журнала “Нувелль эколь”, посвященном немецкому философу. Хайдеггер испугался собственного ясновидения и утопил свои интуитивные предчувствия в молчании. А потом его идеи постарались нейтрализовать и исказить. Куда же ведет дорога нашей истории? К возможной победе титанов и Прометея. Зевс, я знаю, обидится на меня за это, но я желаю этой победы, и пусть она хоть если и будет недолгой, но это будет эстетический взрыв, венец дела демиургов, то вечное мгновение, о котором говорил Ницше. Именно Ницше так испугал Хайдеггера, который его очень хорошо понял, а не просто без толку прочёл. 

 

А: Как жить в таком напряжении? 

 

Г.Ф.: В Европе язычество, которое было её древней религией, присутствует в многообразных сферах: в виде “фольклорного” (без пренебрежительного оттенка), прежде всего кельто-скандинавского, язычества, традиционалистского, этнического пантеизма без веры в персонифицированных богов; повсюду наблюдается также массовый отход от католического культа, возврат к широко распространенному народному язычеству, включая празднование окончания сезонных циклов и солнцестояний, возрождение кельтского праздника мёртвых Хэллоуин — это хорошие примеры. Снова обретает свой языческий характер Рождество, праздник, против которого церковь постоянно боролась, датируемый началом ХХ века (с заменой яслей деревом). После 1500 лет средневековой христианизации праздника зимнего солнцестояния это был важнейший признак начала стихийного, народного возрождения древнего язычества. 

 

Следует отметить также постоянство явно языческих, порой бессознательных мотивов в искусстве, литературе, философии, в комиксах. Язычество возрождается не номинально, а как стихийное жизненное поведение, как видение мира. Джон Борман, Мишель Маффезоли и многие другие продолжают вечные языческие традиции, не объявляя себя язычниками. 

 

По моему мнению, несмотря на явное родство мировоззрений, существует большое различие между индийским и европейским язычеством. Первое не знало перерывов в развитии и осталось очень близким к народной религиозности европейской античности; в Индии действительно верят в существование пантеона божеств. В Европе невозможно вернуться к такой ситуации. От нашего европейского язычества остались крохи, к тому же оно существует подпольно. В этот период междуцарствия, накануне великих битв, язычество возрождается, чтобы заполнить пустоту, оставленную официальной церковью, которая капитулировала. Сегодня в Европе нам следует ожидать рождения неоязычества. Невозможно предвидеть и предопределить его формы. 

 

А: Каким может быть его будущее? 

 

Г.Ф.: Европа 2020 года будет представлять собой хаотическую мешанину разных религий и верований. Христианство ожидают крах и разложение. Борьба будет идти между язычеством и исламом. Борьба духовная или настоящая война? Неизвестно. Язычество — это противоположность серьёзности, поэтому оно — самая серьёзная и самая долговечная из религий. Могущество, непобедимость язычества объясняется его союзом с жизненными силами, поэтому оно неистребимо, оно никогда не может исчезнуть, в отличие от монотеизмов, которым в истории отведён лишь определённый период, потому что они основаны на догматических теориях, по необходимости преходящих. Однако исключена вероятность того, что Европа вернется к языческим культам как таковым, как в сегодняшней Индии или дохристианской Европе. Современные друидские культы (например, в Бретани, Ирландии, Англии и т.д.), не только практикуются ничтожным меньшинством, но имеют к тому же искусственный, фольклорно-спиритуалистический характер, а не подлинно религиозный. Я предвижу возникновение через 20 лет следующей ситуации: 

 

1. Ислам станет самой практикуемой религией (по демографическим причинам и в результате обращения в ислам местных жителей), что будет катастрофой. 

 

2. Несмотря не ухудшение социально-экономической ситуации и рост угроз (что всегда благоприятно для монотеистических религий спасения), католическая церковь, погрязшая в своей идеологической линии на обмирщение, будет продолжать заниматься синдикализмом и политикой: её упадок ускорится, равно как и её маргинализация. Я совершенно не верю в “массовую католическую реакцию” и возврат к католицизму ХIХ века, чего хотел бы Иоанн-Павел II. 

