О «духовном родстве» Ницше и Достоевского

(Ставрогин — крест* и бесовское недоразумение Достоевского)

 

Дмитрий Фьюч`e

 

В российской интеллектуальной традиции прошлого и настоящего века тема «Достоевский и Ницше» занимает важное место. Сравнительный анализ творчества этих двух мыслителей имеет уже и свою историю, и свою библиографию (некоторые тексты есть на сайте Nietzsche.ru). Несмотря на разноголосицу мнений и широту рассматриваемых аспектов, общим местом для этой темы стала демонстрация духовной близости этих двух авторов, которая констатируется как основание для их совместного рассмотрения и анализа даже в тех случаях, когда обозначаются их идейные различия.

В этой статье я хочу высказать своё особое мнение о «духовном родстве» Ницше и Достоевского.

Прежде всего, я считаю невозможным делать различие между личностью и её идеями, особенно когда речь идет о значительных мыслителях, авторах, творцах. Идеи есть высшее выражение личности, их создавшей или их разделяющей. Личность и её идеи состоят в подлинном духовном родстве. Ведь в противном случае мы имеем дело либо с ложными идеями, которыми другая личность сознательно вводит нас в заблуждение относительно себя, либо с идейным формализмом, показными идеями, не имеющими отношения к личности того, кто их высказывает, либо с патологией шизофренического раздвоения личности. Из этого постулата следует, что личности, находящие в духовном родстве, придерживаются схожих идей. Личности, придерживающиеся принципиально разных идей, духовно друг другу чужды. С этих позиций разобраться с духовным родством любых мыслителей совсем несложно.

После этих широких вступительных определений я хотел бы сузить тему «Достоевский и Ницше» до внимательного рассмотрения самого выдающегося, на мой взгляд, персонажа творчества Достоевского — Николая Ставрогина из его романа «Бесы». На этом конкретном примере я хочу произвести демонстрацию моего видения всей этой темы.

Образ Ставрогина — часть внутреннего мира Достоевского, которую он любил и боялся. Это противоречивое отношение к своему герою говорит о том, что Достоевский глубоко и разносторонне, а значит достаточно полноценно, осознал эту собственную часть и распорядился её судьбой. Достоевский, как мы знаем, приговаривает Ставрогина к смерти через самоубийство, тем самым решительно от него отказываясь. Это «художественное решение», на мой взгляд, весьма поучительно, так как хорошо демонстрирует всю тщету претензии морального сознания на способность к исполнению подобного рода «жизненных выборов» в реальности. В рамках художественного вымысла и фантазии принести в жертву умозрительного героя несложно, однако наивно полагать, что таким же образом можно решить судьбу живой части человеческой натуры.

Что же это за любимая и пугающая часть, которая непременно должна самоустраниться? Это наша высшая человеческая натура, наше природное благородство, наш внутренний господин. Утверждаю, что единственная задача, достойная Человека с большой буквы, это осознание этой своей части как решающей и важнейшей, а также последующее стремление к её воцарению в собственном внутреннем мире (Сверхчеловек как воля к власти). Стать Сверхчеловеком означает стать господином самому себе в естественно иерархическом, то есть культурном, соподчинении и согласии со всем иным в нас более низким, «человеческим, слишком человеческим». Стать Человеком с большой буквы означает поставить себе целью познавание Сверхчеловека с последующим превращением полученных знаний в жизненную практику и волю (к мощи, к власти, к самостановлению). Ампутация этой высшей человеческой натуры, являющаяся утопическим «идеалом» всех декадентов мира, невозможна, поскольку она является нашим сущностным началом (природой), встроена в нашу плоть и кровь также, как сердце и мозг.

С моими представлениями и гипотезами о природе высшей человеческой натуры, с моими способами познавания Сверхчеловека можно познакомиться по моим другим, уже существующим и будущим текстам.

В романе «Бесы» Достоевский повествует о судьбе своей личной высшей натуры в форме фантастической исповеди, где Ставрогин — художественное воплощение этого авторского фантазма.

Немного повспоминаем и присмотримся к его основным чертам:

Ставрогин — центральная фигура романа, его сюжета и всех присутствующих в нем взаимоотношений. К нему, как к центру, устремлены все иные действующие лица, их вера, надежда, мечты и любовь. Все ждут от него чего-то важного, необычного, чрезмерного, великого. Но он всякий раз не оправдывает великих надежд, «грубо их предает», вызывая всеобщее разочарование и ненависть.

