Страницы:

Менадизм Набокова

 

Анатолий Ливри

 

По изд.: А. Ливри "Менадизм Набокова" // Литература XX – XXI веков: итоги и перспективы изучения. Материалы Одиннадцатых Андреевских чтений / Редакционная коллегия: Н.Н. Андреева, Н.Т. Пахсарьян, Н.А. Литвиненко, Т.Н. Амирян, В.И. Дёмин. — М.: Экон, 2013, c. 248 – 264. 

 

«– Понимают ли меня?.. Поняли ли меня?.. „Решительно нет! сударь!” – Итак, начнём сначала.»

Фридрих Ницше

 

           

Я воспользуюсь публикцией этого краткого труда, изначально посвящённого Владимиру Набокову, как претекстом для изложения части моей литературоведческой, – а следовательно и наиболее выразительно-образного пласта моей философской – доктрины. Итак, что является двигателем всякого творческого акта, и одновременно его целью, а также уникальной неизменной материей, преобразовываемой в процессе созидания? – на этот вопрос отвечают мои прошлые книги¹ вместе с ныне пишущимся трудом, устанавливающим неразрывную связь между тотальным поэтическим демаршем и будущим человечества. Набоков же – редкий литератор ХХ-го столетия, глубже прочих проникший секреты креативной материи, даже не раз называвший её ингредиенты поимённо, – и по сей день остаётся идеальнейшим подопытным животным для выявления тех, изначально чуждых ему атрибутов Божества вдохновения, ради культа которого он отрёкся от ценностей предков, став, благодаря этому отступничеству, абсолютно недосягаемым «специалисту»-середняку, не посвящённому в таинства, а также объявив непримиримую войну всему современному миру, в глазах коего любая неизвращённая набоковская страница – преступление. Начав свою метаморфозу восемнадцатилетним с изучения трудов Фридриха Ницше², Набоков продолжает инициацию ницшеанца. Он не только презирает, в качестве анархо-«дионисического пессимиста³», идею человеческого равенства вкупе с Левиафаном-государством («Всё пройдёт и забудется, и опять через двести лет самолюбивый неудачник отведёт душу на мечтающих о довольстве простаках (если только не будет моего мира, где каждый сам по себе, и нет равенства, и нет властей, – впрочем, если не хотите, не надо, мне решительно всё равно).»⁴), или например органически отторгает демократию («Вообще, я бы завтра же бросил эту тяжкую, как головная боль, страну, (…) где из тумана какой-то скучнейшей демократической мокроты, – тоже фальшивой, – торчат всё те же сапоги и каска […].»⁵), но и возрождает древнюю веру своего учителя, последователя Бога-философа Вакха («– ich, der letzte Jünger des Philosophen Dionysos […].»⁶): прочувствовав в мельчайших подробностях всё необходимое писателю-вакханту⁷ для дионисического апостольства, Набоков воспроизводит на своих страницах кортеж Бога, сам пробуя свои силы одновременно в роли и сатира, и менады, – но не тех экстатических образов, что выходили из-под пера древнегреческих романистов. Ницшеанец Набоков воссоздаёт перманентные русско-, а затем и англоязычные дионисии, рассматривая объект своего творчества через призму Рождения трагедии и Так говорил Заратустра, – трудов, знаемых им почти наизусть. Именно благодаря экс-профессору классической филологии, менада-Кармен, – встреченная Фридрихом Ницше на сцене генуэзской оперы, и с тех пор неотлучная спутница его философского ориебасия, – превратилась в одного из главенствующих персонажей набоковских романов. Более того, Кармен-бассариду можно осмыслить как символ всего созидания Набокова: этот анти-дарвинист⁸ ощутил первостепенную важность взрыва дионисического энтузиазма – единственной причины случайного реактивного ускорения в развитии мира, – сделавшего из человека знакомое нам существо, остающееся, однако, промежуточной стадией на пути к более совершенным формам. Пляшущий с менадой человек неразумный, ваяемый многоликим Дионисом по своему подобию – вот святая троица, воспеваемая Набоковым ницшеанцем, счастливо погружающимся в утончённейший менадизм, этот неисчерпаемый источник вдохновения и устремление всей жизни поэта.

Но для возвращения писателя-вакханта сверхчитателю будущего – этому инкарнированному нюансу – требуется аналист его уровня, специалист, прошедший все стадии дионисического посвящения, и вместе с тем проникший, ради уничтожения отжившей сократической структуры, тонкости сей системы с установленным ею мировоззрением. Данная Zukunftsphilologie, призванная, конечно, вызвать агрессию аппаратчиков диалектики, – низшей, вымирающей части людского племени, – породит один из импульсов вакхического рывка к сверхчеловечеству, новый «дивн<ый> толчк<ок>»⁹, – как называет этот феномен антиэволюционист Набоков. Другими словами: творческому менадизму – литературоведческий менадизм!

В течение почти трёх десятилетий неоморалист Набоков, жертва собственного коммерческого успеха, посмертно ожидал своего исследователя, «переоценщика <университетских> ценностей», некогда отчаянно призываемого ницшевским языком: «... когда-нибудь появится переоценщик, который объявит, что я не был легкомысленной жар-птицей, а наоборот строгим моралистом, который награждал грех пинками, раздавал оплеухи глупости, высмеивал вульгарных и жестоких и придавал высшее значение нежности, таланту и гордости.»¹⁰ Набоковский антидемократизм, его презрение к равенству и «прогрессу» – вплоть до решительного нейтралитета по отношению к германскому национал-социализму¹¹! – а следовательно и ницшеанство с жизнеутверждающе над-человеческим  менадизмом, принадлежали к идеям non gratae набоковедения, квази всецело занятого стерильно-«научным обыдливанием» автора посредством лотманского структурализма, этого незаконнорождённого (однако затем благополучно усыновлённого) отпрыска марксизма, – с тем только, чтобы низвести до собственного уровня наследие дионисического творца.  