 

3. Я предвижу возникновение множества сект или “племен” (по выражению Маффезоли) христианского толка, малочисленных, но процветающих: традиционалистских, харизматических, синкретически-мистических и т.д., не признанных Ватиканом. 

 

4. Следует ожидать медленного, но непрерывного распространения буддизма на западный лад или манер — искажённого отражения оригинального азиатского буддизма. 

 

5. В грядущий железный век можно предвидеть резкий откат атеизма и агностического безразличия, зато снова станут привлекательными формы язычества, какие именно, сказать заранее нельзя. Появятся религии, которые я называю дикими (но без презрительного оттенка), мешанина как скверных, так и очень интересных элементов, но они образуют ту почву, на которой может произойти настоящее возрождение преображённого европейского язычества. Такие “дикие религии” уже существуют, они действуют неуверенно, ощупью, но они соответствуют потребности оживить в памяти полузабытое. 

 

Итак, я думаю, что мы увидим в ХХI веке возникновение непредсказуемых форм язычества, метаморфозу богов. Всё будет возможно в этом хаосе, из которого по необходимости возникнет новый порядок. С другой стороны, не следует доверять всем тем (независимо от того, называют они себя язычниками или принадлежат к интегристским католическим кругам), кто выдает — с одобрением или осуждением — нынешнее падение нравов (Гей-прайд, Лав-парейд, гомофилию, антинатализм, феминизм, разрешенную токсикоманию, отупляющую порнофилию, отмену общественных условностей, вырождение искусства), за возврат к язычеству. Язычество — это диаметральная противоположность распущенности и разрушения жизненных энергий, наблюдаемых на современном Западе. Оно возвышает и делает ритуалами императивы общественного порядка. Его космические начала (от греческого “космейн” — организовывать) — это соединение кажущихся противоположностей, дионисических сил чувственности и наслаждения и аполлоновской необходимости их обуздания и порядка. Всё, что наносит вред здоровому существованию вида и народа, однородной органичности полиса или государства (в римском смысле слова), не может называться “языческим”. Язычник никогда не будет ни пуританином, ни сексуально озабоченным (это, кстати, две очень близких друг к другу позиции), ни анархистом, ни тираном (второй происходит от первого). 

 

Язычество нельзя также путать ни с нетерпимым догматизмом, ни с абсолютной терпимостью. Под предлогом “общественного политеизма” некоторые поверхностные язычники аплодируют распаду общества на племена и общины, не зная, что все языческие авторы древней Греции, начиная с Аристотеля, с его концепцией филии (любви к ближнему), всегда предостерегали против идеи разнородных народов, являющихся благоприятной почвой для насилия и деспотизма. Монотеизмы же, наоборот, защищают идею смешения, чтобы иметь дело с податливыми массами, не спаянными этнокультурной солидарностью. Эти гнилые язычники, как и современные прелаты, приветствуют ислам как “обогащение экуменизма” (не понимая тоталитарной и монополистической логики религии Мохаммеда) и по причине абстрактного и ложного видения будущего, якобы политеистического мира с “сетевой” организацией, без народов и наций, исповедуют терпимость к маргинальным племенам и безграничный космополитизм. Последний совершенно чужд языческому видению Полиса, он сродни ранней иудео-христианской и паулинистской (но не иудейской) концепции политического “плюриверсума”. Не будем забывать, что греко-римское язычество подчинялось иерархической власти великих богов-покровителей, которые объединяли государство или полис и ставили политический порядок народного сообщества — этноса выше прав личности и разнородных и центробежных сил каких-то неведомых “общин”. 

 