Он аристократ по крови, образу жизни и мысли. Праздный премудрый змий, обладающий огромной силой, проявляющейся то как великодушие, то как безжалостность; то как хладнокровие, то как страсть. Жизнь для него — игра. Всё ему удавалось. Он всегда был в моде, всегда был звездой. В нем уважали гордость и ум, хотя знали и про его звериные когти, и про загадочные припадки сумасшествия.

Злоба его была разумная, то есть самая страшная и «отвратительная» (хуже, чем у лермонтовского Печорина, потому Ставрогин, безусловно, сильнее последнего). Он всё мог, но даже в самой злобе был празден и действовал с неохотой, а только по необходимости. Своего обидчика он мог бы немедленно убить без всякого вызова на дуэль, но мог бы и совсем ничем ему не ответить, испытывая свой самоконтроль.

Мать-дворянка о нем: «гордый и рано оскорбленный, с насмешливостью и демоном иронии внутри, у которого не нашлось рядом друга Горацио, который мог бы наставлять его по молодой неопытности жизни. Бриллиант, с ненасытимой жаждой контраста».

Все «великие мысли», которыми изобилует роман, родились именно в нем, потом от него перешли к другим персонажам и там, у других, нашли себе настоящую жизнь и веру. Но возвращенные к нему в чужом обличье они становились ему неприятны как некие выдуманные когда-то им самим «высокие оковы» для слабых духом. Его образом и его идеями были околдованы все главные «герои» романа: Кириллов с идеей обожения личности и её безграничного своеволия вплоть до самоубийства (а-ля русский Штирнер); Шатов с идеей обожествления русского народа (фанатик-славянофил); Верховенский с идеей социализма и нового Ивана-царевича, которому всё позволено (в лице всё того же Ставрогина); все женщины, любившие его каждая по-своему. Таким образом, в духовном плане все персонажи располагаются ниже Ставрогина, — у них нет само-достаточности, само-бытия, само-обладания. Все они захвачены его «великими образами», идеями или чувствами, перешедшими к ним от него и ставшие «их собственными». Этот внушенный Ставрогиным само-обман неизбежно несёт им разочарование и гибель. Сам же источник их «взлета и падения» с улыбкой, легко и, по их мнению, «вероломно» отказывается от всех своих прежних поучений и чувств, а они, оставаясь верны чужому наваждению, «вызревают» в них сверх всякой меры. Особенно замечательно здесь то, что Ставрогин «обучал» всех своим «учениям» и соблазнял всех своей любовью почти одновременно.

«Cтaвpoгин, ecли вepyeт, тo нe вepyeт, чтo oн вepyeт. Ecли жe нe вepyeт, тo нe вepyeт, чтo oн нeвepyeт».

Ставрогин о себе:

«Все мне норовят какое-то знамя вручить. Почему от меня все ждут того, на что сами и вообще никто не способен?

Тот, кто теряет связи со своею землей, тот теряет и богов своих, то есть все свои цели. Обо всем можно спорить бесконечно, но из меня вылилось одно отрицание, без всякого великодушия и безо всякой силы. Даже и отрицания не вылилось. Всё всегда мелко и вяло. Я никогда не могу потерять рассудок и никогда не могу поверить никакой идее. Никогда, никогда я не могу застрелиться!

Я знаю, что мне надо бы убить себя, смести себя с земли как подлое насекомое; но я боюсь самоубийства, ибо боюсь показать великодушие. Я знаю, что это будет еще обман, — последний обман в бесконечном ряду обманов. Что же пользы себя обмануть, чтобы только сыграть в великодушие? Негодования и стыда во мне никогда быть не может; стало быть, и отчаяния. »

А вот женские приговоры «вероломству и слабости» Ставрогина:

Мать: Нет у меня больше сына.

«Жена», Мария: Был Сокол и Князь, а стал филином, совой, купчишкой. Подменили тебя на Гришку Отрепьева. Ты caмoзвaнeц, личинa, cкopлyпa, за которой ничего нeт.