Главным ненавистником Владимира Набокова оставался его, теперь усопший сын, Дмитрий – страж политкорректно-американского железного занавеса набоковедения – залога добромыслящей медиа-хвалы книгопродавцев, а следовательно и мзды, взымаемой с грамотного коллектива соучастников в групповой коррозии мысли: «То, что каждый имеет право учиться читать, портит надолго не только писание, но и мысль.»¹² Набоковедение сделалось сектантским¹³ придатком журналистской рекламы, усеянной претенциозными «открытиями» «аллюзий» и «отсылов», а подчас и откровенным плагиатом¹⁴, – бескультурие же верховного «специалиста» послужило гарантией безнаказанности интеллектуального самозванства безграмотных функционеров, уверенных в круговой поруке товарок и товарищей¹⁵, позволяющих себе  даже сравнение Набокова с Ницше (пока мои книги не наложили на эту тему табу), будучи абсолютно чуждыми и наследию философа, и его языку¹⁶. Воплощением системного набоковеда становится персонаж Пнина – Фальтернфельс, трутень духа, инстинктивно ненавидящий творца, – в связи с которым (редчайший случай!) Набоков прямо упоминает имя Ницше: «Другое благотворительное заведение пришло на помощь Бодо фон Фальтернфельсу, позволив ему завершить, наконец, составление „библиографии печатных и рукописных материалов последних лет, посвящённых критическому осмыслению влияния учеников Ницше на современную мысль”.»¹⁷ – осквернение дионисической святыни, её диалектическо-библиотечное проституирование. Коллега Пнина – Набоков, – познавший унижение созидателя фактом контакта с сократической братией американских ВУЗов, настолько преисполнен омерзением к кощунственному интеллектуалу, что выдаёт своё ницшеанство, дотоле и после скрываемое. Однако, как всякий наследник «иудее-христианской» цивилизации проявляет рефлекс благочестия умалчиванием имени верховного божества, заменяя его исключительно качествами бога, Набоков обычно довольствуется лишь пробуждением избранного, чуткого читателя, оставляя всякого не знакомого с Ницше за бортом своего творчества. Это нюансированное ницшеанское апостольство – неустанная деятельность Набокова. И если протагонист его первого романа, Ганин, проговаривается в своём знакомстве с гераклито-заратустровской доктриной, обрывая своё признание многоточием («Я читал о „вечном возвращении” …»¹⁸), то более трёх десятилетий спустя его, уже англоязычный герой, Шейд – тёзка Тени из Так говорил Заратустра – вторит другому тезису персидского пророка: «My Good died young. Theolatry I found

Degrading, and its premises, unsound.

No free man need a God; but was I free?»¹⁹

Подчас же воспитание минимально образованного неблагодарного читателя постулатами дионисической веры опостылевает пуристу Набокову, и тогда он обращается к равным себе, принимая роль изысканнейшего проводника мыслей и образов Заратустры. Так, если немцу Драйеру претит Германия, которой тот противопоставляет собственное «доброе сверхевропейство» и, подобно Ницше, многократно устремляется прочь со своей родины (цели бегства на выбор: Андалузия, а также отечества или Заратустры, или Набокова²⁰) – то Драйер выражает жажду метаморфозы в апатрида... архитекторски²¹ парафразируя перса, чьим эхом станет сам Princeps Taurinorum²² Ницше²³: «Кое-где строилась вилла, или высилось новое огромное здание, словно составленное из тех розовых, ладных кубов, из которых дети строят дома.» – комментирует прогулку своего героя Набоков²⁴, с юности помнивший презрительное восклицание Заратустры в русском переводе, прежде чем ознакомился с оригиналом²⁵: «И однажды увидел он ряд новых домов; дивился он этому и сказал:

„Что означают дома эти? Поистине, не великая душа построила их по своему подобию!

Не глупый ли ребёнок вынул их из своего ящика с игрушками? Пусть бы другой ребёнок опять уложил их в свой ящик!”»²⁶ – Набоков замечает берлинскую стройку и тотчас реагирует образами своего учителя. 

К подобным изящным, недоступным «рогатому скоту»²⁷ всех наций образам, принадлежит и набоковская Кармен – ницшевская менада, случайно встреченная философом на оперной сцене: «Ich hörte Carmen zum zweiten Male – und wieder hatte ich den Eindrück einer Novelle ersten Ranges, wie etwa von Mérimée.»²⁸ – так передаст Ницше свои впечатления от знакомства с произведением Жоржа Бизе, за неделю до события абсолютно неизвестного немецкому любомудрецу, назвавшему его «Франсуа»²⁹ – описка, выдающая сколь образ композитора ассоциировался у Ницше с Францией. И Ницше устанавливает квази интимную зрительскую связь с Кармен, афишируя её: Казус Вагнер открывается провокационным – по отношению к клану маэстро, до последнего своего дня ненавидившего Бизе из-за его успеха, – признанием «Ich hörte gestern – werden Sie es glauben? – zum zwanzigsten Male Bizet’s Meisterstück.»³⁰ – франко-немецкая лирическая война декларирована. 

Вспомним контекст происходящего: апатрид Ницше покинул базельский университет и, вооружённый passe-port, выданным одноимённым кантоном³¹, всецело отдался созидательным путешествиям по Швейцарии, Германии, чрезвычайно итальянизированным окрестностям Ниццы, а также по самой Италии. Ритмическо-духовный развод с Вагнером, – чья смерть освобождает путь мыслителю к написанию Заратустры, – вдохновляет Ницше на поиск новых форм музыкального выражения, призванных стать не немецкими, и не христианскими: «Il faut méditerraniser la musique …»³² – таков наказ философа композиторам будущего, и Ницше пророчествует, – прямо по-французски ваяя в третьем параграфе своей анти-вагнеровской сатиры неологизм иностранного для него языка, – вживаясь в роль германского апостола неоритмии инспиративного Средиземноморья, к коему в воображении этого Доброго Европейца³³ относится и Париж – его новая родина: «Als Artist hat man keine Heimat in Europa ausser in Paris […]»³⁴. 

Ни разу не посетив французскую столицу, Ницше всё-таки пробивается к высоко им ценимым законодателям интеллектуальных мод, среди которых есть и приезжие франкофилы – Георг Брандес с Августом Стриндбергом, – и аборигены, вроде Ипполита Тэна с Шарлем Бюлозом, редактором Revue des deux mondes, где в 1845 году Проспер Мериме издал литературную предтечу оперной Кармен.

Более того исконная Кармен Мериме оказалась подлинным кладом для Ницше-вакханта, ибо в его глазах новелла – есть выражение язычества par excellence: Антихрист-Дионис, как он сам себя вскоре охарактеризует³⁵, видит в Кармен франкоязычный авангард возрождения неоплатонизма: Ницше, открывшему Кармен, первым делом требовалось воспользоваться своими знаниями профессора древнегреческой литературы, ибо новелла начинается эпиграфом Паллада Александрийского³⁶, писателя, имевшего мужество славить паганизм на языке Гомера – вопреки «генеральной линии» христианизированной империи. Ницше почитал Мериме собратом, эллинизированным неоплатоником с западной стороны Рейна, а следовательно и соратником в восстановлении евразийского язычества, – посвятив французу редкие в своём творчестве хвалебно-идеологические строки: «… ehrlicher Atheist»³⁷, – Ницше выделяет «атеистическую» честность Мериме, как нюанс не тотального богоборчества, но соучастия в разрушении «иудее-христианского» наследия – включающего и диалектику, и социализм, и марксизм, и дарвинизм, – а также союзничества в последующем насаждении древнего экстатического реализма, когда лучшие звероподобные Боги, подчиняясь Эросу, сходили к зверолюдям, и, пока спаривались низшие части обоих особей, – совершенствуя человеческую дикость, – человек неразумный проницался мудростью Олимпа. Так свершался очередной спиральный виток возвышения избранных людского племени, – прерванный, а впоследствии и позабытый из-за вмешательства органически чуждого человеческой элите «сократизма».