С другой стороны, я с недоверием отношусь к чисто негативному язычеству, которое представляет собой не более чем эмоциональный антикатолицизм. «Палить» по традиционному европейскому католицизму — это напрасная трата времени и сил. Я писал в предисловии к книге, посвященной культу Марии (которая очень взволновала католиков), о том очевидном факте, что культ Богородицы уходит своими корнями в дохристианский европейский менталитет, и язычники должны его чтить. А как иначе объяснить огромный успех в народе почитания Марии и святых? Кстати, епископы современной католической церкви (почему она и не пользуется популярностью) стараются принизить эти культы, подозреваемые в “политеизме”. Что же касается различий между современным язычеством и христианством, то я занимаю же позицию, что и специалист по Средним векам П. Виаль, который подчеркивает в своей последней книге “Одна земля, один народ”, что язычество не является антихристианским, оно нехристианское и постхристианское. Вслед за Ницше, он указывает, что разрыв между иудео-христианским и языческим мировоззрением (что я лично всегда предчувствовал и что предопределило мой выбор в пользу язычества) заключается в том, что христиане предпочитают мученичество героизму, прославляют искупительную силу страдания, предпочитают мазохизм, чувство вины и покаяние эстетике жизни и воле к власти, мораль греха — этике чести. 

 

Теперь я рискну сделать историческое предсказание, исходя из чистой интуиции. Оно может полностью сбыться или оказаться совершенно неверным. В Европе в ХХI веке произойдёт радикальная маргинализация христианства, и возрождённое в новой форме язычество столкнётся с агрессивным исламом. Меньшинство католиков примкнёт к тому или иному лагерю. Но, как писал Монтерлан в своей непризнанной пророческой книге “Июньское солнцестояние”, в грядущей войне богов (а эти воины определяли всю историю человечества), “вернется великий Пан” как главное девствующее лицо европейского сознания, находящегося под угрозой. 

 

А: Как Вы относитесь к христианству? 

 

Г.Ф.: По моему мнению, причиной Победы христианства над европейским язычеством в Римской империи был этнический хаос конца II века. Единый Бог-спаситель для всех этносов, обращавшийся прежде всего к отдельным личностям, оторванным от корней и потерявшим ориентиры, пришёл на смену богам-покровителям в мире, раздираемом беспорядками и войнами. Моя позиция, которая может кое-кого шокировать, такова: христианство и ислам были апокалиптическими сектами, которые воспользовались хаосом, чтобы заменить естественные религии и стать официальными культами. Разумеется, римский католицизм и греко-славянское православие в результате своего рода исторического компромисса, синкретизма с язычеством, решительно порвали с первоначальным иудео-христианством, к которому католическая церковь после II Ватиканского собора хочет вернуться и из-за чего она феноменальными темпами теряет паству среди европейцев. 

 

Я не историк, но выдвину гипотезу, что великим историческим разрывом было не столько разделение между иудаизмом в узком смысле слова и универсалистским христианством Павла, сколько выработка объязыченного иудео-христианства в Средние века (католицизма и православия). Это позволило христианству утвердиться в Европе. Второй великий разрыв в обратном направлении произошел в б0-х годах ХХ века, когда католицизм, следуя по пагубному пути протестантизма, стал избавляться от “язычества” и приобретать светский характер. Результат, в виде массового отхода от церкви, не заставил себя ждать. Говорят, будто произошла реиудизация католицизма. Нет! Иудаизм — это подлинно национальная, положительная религия, которая не имеет ничего общего с современным ритуально обедневшим гуманитарным католицизмом с его расплывчатой концепцией любви”, проповедуемой с невротической маниакальностью и ничего не говорящей верующим. Я не имею ничего против католицизма, который был в действительности замаскированным язычеством, но он как религия получил пробоину на II Ватиканском соборе, отбросив свой священный язык и свои ритуалы. 

 

Превратившись в абсолютный монотеизм, он стал копией, которая не сможет выстоять в борьбе против оригиналов: ислама и иудаизма. В сущности, судьба христианства драматична. Оно утвердилось за счёт объязычивания, отрицания ряда своих первоначальных принципов. Потом, захотев вернуться к этим принципам (II Ватиканский собор), оно осуществило второй синкретизм с идеями современности, идеями Просвещения, но это его собственные идеи в светском варианте. В результате этого неумолимого диалектического движения произошла десакрализация христианства, и оно снова стало самим собой. Идея божественного в современной церкви сводится к заклинаниям именем Христа и его любви и к утверждению расплывчатой морали прав человека, абстрактного альтруизма и пацифизма... Христианство стало идеологией, в которой нет ничего трансцендентного и никакой большой политики. Об этом писал католический мыслитель Томас Мольнар. Это уже не вера эпохи возведения соборов. 