«Любовница», Лиза: Я свою жизнь на один час с Вами разочла. Разочтёте ли и Вы так свою? Нет, у Вас еще много будет разных часов и мгновений. Чего ж ты так боишься? И это Ставрогин, кровопийца? Ты пришел ко мне с ножом за пазухой. Не поеду я в твой домик в Швейцарии.

Показательнее всего отношение к Ставрогину Петра Верховенского, карикатурного русского революционера, который не просто верит в него, но еще и пытается переиграть его, перепрыгнуть через него, использовать его в своих беснующихся замыслах черни:

Помиримся! (как будто у него отбирали самую драгоценную вещь). Сделаем смуту, всё поедет с основ, а вы будете талисманом. Мой идол, красавец наш, «папа». Ужасный аристократ, который, когда идет в демократию, — обаятелен, потому что может пожертвовать чужой и своей жизнью. Вы предводитель, гордый как Бог, Иван-царевич, пришедший после смуты, Солнце. Вы — легенда о новой неслыханной силе! А я ваш червяк. Без вас я нуль, все мои идеи без вас — пустое. Не могу от вас отказаться, Вы моя лучшая половина. Я вас заграницей выдумал. Для Вас Марию убью, Лизу Вам, волоките, похотливому барчонку, приведу. Но тут же, чуть позже: Какая Вы Ладья? Вы старая дровяная бочка на слом.

Достоевский расправляется со Ставрогиным не только «изнутри», само-убиваясь, но и с помощью каждого из многочисленных персонажей своего романа. Трудно не вспомнить здесь слова Ницше: «Благородный каждому стоит поперек дороги». Но разве не смешны все эти словесные расправы нищих духом над высшей натурой? Разве не понимает сам автор всю их убогость на фоне их внутреннего происхождения из лона требуемой «жертвы»? Что заставляет Достоевского превращать свой художественный дар в клевету на свою высшую натуру?

 Это делает его другая, низшая, плебейская натура, имя частям которой — легион, «человеческое, слишком человеческое». Низшая натура не может простить высшей то, что последняя, будучи с ней одной плоти и крови, сумела собраться с силами, организоваться, подняться над ней, обрести свободу и власть. Мораль, моральная идиосинкразия, — вот интернациональная идеология рессентимента низшей натуры, объявляющая всё высшее преступным, разложившимся, циничным и греховным. Анализ этого духовного монстра, выродка по имени «рессентимент» произведен в текстах Ницше (особо и специально в книге «Генеалогия морали»). Всё унижающее, обличающее, извращающее, показывающее Ставрогина не в лучшем свете, исходит именно от неё, а Ставрогин становится, по сути, её заложником. Художественный язык Достоевского насквозь пропитан моральными оценками и подразумеваниями. Так, прежде физического высшей натуре выносится именно моральный приговор. Доходит до шаржей и пародий: достаточно вспомнить неуместного по сюжету кусающегося поручика, поступок которого намекает на аналогичную знаменитую выходку Ставрогина.

Я не стану оспаривать мудрость о том, что «внизу и верху одно и то же». Я просто хочу сказать, что эта мудрость требует, прежде всего, различения верха и низа. Когда из-под ненависти сверкает любовь, я могу смело утверждать, что это отношение низшего, плебейского начала к высшему, благородному. Таково главенствующее отношение Достоевского к Ставрогину. Ставрогин изначально, по происхождению, безнадежно отравлен плебейством своего создателя, моральный приговор которому есть ни что иное, как рессентиментая месть художника собственной несостоявшейся высшей натуре.