Поворотить тысячелетнюю тенденцию земного существования вспять, вернуть ревниво погребённое потопными водами людское достоинство – такова цель Ницше, для достижения коей ему требуется вдохновение «Великого <вакхического> здоровья»³⁸ Кармен-менады более чем аристократической, ибо, нюансирует расист Ницше, обладающей утончённостью расы («… Raffinement einer Rasse …»³⁹), – тотальной противоположности «невротического»⁴⁰ Вагнера, следовательно, для Ницше, декадента⁴¹, христианина, а значит плебея⁴², автора – опять же согласно философу воли к власти – католических оперных персонажей вроде Парсифаля⁴³. Таким образом, повесть о страсти андалузской цыганки Кармен, переданная умершим на Лазурном Берегу парижанином Мериме другому парижанину, Жоржу Бизе, и возведённая тем на сцену, становится воплощением средиземноморской языческой оперы для «парижанина духа» Ницше. 

Напомню, вакханки – женщины, сопровождающие кортеж Диониса, основная движущая сила мистерий Бога, во время коих они достигают состояния «духовного выхода из самих себя», тем самым освобождая место энтузиазму: впуская Экстарха внутрь своего тела, предоставляя ему свободу достигнуть находящейся в желудке души⁴⁴. Эта восторженное безумие, при котором лишь возможна вакхическая эпифания – μανία по-гречески – окрестило спутниц Бога также «менадами», скрупулёзно следующими моде, установленной Дионисом – речь идёт об элементах, ставших фетишами дионисической религии: небриды менад – его оленья шкура; их длинные волосы – серпентарий – почитание митры-змеи Вакха, коронованного Зевсом⁴⁵; предписанное же канонами экстатической мессы ускользание от здравого смысла достигается погружением в дифирамб тимпанов. 

Одна из таких менад, – с волосами полными шипящих рептилий, с ударными дисками в руках, – называемая Фридрихом Ницше «Жизнью», отдаётся пляске с Заратустрой, а танец их – доподлинный фламенко: «Zwei Mal nur regtest du deine Klapper mit kleinen Händen – da schaukelte schon mein Fuss vor Tanz-Wuth. – Meine Fersen bäumten sich, meine Zehen horchten, dich zu verstehen: trägt doch der Tänzer sein Ohr – in seinen Zehen!

Zu dir hin sprang ich: da flohst du zurück vor meinem Sprunge; und gegen mich züngelte deines fliehenden fliegenden Haars Zunge!»⁴⁶ 

Ницше создаёт для своего философского дифирамба⁴⁷ гибрид менады и обожаемой им Кармен, а его пророк, также вдруг получающий независимость от автора, жаждет ритмического безумия оперной вакханки для установления контакта с Дионисом. Верховный жрец Бога, неприемлющий вина Заратустра⁴⁸, выискивает в недрах своего трезвого тела хмель, и пропитанное мудростью опьянение вырывается наружу. Надо иметь в виду: образумленное диалектикой знание бесполезно, более того, подобно злокачественной опухоли, метастазирует во все закоулки души, – и так вплоть до летального исхода таланта, предназначенного великому, но не сумевшего достичь гениальности из-за своей доверчивости к сократическому миру. Основным же показателем тотального творчества является обязательная его трёхэтапность с идеальной завершённостью каждой из стадий: созерцательное путешествие в древность, возможное лишь при безграничной любви к исследуемому прошлому; аналитическое подведение итогов изысканий, прочно запертое в рамки брахманской благожелательности – но уже к современности; закалка и испытание полученных тезисов вакхичностью – тест на сопротивление их вечности. И Ницше твёрдо следует правилу трёх ступений созидания: Вечное Возвращение – главенствующая ницшевская доктрина сначала облюбовывается в шестом веке до христианской эры у ценнейшего эллиноязыкого посредника Малой Азии⁴⁹; после, в августе 1881, конкретизируется во время прогулки меж Сюрлеем и Сильс-Марией, мшистую шероховатость её пирамидальной формы до сих пор можно пощупать – даже влезть на неё – около приозёрной дорожки⁵⁰; и лишь несколько месяцев спустя, – роды мудрости приближаются! – случается вакхическая вибрация Бизе, Гераклит отдаётся пляске с менадой. INCIPIT ZARATHUSTRA.

Набоков ницшеанец, а значит любитель поизмываться над Вагнером⁵¹, прочувствовал главенствующую инспиративную роль андалузской цыганки Жоржа Бизе, – но также и Проспера Мериме, близкого Набокову своими переводами Пушкина, Гомера русской литературы. Кармен стала спутницей набоковских героев-ницшеанцев. И в первую очередь – самого Владимира Набокова. Вспомним эпизод Других берегов: будущему романисту десять лет, и он готовится скрыться от родительской опеки в компании прототипа Анабеллы из Лолиты – своей сверстницы – парижанки. Кто направляет перво-эротический – преобразованный позже в поэтический, – порыв Набокова? Та же самая Кармен! – признаётся писатель в чрезвычайно раннем знакомстве с произведением Бизе. Какой однако смысл придаёт цитируемому в подлиннике оперному отрывку Набоков? Как и всякий опытный ницшеанец он знает возвышенное место проведения дионисической мессы; известно Набокову также неовакхическое евангелие – Рождение Трагедии, – повествующее о творческой стерильности Еврипида, осмелившегося кощунствовать сократизмом на Диониса; не секрет для Набокова и последующее выздоровление драматурга, покаявшегося Вакханками вдали демократических Афин⁵². Сравним еврипидовский с набоковским призывы к дионисическим мистериям. 

Вакханки: «… sur les monts, sur les monts, ô Bacchantes!»⁵³ – для более разительного сходства цитат намеренно привожу французский перевод бельгийского эллиниста и слависта старой школы, к тому же ученика Виламовица.

Другие берега: «”Là-bas, là-bas dans la montagne”, как пела Кармен в недавно слышанной опере.»⁵⁴ Так, в единственной цитате Кармен, ницшеанец Набоков сплавляет воедино клич к ориебасию фиванского тиаза Еврипида с эротическими излучениями галлоязыкой менады Жоржа Бизе – вдохновительницы Ницше.