 

В своей книге “Археофутуризм” я предался мечтам о возврате европейцев к средневековому языческому католицизму, в то время как элита примет неоязычество Марка Аврелия и Прометея. Может быть, судьба готовит нам именно такое решение? 

 

В сущности, языческий менталитет, в сравнении с христианским, соответствует отношению античных язычников к их богам: нельзя искать у богов утешения. Боги уважают только гордость и силу, а не мольбы. Человек может стать счастливым и здоровым, только благодаря силе своего духа и утверждению своей воли. Язычник не простирался ниц перед своими богами, он бросал им вызов или благодарил их и старался заслужить их благоволение. Христианство развило теологию кастрации, объявив нас всех виновными и неполноценными. Язычник соблазнял своих богов или спорил с ними, монотеист умоляет Бога и унижается пред ним. 

 

С другой стороны, иудео-христианство, как и ислам, не смогло решить главный вопрос иначе, как объявив его тайной: если Бог бесконечно добр и бесконечно силён, почему он допускает страдания, почему не устроил рай на земле для всех? Не солгал ли Бог? Или он бесконечно добр, но допускает зло, потому что он не бесконечно силен, или он бесконечно силен, но допускает зло, потому что в нём есть элемент жестокости. Это пресловутая “проблема зла”. Монотеистические теологи религий спасения никогда не могли разгадать эту загадку, которую разгадали языческие философы Греции и Индии: божества не всемогущи и не альтруистичны. Они, как и мы, погружены в космос и подчинены Судьбе. Это философское различие доказывает, на мой взгляд, что языческий менталитет, более близкий к реальности, имеет гораздо более перспективное будущее по сравнению с другими. Сказан всё это, я повторю, что испытываю глубокую симпатию к традиционному католицизму и православию, потому что язычник всегда рассуждает конкретно и без фанатизма. 

 

А: Что означает введенный Вами термин “археофутуризм” ? 

 

Г.Ф.: Это введенный мною неологизм. В одноименной книге я намечаю пути для размышления и действия и развиваю четыре главных идеи: 

 

1. После утопического эпизода современности (светского продолжения иудео-христианских грёз) будущий мир вернётся к архаике, т. е. не к прошлому, а к тысячелетним принципам человеческих сообществ, противоположным самоубийственным принципам современного Запада. 

 

2. Западная цивилизация, поскольку она основывается не на естественном порядке, движется к конвергенции катастроф во всех областях. Следует ожидать хаоса и готовить в этот период междуцарствия постхаотический строй. 

 

3. Нынешние и будущие достижения науки и техники находятся в противоречии с христианской, по происхождению, этикой современности и снова выводят на сцену прометеевскую этику нарушения запретов и риска, свойственную античному языческому менталитету и близкую к этике греческого гуманизма, для которого никакой трансцендентный закон не выше человеческой воли. 

 

4. Это противоречие между естественным законом и прометеизмом может быть преодолено только путём отказа от эгалитаризма: человечество движется “на двух скоростях”. 

 

Чтобы лучше понять то, о чём я говорю здесь кратко, читайте мои книги. 

 

А: Вы также опубликовали противоречивую работу о колонизации Европы исламом. Что Вы можете сказать нам о ней? 

 

Г.Ф.: Господство ислама к 2020 году — по демографическим причинам — перспектива не из радостных. Перед лицом ислама и материалистического атеизма, слабость христианства (в неё диалектически превратилась его бывшая сила) в том, что это структурированная религия спасения, организованная, как государство, вокруг духовенства, догм и строгих уставов. Но каждая организация смертна и со временем чахнет перед лицом конкурирующей организации, политической, экономической или религиозной. И сегодня христианство в массовом порядке отступает перед исламом как в физическом, так и в моральном плане. Католицизм находится в состоянии прогрессирующей анемии. Он совершил теологическое самоубийство на II Ватиканском соборе, отказавшись от всемирного священного языка — латинского, тогда как ислам не отказывается от арабского. 