Моральная позиция, которую занимает плебей Достоевский по отношению к аристократу Ставрогину, соответствует историческому православному христианству. Достоевский — известный адепт этой моральной парадигмы нищих духом, исчерпывающе описанной Ницше в книге-памфлете «Антихристианин». Я настоятельно рекомендую про(пере)честь этот текст Ницше, чтобы составить ясное представление о духовно-физиологической сути христианской веры. Ставрогину в романе противопоставлены его духовные антиподы, христианские юродивые: «жена» Мария Хромоножка (и её иное воплощение — девочка Матреша), святой старец Тихон, смиренная тихоня Даша. Последняя из них отвратительнее всего. Она готова быть сиделкой у Ставрогина, отрекшегося от самого себя. Христианская «правда» проповедуется и через Степана Тимофеевича, типичного интеллигента, либерала-болтуна, который в конце своей никчемной жизни «внезапно» возвращается в лоно христианской веры. Именно Степан Тимофеевич впервые озвучивает название и главную метафору романа, содержащуюся в христианской евангелической морали: бесы должны выйти из человека, войти в свиней, а те броситься в море; очищенный же от бесов человек должен припасть к ногам Христа. Хромоногая идиотка Мария с выдуманным ребенком (кстати, это интересная версия непорочного зачатия Христа) напоминает высший символ христианства, пресвятую деву Марию Богородицу, с которой у Достоевского добровольно повенчалась высшая русская порода. Ведь Ставрогин женился на ней не столько по пьяному пари, сколько ради эксперимента над самим собой. Эксперимент провалился, святая юродивая Мария зарезана с «подлого допущения мужа», который в очередной раз, с легкой руки писателя, сделан подлецом. От себя тут особо хочу заметить, что подлецами скорее являются все те, кто всячески пытаются повенчать высшие натуры с христианством, поскольку это противно жизни. Судьба подобного «брака» стоит перед нашими глазами в виде современной западной и российской действительности, так называемой пост-христианской и пост-модернистской «культуры».

Апофеозом выяснения отношений между Достоевским-Ставрогиным и Достоевским-христианином стала знаменитая 9-я глава романа, в которой Ставрогин приходит к Тихону за советом, но словно на исповедь, признаваясь в самых страшных вещах  — растлении малолетней, убийствах, отравлении и прочих подлостях. БЕС явлен именно здесь. Здесь же заключено и бесовское недоразумение Достоевского. Именно здесь автор сполна реализует свою нравоучительную христианскую позицию и приуготовляет свой моральный приговор Ставрогину. Именно здесь явлен ярчайший фарисейский апофеоз христианства, когда под маской «высшей правды» и «высшей любви» совершается фантастически-фактическое убийство высшей человеческой натуры, то есть художественными средствами реализуется вышеобозначенный рессентиментный фантазм Достоевского.

Краткое изложение этого разговора приведено мною в конце статьи не столько для напоминания, сколько для того, чтобы каждый мог оценить степень понимания сказанного мною, а также, несмотря на явный и заинтересованный выбор Достоевского, ясно для себя понять, на чьей он стороне и что же всё-таки является бесовским?**.

Еще раз кратко растолкую мою личную позицию. Почему высшая натура, Ставрогин, нарисован именно таким? Художник Достоевский находится в той исторической ситуации, которая прекрасно описана в книгах Ницше, — наступление нигилизма, понимаемого как распад ранее господствовавших высших ценностей. Достоевский своей личностью и своим творчеством олицетворяет и выражает этот всеобщий, универсальный процесс. Ценности, как направляющие перспективы духа, при наступлении нигилизма постепенно переворачиваются с ног на голову, чтобы вскоре погибнуть совсем. Поэтому все высшие натуры в произведениях Достоевского носят достаточно жалкий и даже карикатурный вид. Вспомните образы иных высокопоставленных персон из романа: губернатора и губернаторши Лембке, матери Ставрогина, Гаганова, Карамзинова, Степана Тимофеевича, всего светского общества в целом. Я думаю, что все безобразные и распоясавшиеся бесы-смутьяны из революционных пятерок Верховенского являются лишь внешними проекциями внутренних бесов этих разлагающихся правителей русской губернии. Настоящие, состоявшиеся правители и господа, будучи властью, никогда не допустят низшую натуру и близко к себе, ни внутри, ни снаружи, постоянно и спокойно указывая ей прирождённое её место в общей структуре социальных отношений, а беснующуюся чернь жестко подавляя. Такова духовная и социальная структура любой Культуры. Ставрогин, хотя и обрисовывается автором как нечто высшее по отношению ко всем иным местным аристократам, также жалок в бессмысленности своего разложения и итоговом нежелании быть. Этот «высший человек» таки не нашел себе места в разлагающейся власти и потому пускается во все тяжкие, заключает внутренний «договор с бесом», со своей низшей натурой, постоянно выходящей из-под его повиновения в разных обличьях вплоть до припадков сумасшествия. При этом взгляд автора обращен на Ставрогина почти всегда снизу вверх, откуда высшая натура воспринимается в искаженном, рессентиментном, бесовском ракурсе, а не в перспективе здоровой иерархии Культуры. Этот извращенный взгляд говорит о том, что Достоевский в Ставрогине так и не вызревает в Человека с большой буквы.