С самого раннего отрочества, для Набокова, первобожество, ведающее гипотетическим совершенствованием людского рода, – попыткой восстановления Андрогина – Высшего Человека, а затем и возможным рывком к Сверхчеловеку⁵⁵, – носит имя Загрея, чьи экстатические ипостаси по-разному захлёстывают персонажей его ницшеанских романов, неотступно возрождая образы, вызванные первоменадой. Биарриц, – приморское местечко, где десятилетний, но уже преступный перед обществом Набоков зачал Лолиту, услышав крик оперной менады, – возникает на петербургском экране в момент редкого уединения автора с Тамарой⁵⁶; Соня предстаёт перед ницшеанцем Эдельвейсом – в сопровождении его соперника – одетая цыганкой⁵⁷; а овдовевшая мать протагониста Подвига (одолжившего у Набокова его детские путешествия из Петербурга до Бискайского залива⁵⁸) вспоминает Биарриц, мучимая ностальгией по утерянному счастью⁵⁹. Да и сама Анабелла, не забудем, во время свидания с Гумбертом пахла Кармен: «Помню запах какой-то пудры – которую она кажется крала у испанской горничной матери – сладковатый, дешёвый, мускусный душок; он сливался с её собственным бисквитным запахом, и внезапно чаша моих чувств наполнилась до краёв; неожиданная суматоха под ближним кустом помешала им перелиться.»⁶⁰ 

Выше процитированный роман предоставляет чуткому читателю наиярчайший пример набоковского менадизма. Язычник Набоков, решив поиздеваться над доверчивым, зацикленным на Библии исследователем, заявил о парижском рождении Лолиты, чуть ли не из собственного ребра («The first little throb of Lolita went througt me late in 1939 or early in 1940, in Paris at a time when I was laid up with a severe attack of intercostal neuralgia.»⁶¹) – в то время, как нам-то известно о появлении на свет неудавшейся вакханки под пение менады Бизе, – более того, на самом деле именно Гумберт Гумберт возник в Париже, и не где-нибудь, а в кортеже Диониса, возвращавшегося в Европу – на этот оторванный от его религии, а значит и от греческого языка континент. Не потому ли Набокову потребовался французско-древнегреческий переводчик?!

Набоков квази тотально честен, когда речь заходит о творчестве, с ничтожествами предпочитая не заигрывать, и его Гумберт прямо заявляет в Лолите: «Я родился в 1910-ом году, в Париже»⁶² – то есть, согласно Другим берегам, в год, когда десятилетний автор встретился в столице Франции с биаррицским прототипом Анабеллы⁶³. Но это всё первый уровень – стадия обыкновенного внимательного чтения. Кто же в 30е годы прошлого века удостоился роли дионисического акушера, исторгшего Гумберта из набоковского чрева? В 1936 г. в издательстве эллинистов «Les Belles Lettres» появляются Гомеровские гимны. Переводчиком и ответственным за публикацию стал профессор древнегреческой литературы Парижского Университета... Гумберт⁶⁴, и ницшеанец Набоков, верный творческой тактике вводить имена современников-эллинистов в свои романы⁶⁵ предоставляет главенствующее место в Лолите переводчику двух Гимнов Дионису. Да и как мог Набоков, изгнанник из сократизированной России, близкий тогда парижскому NRF, проглядеть книгу Гумберта?! Ведь в ноябре того же 1936 года выходит в свет скандальный эпос Андре Жида Возвращение из СССР – одно из первых французских свидетельств о диалектической тирании. А своё нашумевшее описание родины Набокова псевдо-имморалист Жид начинает словами из... Гомеровского гимна об «экстатической коллеге Диониса»⁶⁶ – настолько посредничество Гумберта, сделавшее гомеридов доступными всякому франкоязычному читателю, стало известным в Третьей Республики. Набоков так тщательно изучал Гомеровские Гимны Гумберта, это полезное непрофессиональному эллинисту издание – слева французский текст, справа древнегреческий, – что даже три десятилетия спустя, в Аде или страсть, он вспомнит о книгах из «Belles Lettres», поделившись собственным опытом с семейством Винов: «You read it, dear, in the literal French translation with the Greek en regard – didn’t you ?…»⁶⁷ – созидательный менадизм длинною в жизнь, такова характеристика набоковского существования! Любой, даже мельчайший, фетиш вакхического культа никогда не забывается этим мистом Диониса. Именно со жреческим усердием выпестованный Гумберт, во время первого эротического контакта с Лолитой ведом ритмом американизированной Кармен, случайно нисходящим на него: «Среди моего лепетания мне случайно попалось нечто механически поддающееся повторению: я стал декламировать, слегка коверкая их, слова из глупой песенки бывшей в моде в этот год – О Кармен, Карменситочка, вспомни-ка там,... и гитары, и бары, и фары, тратам ...»⁶⁸ Внезапно из магмы намеренно нагнетаемой бессмыслицы (зачем сатиру разум!?) прорывается истина – «нимфетка» и есть Кармен: «... я околдовал мою Кармен и всё время смертельно боялся, что какое-нибудь стихийное бедствие мне вдруг помешает ...»⁶⁹ Магический ритуал затягивает и Лолиту; Гумберт с ней образует вакхический дуэт; ницшеанец Набоков наконец утрачивает здравый смысл; отныне покорный скриб Диониса, он лишь успевает воспроизводить слышимое, снова инстинктивно подчёркивая случайность происходящего: «... я всё повторял за Лолитой случайные, нелепые слова – Кармен, карман, кармин, камин, аминь ...»⁷⁰ – писателю ведь наизусть знакомы заветы Заратустры: «„Von Ohngefähr“ – das ist der älteste Adel der Welt.»⁷¹, а вакхическая педагогика сродни любой другой, она есть – повторение. 

Виртуально-педоманская оргия завершена. И Набоков констатирует, что все эти Кармен разбросаны по нескольким страницам. Классический вкус требует их собрать, а потому автор объединяет своих Кармен в два четверостишия, настолько важных Набокову, что тот решает контролировать каждое слово даже переводных версий стихов. Французский переводчик, например, сетует в сноске на творческое самодержавие Набокова⁷². 