 

С другой стороны, католицизм совершил гигантскую ошибку стремясь к модернизации, как в ритуалах и священных текстах, так и в теологии. Эта модернизация будет для него фатальной. Сила ислама в его неподвижности. Наоборот, язычество напоминает тростник из басни Лафонтена. По сравнению с монолитным дубом религии откровения, оно олицетворяет жизненный порыв, а не организацию, застывшую вокруг догмы. Его гибкость проистекает из его скептицизма и реализма. Христианство в Европе отступает перед лицом ислама, потому что ему противостоит более сильный брат-конкурент. Язычество не вмешивается в эту семейную ссору. Оно совсем иное. Поэтому в своем логичном, давнем и возобновлённом сегодня наступлении на Европу ислам будет иметь главным противникам языческий менталитет. И знаю, есть т.н. язычники, симпатизирующие исламу. Они жестоко ошибаются по незнанию последнего, они не знают, какую участь уготовил им ислам: как неверным и идолопоклонникам. Когда евреи и христиане оказались в положении подчиненных меньшинств (дхимми), их постигла судьба баранов Аитэль Хебира. Достаточно прочесть четвёртую суру Корана, которую проповедуют во всех мечетях Европы и изучают во всех мусульманских школах, чтобы в этом убедиться. 

 

Некоторые христиане просто воют, когда я объясняю им, что я как язычник против превращения церквей в мечети, а епископат на это согласен. Хочу уточнить, что я не испытываю ни презрения, ни ненависти к исламу. Просто я как язычник отвергаю его общественный и духовный проект для моего народа. Я его слишком хорошо знаю, я его долго изучал. Я читал Корон, в отличие от парижских интеллектуалов, сторонников сосуществования общин. Мусульмане приглашали меня выступать “против ислама”. Они были удивлены тем, что я хорошо знаю об их желании завоевать Европу и превратить её в Дар-аль-Ислам, и что их речи о светском исламе, способном к гармоничной интеграции, двуличные и лицемерные, как рекомендовал им сам Пророк, когда готовил захват новых земель (“целуй руку, которую ещё не можешь отсечь”). Эти мусульмане — арабы и пакистанцы — мне не возражали. Они улыбались и говорили: “К счастью, мало европейцев знает нас так, как Вы”. 

 

Насчет исламской угрозы я полностью согласен с одним из лучших современных знатоков этой проблемы, молодым исследователем Александром дель Валле. Он принадлежит к тому кругу христиан-традиционалистов, которые Геракл, побеждающий Гидру, прекрасно понимают, что исламской угрозе на мировом уровне необходимо противопоставить союз с языческими силами Европы и Индии. Ислам — это воинственный универсализм, самый абсолютный из всех монотеизмов откровения. Он не терпит ничего, кроме самого себя и своёго теократического мировоззрения, тоталитарного в собственном смысле этого слова, в котором вера сливается с законом. Пусть он часто защищает хорошие принципы, пусть он справедливо выступает против западного декадентства, он останется несовместимым с нашим менталитетом и нашими традициями. Я не имею ничего против ислама на его собственной земле, но его непрерывное наступление на Западную Европу (во Франции и Бельгии это уже вторая религия) беспокоит больше таких язычников, как я, чем левых атеистов и христиан. 

 

А: Какие божества вдохновляют Вас? 

 