Совершенно справедливо сравнить Ставрогина с Генрихом IV у Шекспира, которому, однако, не нашлось не столько мудрого друга Горацио (как справедливо заметила его мать), сколько НАСТОЯЩЕГО ДЕЛА всякого аристократа — управления, господства. Вне господства высшие натуры обречены на распад и разложение до низших натур — таков закон всякой Культуры как иерархии духа. Ставрогин — закономерный образ для оставшихся не у дел высших натур и вечный повод для клеветы на них со стороны других бездельников (в высшем понимании наличия дела как господства, воли к власти) вроде Достоевского и прочих интеллектуалов, у которых высшая натура не властвует внутри по определению. «Лучшее» будущее для таких недо-аристократов — домик в швейцарских горах, последняя мечта Ставрогина. За последние пару веков по этому пути прошло немало деятелей русской культуры. И скоро, как мне представляется, предстоит еще одна волна бегства несостоявшихся новых русских «господ» (либералов и олигархов) в лоно своей духовной мачехи Европы, чтобы в очередной раз раствориться в ней в историческом самозабвении. С точки зрения духа, как высшей натуры, не вижу особой разницы между подобной гедонистической эмиграцией и самоубийством.

Завершить свою статью я хочу еще одним важным утверждением, которое заинтересует знатоков и ценителей творчества Фридриха Ницше. После внимательного знакомства с текстом романа Достоевского «Бесы» может возникнуть впечатление о возможных заимствованиях и глубокой переработке со стороны Ницше некоторых важных идей, содержащихся в нем, так как этот роман был написан ранее большинства книг Ницше. Усиливает это впечатление и загадочная фраза самого Ницше: «Достоевский — единственный психолог, у которого я мог кое-чему поучиться». Эти весьма известные слова Ницше теперь должны быть разъяснены. Приведу лишь основные аллюзии из романа на тему Достоевский-Ницше:

В уста «славянофила» Шатова вложены слова о том, что «у каждого народа своё добро и зло, что нет разницы между добром и злом, и что разум не способен различить одно от другого».

Эти максимы можно встретить в текстах Ницше.

В отношении Ставрогина неоднократно заявляется, что он ищет для себя «самое великое бремя».

Ницше использует аналогичное выражение для обозначения свойств и задач для высших натур. Еще можно вспомнить из Заратустры это место: «Что самое сложное? Приказать великое!» А еще вот это: «иные вовсе потеряли себя, когда изгнали бесов своих».

Тихон — Ставрогину: «смиритесь и будете при жизни утешены».

 Ницше: «все вы, романтики духа, так кончите, — утешенными, христианами».

Ставрогин — Верховенскому: «я на распоясавшуюся обезьяну свою смеюсь».

Ницше в Заратустре использует похожий образ смешной и подражающей обезьяны для обозначения бестолковых и поверхностных последователей своего учения.

О Ставрогине: «он был похож на человека, который взял в руки раскаленный камень или железо и преодолевает в себе страшную боль».

Последняя метафора точно соответствует реальной истории, произошедший в молодости с Ницше. Тогда его товарищи по Пфорте затеяли спор о возможности взять в руки раскаленный камень. Ницше, желая разрешить спор, просто это сделал. На руке у него на всю жизнь остался от этого ожога шрам. Думаю, что это «совпадение», наверняка, обожгло Ницше не меньше, чем «идейное содержание» романа.

Так чему же Ницше мог поучиться у Достоевского?