Но и задолго до Лолиты, находясь на более низких иерархических позициях вакхического жречества, Набоков не забывает менады Кармен, занимаясь, покамест, её фетишами. Я имею в виду Дар – подлинный храм Диониса, где чуткий, обязательно воспитанный на Ницше читатель, откроет для себя абсолютно все стадии экстатической инициации. Одна из наиважнейших (а значит ницшеанских!) ценностей данного романа – в его тотальной непроницаемости непосвящённому в мистерии. Подобно Так говорил Заратустра, Дар – книга для всех <ницшеанцев> и ни для кого. Его герой-ницшеанец в моменты поэтической инспирации защищён Дионисическим Провидением – состояние, сравнимое автором с безнаказанностью, которой пользуются ценители других, куда более распространённых даров Бога: «Как пьяных, что-то (sic.) его охраняло, когда он в таком настроении переходил улицы.»⁷³ Культурологу драгоценно описание «индивидуально-созидательной дионисической мессы» последышем нескольких веков относительно христианской цивилизации: как первые «галилеяне» славили Распятого на эллинский лад⁷⁴, так и Набоков не способен заставить себя упомянуть Имя Бога Диониса, – замалчивая, как того требует для себя Иегова, – под застенчивым «что-то», экстатическую субстанцию, привыкшую слышать тысячелетиями, как её славят во всю глотку. 

Стихотворчество – процесс долгий, подчас нуждающийся в фермате. Что же служит взрывом, возвращающим русского ницшеанца-изгнанника, проживающего в столице родины будущего апатрида Ницше, к воспеванию собственного отечества? Набоков твёрдо следует тактике помечать вехами единоверцам путь к верному восприятию своего текста: «И это колебание, которое как будто не имело ровно никакого отношения к Фёдору Константиновичу, оно-то однако, со звенящим тамбуринным звуком, что-то (sic.) столкнуло с края души, где это что-то (sic.) покоилось и уже не прежним отдалённым призывом, в полным близким рокотом покатилось „Благодарю тебя, отчизна”, и тотчас, обратной волной: „за злую даль благодарю...”.»⁷⁵, – итак, Big Bang русской стихотворной инспирации сравнивается Набоковым со звуком инструмента-фетиша дионисической религии, – под музыку которого, если верить eврипидoвским менадам, взращивается дифирамб⁷⁶, – по-гречески он называется τύμπανον, буквально «тимпан», переводимый Гумбертом на французский в Гомеровских гимнах как «tambourin»⁷⁷ – тамбурин, выбранный Набоковым для Дара. А божественно-вакхическое «что-то», – ангел-хранитель ницшеанца Фёдора с 28-ой страницы Дара, – в течение вечера у Чернышевских просачивается в его душу, туда, к желудку, и на 50-ой странице ждёт удара тамбурина, чтобы заставить отдаться созиданию спирально совершенствуемое Вакхом тело. Исключительно повторением Имени Бога Диониса в процессе вакхической литургии, разворачивающейся в продолжение Дара, и можно объяснить отчего изысканнейший стилист Набоков прилипился к «что-то», как бытийный Адам к своей Кармен.

Дифирамбическое благочестие Фёдора Годунова-Чердынцева – alter ego Набокова – было бы удивительно, не готовься он к нему с самого раннего отрочества. Его отец, сверхевропейский вакхант⁷⁸, знакомя Фёдора с «энтомологическим душеведением» – конечно случайно! – поведал ему о дионисической анатомии «гиперборейской души»: «Он рассказывал […] о маленьком звучном тимпане некоторых арктид...»⁷⁹, – в общем, представил будущему ницшеанцу «крылатую Кармен», снаряжённую тем же τύμπανον менад – здесь Набоков просто переписывает по-русски древнегреческое название инструмента, вспоминая о котором, еврипидовские сатиры, эти заложники циклопического здравого смысла, стонут свою настальгию по Дионису⁸⁰. 

Можно продолжать до бесконечности примеры дионисического целомудрия Набокова, обращающего, из нашего сократического подполья,  записки высшим людям грядущего, участвуя в становлении Сверхчеловека, – и одновременно льстя отживающему подвиду, исполненному тщеславия, используя его как материал для построения царства вакхического Андрогина, о коем не мечтал и платоновский Аристофан. Каждый раз, беря перо, Набоков производит микротрагический взрыв. Но не наши вялые современники доставляют ему динамит. Писатель черпает его в дионисиях, а для воссоздания древнего мира ему необходима доступная на любой оперной сцене, поющая на понятной идиоме менада, Кармен. Она проводит его по многоязыкому лабиринту-Дионису⁸¹⁸¹, являясь средством, в то время как её тиаз становится целью, Набокова, который с годами набирается жреческого опыта, всё более профессионально маскирует от вымирающего подвида человечества единственный источник своего созидания – менадизм, скрывая его для наконец пришедшего первооткрывателя. 

 

ПРИМЕЧАНИЯ:

  

¹ Анатолий Ливри, Набоков ницшеанец, Ст.-Петербург, Алетейя, 2005, 239 с.; Anatoly Livry, Nabokov le nietzschéen, Paris, Hermann, 2010, 313 p.; Анатолий Ливри, Физиология Сверхчеловека, Ст.-Петербург, Алетейя, 2011, 310 с. О том же идёт речь в Анатолий Ливри, Апостат, Москва, Культурная революция, 2012, 226 с.  

²  Brian Boyd, The Russian Years, 1899-1940, London, Chatto/Windus, 1990, p. 150.

³ Friedrich Nietzsche, Die fröhliche Wissenschaft in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 3, S. 622.

⁴ Владимир Набоков, Дар в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 3, с. 323.

⁵ Владимир Набоков, Дар в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 3, с. 315.

⁶ Friedrich Nietzsche, Götzen-Dämmerung in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 160.

⁷ Anatoly Livry, «Nabokov le Bacchant», Nietzscheforschung, Berlin, Akademie Verlag, 2009, Band 16, S. 305 – 319.

⁸ «Ближайшее подобие зарождения разума (и в человеческом роде и в особи) мне кажется можно найти в дивном толчке, когда, глядя на путанницу сучков и листьев, вдруг понимаешь, что дотоле принимаемое тобой за часть этой ряби есть на самом деле птица или насекомое. Для того, чтобы объяснить начальное цветение человеческого рассудка, мне кажется, следует предположить паузу в эволюции природы, животную минуту лени и неги. Борьба за существование – какой вздор! Проклятие труда и битв ведёт человека обратно к кабану. Мы с тобой часто со смехом отмечали маниакальный блеск в глазу у хозяйственной дамы, когда в пищевых и распределительных замыслах она этим стеклянистым взглядом блуждает по моргу мясной. Пролетарии, разъединяйтесь! Старые книги ошибаются. Мир создан в день отдыха.»: Владимир Набоков, Другие берега в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 4, с. 295.

⁹ Владимир Набоков, Другие берега в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 4, с. 295.

¹⁰ Vladimir Nabokov, Strong Opinions, New York, McGraw-Hill, 1973, p. 193, перевод: Олег Дарк, Загадка Сирина в Владимир Набоков, Собрание сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 1, с. 405.