Г.Ф.: Каждое божество представляет одну из граней человеческой природы, и я не могу отвергнуть ни Венеру-Афродиту, ни Меркурия-Гермеса, ни скромных ларов, хранителей семейного очага. Я хорошо знаю, что другие язычники критикуют моё прометеевское толкование язычества. В действительности всегда существовали две формы язычества, которые могут сочетаться: народное, встречающееся у всех народов Земли, вплоть до исламизированных, и включающее в себя простые суеверия, которые не следует презирать: они необходимы для общественного порядка; и язычество философов, не верящих в объективное существование божеств, но во дни трагических сомнений признающих существование “чего-то” сверхъестественного, необъяснимого. Оно отвергает атеистический материализм и уважает все религии Земли как частицы истины, но оно целиком отвергает идею Откровения. Согласно индийским брахманам и кельтским друидам, есть сила, одновременно теллурическая и космическая, которая совершенно ускользает от религий откровения и спасения. Эту силу нельзя выразить в догме. Она ощущается, она открывается в посвящении, как стихийном, народном, так и в аристократическом. Язычество предназначено для народа и общин, обладающих самосознанием, а не для лишенных корней масс и отдельных личностей. Оно открывается и в народном суеверии, и в духовной дисциплине. Оно сочетает магические верования в животные и лесные божества (дионисический, почвеннический полюс) с громами Аполлона. Меня вдохновляют все божества, но особенно Дионис, символ верности и вечности жизни. Этот улыбающийся (но грозной улыбкой) бог символизирует поток живого, бунт против порядка и окостеневших догм, это бог наслаждения, жажды жизни, но также преемственности поколении и продолжения жизни. Не случайно христиане приписывают некоторые его черты Сатане. Воплощение хтонического — Дионис чувственен, но не извращенно. Это начало абсолютно противоположно современному. Больше, чем все другие боги Греции, Дионис противостоит монотеистическому, иудео-христианскому мировоззрению, которым поражена наша цивилизация. Ницше прекрасно это понял и сделал его главным божеством своего личного пантеона. Дионис также самая трагическая фигура из всех богов: он играет, смеётся, призывает наслаждаться жизнью, но он же готовит смертных к их неизбежному концу. Он является, как показал Пьер Виаль, точным соответствием Аполлона, солнечного божества. Признаюсь, что я открыл одного из авторов, произведших на меня наибольшее впечатление, Мишеля Маффезоли, благодаря его книге “Тень Диониса”, в которой он показал непобедимость этого бога виноградных лоз. Однако я не разделяю социологические выкладки этого автора. Но и свои мнения я тоже не абсолютизирую... 

 

Аполлон, солнечный бог, отнюдь не находится у меня в небрежении. Мне очень нравится одно четверостишие Поля Валери, по моему мнению, одно из самых прекрасных во французской поэзии. В своем стихотворении “Ева” он великолепно противопоставляет и связывает дионисическую чувственность молодой девушки в момент утреннего пробуждения (вечность жизни, обновляющейся, но эфемерной) и величественное движение солнца. Я всегда считал это стихотворение одним из самых языческих во французской поэзии. Молодая девушка, нагая под простыней, просыпается, фыркает, как молодое животное, и... 

 

А с высоты небес, разя людей лучами, 

Палящий солнца диск, играя роль жреца, 

Бросает на алтарь лазурный дни за днями 

И времени отсчет доводит до конца. 

 

Дионис обновляет жизненные формы посредством метаморфозы (одна красота стареет, но новая красота приходит ей на смену), тогда как Аполлон в своем неизменном движении защищает и обеспечивает эту метаморфозу. В паре Аполлон-Дионис мимолётное и постоянное гармонично сочетаются. Таким образом, для меня язычество — это, по сути, культ реальности и жизни во всех их измерениях (биологическом, астрономическом, физическом и т.д.). В отличие от религий спасения, оно отказывается строить материальность, ложь, фантом (марионеток, “та ангальмата”, из аллегории Платона о пещере), но принимает трагедию жизни со всеми её приятными и жестокими сторонами. 

 

Возвращаясь к Валери, я советую прочитать его музыкальную декасиллабическую поэму “Морское кладбище”, самый впечатляющий, на мой взгляд, языческий манифест со времен “Любви” Ронсара. Повторяю, что в основе язычества лежит эстетика, начало как аполлоновское, так и дионисическое. Искусство, поэзия и архитектура нашей эпохи, которые считают эстетическую строгость препятствием и часто оправдывают рациональностью обыкновенное безобразие, это не только бунт против языческой души, но и модель, которая долго не просуществует и завершится катастрофой. Язычество — это будущее мира просто потому, что оно видит мир таким, каков он есть и каким он может стать, но не таким, каким он должен стать. 

 

Отвечая в конце на ваш вопрос, я хотел бы сказать, что надо придумать новых богов. Эпический менталитет — характерная тенденция европейского человека. “С новыми богами расцветёт наше будущее”. Я прекрасно понимаю, что мои ответы таят в себе множество противоречий. Но я не стремлюсь быть механически цельным. Я не принимаю всерьёз тех учёных энтомологов, которые выискивают противоречия у других. Всякое творение — результат противоречий, любая мысль вибрирует посреди клубка змей.