Начать нужно с того, что Ницше познакомился с произведениями Достоевского слишком поздно для того, чтобы они могли оказать на его собственные идеи хоть какое-то влияние. Из письма Ницше Францу Овербеку от 23 февраля 1887 г. : «…Ещё несколько недель назад имя «Достоевский» мне вообще бы ничего не сказало, — мне, необразованному человеку, который не читает никаких «журналов»! В книжной лавке я случайно взял в руки только что переведённые на французский «Записки из подполья» (столь же случайно я открыл для себя на 21-м году жизни Шопенгауэра, а на 35-м — Стендаля!). Инстинкт родства (а как мне это ещё назвать?) заговорил тотчас же, радость моя была необычайной: мне пришлось воскресить в памяти время знакомства с «Красным и чёрным» Стендаля, чтобы вспомнить, когда ещё я испытывал подобную радость». Из письма Генриху Кезелицу от 27 марта 1887 г. : «Дорогой друг, у меня болят глаза: простите, если я только открыткой могу выразить Вам свою признательность за письмо и только что полученный перевод Достоевского. Меня радует, что Вы, как я предполагаю, сперва прочли у него то же, что и я, — «Хозяйку» (во французском варианте это первая часть романа «Записки из подполья»). Я в ответ отправляю Вам «Humiliés et offensés» («Униженные и оскорблённые»)».

Из этого со всей очевидностью следует, что учиться у Достоевского Ницше было некогда. Но и нечему! «Инстинкт родства», о котором упоминает Ницше, как нельзя лучше объясняет их «духовную чуждость». Будучи таким же декадентом как Достоевский (по инстинкту!), Ницше находит у него сходные психологические описания собственных декадентских процессов, но (!) делает из них совершенно иные выводы, порождает совершенно иные идеи, в духовном плане прямо противоположные тем, которые мы находим у Достоевского. Таким образом, будучи родственниками по психологически распознанному декадентскому инстинкту, Ницше и Достоевский были антиподами по духу, по духовным решениям, идеям, порождаемым этим осознанием. «Достоевский — единственный психолог, у которого я мог кое-чему поучиться», — теперь эту фразу Ницше следует понимать именно в психологическом ключе, в контексте которого он констатирует «родственный инстинкт» декадента и психолога, умело вскрывающего жалкое нутро рессентиментного «человека из подполья» и не более того. Воздействовать же на формирование собственной духовной и философской позиции Ницше, которая направлена на утверждение и развитие высшей человеческой натуры и которая представляет главную ценность у Ницше, Достоевский никак не мог, потому что придерживался совершенно иных идей на этот счет, а именно усмирение дикой составляющей высшей натуры вплоть до предпочтения ей самоубийства. Таким образом, Достоевский является духовным антиподом Ницше. Не убивать высшую натуру, как это делает Достоевский в образе Ставрогина, а полностью вставать на её сторону, еще лучше и глубже понимать все её противоречия и опасности, все её высоты и глубины, не изгонять бесов, а приручать их, учиться повелевать ими, ставя их на службу своего духа — такова духовная позиция Ницше. «Новую, высшую цель предоставил я своим страстям, вот и сделались они моей радостью. Некогда в погребе моем были дикие псы; но, в конце концов, они превратились в птиц и прекрасных певуний. Из ядов своих сварил я бальзам свой». «Не в том опасность для благородного, что станет он добрым и праведным, а в том, что станет он наглым и разрушителем», поэтому «свято храните свою высшую надежду!» Ницше не стал бы убивать того, кто ищет для себя «самого великого бремени» и не стал бы отсылать его на почетную пенсию в домик в горах. «Если ты еще не удался, так что ж? Как многое еще возможно!» Ницше не стал бы и, подобно Достоевскому-Тихону, молить Ставрогина смириться и стать христианином. «Но многие из Вас, романтики духа, так кончат — утешенными, христианами». Если Достоевский приговаривает Ставрогина к смерти с позиций низшей натуры, вынося ему рессентиментный моральный приговор, то Ницше приглашает Ставрогина (как одного из несвоевременных «высших людей», отрицающего духа из 4-й части Заратустры) в гости в свою высокогорную пещеру, являющуюся ретортой для его возгонки в Сверхчеловека. Ницше требует свершения трагедии духа, вторжения нового, сверхчеловеческого будущего в современное, «человеческое, слишком человеческое» настоящее. Он требует от каждого благородного зверя-льва стать еще ребенком, новым началом, новым господствующим смыслом, Человеком с большой буквы, Сверхчеловеком.