¹¹ Набоков довоенной поры абсолютно преступен перед современной моралью. В 1939 году он добродушно именует немецкого канцлера, под чьим фюрерством его семья прожила несколько благополучных лет, «бедн<ым> Адольф<ом>»: другое его ницшеанское творение с названием, навеянным – непростимо безответственно по отношению к будущей карьере! – изотерическими изысканиями национальных социалистов Германии (Владимир Набоков, Ultima Thule в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 4, с. 443.). Неординарные манеры Гитлера, вкупе с его ораторским гением, не могли не вызвать интереса, смешанного с восхищением, – кое, однако, Набоков в отличие от стипендиата Муссолини Мережковского предпочёл не афишировать. И лишь почти два десятилетия спустя, пронюхав сколь, от хорошо продающегося литератора, требуется соучастие в идеологическом добивании поверженного врага, нехотя, – ибо фабрикуя стилистическую лакуну, – Набоков закрепощает своё перо на барщине социального заказа: «... вышколенная медицинская сестра уводила её, и хрустело стекло, и ей прививали какую-то пакость, столбнячную сыворотку, и травили синильной кислотой под фальшивым душем, и сжигали заживо в яме, на политых бензином буковых дровах.»: Владимир Набоков, Пнин, Ст.-Петербург, Северо-Запад, 1993, перевод С. Ильина, с. 257, – «mea culpa’s act», свершённый ради искусства не одним Набоковым, но и Жаном Кокто, и Ингмаром Бергманом, и Карлом-Густавом Юнгом, и тысячами поэтов всего мира, очарованных богоборческим евангелием основателя Третьей Империи.

¹² Фридрих Ницше, Так говорил Заратустра, Москва, Издательство Мысль, Перевод Ю. М. Антоновского, 1990, т. 2, с. 29.

¹³ Автор этой работы, несмотря на три опубликованные – в Париже и России – книги о Набокове, увенчанные двумя российскими международными премиями, несмотря на преподавание этого писателя в двух университетах, Ниццы и Сорбонне, не удостоился участия ни в одной конференции «Французского Общества Владимир Набоков», управляемого Яник Шюпэн и проч.; более того, парижская Revue des études slaves ни разу не упомянулa даже имени Анатолия Ливри, не только его тезисов – откровенный остракизм, продолжающийся уже в течение второго десятилетия. Помимо этого необходимо отметить появление абсолютно стерильных публикаций о Ницше в вышеупомянутом журнале – издание статьи, не как отчёт об изысканиях учёного, но исключительно как знаковое отличие, совьетизированная инициация госслужащего среди «своих»: Serge Rolet, «Résonances nietzschéennes dans la prose narrative russe au tournant du XXe siècle» dans Revue des études slaves, 70, Paris, 1998, p. 141 – 149 – публикация рабфаковского учителя, силящегося нявязать философии будущего привычное ничтожество марксиста. «Ницше» Роле не знаком с немецким языком и почти бессловесен во французском переводе: в лучших традициях советских концлагерей, Роле полагается на «специалистов», устраивая цензуру первоисточника, заставляя Ницше присоединиться к мнению спецов системы (ibid., p. 142). Когда же речь заходит о главнейших ницшевских доктринах, – опять до нас доносится самоуверенный тенорок заезжего на концлагерный лесоповал лектора, или парторга конвоиров, силящегося быть понятым исправляющимися колымскими «передовиками»: «Le surhomme, c’est l’arbre qui cache la forêt …» (ibid., p. 142), – пыжится Роле.  

¹⁴ Любопытный факт для изучающих коррупцию западных университетов, благодаря которой в научной прессе Франции бесстыдно и безнаказанно появляются российские тезисы, подписанные французскими университетскими администраторами: Серж Роле (Serge Rolet) и Режис Гейро (Régis Gayraud), два аппаратчика мин. образования Франции, в своих официальных рапортах, адресованных в Conseil National des Universités якобы из разных университетов Франции, – но составленных в один день, 20-го января 2012! – защищают публикации Н. Букс, базой которых является плагиат, – что было доказано в работах, предшествующих моей докторской диссертации. Необходимо признать следующее: большинство учёных пост-советского пространства изменились в 90-х годах прошлого века: выходцы же из СССР, покинувшие страну в эпоху Холодной Войны, например получающие жалование Сорбонны, а также французские коммунисты, даже бывшие, погрязли в совьетизме.

¹⁵ См. заявление директора Департамента Русистики Университета Ниццы – Sophia Antipolis Ренэ Герра о нескрываемом факте коррупционной агрессии Изабель Пулан (чей уровень, по мнению Ренэ Герра, не позволяет последней заниматься набоковедением) во время защиты Анатолием Ливри своей докторской диссертации. René Guerra, Attestation destinée au Conseil National des Universités, 20 novembre 2012, Nice, p. 1: «J’aimerais dans un premier temps revenir sur le cas d’Isabelle Poulin. En effet, je dois faire part de mon étonnement que Mme Isabelle Poulin puisse être juge de l'œuvre de Vladimir Nabokov, œuvre étant pour moitié rédigée en langue russe, alors que je me suis rendu compte avant, pendant et après la soutenance de M. Livry, que cette dame ne maîtrise nullement cette langue (des activités administratives avec des slavistes de Bordeaux ne font pas de vous une russophone). Il convient également de noter que, lors des délibérations du jury, Mme Poulin a tout fait pour influencer les membres du jury pendant les délibérations afin de priver M. Livry des «félicitations». Par ailleurs, dans le rapport du jury, madame Poulin n'a pas transcrit ni toutes ses questions ni toutes les réponses de M. Livry, évitant soigneusement celles où celui-là l'a ridiculisée. On pourrait donc voir dans l’attitude d’Isabelle Poulin un règlement de comptes personnel d’autant plus que, par exemple, dans l’«Avant-propos» de la Revue de littérature comparée (cf. Isabelle Poulin, «Avant-propos» dans Revue de littérature comparée, 2012/ – 2, N.-342, p. 133), Mme Poulin mentionnant non seulement les inscrits en thèse en 2011 dont le sujet est Vladimir Nabokov, mais aussi ceux qui l'avaient soutenues cette année, passe étonnamment sous silence l'existence de la thèse de M. Livry. En revanche, elle fait promotion des doctorants de Nora Buhks, même ceux qui, comme Mme Skonetchnaya, ont soutenu leur thèse, comme M. Livry, en 2011. Choix d’autant plus suspect que la thèse de Mme Skonetchnaya n'est consacrée à Nabokov qu'à un tiers alors que celle de monsieur Livry l'est entièrement – attitude que j'estime peu scientifique et surtout irrespectueuse envers le directeur de recherche de M. Livry qui l'avait invitée à la soutenance. À lire le Cahier de l'émigration russe, et notamment son numéro 2, paru sous la direction de N. Buhks encore en 1993, on voit y apparaître Mme Poulin aux pages 107 à 117 qui y cite même des titres d'ouvrages russes de Nabokov en transcription latine (!).».  