Нужен ли нам, последователям и идейным родственникам Ницше, сегодня Достоевский? Ведь с точки зрения высшей натуры, в том числе и как художник, он посредственен и неинтересен (рангом не вышел)! Думаю, что, увы, пока еще нужен. Нам есть чему у него поучиться. И не только психологии рессентимента. В его время высшая натура была еще классовым, то есть реально обозначенным фактом, познакомиться с которым в наше время, особенно с помощью современной «литературы», уже невозможно. Достоевский, хотя и совершенно не мыслит в категориях духовных рангов, — низшая и высшая порода, низшие и высшие ценности и т. п. (потому как это разделение в то его время подразумевалось само собой, то есть не требовало еще постоянного осознания), — однако саму картину происходивших в российском обществе духовных процессов рисует вполне красочно. Идею «духовных рангов», как новую перспективу понимания человеческой действительности, поднял, артикулировал и прояснил только Ницше, в том числе на примере исторической аристократии и её краха, сопровождающегося «восстанием черни». Гибель аристократии и её высших ценностей коррелирует с наступлением ницшевского нигилизма, и образ Ставрогина является прекрасной демонстрацией этой духовно-исторической ситуации, которую Достоевский не только описывает как художник, но и, прежде всего, олицетворяет, при этом, повторюсь, совершенно не осознавая, не понимая духовных процессов, происходящих внутри своего героя и внутри самого себя. Только благодаря идеям Ницше мы впервые научились понимать, ясно осознавать эти процессы.

Ставрогин в его высшей ипостаси является подлинным источником художественного творчества Достоевского, его духовной вершиной. Создал ли Достоевский нечто более интересное и высокое после Ставрогина? Сознательный отказ от высшей натуры в художественном творчестве не проходит бесследно для любого творца. Его ждет либо деградация творчества, либо «чудесное воскрешение» высшей натуры в реальной жизни. Достоевский, как известно, в последние годы жизни стал ярым сторонником русского православного самодержавия, устремившегося к своему историческому краху. Значит ли это, что бесы Достоевского всё-таки «взяли верх»?

С точки зрения высшей натуры, нашего высшего духа, ответом на подобный вопрос может быть только дионисический смех Заратустры.

 

 

 

 

* Ставрогин по-гречески означает Крест. Крест, который несут в себе? Крест, к которому трудна дорога? Крест, который надо поставить на себе?

 

** Разговор Ставрогина с Тихоном

Ставрогин: По ночам я вижу галлюцинации, приведение, злобное насмешливое существо в разных обличьях, но одно.

Тихон поначалу молчит, слушает.

Ставрогин спохватывается: Всё это вздор, надо к доктору. Всё это я сам в разных обличьях, и бесы тут ни при чем, хотя (с иронией к Тихону) такое представление было бы сообразней вашей профессии.

Тихон: Бесов можно понимать как угодно, но они есть.

Ставрогин: Скажу Вам со всей серьезностью и наглостью: я верую в Беса, в личного, не в аллегорию (он нервно и неестественно засмеялся). А можно веровать в Беса не веруя в Бога?

Тихон: Можно, сплошь и рядом. Но атеист лучше равнодушного, так как стоит на последней ступени перед верой. В Апокалипсисе сказано, что равнодушный, тёплый хуже холодного и горячего.

Ставрогин: Я Вас люблю (сказал словно в припадке, после чего надолго задумался; задумчивость эта также напоминала припадок; потом он разозлился на себя и на Тихона за эти свои слова). Я не люблю шпионов и психологов, которые в мою душу лезут. Я ни в ком не нуждаюсь и умею сам обойтись. Вы думаете, я Вас боюсь? Ничего я Вам не открою.

Тихон: Вас борет намерение тайное, чрезвычайное, ужасное. Умоляю: не мучьте себя и скажите всё, с чем пришли.

Ставрогин: Я одарен звериным сладострастием, и ищу упоение в сильных, часто подлых эмоциональных переживаниях. Но в любой страсти я не теряю самосознания, могу дойти до безрассудства, но не до забвения себя. Я всегда владел страстью и мог остановить её даже в высшей точке, но часто не делал этого. Я всегда господин себе, и когда захочу, всегда властвую над своим пороком. Я часто хотел убить себя от болезни равнодушия. И струсил я всего лишь раз — перед кулачком и гневом этой девочки, Матреши. Мне невыносим только один этот образ. На мне есть отравление, два убийства на дуэли невинных, обманутые женщины, но только одной Матреши я боюсь. После неё я начал думать, как бы сильнее искалечить свою скучную жизнь. Отсюда и Мария Лебядкина. Бессознательно это была злоба на себя за ту трусость перед Матрешей, желание справиться с ней. Но мне всегда было скучно толковать о прошлом, так что забыл я надолго и про Матрешу. Помню, как меня однажды поразило ощущение счастья от приснившейся картины античной идиллии как мечты всех народов о беззаботном счастье, радости и любви. Но среди этой картины я вновь увидел маленького красного паучка на листе герани. Я всегда мог бы устранить из памяти Матрешу, но сам не хочу. Так, видимо, продолжится вплоть до моего сумасшествия. Потому я прибегаю к огласке себя как к последнему средству.

Тихон: Это будет не христианское покаяние. Вы снова самопохваляетесь, усиливаете себя слогом, грубостью, самооговором, тем самым хотите новых невиданных переживаний от огласки, горделивый вызов от виноватого к судье, а не покаяние. Вы клевещите на себя и вынуждаете людей еще более вас ненавидеть. Меня ужаснула великая праздная сила, ушедшая нарочито в мерзость. Многие грешат, но оправдывают себя. Вы же почувствовали всю глубину своего падения через ситуацию с Матрешей. Помогло ли бы вам моё вас прощение?

Ставрогин: Мне было бы легче, но пусть лучше меня ненавидят, чем жалеют.

Тихон: Мне страшно за вас, перед вами непроходимая бездна.

Ставрогин: Думаете, не вынесу их ненависти?)

Тихон: Их смеху! Смех будет всеобщим. Только чистые, христианские души ужаснутся Вашим признаниям, остальные же будут смеяться. Сама форма Вашей письменной исповеди смешна. Но ваш наипозорнейший крест может стать великою славой, если искренно будет смирение Вашего подвига. Будете при жизни утешены! Смешна и сама сущность Ваша. Некрасивость и постыдность преступления убьёт вас! Не приготовлены, не закалены.

Ставрогин: Я хочу простить себя сам, тогда и исчезнет видение Матреши. Я ищу безмерного страдания, ведь нет больше преступления, чем соблазнение малого мира сего.

Тихон: Раз в самопрощение верите, значит, во всё верите. Вам бог за неверие простит, ибо духа святого чтите, не зная его. Простите себе, и Христос вас простит. Но и без того Христос простит вас за само намерение и страдание ваше великое. Ваше истое раскаяние было бы подвигом смирения. Но вас борет желание мученичества и жертвы собой. Я же предлагаю вам дело еще более великое. Покорите и это своё желание, откажитесь от своей затеи, огласки, — так и беса своего победите и посрамите, и свободы достигните, победителем кончите. Пойдите на 5-7 лет в послушники к старцу!

Ставрогин: Мне даже в минуты малодушия не приходила эта мысль – пойти в монахи. Спрятаться от людей в монастыре после огласки — приходила, и я уже краснел за неё.

Тихон: Сейчас Вы ближе всего к самому страшному преступлению, в сию минуту (Тихону плохо, он прозревает судьбу Ставрогина). Вы за час совершите самое страшное, чтобы избежать обнародования своей исповеди.

Ставрогин (уходя, почти убегая): Проклятый психолог!***

 

*** психологическая клевета на любовь как бесовскую страсть

Страстные романтические отношения объявлены современными психологами «опасным неврозом», подлежащим коррекции и излечению. Это вполне соответствует христианскому убеждению в том, что любого беса нужно изгонять. Достоевский рисует в своем романе и этого «беса» тоже: в виде фантастических любовных отношений между Николаем Ставрогиным и Лизой. На мой взгляд, плебейская сущность Достоевского открывается здесь во всей своей красе и беспомощности. Ведь Достоевский убивает и «бедную» Лизу тоже, — она духовно обманута Ставрогиным и физически растерзана «праведным» гневом рессентиментной толпы. «Виновный» и «влюбленный» Ставрогин держит своё обещание прожить не дольше неё. Таково его оригинальное «раскаяние». Чему учит и к чему призывает в этом смысле Ницше? Найдите это место в «Так говорил Заратустра» сами.