¹⁶ См. по этому поводу страницу 301 докторской диссертации по сравнительной литературе Анатолия Ливри, Nabokov et Nietzsche, защищённой 4-го июля 2011  в Университете Ниццы – Sophia Antipolis.

¹⁷ Владимир Набоков, Пнин, Ст.-Петербург, Северо-Запад, 1993, перевод С. Ильина, с. 260.

¹⁸ Владимир Набоков, Другие берега в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 1, с. 59.

¹⁹ Vladimir Nabokov, Pale Fire, v. 99 – 101, New York, First Vintage International Edition, 1989, p. 36. 

²⁰ «... в Андалузию, Багдад, Нижний Новгород ...»: Владимир Набоков, Король, Дама, Валет в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 1, с. 124.

²¹ Об архитектуре – симптоме народного здоровья я уже писал в моих предыдущих книгах: см. например, Анатолий Ливри, Набоков ницшеанец, Ст.-Петербург, Алетейя, 2005, с. 188 – 192.

²² Friedrich Nietzsche, „An Heinrich Köselitz in Berlin (Entwurf), (Turin), Sonntag – Sonntag (30. Dezember 1888” in Sämtliche Briefe Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Deutscher Taschenbuch Verlag de Gruyter, 1986, Band 8, S. 565.

²³ «Gesetzt, ich trete aus meinem Haus heraus und fände, statt des stillen und aristoktatischen Turin, die deutsche Kleinstadt; mein Instinkt würde sich zu sperren haben, um Alles das zurückzudrängen, was aus dieser plattgedrückten und feigen Welt auf ihn eindringt.»: Friedrich Nietzsche, Ecce Homo. Wie man wird, was man ist in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 292.

²⁴ Владимир Набоков, Король, Дама, Валет, там же, т. 1, с. 246.

²⁵ Friedrich Nietzsche, Also sprach Zarathustra in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 4, S. 211.  

²⁶ Фридрих Ницше, Так говорил Заратустра в Собрании сочинений в двух томах, Москва, Издательство Мысль, Перевод Ю. М. Антоновского, 1990, т. 2, с. 119.

²⁷ Фридрих Ницше, Ecce Homo в Собрании сочинений в двух томах, Москва, Издательство Мысль, Перевод Ю. М. Антоновского, 1990, т. 2, с. 724.

²⁸ Friedrich Nietzsche, „An Heinrich Köselitz in Venedig (Postkarte), Genua 5. Dezember 1881” in Sämtliche Briefe Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Deutscher Taschenbuch Verlag de Gruyter, 1986, Band 6, S. 145.

²⁹ «Hurrah! Freund! Wieder etwas Gutes kennen gelernt, eine Oper von François Bizet (wer ist das?): Carmén.»: Friedrich Nietzsche, „An Heinrich Köselitz in Venedig (Postkarte), Genua 28. November 1881” in Sämtliche Briefe Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Deutscher Taschenbuch Verlag de Gruyter, 1986, Band 6, S. 144.

³⁰ Friedrich Nietzsche, Der Fall Wagner. Ein Musikanten-Problem in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band. 6, S. 13.

³¹ См. Andrea Bollinger, Franziska Trenkle, Nietzsche in Basel, Basel, Schwabe Verlag, 2000, p. 54.

³² Friedrich Nietzsche, Der Fall Wagner. Ein Musikanten-Problem in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 16. 

³³ См. Friedrich Nietzsche, Vorrede in Jenseits von Gut und Böse, Vorspiel einer Philosophie der Zukunft in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 5, S. 13.

³⁴ Friedrich Nietzsche, Ecce Homo. Wie man wird, was man ist in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 288, курсив Фридриха Ницше.

³⁵ «Dionysos gegen den Gekreuzigten …»: Friedrich Nietzsche, Ecce Homo. Wie man wird, was man ist in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 374, курсив Фридриха Ницше.

³⁶ Prospère Mérimée, Carmen dans Revue de deux mondes, Paris, 1845, tome 12, p. 5. 

³⁷ Friedrich Nietzsche, Ecce homo. Wie man wird, was man ist in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 286, курсив Фридриха Ницше.

³⁸ Friedrich Nietzsche, „Vorrede“, Menschliches, Allzumenschliches in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 2, S. 18.

³⁹ Friedrich Nietzsche, Der Fall Wagner. Ein Musikanten-Problem in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 13.

⁴⁰ Ницше, двигаемый франкофилией, воспроизводит в Казусе Вагнер отрывок из Дневника Гонкуров: «Wagner est une névrose»: Friedrich Nietzsche, Der Fall Wagner. Ein Musikanten-Problem in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 22.

⁴¹ Friedrich Nietzsche, Der Fall Wagner. Ein Musikanten-Problem in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 11, 21.

⁴² Friedrich Nietzsche, Der Fall Wagner. Ein Musikanten-Problem in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 50 – 52.

⁴³ «Dabei ist freilich jene andre Frage nicht zu umgehn, was ihn eigentlich jene männliche (ach, so unmännliche) „Einfalt vom Lande” angieng, jener arme Teufel und Naturbursch Parsifal, der von ihm mit so verfänglichen Mitteln schliesslich katholisch gemacht wird – wie? war dieser Parsifal überhaupt ernst gemeint?»: Friedrich Nietzsche, Zur Genealogie der Moral in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 5, S. 341, курсив Фридриха Ницше.

⁴⁴ См. выступление Анатолия Ливри 13 сентября 2012 года Der Geist ist ein Magen на 20. Nietzsche-Werkstatt-Schulpforta, «Nietzsches Philosophie des Geistes».

⁴⁵ Cм. Euripide, Les Bacchantes, v. 101 – 104, Paris, Les Belles Lettres, 1961, p. 246.

⁴⁶ Friedrich Nietzsche, Also sprach Zarathustra in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 282.

⁴⁷ «– Welche Sprache wird ein solcher Geist reden, wenn er mit sich allein redet? Die Sprache des Dithyrambus. Ich bin der Erfinder des Dithyrambus.»: Friedrich Nietzsche, Ecce homo. Wie man wird, was man ist in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 345, курсив Фридриха Ницше.

⁴⁸ «Nicht Jeder ist gleich Zarathustra ein geborner Wassertrinker.»: Friedrich Nietzsche, Also sprach Zarathustra in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 353.

⁴⁹ «Ein Zweifel blieb mir zurück bei Heraklit, in dessen Nähe überhaupt mir wärmer, mir wohler zu Muthe wird mso-ansi-language:EN-USals irgendwo sonst. (…) Die Lehre von der „ewigen Wiederkunft“, das heisst vom unbedingten und unendlich wiederholten Kreislaut aller Dinge – diese Lehre Zarathustra’s könnte zuletzt auch schon von Heraklit gelehrt worden sein.»: Friedrich Nietzsche, Ecce homo. Wie man wird, was man ist in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 312 – 313.

⁵⁰ «Die Grundconception des Werks, der Ewige-Wiederkunfts-Gedanke, diese höchste Formel der Bejahung, die überhaupt erreicht werden kann –, gehört in den August des Jahres 1881: er ist auf ein Blatt hingeworfen, mit der Unterschrift: „6000 Fuss jenseits von Mensch und Zeit”. Ich gieng an jenem Tage am See von Silvaplana durch die Wälder; bei einem mächtigen pyramidal aufgethürmten Block unweit Surlei machte ich Halt. Da kam mir dieser Gedanke.»: Friedrich Nietzsche, Ecce homo. Wie man wird, was man ist in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 335, курсив Фридриха Ницше.

⁵¹ Тема набоковской ехидности по отношению к Вагнеру стала литературоведческой банальностью. Ещё в советском издании Олег Дарк отмечает связь возможного имени любовницы Смурова с Брунхильдой Нибелунгов: Олег Дарк, Примечания в Владимир Набоков, Собрание сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 2, с. 445.

⁵² «… frevelnder Euripides …»: Friedrich Nietzsche, Die Geburt der Tragödie in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 74 и проч.

⁵³ Euripide, Les Bacchantes, v. 986 – 987, Paris, Les Belles Lettres, traduit par Henri Grégoire, 1961, p. 281.

⁵⁴ Владимир Набоков, Другие берега в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 4, с. 221.

⁵⁵ См. по теме Сверхчеловека – усовершенствованного Фридрихом Ницше платоновского Андрогина: Anatoly Livry, «Le Surhomme de Nabokov», Einige werden posthum geboren, Berlin – New York, Walter de Gruyter Verlag, 2012, S. 347 – 358; Анатолий Ливри, Физиология Сверхчеловека, Ст.-Петербург, Алетейя, 2011, 310 с.; а также страницы 228 – 251 докторской диссертации по сравнительной литературе Анатолия Ливри, Nabokov et Nietzsche, защищённой 4-го июля 2011 в Университете Ниццы – Sophia Antipolis.

⁵⁶ См. Владимир Набоков, Другие берега в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 4, с. 262.

⁵⁷ Владимир Набоков, Подвиг в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 2, с. 222.

⁵⁸ Владимир Набоков, Подвиг в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 2, с. 284.

⁵⁹ Владимир Набоков, Подвиг в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 2, с. 161.

⁶⁰ Владимир Набоков, Лолита в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Экопрос, 1992, т. 5 дополнительный, с. 11.

⁶¹ Vladimir Nabokov, On a book entitled Lolita in Lolita, London XE "London" , Penguin Book, 1995, p. 311. 

⁶² Владимир Набоков, Лолита в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Экопрос, 1992, т. 5 дополнительный, с. 5.

⁶³ См. Владимир Набоков, Другие берега в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 4, с. 222.

⁶⁴ Hymnes homériques, Paris, Les Belles Lettres, traduit par Jean Humbert, 1936.

⁶⁵ По этому поводу см. Anatoly Livry, «Nabokov le Bacchant» in Nietzscheforschung, Berlin, Akademie Verlag, Band 16, 2009, S. 305 – 319.

⁶⁶ «L’hymne homérique à Déméter XE "Déméter"  raconte que la grande déesse, dans sa course errante à la recherche de sa fille, vint à la cour de Kéléos.»: André Gide XE "Gide" , Retour de l’U.R.S.S., suivi de Retouches à mon retour d’U.R.S.S., Paris, Gallimard, 1978, p. 13.

⁶⁷ Vladimir Nabokov, Ada, or ardor: a family chronicle, New York, First Vintage International Edition, 1990, p. 384.

⁶⁸ Владимир Набоков, Лолита в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Экопрос, 1992, т. 5 дополнительный, с. 58.

⁶⁹ Владимир Набоков, Лолита в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Экопрос, 1992, т. 5 дополнительный, с. 58, курсив Владимира Набокова.

⁷⁰ Владимир Набоков, Лолита в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Экопрос, 1992, т. 5 дополнительный, с. 59.

⁷¹ Friedrich Nietzsche, Also sprach Zarathustra in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 209.

⁷² «Cette chanson a été adaptée en français par l’auteur …»: E. H. Kahane dans Vladimir Nabokov, 1959, Lolita, Paris, Gallimard, traduit par E. H. Kahane, p. 99.

⁷³ Владимир Набоков, Дар в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 3, с. 28.  

⁷⁴ Столп христианства Августин, доказывая факт блаженства, даруемого добровестьем, цитирует язычников вроде Вeргилия (cf. Augustinus, De Quantitate animae, liber unus, 41) с Горацием (cf. Augustinus, Contra Academicos, libri tres, 4, 9), полный наивного усердия, достойного столь отличных друг от друга политеистов, – Лукиана с Юлианом, толкаемых своим эллинским максимализмом негреков к гомеровским эпосам.

⁷⁵ Владимир Набоков, Дар в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 3, с. 50.

⁷⁶ Euripide, Les Bacchantes, v. 126 dans Tragiques grecs, Paris, Gallimard, Bibliothèque de la Pléiade, traduit par Marie Delcourt-Curvers, 1967, p. 1219. Ссылаясь на неточность еврипидовских текстов, М. Делькур-Кюрве настаивает на 126 ст. – месте упоминания тамбуринов (ibid. p. 1468), в то время, как уважаемый немецкий эллинист уверен в нахождении тамбуринов в 124 ст. Вакханок: Paulys – Wyssowa, Real-Encyclopädie der Classischen Altertumswissenschaft, Stuttgart, Alfred Druckenmüller Verlag in Waldsee, 1948, Siebter Band, S. 1750.

⁷⁷ À la Mère des Dieux, v. 3 dans Hymnes homériques, Paris, Les Belles Lettres, traduit par Jean Humbert, 1936, p. 195.

⁷⁸ См. Anatoly Livry, Nabokov le nietzschéen, Paris, Hermann, 2010, p. 50 – 52, 105 – 107.

⁷⁹ Владимир Набоков, Дар в Собрании сочинений в четырёх томах, Москва, Издательство Правда, 1990, т. 3, с. 100.

⁸⁰ Cf. Euripide, Le Cyclope, v. 65.

⁸¹ «Dionysos: (…) Ich bin dein Labyrinth …»: Friedrich Nietzsche, Klage der Ariadne in Dionysos-Dithyramben in Kritische Studienausgabe, Berlin – New York, Walter de Gruyter, 1967, Band 6, S. 401, курсив Фридриха Ницше.